История - Валентин Пикуль

Фаворит (роман-хроника времен Екатерины I)

   Валентин Пикуль
   Фаворит
   Роман-хроника времен Екатерины II в двух книгах

   OCR Палек, 1998 г.


   Аннотация

   В романе запечатлены важнейшие события отечественной  истории  второй
половины XVIII столетия. В центре повествования - образ  фаворита  импе-
ратрицы Екатерины II Алексеевны, выдающегося  государственного  деятеля,
полководца Григория Александровича Потемкина. Среди  действующих  лиц  -
императрица Елизавета Петровна и граф Алексей Разумовский, великий русс-
кий ученый Михаил Ломоносов и граф Иван Шувалов, основатель русского на-
ционального театра Федор Волков и граф Александр  Строганов,  знаменитые
адмиралы флота Российского Григорий Спиридов и  Самуил  Грейг,  польский
король Станислав Август Понятовский и мятежник Емельян Пугачев...

   ОТ АВТОРА
   Пушкин предрекал: "...Имя странного Потемкина  будет  отмечено  рукою
истории", а Герцен позже писал, что "историю  Екатерины  Великой  нельзя
читать при дамах". Имена этих людей, спаянные единой  страстью  и  нена-
вистью, общими викториями и поражениями, нерасторжимы в  давности  русс-
кой, Потемкин никогда не стал бы "князем Таврическим", если бы его мино-
вала любовь Екатерины, но и она не рискнула бы  титуловаться  "Великой",
если б ее не окружали русские люди, подобные Потемкину!
   Летопись придворного фаворита в России часто писалась дегтем на  кри-
вобоких заборах. Однако в бесконечной череде  куртизанов  встречались  и
умные люди, страстные патриоты: они дерзко вторгались в Большую  Полити-
ку, управляя не только коронованной любовницей, но и всем государством.
   Среди таких баловней счастья  первое  место  принадлежит  светлейшему
князю Потемкину-Таврическому, и громадное значение  его  деятельности  в
истории развития нашего Отечества уже никем не оспаривается.
   Петр I удачно разрешил проблему Балтийскую,
   Потемкину выпала честь завершить проблему Черноморскую,
   Именно этот человек и станет нашим главным героем,
   Роман "Фаворит" является логическим завершением моих прежних  истори-
ческих хроник "Слово и дело", "Пером и шпагой", Я старался не  повторять
самого себя, и потому некоторые эпизоды романа написаны с  учетом  того,
что читатель уже знаком с предыдущими фактами,  а  значит,  ему  понятна
взаимосвязь событий...
   В этом романе только один вымышленный герой, но образ его  создан  на
основе подлинных фактов. Все остальные - достоверные личности, а диалоги
их подтверждены перепискою и другими документами той эпохи.


   Книга первая

   Счастье не так уж слепо, как обыкновенно
   думают. Чтобы лучше доказать это,
   я построю следующий силлогизм:
   Первая посылка - качества и характер.
   Вторая - поведение.
   Вывод - счастие или несчастие.
   Из старинной сентенции

   РОЖДЕНИЕ
   (Вместо пролога)

