считать того, что в погромщиках, убивающих Ленца, хотя их партийная при-
надлежность не обозначена, определенно угадываются нацистские головоре-
зы. Видимо, в 1938 году Ремарк не вступил еще, как это сделали многие
другие писатели-эмигранты, на путь открытой борьбы с ненавистным ему
гитлеровским режимом. Но затем вести, приходившие из Германии, и события
мировой истории активизировали позицию писателя и заставили его отка-
заться от политического нейтрализма. Ведь в том самом году, когда были
напечатаны "Три товарища", нацисты оккупировали Австрию и Чехословакию,
а еще через год навязали человечеству вторую мировую войну. И уже в 1940
году выходит антифашистский роман Ремарка "Возлюби ближнего своего".
Фашистское "правосудие" отомстило Ремарку, отправив на гильотину
младшую сестру писателя, жительницу Дрездена, портниху Эльфриду Ремарк,
в замужестве Шольц, обвиненную в высказываниях против политики фюрера и
лично против него и в пораженческих настроениях. Сохранившиеся архивные
материалы свидетельствуют о том, что на заседании трибунала, проходившем
29 октября 1943 года под председательством палача немецкого народа Ро-
ланда Фрайслера, упоминалась и "грязная книжонка "На Западном фронте без
перемен", состряпанная братом обвиняемой".
В 1939 году Ремарк переселяется в США, где сочетает литературную дея-
тельность с работой в кинематографе. Он принимает участие в экранизации
ряда своих романов ("Возвращение" и "Три товарища" были экранизированы
уже незадолго до его переезда в Америку), сближается со многими выдающи-
мися кинорежиссерами и актерами, в том числе с Марлен Дитрих и Гретой
Гарбо, а также с партнершей Чарли Чаплина Полетт Годдар, ставшей впос-
ледствии женой Ремарка. В 1954 году он возвращается в Швейцарию и вновь
поселяется на вилле "Монте Табор". В Швейцарии же, в больнице города Ло-
карно, 25 сентября 1970 году он скончался от инфаркта и был похоронен на
кладбище в горах над его любимым озером Лаго Маджоре.
За двадцать пять лет, прожитых Ремарком по окончании войны, им были
созданы семь романов и одна пьеса, его единственное драматургическое
произведение. Горький опыт второй мировой войны еще больше усилил анти-
военную тенденцию, ставшую с давних пор столь характерной для его твор-
чества. Но теперь она переплеталась с еще одной линией - антифашистской,
ибо чуткий писатель хорошо ощущал, что разгром фашизма вовсе не исключа-
ет возможность его возрождения. Эта линия содержится в романах "Триум-
фальная арка" (1946), "Искра жизни" (1952), "Время жить и время умирать"
(1954), "Ночь в Лиссабоне" (1962), "Тени в раю" (издан посмертно) и в
пьесе "Последняя остановка" (1956).
Особое место занимает роман "Черный обелиск" (1956). Здесь Ремарк
вновь обращается к теме "потерянного поколения", так что эта книга вмес-
те с романами "На Западном фронте без перемен", "Возвращение" и "Три то-
варища" образует своеобразную тетралогию. Правда, по времени действия
"Черный обелиск" предшествует "Трем товарищам", но зато в удивительно
мудро написанном эпилоге писатель, нисколько не нарушая законов логики,
перебрасывает мост от двадцатых годов через эпоху фашизма к послевоенной
действительности. Страстный призыв писателя-гуманиста, ратующего за то,
чтобы его соотечественники извлекли уроки из трагических событий недав-
него прошлого, не потерял своей силы и в наши дни.
Г. БЕРГЕЛЬСОН
ТРИ ТОВАРИЩА
I
Небо было желтым, как латунь, и еще не закопчено дымом труб. За кры-
шами фабрики оно светилось особенно ярко. Вот-вот взойдет солнце. Я гля-
нул на часы. До восьми оставалось пятнадцать минут. Я пришел раньше
обычного.
Я открыл ворота и наладил бензоколонку. В это время первые машины уже
приезжали на заправку. Вдруг за моей спиной послышалось надсадное крях-
тенье, будто под землей прокручивали ржавую резьбу. Я остановился и
прислушался. Затем прошел через двор к мастерской и осторожно открыл
дверь. В полумраке, пошатываясь, сновало привидение. На нем была испач-
канная белая косынка, голубой передник и толстые мягкие шлепанцы. Приви-
дение размахивало метлой, весило девяносто килограммов и было уборщицей
Матильдой Штосе.
