красивые глаза (не мамаевские, а по наследству из рода дворян Рославле-
вых). Это была Анюточка Мамаева, а ныне в браке казанская дворяночка
Прокудина, с нею-две девочки.
- Ну узнали меня? - спросил он, подходя к ней.
- Да вас, сударь, теперь и не узнаешь... Вижу, что облик-то знакомый
вроде. Смотрю вот: вы или не вы?.. Здравствуйте.
- День добрый, Анна Даниловна, - поклонился Прошка.
- Чего ж в нем доброго-то? - сказала она, закусив губу, а девочки
ползали по лавке, трепали мать за рукава платья.
Хотел он сказать, что Мамаев в Азове под его командою состоит, да пе-
редумал: по всему видать, женщине и без того плохо, так на что правду об
отце знать? "Э, ладно! Промолчу..."
- Наверное, тоже от Пугачева бежите?
- Хуже того, - вдруг заплакала госпожа Прокудина. - Муженек мой под
суд угодил... Выдали меня за него как за благородного. А он казну в Ма-
мадыше растащил, на акциденциях попался, двух писарей засек и сосед ню
усадьбу спьяна спалил. Едем с ним до Сената столичного, чтобы умолить
судей избавить нас от Сибири.
- А муж-то ваш где! Хоть бы глянуть на героя такого!
Анечка возвела к потолку прекрасные глаза:
- Где ж ему, окаянному, быть-то еще? Где вино с картами, там и он...
Пять ден маемся по лавкам, лошадей не дают. Ах, сударь мой, - вдруг выр-
валось у нее. - Ежели б вы дворянином были, так все иначе сложилось - ко
счастью нашему обоюдному!
Чего уж тут вспоминать детские наивные поцелуи украдкою? Он прошелся
по комнате, стуча железками на ботфортах, белый галстук из батиста тер-
зал шею, мешала шпага. Ответил так:
- Невелика важность - дворянство! Мне ведь тоже в Сенат надобно.
Только не судиться. Хочу бумаги выправить по герольдии.
Девочки раскапризничались. Анюта их одернула. С трогательной печалью
женщина оглядела парня, даже орден его заметила:
- Никак, вы уже большим человеком стали.
- Человек я не большой, зато государственный.
- Чем же вы заняты бываете?
- Корабли строю. Потом на воду их спускаю. Флоту без кораблей не
быть, как и не быть России без флота! Вот и выходит, Анна Даниловна, что
я человек государственной надобности... Ныне из шкиперов произведен в
чин флотского ссрвайера.
- Оно конешно... по науке! - пригорюнилась Анюточка.
Прошка и в самом деле сознавал свое высокое предначертание, невольная
гордость проглядывала во всем его поведении, даже в походке, и потому
привлекал внимание других, которые собственного значения в жизни страны
никогда не имели (и вряд ли уже обретут). Прошка вдруг вспомнил, что в
бауле его затерялись два румяных райских яблочка, и угостил ими девочек:
- Это татарские, крымские... Нате! Они вкусные.
Наверху щелкали шары бильярда, затем послышалась перебранка картежных
игроков, что-то громко упало. Прошка заметил, что Анюта стала нервни-
чать. Он и сам пребывал в нетерпении:
- Надоело маяться. Хоть бы лошадей дали скорее!
Кто-то с лавки, полусонный, буркнул ему:
- Ишь чего захотел - лошадей! Насидишься еще, навоешься за компанию с
нами... Удрать хочешь? Не выйдет. Вот явится Емелька Пугачев и всех нас
перевешает, а тебя, водяного, да еще с этаким орденом, - прямо башкой в
колодец: бултых - и каюк!
Сузив глаза, Прошка с неприязнью ответил сонному:
- Спи и дальше, а я поеду. Даст Бог, во сне и помрешь. Чего ты меня
Пугачевым пугаешь? Я ведь в кабале никого не умучивал, чужим трудом не
живал дня единого... Тебя утопить бы!
Шум на втором этаже усилился, раздался грохот, и носом вперед по
лестнице скатился добрый молодец с подбитым глазом.
- Это мой! - вскрикнула Анюточка.
Так и есть. Герой ринулся к буфету, чтобы стремительно запить свою
обиду. В тот же момент от дверей раздалось:
- Лошади господину сюрваиеру Курносову поданы!