   Доцветали на Москве сады и огороды, душно было.
   В окна залетали пчелы, гудя отяжеленно - к дождю.
   На соседнем дворе князей Хованских бранились  прачки,  хлестали  одна
другую жгутами мокрого белья.
   И плыл в небе змей бумажный - детишки баловались.
   - Эх! - сказал инвалид. - Налью-ка остатнюю...
   Конечно, ежели тебе уже на седьмой десяток, а ты в секундмайорах  за-
сиделся, то фортуна злодейская  пророчит  явное:  генерал-аншефом  тебе,
красну молодцу, не бывать. От этого предвидения майор полков пеших  пре-
бывал в давнем унынии и водку потреблять изволил, кою и закусывал  кара-
сями сушеными.
   1732 год обозначился тогда на Руси...
   Издавна ведомо, что воинство инвалидами украшается. А когда от  пока-
леченных уже невмоготу, разгоняют их по домам, дабы, на полатях  отлежи-
ваясь, они язвами своими никому глаза не мозолили. Был зван  и  майор  в
коллегию воинскую - ради учинения смотра врачебного.  А  ежели  для  ге-
ройства батального негоден, будут абшид ему давать без  пенсии.  Опохме-
лясь щами прокисшими, исправно пошел он  себя  комиссии  предъявить.  За
столом присутствия сиживали чины некий, весьма лютые.
   - Назовись, - потребовали, - кто таков, и поведай  нам  о  страданьях
своих. Но языка не трепли попусту, а докладывай экстрактно,  потому  как
время обеденное, а мы с утра раннего сидим тут не пивши, не евши - кале-
ками разными утруждаемся...
   Майор толковый рапорт учинил для комиссии:
   - Зовусь я Ляксандром Потемкиным, сын Васильев; дворянин роду  старо-
го, именьишки мои в провинциях Пензенской да Смоленской; душ  крепостных
имею с полсотни; в супружестве - да! - сопряжен, но за давностию лет же-
ны не помню, а детками Боженька обидел...
   Затем, раздеваясь, стал майор инвалидностью  наглядно  хвастать:  под
Азовом из лука татарского в бок стрелен, под Нарвою  прикладом  шведским
по черепу шарахнут, у Риги порохом обожжен изрядно, под Полтавою палашом
зверски рублен, а в несчастном Прутском походе рука колесом мортиры  по-
мята, отчего персты худо гнутся. Но тут усмотрел он в ряду  начальствен-
ном "бывого" солдата, который у него раньше в подчинении состоял. А  те-
перь проныра солдат, происхождения "подлого",  сам  будучи  майором,  за
столом комиссии красовался - при шпаге и портупее с шарфом.
   - А ты, гнида, каким побытом середь дворян затесался?
   На что ему было ответствовано: чтобы шумства не учинял, иначе его под
руки выведут и в протокол вставят. Майор Потемкин поспешно напялил порт-
ки, мундир застегнул проворно:
   - И пропади вы все с абшидом без пенсии! Лучше уж сгнию в инфантерии,
а посрамления чести шляхетской не потерплю...
   Через два года после этого казуса, в уважение инвалидности,  отставку
Потемкину все-таки дали.
   - Езжай, - велели начальники, - до дому своего и сиди там тихохонько.
Время сейчас таково, что бубнить по углам не пристало...
   Было время правления Анны Иоанновны - кровавой!
   Александр Васильевич с Москвы-то съехал, но лошадок  завернул  не  на
Смоленский тракт, чтобы жену навестить, а занесло его в пензенские края,
в убогое именьишко Маншино, что лежало на Киевской дороге. Тут его и по-
путал лукавый!
   Вот уж истинно: седина в бороду - бес в ребро...
   Потемкин жену свою Татьяну и впрямь позабыл. От  стола-то  свадебного
его сразу в инфантерию Петра I затолкали, и закувыркало недоросля в бит-
вах да маршах, только успевай поворачиваться. Не оттого ли и  не  поехал
он, сам старый, на родную Смоленщину, чтобы не видеть жены, тоже старой?
   А живя в своей деревеньке, заприметил у соседей Скуратовых вдову  мо-
лоденькую - Дарью Васильевну, что вышла из роду Кондыревых (была она  на
тридцать лет моложе майора). И полюбилось инвалиду в село Скуратове  на-
езживать. Приедет - честь честью, всем дворянам поклон учинит,  а  Дарье
Васильевне - персонально:
   - Уж не кажусь ли я противен тебе, красавушка?
   На что вдовица отвечала ему всегда прямодушно:
   - Да вы, сударь, еще худого-то ничего не свершили, так с чего бы  вам
противным казаться?
   И стал Потемкин соблазнять молодицу на любовь.
   - Мужчины нонеча, - отнекивалась Дарья Скуратова, - очень  уж  игривы
стали, мне, вдовице, опасаться их надобно.
   - Так я... тоже вдову - соврал ей Потемкин; стал он ласкаться к  Ску-
ратовым, на одиночество жалуясь, что, мол, негде и головы приклонить.  -
Вот ежели б Дарья-то свет Васильевна дни мои скрасила, - намекал  майор,
- так я на руках бы ее носил!
   Скуратовы быстро уговорили невестку:
   - Ты, дуреха, не реви: быть тебе из мичманского в ранге маеорском,  а
коли несогласна, так со двора нашего сгоним...
   Пред святым аналоем стоя, Потемкин и священника обманул,  что  давно,
мол, вдовствует. Дарья Васильевна понесла вскорости, лишь на шестом  ме-
сяце тягостей нечаянно вызнав, что у мужа супруга жива на Смоленщине.
   Встал старик перед иконами - повинился.
   - То так! - сказал. - Да не помню я первой своей. Одна ты мила мне...
Уж прости - не изгоняй меня, увечного и сирого. Жизни-то у меня и не бы-
ло: одни виктории громкие да веселья кабацкие...
   Собрали они пожитки, поволоклись телегою на Духовщину - едут и  горю-
ют, друг друга жалеючи. Время было суровое, инквизиция духовная за двое-
женство карала жестоко. Приехали в Чижово, а там старые ветлы склонились
над ветхими баньками, из-под тележных колес с квохтаньем разбегались  по
обочинам курочки с цыплятками. Вот и дворянская усадьба Потемкиных - та-
кая же изба, как у крестьян, только пошире да поусядистей...
   Вышла на крыльцо жена. Они сразу в ноги ей пали, вымаливая  прощение.
Татьяна Потемкина сказала мужу:
   - Я ведь тебя, Сашенька, до седых волос ждала. Бывало, от хлебца кус-
ну, а сама плачу - сыт ли ты, в баталиях упражняясь? Все на дорогу  пог-
лядывала - уж не едешь ли? Вот и сподобил Господь Бог на  старости  лет:
прилетел голубь мой ясный, да не един, а с голубицей молоденькой...  Ишь
как она чрево-то свое оттопырила! Сразу видать, что яичко  снесет  вско-
рости...
   Потемкин угрюмо взирал на свою жену - первую. Между ними  валялась  в
пыли вторая, и быть ей (согласно уставам церковным)  всегда  незаконной,
пока жива супруга первая.
   Законная и спросила о том незаконную:
   - Так что ж мне делать-то, чтобы счастье ваше благоустроить?  Или  уж
сразу руки на себя наложить?
   - Уйди вон... не мешай, - мрачно изрек Потемкин. - Постригись.  Схиму
прими. Тогда мы свободны станем... вот и все.
   Старуха, горько плача, повязала голову черным платком, уложила в  ко-
томку хлеб да соль, взяла посох в руки и побрела за околицу. На прощание
разок обернулась, сказала веще-зловеще:
   - Живите без меня, люди. Бог вам судья...
   Потемкины отбивали ей поклоны земные и не распрямились  до  тех  пор,
пока горемычная не исчезла в буреломах лесной дороги, уводившей ее в мо-
настырь - на вечное заточение.
   Потом Дарья Васильевна говорила мужу:
   - Вот накажет нас Бог, не видать нам счастия.
   - Не каркай, - отвечал Потемкин, наливку медовую под яблонькой кушая.
- А на что и нужна-то была она, ежели патлы - уже седые и клыки  торчат?
Едина дорога ей - под клобук, а мы с тобой еще пожируем. Рожай  первого,
и второго быстро придумаем.
   - Страшно мне с вами, сударь мой неизбежный... Как можете столь суро-
во с людьми невинными поступать?
   И была за такие слова исхлестана плеткою.
   - Мужу не перечь! - лютовал Потемкин. - Да целуй мне руку за то,  что
я, маеор, тебя супружеством осчастливил. Я ведь еще не проверял,  каково
ты блюла себя во вдовстве... Проверю!
   Старая лошадь паслась у старых овинов, а из старого леса гукала  ста-
рая сова-пересмешница, - это Смоленщина, порубежная земля  русская,  где
под курганами усопли витязи времен былинных.  Печальные  шляхи  тянулись
через шумливые дебри - какие на Русь, а какие во владения Речи  Посполи-
той; синие васильки глазели из ржи на проезжих панов, на баб с  граблями
да на нищих с торбами. Ближе к осени зачинались "рябиновые ночи" -  чер-
ные, со страшным громом и треском ликующих молний: в такие-то  вот  ночи
на Смоленщине вызревала ядреная и сочная рябина...
   А ближайшими соседями  чижовских  помещиков  были  сородичи  Потемки-
ных-Каховские, Энгельгардты, Тухачевские, Порсмбские и Высоцкие; наезжа-
ли из соседних Сутолок веселые богатыри - Глинки, которых особенно жало-
вала Дарья Васильевна, и когда Гриша Глинка заводил песню, молодая  жен-
щина радостно подхватывала:
   Запшегайце коней в санки, мы поедем до коханки.
   Ой, дзень, дзень, дзень - мы умчимся на весь день...
   После первой дочери Марфиньки родилась у Потемкиных вторая -  Марьюш-
ка, и Александр Васильевич подозрительно долго вглядывался в лик младен-
ца, лежавшего в колыбели.
   - Что-то уж больно на Глинок смахивает, - объявил он вдруг. -  И  нос
не потемкинский, да и глаза не те...
   - Да какой там нос, какие там глаза, - запричитала жена.  -  У  деток
молочных все образы на един манир.
   Страшный удар в лицо обрушил ее на спину... Старик помешался на  рев-
ности. Жену отныне держал взаперти, неохотно выпускал перед гостями. На-
вещал его в Чижове двоюродный братец, Сергей Потемкин, неустанно  подзу-
живал старика:
   - Что ж ты, Сашка, за женою плохо глядишь? По всему поветуслых тянет-
ся, будто она молодых приваживает. Гляди сам строже, как  бы  она  тебя,
дряхлого, не извела настойками разными. Ей, думаешь, ты  нужен?  Не,  ей
только поместья твои надобны...
   После таких наговоров Потемкин, весь трясясь, безжалостно стегал жену
арапником, как доезжачий на охоте вредную собаку. Лишь однажды Дарья Ва-
сильевна за себя вступилась.
   - Зверь! - крикнула она мужу. - Оставь терзать. Ведь я снова  пузата.
Рожу вот, а потом уж и добивай...
   Настала золотистая осень 1739 года.
   16 сентября, под вечер, Дарья Васильевна  почуяла  близость  родов  и
удалилась в баню, что ветшала на берегу тихой лесной речушки. Здесь она,
корчась на полоке, и родила сына.
   Пришел грозный муж и спросил ее:
   - От кого зачала погань сию, сказывай! - Взял ребеночка за ногу,  как
лягушонка паршивого, понес топить в речке. - Туда-то  ему  и  дорога,  -
приговаривал, о корчаги спьяна спотыкаясь.
   Младенец, повисну в вниз головой, даже не пикнул. Потемкин  встряхнул
дитятко еще разок над глубоким омутом, в котором тихо колыхались ленивые
сомы и ползали черные раки.
   - Так от кого же он? От Глинок иль от Тухачевских?
   Звериный вопль матери огласил дремучий лес:
   - Потемкин он... Уймись, кобель старый!
   Так явился на свет Божий Григорий Александрович Потемкин,  светлейший
князь Таврический, генерал-фельдмаршал и блистательный  кавалер  орденов
разных, включая все иностранные (кроме Золотого  Руна,  Святого  Духа  и
Подвязки), генерал-губернатор Новой России,  создатель  славного  Черно-
морского флота, он же его первый главнокомандующий, и прочая, и  прочая,
и прочая...


   ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
   Маленькая принцесса Фике

   Для Екатерины II наступила историческая давность... счеты потомства с
Екатериной II уже давно сведены. Для нас она не может быть ни  знаменем,
ни мишенью, - для нас она только предмет изучения!
   В. О. Ключевский (т. 5, с. 309, 311} История  царствования  Екатерины
II еще ждет критического изучения.
   Сов. истор. энциклопедия, т. 5, стр. 484