С минуту я стоял и разглядывал ее. Переваливаясь на нетвердых ногах
между радиаторами автомобилей и напевая глуховатым голосом песенку о
верном гусаре, она была грациозна, как бегемот. На столе у окна стояли
две бутылки коньяка - одна уже почти пустая. Накануне вечером она была
непочата. Я забыл спрятать ее под замок.
- Ну, знаете ли, фрау Штосе... - вымолвил я.
Пение прекратилось. Метла упала на пол. Блаженная ухмылка на лице
уборщицы погасла. Теперь привидением был уже я.
- Иисусе Христе... - с трудом пробормотала Матильда и уставилась на
меня красными глазами. - Не думала я, что ты так рано заявитесь...
- Понятно. Ну, а коньячок ничего?
- Коньяк-то хорош... но мне так неприятно. - Она вытерла ладонью гу-
бы. - Прямо, знаете, как обухом по голове...
- Не стоит преувеличивать. Просто вы порядком накачались. Как гово-
рится, пьяны в стельку.
Она едва удерживалась в вертикальном положении. Ее усики подрагивали,
а веки хлопали, как у старой совы. Но вскоре она кое-как овладела собой
и решительно сделала шаг вперед.
- Господин Локамп!.. Человек всего лишь человек... Сперва я только
принюхивалась... потом не выдержала, сделала глоток... потому что в же-
лудке у меня всегда, знаете ли, какая-то вялость... Вот... а потом... а
потом, видать, бес попутал... И вообще - нечего вводить бедную женщину в
искушение... нечего оставлять бутылки на виду.
Уже не впервые я заставал ее в таком виде. По утрам она приходила на
два часа убирать мастерскую, и там можно было спокойно оставить сколько
угодно денег, к ним она не прикасалась... А вот спиртное было для нее то
же, что сало для крысы.
Я поднял бутылку.
- Коньяк для клиентов вы, конечно, не тронули, а любимый сорт госпо-
дина Кестера вылакали почти до дна.
Огрубевшее лицо Матильды исказилось гримасой удовольствия.
- Что правда, то правда... В этом я знаю толк. Но, господин Локамп,
неужто вы выдадите меня, беззащитную вдову?
Я покачал головой:
- Ладно, сегодня не выдам.
Она опустила подоткнутый подол.
- Тогда улепетываю. А то придет господин Кестер и... не приведи гос-
подь!
Я подошел к шкафу и отпер его.
- Матильда...
Она торопливо подковыляла ко мне. Я поднял над головой коричневую че-
тырехгранную бутылку.
Она протестующе замахала руками:
- Это не я! Честно вам говорю! Даже и не пригубила!
- Знаю, - сказал я и налил полную рюмку. - А вы это когда-нибудь про-
бовали?
- Вопрос! - Она облизнулась. - Да ведь это же ром!.. Выдержанный
ямайский ром!
- Правильно. Вот и выпейте рюмку!
- Это я-то? - Она отпрянула. - Зачем же так издеваться, господин Ло-
камп? Разве можно каленым железом по живому-то телу? Старая Штосе высо-
сала ваш коньяк, а вы ей в придачу еще и ром подносите. Да вы же просто
святой человек. Именно святой... Нет, уж лучше пусть я умру, чем выпью!
- Значит, не выпьете?.. - сказал я и сделал вид, будто хочу убрать
рюмку.
- Впрочем... - она быстро выхватила ее у меня. - Как говорят, дают -
бери. Даже если не понимаешь, почему дают. Ваше здоровье! А у вас случа-
ем не день ли рождения?
- Именно так Матильда. Угадали.
- Да что вы! В самом деле? - Она вцепилась в мою руку и принялась ее
трясти. - Примите мои самые сердечные поздравления! И чтобы деньжонок
побольше! - Она вытерла рот. - Я так разволновалась, что обязательно
должна тяпнуть еще одну. Ведь вы мне и вправду очень дороги, так дороги
- прямо как родной сын!..
- Хорошо.
Я налил ей еще одну рюмку. Она разом опрокинула ее и, прославляя ме-
ня, вышла из мастерской.