Все дворяне вскочили с лавок, гомоня разом:
- Мы давно тут сидим, а он... Нам-то когда? Этот черноморский только
что прикатил, не успел присесть, а ему и лошадей? Чем мы-то, дворяне,
его хуже... какой день ждем!
И уж совсем заклевали несчастного смотрителя станции, когда узнали,
что для Прошки закладывается сразу четыре лошади.
- Да что он за барин такой? - наскакивали дворяне.
И пьяный муж Анюточки тоже лез со своими бумагами:
- Глядите! У меня самим губернатором подписано.
- Верно! - галдели вокруг. - А у флотского кем подписано?
Прошка взял свою подорожную и показал ее.
- Да я не чета всем вам, - заявил он гордо. - И спешу не по трусости
вашей дворянской, от Пугачева удирая... Можете читать: подписано коман-
дующим Второй армией, князем ДолгорукимКрымским, а составлено по указу
камергера и генерал-адъютанта его сиятельства Григория Александровича
Потемкина... Потемкина!
Все расступились перед ним, как перед апостолом новой веры.
Прошка подарил рубль станционному смотрителю:
- Спасибо тебе, отец мой. Будь здоров!
Еще разок перехватил он печальный взгляд красивых глаз женщины, про-
щавшейся с ним на веки вечные, и, запахнув белый плащ, круто шагнул в
раскрытые двери. Четверка гривастых лошадей, обзванивая поляны бубенца-
ми, уносила в будущее молодого человека, высочайшего государственного
назначения. Разве же это пыль? Это сама жизнь неслась навстречу, горькая
и блаженная... Ах, как заливисто звенели тревожные бубенцы!
Россия, непокорная и замученная, великая и униженная, качалась по
сторонам дороги - деревнями и городами, выпасами и кладбищами, храмами и
виселицами, березами и грачами...
Петербург встретил его молчанием - почти похоронным.
Вот и Зимний дворец, роскошные апартаменты фаворита.
Прошка предстал! Потемкин нежился на широкой оттоманке, застланной
пунцовым шелком, халат на нем свободно распахнулся, обнажая волосатое
тело. Крохотный котенок играл пальцем босой ноги фаворита, а чтобы иг-
рать ему было интереснее, Потемкин пальцем чуть пошевеливал.
- Здравствуй, - сказал он. - Ты мне нужен...
Мертвый глаз его источал слезу. Потемкин величавым жестом запустил
длань в вазу, на ощупь - цепкими, быстро бегающими пальцами - выбрал для
себя репку покрепче. Потом сказал:
- Садись, братец. А ужинать прошу у меня...
Покои любимца Екатерины заполнял громкий хруст репы, которому с подо-
бострастием внимали придворные, толпившиеся вокруг его оттоманки. Прос-
лышав, что безвестный моряк приглашен к столу Потемкина, они отвесили
ему церемонные поклоны.
- Пошли все вон, - тихо, но властно повелел Потемкин.
Царедворцы, продолжая кланяться, удалились.
- Скажи, почему нет у нас стопушечных кораблей?
- Не хватает продольной прочности. Оттого и стараются делать корабли
в несколько этажей-деков - ввысь бортами.
- А разве у англичан нет стопушечных? - спросил Потемкин.
- Плохие. Как смастерят подлиннее, крак! - и пополам на волне. Вот
испанцы, те секретом продольной прочности овладели. Я и сам бумаги нема-
ло исчертил - думал! Наверное, обшивку бортов надо стелить не вдоль, а
вкось - по диагонали. Петр Великий тоже мечтал о стопушечных. Ничего у
него не получилось. Сколько дубовых рощ сгубили - все на дрова пошли.
- Ты мне нужен, - повторил Потемкин.
Подхватив котенка, он направился в туалетную, где придворные кауферы
ждали его с горячими щипцами для завивки волос, а гардеробмейстеры уже
раскрывали шкафы с одеждами.
- Иди сюда! - позвал фаворит Прошку в туалетную. - Поговорим, брат.
Ныне корабельное дело меня занимает. Плавать нам еще и плавать. Императ-
рица у нас с большими фантазиями, ты ей расскажи, что знаешь о стопушеч-
ных... Садись против зеркала. Полюбуйся на себя, какой ты курносый и
красивый!
Первый биограф Потемкина А. Н. Самойлов об этом времени сообщает: "В
предыдущих главах объяснено было, как Григорий Александрович, еще дости-
гая возмужалости, строил мысленно чертежи о возвышении своем через зас-
луги Отечеству и для того, чтоб некогда быть способным к делам госу-
дарственным, прилагал великое прилежание... Судьба и счастие благопри-
ятствовали его предначертаниям!"