   1. ДЕВОЧКА ИЗ ПОМЕРАНИИ

   Был апогей ее величия и славы... Парики иноземных послов, склонявших-
ся перед престолом этой удивительной  женщины,  почти  касались  буклями
драгоценных паркетов. Она любила хлесткие фразы и сейчас вдруг вспомнила
трагическую обмолвку Дени Дидро, который неосторожно  сравнил  Россию  с
"колоссом на глиняных ногах".
   - Философия тоже ошибается: Россия - да, колосс, но покоится на ногах
из чугуна уральского. А ведь это даже не страна...
   - Так что же тогда? - пискнул кто-то  сдавленно  (представляя  ничто-
жество Пармы или Тешена, Ганновера или Гессена).
   - Вселенная, - отвечала императрица, и скипетр ее отразил сияние  дня
в алмазах из сокровищ Надир-шаха, а держава в другой руке озарилась мер-
цанием рубинов сказочной Голконды...
   Всегда помня о вечности, она заранее составила автоэпитафию  на  свою
могилу: "Здесь лежит Екатерина... она ничего не  упустила,  чтобы  иметь
успех. Снисходительная, любившая хорошо пожить, веселая по натуре,  рес-
публиканка в душе и доброго сердца, она имела немало  друзей;  труд  для
нее всегда был легок; общество и искусство ей постоянно нравились".
   А кто она, эта женщина, откуда явилась к нам?
   Любой исторический роман начинается с сомнений.
   Еще при жизни Екатерины немецкие историки перерыли архивы  церквей  и
магистрата Штеттина, так и не найдя ни  единой  бумажки,  подтверждающей
даже сам факт ее рождения. Пропажа официальных актов уже  тогда  вызвала
подозрения: "Каковы же были серьезные причины, заставившие  скрывать  ее
появление на свет? Что кроется за семейной тайной?  Может,  незаконность
рождения?.."
   Но мне, автору, не под силу разрешить эту историческую загадку, и мы,
читатель, вынуждены покорнейше следовать тем версиям, которые давно сде-
лались официальными.
   Над унылыми дюнами Померании задували протяжные ветры; была  запозда-
лая весна 1729 года, когда в доме благочестивого  принца  Христиана  Ан-
гальт-Цербстского и его не менее благочестивой супруги Иоганны Елизаветы
в тихую лунную ночь родилась здоровая девочка, которую в честь  ее  трех
теток нарекли по лютеранскому обычаю тройным именем - София Августа Фре-
дерика.
   Родители стали называть ее кратко - Фике!
   Германия в ту пору кишмя кишела худосочными отпрысками немецких  кня-
зей, которых расплодилось такое множество, что в их обширных родословных
путались даже всезнающие генеалоги. Потому-то никому в  Европе  не  было
дела до девочки, и, туго запеленав новорожденную, ее доверили  дремлющей
от усталости акушерке... Давным-давно древнейший славянский Серпск обра-
тился в германский Цербст, а его владетели забыли славянское происхожде-
ние и даже оскорблялись, если им об этом напоминали. За несколько столе-
тий существования дома Ангальт-Цербстского князья этой захудалой  динас-
тии не дали германским хроникам ни одной яркой и даровитой  личности,  -
напротив, Цербст поставлял к услугам Гогенцоллернов ограниченных  офице-
ров, никчемных чиновников и безмозглых ротозеев, которые едва  кормились
от доходов своего крохотного княжества.
   Фике даже родилась вне дома: ее родиной стал померанский Штеттин, где
квартировал 8-й Ангальт-Цербстский пехотный полк. Этим полком командовал
отец, которому в ту пору было уже под сорок. Матери  принцессы  исполни-
лось только семнадцать. А разница в возрасте дополнялась различием в ха-
рактерах.
   Отец - тугодумный и скупой педант, много видевший, но  мало  знавший,
набожный лютеранин, любил быт казармы, обожал прусских королей и был до-
волен судьбою потсдамского генералмайора.
   Мать - мало видевшая, но уже  много  чувствовавшая,  была  оскорблена
жалкою судьбой генеральши в прусской провинции, ей хотелось славы и пок-
лонения, чтобы страждущие мужчины толпою теснились в  роскошных  апарта-
ментах.
   Но король не позволил генералу даже занять комнаты в штеттинском зам-
ке - ангальтцы снимали квартиру в частном доме  господина  Грейнфейгейма
на углу Большой Соборной улицы.
   Маленькая принцесса Фике лежала еще в колыбели, а мир открывался  пе-
ред нею окном спальни, в котором виднелась церковь святой Марии,  и  там
звонили колокола... Иногда появлялась мать - гибкая и  вертлявая,  бойко
стрекочущая каблуками красных туфель. Она дарила дочери мимолетный поце-
луй и с яростью раздавала нянькам искрометные пощечины:
   - Приседайте ниже при появлении моей светлости...
   Иоганна почасту и надолго пропадала из Штеттина: ей, в отличие от до-
моседа-мужа, было везде хорошо (только не дома!). Сейчас юную  ветреницу
манил Гамбург, где ее поджидал любовник - русский аристократ  Иван  Бец-
кой.
   Влажные ветры Померании задували в широкие окна.
   Фике разевала беззубый рот, радуясь жизни.
   О, как страшна она станет в неизбежной старости!
   После Фике у принцессы Ангальт-Цербстской были еще дети, и  к  каждой
новой беременности она относилась с предельным  отвращением,  будто  муж
дал ей выпить невыразимой гадости.
   - Опять, ваша светлость, вы сделали меня несчастной, -  упрекала  она
принца, шнуруя талию в тиски корсетов. - Теперь я лишена возможности от-
быть в Берлин, дабы своим присутствием украсить прием у  нашего  доброго
короля...
   (В зрелые годы, вспоминая себя прежней маленькой Фике, Екатерина  пи-
сала Дидро: "Взрослые не всегда знают, что думают дети, и трудно  узнать
им детей, особливо когда доброе воспитание приучило их слушать  взрослых
с покорностью... Бывши ребенком, я часто плакала, когда  меня  обманыва-
ли!")
   Отец не обманывал Фике - ее обманывала мать.
   Однажды она с небывалой лаской внушила дочери:
   - Вы должны сказать его светлости, что давно  хотите  навестить  Гам-
бург, желая повидать свою любимую бабушку и мою высокочтимую мать - гер-
цогиню Голштинскую...
   Девочка вошла в служебный кабинет отца:
   - Ваша светлость, мой дражайший родитель, я прошу вас  дозволить  по-
ездку в Гамбург, чтобы я могла повидать бабушку.
   Христиан повернулся к Фике столь живо, что  с  его  короткого  парика
слетело белое облачко дешевой солдатской пудры:
   - Вас научила просить об этом мать?
   - Да, - созналась Фикс...
   За столом принц Христиан спросил у супруги:
   - Прелестная, вы опять желаете навестить матушку?
   - С чего вы взяли это, мой добрый друг? - удивилась жена, сразу обоз-
лившись. - Я совсем не желаю снова тащиться по грязи в Гамбург на  полу-
дохлых клячах наших нищенских конюшен.
   - Но Фике мне сказала...
   - Ах, мало ли что выдумает наша Фике!
   А вечером в спальне она больно ударила дочь по лицу:
   - Пфуй! Как вы несносны и глупы, дитя мое...
   Но Фике не была глупа; исподтишка она пристально наблюдала за поведе-
нием взрослых. Девочка рано научилась угадывать, когда они говорят прав-
ду, а когда лгут. Из частых поездок по Германии Фике вынесла верное суж-
дение: ее мать, такая недоступная дома, в Берлине становилась  провинци-
альной дамой нижайшего ранга, а отец, всесильный в Штеттине, - лишь нич-
тожный вассал прусского короля, с почтением лобызающий фалды  его  запы-
ленного мундира. Между тем Иоганна Елизавета, словно бездомная  кукушка,
подкидывала своих детей к родственникам, отсылая их  от  себя  подальше,
чтобы не мешали развлекаться. Желая раз и навсегда избавить себя от хло-
пот о Фике, она приставила к ней гофмейстерину,  француженку  Кард  ель,
обязав ее (заодно уж!) служить и наставницей в делах суровой  нравствен-
ности... Фике не однажды спрашивала Кардель:
   - Скажите, Бабетта, к чему  меня  готовят,  заставляя  танцевать  под
скрипку и слушать музыку, которую я не выношу?
   - Вас готовят к замужеству, - был честный ответ.
   - А что я должна делать в замужестве?
   - То же самое, что делает ваша мать.
   - Но она ведь никогда и ничего не делает.
   - Когда вы станете старше, - заключила гофмейстерина, - вы сами  убе-
дитесь, что у женщин вашего круга очень много обязанностей перед светом.
А сейчас поиграйте в куклы...
   Фике терпеть не могла кукол. Она выбегала на  двор,  где  верховодила
шайкою уличных мальчишек, устраивая между ними побоища. Совсем неподоба-
юще для принцессы Фике ловко обчищала  соседские  яблони  от  недозрелых
плодов. Коленки ее были исцарапаны, движения порывисты - как у мальчика.
Родители наряжали ее лишь в самые дешевенькие платья, рваные  чулки  тут
же штопали, никаких украшений она не знала, и потому в дни народных  гу-
ляний, смешавшись с толпою, девочка-принцесса ничем не отличалась от де-
тей штеттинских горожан.
   В 1739 году Фике исполнилось десять лет.
   В этом году на далекой Смоленщине родился Потемкин.
   Крепостная пушка пробуждала Ангальт-Цербстскую принцессу - крики  де-
ревенских петухов будили русского мальчика.
   Помсрання была еще наполнена грозой и славой русского оружия.
   Петра I на эти скудные песчаные берега привело жестокое  единоборство
со шведами и политические союзы, которые он торопливо закреплял брачными
связями, раздавая по герцогствам своих царевен и  великих  княжон.  Фике
была поражена, когда мать сказала, что они дальние родственники дома Ро-
мановых:
   - Ваш дед Голштинский был женат на Гедвиге, сестре  шведского  короля
Карла Двенадцатого, воевавшего с Петром Первым. Но зато дочь  царя  Анна
Петровна была выдана отцом за сына вашего деда, и кровь шведской  динас-
тии смешалась с романовской. А муж Анны Петровны, герцог  Карл  Фридрих,
приходится мне двоюродным братом...
   Померания еще хранила следы шведского владычества, но в языке горожан
Штеттина (Щецина) иногда звучала древнеславянская  речь,  не  угасшая  в
бурных событиях европейской истории. С малых лет Фике жила под  очарова-
нием рассказов о русских людях (о России часто рассуждали родители, хотя
ни отец, ни мать там не бывали). В семье помнили принца Карла,  влюблен-
ного в цесаревну Елизавету Петровну; приехав в Петербург, он умер в  ка-
нун свадьбы.
   - Мой голштинский дядя умер от любви?
   - От оспы, - отвечала мать дочери...
   А на прогулках девочка не раз видела толпы обездоленных  немцев;  они
брели вдоль Одера к морю, чтобы на штеттинских кораблях плыть дальше.
   - Куда стремятся эти бесконечные толпы людей?
   - О! - отвечал отец. - Это несчастные и  нищие  в  Германии,  которые
мечтают стать богатыми и счастливыми в России.
   - Неужели в России для всех хватит места?
   - Эта страна беспредельна.
   - И богата?
   - Она сказочно богата, дитя мое...
   Россия волшебным сном входила в сознание Фике!