Я спрятал бутылку и сел за стол. Через окно на мои руки падали лучи
бледного солнца. Все-таки странное это чувство - день рождения. Даже ес-
ли он тебе в общем-то безразличен. Тридцать лет... Было время, когда мне
казалось, что не дожить мне и до двадцати, уж больно далеким казался
этот возраст. А потом...
Я достал из ящика лист бумаги и начал вспоминать. Детские годы, шко-
ла... Это было слишком давно и уже как-то неправдоподобно. Настоящая
жизнь началась только в 1916 году. Тогда я - тощий, восемнадцатилетний
верзила - стал новобранцем. На вспаханном поле за казармой меня муштро-
вал мужланистый усатый унтер: "Встать!" - "Ложись!" В один из первых ве-
черов в казарму на свидание со мной пришла мама. Ее заставили дожидаться
меня больше часа: в тот день я уложил свой вещевой мешок не по правилам,
и за это меня лишили свободных часов и послали чистить отхожие места.
Мать хотела помочь мне, но ей не разрешили. Она расплакалась, а я так
устал, что уснул еще до ее ухода.
1917. Фландрия. Мы с Миддендорфом купили в кабачке бутылку красного.
Думали попировать. Но не удалось. Рано утром англичане начали обстрели-
вать нас из тяжелых орудий. В полдень ранило Кестера, немного позже были
убиты Майер и Детерс. А вечером, когда мы уже было решили, что нас оста-
вили в покое, и распечатали бутылку, в наши укрытия потек газ. Правда,
мы успели надеть противогазы, но у Миддендорфа порвалась маска. Он заме-
тил это слишком поздно и, покуда стаскивал ее и искал другую, наглотался
газу. Долго его рвало кровью, а наутро он умер. Его лицо было зеленым и
черным, а шея вся искромсана - он пытался разодрать ее ногтями, чтобы
дышать.
1918. Я лежал в лазарете. Несколькими днями раньше с передовой прибы-
ла новая партия. Бумажный перевязочный материал. Тяжелые ранения. Весь
день напролет въезжали и выезжали операционные каталки. Иногда они возв-
ращались пустыми. Рядом со мной лежал Йозеф Штоль. У него уже не было
ног, а он еще ничего не знал. Просто этого не было видно - проволочный
каркас накрыли одеялом. Он бы и не поверил, что лишился ног, ибо
чувствовал в них боль. Ночью в нашей палате умерло двое. Один - медленно
и тяжело.
1919. Я снова дома. Революция. Голод. На улицах то и дело строчат пу-
леметы. Солдаты против солдат. Товарищи против товарищей.
1920. Путч. Расстрел Карла Брегера. Кестер и Ленц арестованы. Моя ма-
ма в больнице. Последняя стадия рака.
1921... Я напрасно пытался вспомнить хоть что-нибудь. Словно этого
года вообще не было. В 1922-м я был железнодорожным рабочим в Тюрингии,
в 1923-м руководил отделом рекламы фабрики резиновых изделий. Тогда была
инфляция. Мое месячное жалованье составляло двести миллиардов марок.
Деньги выплачивали дважды в день, и после каждой выплаты предоставлялся
получасовой отпуск, чтобы обежать магазины и что-нибудь купить, пока не
вышел новый курс доллара и стоимость денег не снизилась вдвое...
А потом?.. Что было в последующие годы? Я отложил карандаш. Стоило ли
воскрешать все это в памяти? К тому же многое я просто не мог вспомнить.
Слишком все перемешалось. Мой последний день рождения я отмечал в кафе
"Интернациональ", где в течение года работал пианистом - должен был соз-
давать у посетителей "лирическое настроение". Потом снова встретил Кес-
тера и Ленца. Так я и попал в "Аврема" - "Авторемонтную мастерскую Кес-
тера и К°". Под "К°" подразумевались Ленц и я, но мастерская, по сути
дела, принадлежала только Кестеру. Прежде он был нашим школьным товари-
щем и ротным командиром; затем пилотом, позже некоторое время студентом,
потом автогонщиком и наконец купил эту лавочку. Сперва к нему присоеди-
нился Ленц, который несколько лет околачивался в Южной Америке, а вслед
за ним и я.
Я вытащил из кармана сигарету. В сущности, я мог быть вполне доволен.
Жилось мне неплохо, я работал, силенок хватало, и я не так-то скоро ус-
тавал, - в общем, как говорится, был здоров и благополучен. И все же не
хотелось слишком много думать об этом. Особенно наедине с самим собой.