Август 1976 - ноябрь 1979 года
Остров Булли
Книга вторая
Я связь мирон повсюду сущих,
Я крайня степень пещестна;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь - я раб, я чернь - я Бог!
Г. Державин
Россия велика сама по себе, я что ни делаю, подобно капле, падающей в
море...
Екатерина Потемкину (1787 г.)
ПАМЯТНИК
(Пролог, могущий стать эпилогом)
Со смерти Потемкина миновало уже 38 лет... В морозную зиму 1829 года
бедный казанский чиновник Текутьев санным путем пробирался в Яссы, чтобы
из тамошнего госпиталя вывезти домой сына, обезноженного турецким ядром
под стенами Силистрии. Время опять было военное, для России привычное.
Давно остались позади теплые дома Полтавы, погасли огни уютного Елиза-
ветграда, за Балтой открылись раздольные сгепи с редкими хуторами. Мело,
мело... пуржило и вихрило! А за Дубоссарами кони шли, сторожа уши, опас-
ливые. Казалось, ямщик сбился с пути, но в отдалении вдруг замерцал оди-
нокий желтый огонь окошка.
- Уж не худые ль там люди? - обеспокоился Текутьев.
- Не, барин. Тут солдат живет...
Кони всхрапнули возле лачуги, утонувшей в снегу. Внутри убогого жилья
сидел дряхлый солдат в обветшалом мундире с медалями "времен Очакова и
покоренья Крыма".
- Верст сорок, почитай, станется.
- А чего ради, отец, живешь ты здесь?
- Я не живу, - отвечал солдат. - Охраняю.
- Что в экой глуши охранять можно?
- Место.
- Место? - удивился Тскутьев. - Какое ж тут место?
- Названия у него нет. Здесь вот, сударь мой, упал на землю и умер
князь Потемкин, царствие ему небесное...
Только сейчас Текутьев заметил в углу, подле божницы с лампадкой,
гравюру в рамочке. В картуше ее была надпись: "Изображение кончины свет-
лейшего князя Потемкина-Таврического, равно как и местности, срисованной
с натуры, и особ, бывших при сем горестном событии". Гравировал Скороду-
мов с картины итальянского живописца Франчсско Казановы. Текутьев прочи-
тал и стихи, оттиснутые под гравюрою:
О, вид плачевный! Смерть жестока!
Ково отъемлешь ты от нас?
Как искра, во мгновенье ока,
Герой! Твой славный век погас!
Надменны покорив нам грады,
Сам кончил жизнь среди степей
И мира сладкого отрады
Во славе не вкусил своей...
Тыча пальцем в гравюру, старый солдат пояснял:
- И посейчас иных помню. Вот руки-то заломил секретарь евоный Попов,
в белом мундире адмирал до Рибас, он Одессу потом строил... Плачет каза-
чий атаман Антон Головатый, который запорожцев из-за Дуная вывел. А вот
и сама графиня Браницкая, племянница Князева. Она-то пенсион для содер-
жания поста нашего и отчисляла. Да что-то давно денег не шлет. То ли за-
была, то ли померла. Ведь нас было тут трое. Но товарищей похоронил,
один я остался. Христовым подаянием от проезжих кормлюсь.
- И давно ты здесь? - спросил Тскутьев.
- Еще матушка Катерина посадила нас тута, чтобы не забылось, на каком
месте Потемкин преставился. Сказывали начальники тако: сидите, покедова
памятник ему не поставят. Да что-то не слыхать, чтобы ставили... Вот и
сижу! Жду...
Текутьев принес из возка дорожный баульчик. Накормил солдата. Табаку
и чаю отсыпал, чарку наполнил.
- Не скушно ль тебе здесь, старина?
- Нет, сударь. Я про жизнь свою вспоминаю... - Вокруг на множество
миль бушевала пурга. Под ее завывание ветеран рассказывал путнику: - А
служить при светлейшем было нам весело. И никогда он нашего брата не
обижал. Грех жаловаться! Под Очаковом, помню, на свой счет солдат рижс-
ким бальзамом поил, чтобы в шанцах не мерзли. От самой Риги до Очакова
длинные обозы гонял - за бальзамом. Штука крепкая и вкусная! Сколько он
палок об своих генералов изломал, но солдата ни кол и пальцем не тронул.