   2. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ

   Россия так и оставалась - только сном... Девочка уже  догадывалась  о
той жалкой роли, какая предназначалась ей в истории: быть супругой  мел-
кого немецкого князька, который по утрам станет гонять по плацу свою ар-
мию в 15-20 солдат при двух доморощенных генералах, а унылые  вечера  ее
будут посвящены вязанию чулок в кругу скучнейших фрейлин... Для этого не
слишком и учили! Немножко танцев, чуточку морали  с  религией.  Фике  не
утомляли и грамматикой: на уроках учитель рисовал буковки карандашом,  а
девочка была обязана обвести их чернилами.
   От отца - никакой ласки, от матери - придирки и одергивания,  пощечи-
ны, всегда торопливые, сделанные наспех и  потому  вдвойне  обидные  для
детского самолюбия. Время от времени мать внушала девочке, что она нико-
му не нужна, что ее стыдно показать приличным людям, что чулок на нее не
напастись, и - наконец - она выпаливала самое ужасное:
   - Боже, до чего вы уродливы! Как я, волшебное создание, рожденное для
амурных упоений, могла произвести такое чудовище?..
   Однажды начались сборы в голштинский Эйтин, куда свою сестру вместе с
дочерью пригласил епископ Адольф Любекский, чтобы ангальтские  родствен-
ники полюбовались на его воспитанника - герцога Карла Петра Ульриха. Са-
дясь в карету, мать предупредила:
   - Фике, в Эйтине вы должны служить образцом поведения... И  прошу  не
объедаться за столом...
   Эйтин был резиденцией епископа; тут росли дивные тюльпаны, было много
красивых дорожек, шлагбаумов и будок с часовыми. А когда принцесса с до-
черью выходили из кареты, барабанщики пробили им  "встречную  дробь",  и
мать зарделась от гордости.
   - Какие бесподобные почести нам оказывают, - восхитилась она. - Поду-
мать только: сразу пять барабанов!
   - И еще скрипка, - добавила Фике.
   - Где вы увидели скрипача?
   - А вон... в окне, - показала девочка.
   В окне молочного павильона стоял худосочный подросток, держа  скрипи-
цу. На подоконнике лежала морда большой собаки, глядевшей на приезжих  с
печалью в глазах. Мать больно ущипнула дочь:
   - Скорее кланяйтесь! Это герцог Голштинии, мой племянник и ваш  трою-
родный брат, а его мать Анна Петровна как раз и  была  дочерью  русского
императора Петра Первого...
   Фике взялась за пышные бока платья и, чуть поддернув их повыше,  учи-
нила перед кузеном церемонные приседания, на что собака в окне павильона
отсалютовала ей троекратным взлаем:
   - Уф! Уф! Уф... У-ррррр!
   Фике не знала (да и откуда ей знать?),  что  она  раскланялась  перед
своим будущим супругом, которому суждено было войти  в  русскую  историю
под именем императора Петра III...
   До германских княжеств уже дошли слухи о болезни Анны Иоанновны, а  в
случае ее смерти престол России займет отпрыск Брауншвейгской  династии!
Голштинский дом трагически переживал это известие. Правда, в Эйтине  еще
не угасла робкая надежда на то, что цесаревна Елизавета  Петровна,  если
судьба ей улыбнется, может круто изменить положение; тогда  вместо  бра-
уншвсйгцев к престолу Романовых придвинется близкая им по крови династия
Шлезвиг-Голштейн-Готторпская...
   За ужином епископ сказал:
   - Не будем создавать сладких иллюзий о России! Беда в том, что  русс-
кие слишком ненавидят нас - немцев...
   На другом конце стола, где сидел герцог Карл Петр Ульрих,  послышался
шум, и епископ Адольф стукнул костяшками пальцев.
   - Неужели опять? - гортанно выкрикнул он.
   К нему подошел камер-юнкер Брюммер.
   - Опять, ваше святейшество, - отвечал он могучим басом. - Ваш племян-
ник выпил уже два стакана вина, и стоило мне чуть  отвернуться,  как  он
вылакал все мое бургундское.
   - Выставьте его вон! - распорядился епископ...
   После ужина Фике случайно проследовала через  столовую,  где  застала
своего голштинского кузена. Герцог торопливо бегал вокруг стола, который
еще не успели убрать лакеи, и алчно допивал вино, оставшееся  в  бокалах
гостей. Увидев Фике, мальчик взял кузину за руку и сильно дернул к себе.
   - Надеюсь, сударыня, - выговорил он, пошатываясь, - вы сохраните бла-
городство, как и положено принцессе вашего славного дома, иначе... иначе
Брюммер снова задаст мне трепку!
   Девочка искренно пожалела пьяного мальчика:
   - Какой жестокий у вас воспитатель, правда?
   - Да, он бьет меня ежедневно. Зато я в отместку ему луплю биллиардным
кием своего лакея или собаку... Тут, - сказал Петр, кривя рот и  гримас-
ничая, - словно все сговорились уморить меня. Вы не поверите, принцесса,
что до обеда я сижу на куске черствого хлеба. Но я вырасту, стану знаме-
нитым, как Валленштейн, и этот Брюммер поплачет у меня, когда  я  всыплю
ему солдатских шпицрутенов...
   Фике, волнуясь, прибежала к комнату матери:
   - Какой гадкий мальчик мой брат!
   Узкое лицо матери вытянулось еще больше:
   - Вы не имеете права так скверно отзываться о герцоге, голова которо-
го имеет право носить сразу три короны - голштинскую,  шведскую  и...  и
даже российскую!
   В голосе матери Фике уловила затаенную тоску. Это была тоска некудыш-
ной ангальтинки по чужому земному величию, по громким титулам, по  свер-
канию корон. Утром, гуляя с герцогомкузеном, девочка спросила его, какую
из трех корон предпочел бы он иметь:
   - Вы, конечно, мечтаете о российской?
   - Сестрица, - захохотал мальчик, -  я  еще  не  сошел  с  ума,  чтобы
царствовать в стране дураков, попов и каторжников. Лучше моей  Голштинии
нет ничего на свете...
   Из Эйтина лошади понесли прямо в Берлин!
   Ангальтское семейство безропотно преклонялось перед величием Пруссии,
и мать не могла не навестить короля. Фике запомнила его резко очерченный
силуэт, точный жест, каким он бросил под локоть себе большую  треуголку.
Фридрих II поцеловал принцессумать в лоб, а маленькую Фике небрежно пог-
ладил по головке.
   - Уже и выросла, - сказал он кратко, без эмоций.
   Униженно пресмыкаясь, мать выклянчивала  чин  генерал-лейтенанта  для
мужа. Фридрих II сухо щелкнул дешевенькой табакеркой.
   - Еще рано, - отказал он и, взмахнув тростью, предложил спуститься  в
парк по зеленым террасам... Фике с матерью едва поспевали  за  маленьким
быстроногим человеком, а в ответ на дальнейшие просьбы принцессы Фридрих
II тростью указал на девочку: - Не делайте из нее золушки! В будущем ва-
шей дочери возможны самые невероятные матримониальные вариации.
   - Ваше величество, но я...
   - А вы уже замужем, мадам! - осадил ее король.
   Ночевать остановились в берлинском отеле, и мать, уложив Фике в  пос-
тель, быстро и шумно переодевалась. Поверх  исподнего  фрепона  накинула
распашной модест, в разрезе лифа расположила гирлянду пышных бантов. Ту-
ча пудры осыпала ее декольте (в форме воинского каре), а белизну шеи ис-
кусно оттеняла узкая черная бархотка. В такие моменты,  собираясь  поки-
нуть дом, она всегда хорошела, добрея. Иоганна приклеила над губою мушку
и, мурлыча, повертелась перед зеркалами. Потом, глубоко задумавшись, она
подвела у глаз стрелки, и теперь это сочетание  стрелок  с  мушкою  было
негласным паролем для знатоков любви: "Вы  можете  быть  со  мною  дерз-
ким..." Громадное панье не позволяло  матери  пройти  через  дверь,  она
встала бочком и проскочила с писком, как мышь. Фике уснула и пробудилась
ночью, встревоженная чужим смехом за стеною. В длинной  рубашке  до  пят
девочка  соскочила  с  постели,  тихо  приоткрыла  дверь  в  материнскую
спальню. Первое, что она увидела при лунном  свете,  это  длинный  палаш
драгунского офицера, затем разглядела и остальное. Фике справедливо  ре-
шила, что увиденное ею следует скрывать от отца. А утром  она  заметила,
что у матери появились лишние деньги, и мать очень быстро  промотала  их
на всякие мелочи, против приобретения которых всегда так горячо  восста-
вал скупой отец...
   А скоро наступили перемены. Сначала они  казались  случайными,  потом
закономерными и наконец обрели мощный европейский резонанс. Эти перемены
касались лично ее - маленькой и отверженной в  семье  принцессы  Фике...
Анна Иоанновна умерла, престол России занял ее племянник  Иоанн  Антоно-
вич, но в морозную ночь цесаревна  Елизавета,  поддержанная  гвардией  и
мелким дворянством, выбросила Брауншвейгскую династию из царского  двор-
ца. Фике теперь часто заставала мать перебирающей газеты - брюссельские,
парижские, гамбургские. Снова воскресли угасшие надежды голштинцев:
   - Да, да! Уже сбываются пророчества  Адама  Олеария,  и  нашу  бедную
Голштинию ожидает великое и славное будущее...
   Вскоре газеты сообщили, что герцог Голштинии вытребован теткою в Рос-
сию для наследования престола, и Фридрих  II  моментально  отреагировал:
летом 1742 года, желая угодить русскому кабинету, король произвел принца
Христиана Ангальт-Цербстского в генерал-лейтенанты, назначив его  губер-
натором Штеттина.
   Ликованию матери не было предела:
   - Прочь из этих жалких комнатушек - в замок, в замок!..
   Теперь за стулом Фике прислуживал лакей, штопаных чулок она более  не
носила, к обеду ей подавали громадный кубок вкусного пива. Отныне -  уже
не по легендам! - девочка по доходам семьи, по содержимому своей тарелки
материально, почти плотски, ощутила щедрую благость, исходящую от  могу-
щества великой России. Затем герцог Людвиг (родной  дядя  Фике)  призвал
своего брата Христиана в соправители Цербста, и отец  стал  титуловаться
герцогом. Резкий переход от ничтожества к величию  отразился  на  нервах
матери, и она властно потребовала от мужа, чтобы во  время  вкушания  ею
пищи играла на антресолях музыка.
   - Вы знаете, друг мой, - доказывала она, -  что  я  спокойно  поедала
все, что мне дают, и без музыки. Но зато теперь, когда я стала  герцоги-
ней, мой светлейший организм не воспринимает  супов  без  нежного  музы-
кального сопровождения их в желудок...
   Фике страдала: она не выносила музыки - ни дурной, ни хорошей.  Любая
музыка казалась ей отвратительным шумом. Голубыми невинными глазками де-
вочка исподтишка шпионила за матерью, а потом перед зеркалами копировала
ее ужимки, обезьянничала.
   Никто и не заметил, как за  декорациями  зеленых  боскетов,  на  фоне
трельяжных интерьеров потихоньку складывался характер будущей женщины  -
все понимающей, все оценивающей, уже готовой постоять за себя. Герцогине
не могло прийти в голову, что ее дочь, замурзанная и покорная, уже давно
объявила ей жестокую войну за первенство в этом мире, и она будет  вести
борьбу до полной капитуляции матери... Целый  год  герцогиня  с  дочерью
провели в Берлине, где Фике оформилась в подростка,  стала  длинноногой,
остроглазой вертуньей, скорой в словах и решениях. Мать  хотела  сделать
из дочери изящное манерное существо,  вроде  фарфоровой  статуэтки,  под
стать изысканным картинам Ватто, и даже за обеденным столом Фике держала
ноги в особых колодках, приучая их к "третьей позиции" - для начала  же-
манного менуэта.
   - Главное в жизни - хороший тон! - внушали Фике.
   Целиком поглощенная тем, чтобы люди не забывали о ее величии, мать не
разглядела в дочери серьезных физиологических перемен. Но они  не  оста-
лись без внимания прусского короля...
   Фридрих II вызвал к себе министра Подевильса:
   - А ведь мы будем олухами, если не используем привязанности Елизаветы
к своим германским родственникам. Сейчас русская императрица  обшаривает
закоулки Европы, собирая портреты для создания "романовской"  галереи...
Я думаю, - решил король, - что нам стоит пригласить глупца Пэна!
   Был чудный мартовский день 1743 года.
   - Фике, - сообщила мать дочери" - лучший берлинский живописец  Антуан
Пэн будет писать ваш портрет. Я  научу  вас  принять  позу,  исполненную
внутреннего достоинства и в то же время привлекательную для взоров самых
придирчивых мужчин. - Герцогиня заломила руки, возведя глаза к  потолку,
на котором пухлые купидоны, сидя на спинах дельфинов, трубили в раковины
гимны радостной жизни. - Король так добр, - заключила мать,  прослезясь,
- что нам этот портрет не будет стоить даже пфеннига: прусская казна са-
ма уплатит живописцу...
   Портрет был вскоре написан.
   - Во, бездарная мазня! - сказал король, стуча тростью. - Ладно! Я  не
думаю, чтобы Елизавета была знатоком живописной манеры, а принцесса Фике
представлена здесь вполне выразительно...
   Портрет намотали на палку, как боевое знамя, которое будет развернуто
во всю ширь перед генеральным сражением. Королевский курьер доставил его
на берега Невы, где Елизавета, кокетливо  прищурившись,  осмотрела  свою
дальнюю родственницу.
   - Ну что ж, Алеша! - сказала она своему фавориту Разумовскому. - Гля-
ди сам: ноги-руки на месте, глаза и нос - как у людей... Сгодится и  та-
кая нашему дурачку!
   В канун наступающего 1744 года  вся  ангальтская  семья  собралась  в
Цербсте, где герцог Христиан, как добрый лютеранин, пожелал украсить но-
вогоднюю ночь возблагодарением Всевышнего за щедроты, которые столь бур-
но на него излились... В эти дни  ангальтинцы  уже  были  извещены,  что
портрет Фике произвел на русскую императрицу самое благоприятное впечат-
ление.
   1 января герцог Христиан, сочтя, что одной порции молитв  недостаточ-
но, снова деспотически увлек свое семейство в капеллу цербстского замка.
Опять заиграл орган, зашелестели в руках молитвенники. Но с улицы  вдруг
послышался топот копыт, заскрипели на ржавых петлях тяжкие двери  храма,
и в настороженной тишине, разом наступившей, все невольно вздрогнули  от
грузных шагов.
   Цок-цок-цок - стучали ботфорты по каменным плитам.
   Фике встала навытяжку - это близился ее рок!


   3. ДОРОГА НА ВОСТОК

   Следом за своим воспитанником прибыл в Россию и голштинский камер-юн-
кер Брюммер, а те слова, которыми он ободрил будущего императора,  дошли
до нас в документальной ясности:
   - Я стану сечь ваше высочество так нещадно, что собаки не будут успе-
вать облизывать кровь с вашей паршивой задницы...
   Карл Петр Ульрих в России стал называться Петром Федоровичем. И  хотя
этот enfant terrible всем постоянно мешал, он многим был нужен. Петр не-
чаянно для себя (и неожиданно для истории) сделался важным козырем в иг-
ре престольных конъюнктур. Из Стокгольма прибыло в Петербург  целое  по-
сольство - шведы просили у царицы уступить им племянника, который  Карлу
XII приходился внуком. Елизавета потому и не хотела  его  отдавать.  Она
отвечала послам, что Петр нужен ее престолу как внук  Петра  I,  а  если
вам, шведам, короля нигде более не сыскать, так я  вам  уступлю  другого
голштинца. И указала на дядю своего племянника -  епископа  Адольфа  Лю-
бекского, который проворно скинул мантию и, уплыв в Швецию,  женился  на
родной сестре прусского короля Фридриха II... Такова забавная  подоплека
появления голштинца Петра III в России!
   Наследник русского престола не знал матери, умершей после его  рожде-
ния, в раннем детстве потерял и отца, - Брюммер с пучком розог и епископ
с катехизисом вывели отрока за шлагбаум европейской политики. При первом
же свидании с русской тетушкой Петр сильно озадачил ее  ухватками  кара-
ульного солдата, которые никак не вязались с интересами неразвитого  ре-
бенка.
   - Впервые вижу, - удивилась Елизавета, - чтобы круглый сирота  был  и
круглым дураком. - Она была растеряна и даже не  скрывала  растерянности
от придворных. - Нешто, - спрашивала царица, - в Европах  и  все  принцы
таковые обормоты бывают?..
   С бравадою арестанта, выпущенного из тюрьмы, Петр в  первый  же  день
свободы жестоко напился. Императрица стороною вызнала, что с десяти  лет
мальчика уже потчевали в Голштинии вином и пивом.
   - Вот это новость, - тяжко призадумалась Елизавета. - Уж на Руси свя-
той люд православный винопитием удивить трудно,  но  у  немцев,  видать,
всем нам еще поучиться надобно. - Она посоветовалась  с  Разумовским:  -
Как быть-то нам? Ведь, чай, не чужой  он  мне,  а  родная  кровинушка...
Драть его? Так он уже дран приехал. Этот  Брюммер  его  насквозь,  будто
ротный барабан, простучал!
   Бывший свинопас отвечал с большим знанием дела:
   - Учить надо, голубушка ясная. А ученье без мученья не бывает, о  чем
небось и сама по опыту ведаешь...
   К телесному воздействию со  стороны  Брюммера  приложили  умосозерца-
тельное воздействие академика Якоба Штелина, и тот выявил полную  беспо-
мощность мозга наследника: Петр понимал лишь осязаемое и видимое,  избе-
гая всего отвлеченного. Отвергая все  крупное,  он  любил  мелочи.  Даже
рассматривание мундира начинал не с его покроя, а с пуговиц... Книги  не
читались, Петр рассматривал в них лишь картинки. Русскую историю  Штелин
трактовал по рублям и гривнам старого времени. Геометрия  имела  практи-
ческое завершение чертежом учебной комнаты. Химию осваивали  лицезрением
частых городских пожаров. Брюммер присутствовал постоянно! Он имел наго-
тове испытанный арсенал воспитательных  инструментов,  как-то:  оплеухи,
розги, подзатыльники и прочие удивительные чудеса, до сей поры не снятые
с вооружения всего мира. К этому набору педагогических  средств  следует
добавить бесподобную виртуозность брани, которую Брюммер по  прибытии  в
Россию радикально обновил за счет пленительных русских выражений...
   - Учиться так учиться, - говорил он здраво.
   В один из дней тетушка вызвала племянника к себе  и  поставила  перед
ним пэновский портрет его цербстской кузины.
   - Узнаешь ли? - вопросила конкретно.
   - Впервые вижу, - получила ясный ответ.
   Елизавета Петровна малость даже оторопела:
   - Я тут стараюсь, в Европах этих разных все пороги обила, невесту для
тебя сыскивая, а ты свою же сестрицу не признаешь...  Ступай!  -  велела
она. - Я тебя супружеством отягощу. А жена - не тетка родная.  Она  живо
даст тебе на орехи с изюмом...
   Итак, читатель, 1 января 1744 года в капелле цербстского  замка  поя-
вился курьер с пакетом. Его шаги приближались: цок-цок... Он обошел  Фи-
ке, вытянувшуюся перед ним, миновал и герцога Христиана, вручив эстафету
в руки герцогини Иоганны Елизаветы.
   - От кого? - спросила она с некоторым испугом.
   - От... простите, не извещен.
   Все потянулись в замок - к столам, к каминам, к трубкам и пиву.  Вла-
дельцы Цербста примолкли, выжидая когда герцогиня ознакомится с послани-
ем. Наконец она вышла из кабинета:
   - Фике, это касается лично вашей персоны...
   Большие воды политики иногда  протекают  грязными  темными  каналами.
Письмо было от Брюммера, но писал он так, что за  его  спиною  ощущалось
жаркое дыхание самой Елизаветы. Фике скосила глазки на депешу из  Петер-
бурга: "...императрица желает, чтобы Ваша Светлость, сопровождая старшую
дочь Вашу, принцессу, прибыли сюда возможно скорее... Вы слишком просве-
щенны, чтобы не понять истинного смысла того нетерпения, с каким русская
императрица желает Вас видеть..." Герцог спросил жену, указывая трубкой:
   - Могу я знать, что здесь писано к вам?
   Иоганна Елизавета закрыла письмо ладонями:
   - Нет! - Но тут же разболтала: - Я еду в Россию и везу туда Фике. А в
Берлине по векселю Елизаветы король отсыплет мне дукатов, сколько я поп-
рошу... Это великая тайна, мой друг! Пока мы скачем в  Россию,  ни  одна
кошка в Европе не должна шевельнуться. Мы отъезжаем под  именем  графинь
Рейнбек и лишь в Риге сможем называться своими подлинными именами...
   Вдруг перед замком  (опять  роковое  "вдруг")  протрубил  рожок  поч-
тальона, из кареты выбрался краснорожий фельдъегерь, поднялся в замок и,
вскинув ко лбу пакет, вручил его герцогине:
   - Вашей светлости от его королевского величества.
   - Мускусу! - закатила глаза герцогиня. - Ах, неужели в этом доме ник-
то не видит, что мне дурно... ах, умираю, спасите!
   Каждый час по эстафете, сначала из Петербурга, а теперь из Берлина, -
это слишком помпезно. Сбрызнутая острым мускусом, герцогиня прочла:  ко-
роль требовал скорейшего отъезда в Россию. Герцог Христиан ходил по ком-
натам, задевал  коленями  стулья,  обитые  гризетом  цербстского  произ-
водства, и - рассуждал:
   - Я все-таки не понимаю, что в нашем тихом  Цербсте  происходит?  Кто
объяснит мне эту странную суматоху?
   - Едем! - закричала жена. - Вы, мой друг, сущий болван, если не дога-
дываетесь, что наша ничтожная Фике станет  русской  императрицей...  Го-
товьте лошадей и кареты... в дорогу!
   Фике онемела. А перед ее матерью, жаждавшей  трепетных  удовольствий,
открылась картина блистательной жизни в России:  торжественные  почести,
праздники и фейерверки, кавалькады любовников, которые, сгорая от страс-
ти, скачут за нею в тени романтических дубрав, а она -  гордая!  -  всем
отказывает. Но тут является некто неотразимый, и перед ним она  слабеет.
При этом ангальтинка плотоядно размышляла: "В любом случае моя дочь  мо-
жет только мешать мне наслаждаться..." Строгим тоном она ей сказала:
   - Фике, разрешаю вам взять в Россию три платья, остальные  пригодятся
вашим сестрам, когда они подрастут... Так и быть: я дарю вам свои  новые
брюссельские чулки, но отберу их у вас, если в Петербурге не найду  себе
лучших.
   Два дня ушло на срочное обновление туалетов герцогини, а невесту  ос-
тавили в прежних полунищенских обносках.
   - Скромность украшает невинность, - декламировала  мать  и  позволила
взять в Петербург медный кувшин, - Пусть русские дикари  видят,  что  вы
явились не с пустыми руками. Захотите помыться, и вам не придется  крас-
неть, выпрашивая кувшин у императрицы.
   Отец взялся сопровождать их. Карета тронулась,  через  заднее  окошко
Фике проследила, как за нею опустился полосатый  шлагбаум  Цербста  (она
уже никогда сюда не вернется). На третий день семейство прибыло  в  Бер-
лин.
   - В браке вашей дочери с русским наследником,  -  сказал  Фридрих  II
герцогине, - я вижу залог безопасности Пруссии, а мой  посол  в  России,
барон Мардефельд, ждет вашу светлость с таким же нетерпением,  с  каким,
полагаю, жених ожидает прибытия невесты... А кстати, - огляделся  он,  -
почему я не вижу ее здесь?
   Иоганна Елизавета объяснила отсутствие дочери тем,  что  глупая  Фике
может лишь помешать серьезной беседе.
   - Глупая или мудрая, но к обеду ей быть здесь!
   Недавно Фридрих II победоносно завершил войну с Австрией, отняв у нее
богатую Силсзию, - теперь, выдавая Фике за русского наследника, он хотел
сделать Россию нейтральной к своим захватам. Но  канцлер  Бестужев-Рюмин
ориентировал политику Петербурга на Австрию и Саксонию... Король доказы-
вал:
   - Приезд вашей дочери - это удар по Бестужеву, а мой посол Мардефельд
поможет вам устранить его вредное  влияние  на  Елизавету,  на  весь  ее
двор... Что ж, пора за стол. Где Фике?
   Но король не дождался девочку к обеду.
   - Где ж она? - спросил он, уже гневаясь.
   Пришлось сознаться, что Фике плохо одета.
   - Сударыня, - вежливо и едко произнес король, - не забывайте, что  вы
только дуэнья при своей дочери. Не вам, а  именно  дочери  предназначена
роль царской невесты... Одеть Фике!
   Три часа ожидали, пока Фике не  явилась  перед  королем  в  уродливом
платье, сшитом на живую нитку, едва причесанная,  чуточку  припудренная,
без драгоценностей. Герцогиня, почуяв неладное, вырвала из своей причес-
ки длинное перо черного какаду и с размаху вонзила его в волосы  дочери,
словно кинжал в свою жертву.
   Фридрих тут же выдернул перо, подавая девочке руку:
   - Ваша светлость, вы обедаете сегодня со мной...
   Это была первая победа Фикс над матерью, которая издали нервно наблю-
дала за дочерью, сидящей рядом с королем. А она с мужем  вынуждена  была
жаться в сторонке.
   Накормив одну лишь Фике, король отпустил их.
   16 января ангальтское семейство покинуло Берлин.
   Европа давно не помнила такой зимы - суровой и бесснежной; за карета-
ми по замерзшим колдобинам тащились пустые сани на привязи, что придава-
ло процессии нелепый вид.  В  Шведте-на-Одере  семья  разделилась:  отцу
ехать на Штеттин, а мать с дочерью поворачивали на восток. Сильный  зно-
бящий ветер развевал флаги над форштадтами. Отец снял треуголку и  вдруг
разрыдался. Он плакал, а его напутствия дочери звучали на ветру, как бо-
евые приказы:
   - Милостивыми взорами наделяйте слуг и фаворитов государыни, с  русс-
кими наедине не говорите, чтобы не вызвать дурных подозрений.  Избегайте
расточительной игры в карты, деньги карманные держите в кошельке,  выда-
вая прислуге самую малость. Кошелек ночью кладите в  чулок,  а  чулок  с
деньгами прячьте между стеной и постелью, чтобы русские  не  стащили.  В
тяжбах и ссорах ни за кого не вступайтесь, дабы не  нажить  себе  лишних
врагов...
   Это была его "политическая" программа! Фике сердцем вдруг поняла, что
больше никогда не увидит этого человека. С криком она бросилась  на  шею
отцу. Христиан стащил с головы парик и вытирал им слезы - свои и  дочер-
ние.
   Кареты разъехались. Мать даже всплакнула:
   - Всегда вы умудряетесь доводить страсти до  критических  крайностей.
Ах, Фике, как хорошо знать золотую середину...
   18 января, спасаясь от мороза, "графини  Рейнбек"  натянули  на  лица
шерстяные маски с прорезями для глаз. Дороги были  ужасны,  а  постоялые
дворы Пруссии - в состоянии плачевном. Герцогиня депешировала мужу:  "Мы
спали в свинятнике; вся семья, дворовая собака, петух, дети в колыбелях,
другие за печкой - все вперемежку... мы с Фике устроились на скамье, ко-
торую я велела поставить посреди комнаты, спасаясь от  клопов".  Миновав
Данциг, 24 января форсировали Вислу и на третий день - прибыли в Кенигс-
берг, откуда и повернули на Мсмель. Здесь на целый аршин лежали глубокие
снега, экипаж переставили на санные полозья. Для сокращения  пути  ехали
прямо через залив Куриш-гаф; президент магистрата пустил перед ними мно-
жество саней с рыбаками, чтобы "графини Рейнбек" не угодили  в  полынью.
За Мемелем почтовый тракт кончился, до Либавы  катили  на  обывательских
санях. 5 февраля, измученные  холодом  и  неудобствами,  путешественницы
прибыли в Митаву, столицу Курляндского  герцогства,  владелец  которого,
герцог Бирон, был заточен Елизаветою в Ярославле, - отсюда до Риги оста-
вался один переезд. Громадный митавский замок (дивное создание  Растрел-
ли) был еще в строительных лесах. Фике впервые  увидела  деревянные  из-
бы...
   Отночевали в Митаве еще под именем "графинь Рейнбек", а утром просну-
лись от зычного голоса полковника Тимофея Вожакова, который, приветствуя
их по-немецки, назвал уже настоящими именами, потом показал на часы:
   - К полудню нас ждут в Риге - поспешите!
   Закутанная до глаз, Фике спустилась во двор и удивилась, что -  вчера
еще пустынный - он заполнен множеством всадников: их встречали  почетным
эскортом. Морды лошадей были в пушистом серебре, иней  покрывал  и  латы
всадников. Драгуны были первыми русскими, которых увидела Фике.  Румяные
от мороза и водки, рослые и усатые, все с  крепкими  зубами,  они  сразу
понравились девочке почти карнавальною красотой. Фике поразилась - всад-
ники были без перчаток, будто холода не замечали. Юный офицер  склонился
из высокого седла, что-то долго говорил ей, и речь его рокотала как  во-
допад. Фике застенчиво улыбнулась:
   - Простите, я не знаю русского языка...
   Хлопнула дверца кареты. Вожаков гаркнул:
   - Драгунство, палаши... вон! На шенкелях па-а шли!
   По бокам возка тронулся эскорт всадников, звенящих промерзлою  амуни-
цией, сверкающих клинками наголо, а  за  ними  вихрилась  снежная  пыль.
"Россия, Россия... вот какая она, Россия!" Драгуны сидели  на  массивных
лошадях столь плотно, что казались девочке сказочными кентаврами из  ан-
тичных мифов. А тот юный офицер скакал вровень с каретой  и,  заметив  в
окошке лицо принцессы, подмигнул ей - совсем по-приятельски, и от  этого
Фике стало вдруг легко-легко, как не бывало еще никогда в жизни...
   Девочка весело рассмеялась. Ей было 15 лет.
   Вскоре за широкой рекой показался угрюмый замок, шпицы соборных  хра-
мов, над острыми крышами домов плыли синие уютные дымы обывательских ку-
хонь. Это была Рига - западный фасад России!


   4. БЕСПРИДАННИЦА

   А вот и первый зловещий факт: за два часа до въезда будущей Екатерины
в Россию из крепости Дюнамюндешанц,  что  расположена  в  рижских  пред-
местьях, был секретно  вывезен  малолетний  император  Иоанн  Антонович,
сверженный Елизаветой Петровной.
   Едва кони скатили карету на двинский лед, сразу  же  салютовали  кре-
постные пушки, раздались звуки рогов и бой  барабанов  -  их  встречали.
Но... как? В рижском замке,  жарко  протопленном,  царило  столь  пышное
оживление, что в глазах герцогини сразу и навсегда померкли краски  бер-
линских и брауншвейгских празднеств.
   - А ведь это еще только Рига, - шепнула она дочери. - Я сгораю от лю-
бопытства: что-то будет с нами в Петербурге?
   Фике растерялась среди важных  персон,  отпускавших  низкие  поклоны,
среди осыпанных бриллиантами дам, делающих перед нею величавые  реверан-
сы. Слышалась речь - русская, немецкая, польская, французская,  английс-
кая, сербская, молдавская, даже татарская. У герцогини закружилась голо-
ва от обилия золота и бархата, серебра и шелка, алмазов и ароматных  ку-
рений. Палочкой-выручалочкой в этом заколдованном замке стал для  приез-
жих камергер царицы Семен Нарышкин, который  с  ленцою  русского  барина
проводил их в отдельные комнаты, небрежно дернул сонетку звонка, нагляд-
но демонстрируя, как вызвать его или прислугу.
   - А государыня - в Москве, куда и вам следует ехать.
   Лакеи внесли легковесную шубу из соболей, и Нарышкин с  удовольствием
накрыл ею невесту:
   - Это вам от государыни, дабы в дороге не мерзли.
   Едва он оставил женщин наедине, как Иоганна Елизавета сразу же  напя-
лила шубу на себя и кинулась к зеркалам:
   - Фике, не забывайте, что я ваша мать, и слишком жестоко с вашей сто-
роны видеть свою мать одетой беднее...
   Шуба так и осталась у нее. Быстрая перемена  обстановки  ошеломила  и
девочку. Стоило ей высунуть нос из комнат, как великаны-преображенцы де-
лали "на караул", а на хорах флейты и гобои исполняли  пасторальный  мо-
тив. Присев к столу, герцогиня уже строчила мужу: "Мне страшно при  мыс-
ли, что все это делается для меня, для которой  в  Германии  еле  слышно
стучали в барабан, а чаще всего и того не делали..."  О  дочери  она  не
упоминала: все почести, оказываемые Фике, мать принимала на свой счет!
   Чуть ли не в шесть часов утра Нарышкин был разбужен  звонком,  призы-
вавшим его в покои принцессы. Камергер застал Фике уже полностью одетой;
казалось, в эту ночь она не спала. С видом необыкновенно  серьезным  де-
вочка указала вельможе на стол, где  были  разложены  заранее  бумага  с
перьями и чернила с песочницей.
   - Господин камергер, - сказала Фике, чинно приседая, - я не знаю, как
сложится моя судьба в России, но она ведь может сложиться и счастливо. -
Допустив паузу, Фике выждала от Нарышкина покорного поклона. - Садитесь,
- велела ему, - и опишите мне обычаи при русском дворе, русские заветы и
пристрастия...
   Нарышкин смолоду был дипломат. Не прекословя, он быстро начертал  для
нее все-все, о чем она просила. После чего удалился, поцеловал Фике руку
- уже не просто из этикета, а даже с уважением.
   Тронулись! Для матери сон еще продолжался:
   - Мы попали в волшебную страну. Смотрите, Фике, вся наша карета выло-
жена соболями, а матрасы в ней обтянуты индийским муслином. В нашем  по-
езде скачут метрдотель, легион поваров, личный кофишенк  и  даже  конди-
тер... О-о-о, - заколотилась она, - кажется, я начинаю  завидовать  даже
сама себе!
   А взгляд девочки был устремлен за окно кареты, где посвистывали сыпу-
чие русские снега. Тяжко ухали в твердый наст копыта кавалерийского  эс-
корта. Выехав из Риги утром, они еще засветло достигли Дерпта, -  дороги
были на диво гладкие, по вечерам каждая верста освещалась бочкой с горя-
щей смолою. Бюргерская Нарва встретила их бесподобной иллюминацией, а за
Нарвою кони рванули напрямик - на Петербург...
   Вот и первые русские деревни;  Фике  обратила  внимание  на  какие-то
строения из высоких столбов с перекладинами.
   - Это виселицы? - спросила она Нарышкина.
   - Нет, качели, - ответил тот...
   Фике не поняла, что это такое (в Германии  качелей  не  знали).  А  в
русской столице властвовали мороз и солнце, все сверкало от  инея.  Двор
пребывал в Москве, и потому Петербург заметно опустел от знати, диплома-
тов, поваров, посуды и даже мебели.  Однако  оставшегося  декора  вполне
хватило для соблюдения церемониалов, и вечером Иоганна Елизавета записы-
вала: "Здесь мне прислуживают, как королеве. Меня посещали дамы,  я  уже
играла в карты и ужинала с теми из них, которые признаны того  достойны-
ми". В этот день Нарышкин спросил Фике: что бы она  желала  осмотреть  в
Петербурге? Ответ девочки был для него неожиданным:
   - Я хочу проделать путь, который свершила ваша императрица Елизавета,
когда шла забирать престол для себя.
   И на следующий день в точности повторила маршрут Елизаветы - от  Пре-
ображенских казарм до Зимнего дворца. А перед  отъездом  в  Москву  Фике
пригласили в отдельную комнату, куда следом вошли  трое  сосредоточенных
мужчин - это были лейб-медики Санчес, Кондоиди  и  Каав-Баргаве;  врачей
сопровождала статс-дама графиня Румянцева, которая с величественным  ви-
дом повелела девочке:
   - Сейчас вы ляжете на эту софу, господа  должны  учинить  императрице
подробнейший доклад о вашем природном естестве...
   Фике было стыдно. Но следовало подчиниться, дабы  не  возвращаться  в
Цербст, который из заснеженных русских далей  показался  девочке  чужим,
заброшенным и никому не нужным.
   - Одевайтесь, - разрешила графиня. - Доклад врачей ея величеству пос-
лужит к вящему удовольствию вашей светлости...
   Поехали! На каждой станции торжественный поезд ждали  свежие  лошади,
свежие простыни, свежий кофе и свежие булочки. 7 февраля на раскате кру-
того поворота сани трахнулись об угол избы с такой силой, что у  невесты
искры из глаз посыпались, а герцогиня получила удар  по  лбу,  отчего  и
явилась в первопрестольную столицу с великолепным синяком. Было 8  часов
вечера 9 февраля, когда возок с невестою нырнул под кремлевские  ворота,
длинный поезд вытянулся под окнами покоев императрицы. С треском  разго-
релись смоляные факелы, громко стучали двери - каретные и  дворцовые.  В
суматохе встречающих, средь разбросанных по сугробам сундуков и  баулов,
бродила полная молодая женщина в шубе наопашь, с открытою на морозе  го-
ловой, сверкая восточным украшением, вплетенным  в  прическу.  Это  была
Елизавета... На лестницах Кремля была страшная суета,  одни  бежали  на-
верх, другие вниз. Елизавета походя разговаривала  со  всеми,  смеялась,
что-то указывала, бранилась, ей возражали,  она  махала  рукой,  посылая
всех к черту, и тут же суеверно крестилась. Заведя Фике в свои  комнаты,
императрица сама стала расстегивать на Фике дорожный  капор.  Герцогиня,
ошалевшая от "варварской" простоты приема, стала низко приседать, произ-
нося высокопарную речь о знаках благодеяния, которые... Но Елизавета, не
дослушав ее, хлопнула в ладоши, пухлые, как оладьи, - мигом явился  Лес-
ток, лейб-хирург ее двора - и указала ему на синяк герцогини, отливавший
дивным перламутром:
   - Смажь! Чтоб к утру этого не было...
   Над Москвою с треском лопались пороховые  "шутихи",  в  небе  плясали
фонтаны огня. Елизавета сама проводила Фике в спальню, велела  при  себе
раздеваться. Заметив простенькое бельишко принцессы,  спросила:  что  та
привезла из Цербста? Фике честно перечислила багаж: три платьица, дюжина
нижних рубашек, туфли да чулочки, а простыни для спанья берет у матери.
   - И это... все? - хмыкнула царица.
   Фике вдруг стало очень стыдно за свою бедность:
   - Еще кувшин. Медный. Очень хороший.
   Елизавета расцеловала девочку в щеки:
   - Бесприданная! Ну, спи. Я тебя приодену...
   Будущая Семирамида Севера уснула, но это не был спокойный  цербстский
сон - даже ночью жизнь в Кремле не затихала.  За  стенкою  долго  шумели
пьяные, где-то резались в карты, пили и дебоширили. Фике не раз просыпа-
лась от неистовых женских визгов и сатанинского мужского хохота. В поко-
ях императрицы кастраты из Флоренции до утра исполняли любовные арии  на
слова аббата Метастазио, а у фаворита Разумовского слепые кобзари играли
на бандурах, напевая о страданиях запорожцев на галерах турецких. Потом,
уже на рассвете, когда все малость утихомирились, дворец  Кремля  сильно
вздрогнул, будто под ним взорвали пороховую бочку, - это обрушилась  ги-
гантская пирамида сундуков с нарядами и туфлями императрицы. А когда ут-
ром герцогиня с принцессой, приведя себя в  порядок,  готовились  начать
день, выяснилось, что дворец наполнен одними спящими.
   За окнами тихо сыпался мягкий снежок...
   Петр Федорович встретил невесту без интереса. Фике выслушала его пер-
вую ложь - как он, будучи лейтенантом (?), командовал голштинской армией
(?) и наголову разбил датчан (?), которые сдавались ему в плен  тысячами
(?).
   - Когда это было? - спросила девочка.
   - Лет десять назад...
   Фике удостоила его игривого книксена:
   - Поздравляю ваше высочество, что в возрасте шести лет вы  уже  столь
прославили себя в грандиозных сражениях.
   - А вы злая, - ответил Петр.
   Елизавета приставила к Фике учителя манер и  танцев,  священника  для
познания православия и писателя Василия Ададурова - для обучения русско-
му языку. Понимая, чего от нее хотят, Фике старалась  как  можно  скорее
"обрусеть" и со всем пылом своей натуры взялась за освоение русской  ре-
чи... О-о, как это было трудно! Регулярно, в три часа ночи, Фике усилием
воли заставляла себя покинуть постель, до рассвета зубрила:  баба,  пле-
тень, дорога, большой,  маленький,  ложка,  превосходительство,  чепуха,
красавица, капуста, белка, корабль, указ, воинство, клюква...  Зачастую,
встав средь ночи, Фике, не одеваясь, ходила, разговаривая по-русски, бо-
сая, а изо всех щелей дуло, и девочка простудилась.
   Все началось с озноба, а к вечеру 6 марта Фике находилась уже в  бес-
памятстве. Очнувшись, она кричала от боли в боку. Императрица находилась
в отъезде на богомолье, а мать... Мать думала только о себе!  Все,  бук-
вально все рушилось в планах герцогини. Сейчас, когда дела идут так  хо-
рошо, эта мерзавка-дочь осмелилась заболеть. Мало того, врачи не  исклю-
чают трагический исход,  и  тогда  герцогине,  собрав  скудные  пожитки,
предстоит вернуться к заботам о детях, к старому нудному мужу,  на  обед
ей снова будут подавать вассер-суп... С ненавистью герцогиня тащила уми-
рающую дочь с постели на пол, кричала на принцессу в бешенстве:
   - Сейчас же встать! Какое вы имели право так распускать себя? Одевай-
тесь... немедленно! Мы едем на бал к Салтыковым...
   Потеря сознания спасла Фике от этой поездки. Чья-то  прохладная  рука
легла на ее лоб, приятно освежая. Это из Троицкой лавры примчалась импе-
ратрица. Елизавета (прямо с дороги - в шубе) присела на край постели,  а
герцогине сказала:
   - Сестрица, поди-ка вон... погуляй. - Потом заботливо  поправила  по-
душки под головою девочки. - Сама не маленькая, и поостеречься  надобно.
Здесь тебе не Цербст, а Россия-матушка... у нас сквозняки такие,  что  и
быка свалят!
   Она обещала позвать лютеранского пастора.
   - Зачем мне пастор? - сказала ей Фике. - Зовите священника  русского.
Я ведь уже считаю себя православной...
   После таких слов Елизавета наказала Лестоку:
   - Жано, передай лейб-медикам, что, ежели не спасут девку  цербстскую,
я их заставлю раскаленные сковородки лизать...
   А пока дочь болела, светлейшая герцогиня трудилась как усердная  пче-
ла. Из комодов дочери она перетаскала к себе  все  подарки  императрицы,
оставив дочку при том же скарбе, с каким и привезла ее в Россию  (заодно
с медным кувшином). Это заметили все русские. К тому  же  Иван  Иванович
Бецкой за партией в фараон сознался перед игроками, что когда-то поддер-
живал упоительную связь с Ангальт-Цербстскою герцогиней:
   - После этого она и родила девочку.
   Кирилла Разумовский спросил:
   - Ванька, а не ты ли отец ее?
   - Об этом надо спрашивать герцогиню, - отвечал Бецкой, сдавая  трефо-
вого туза и поднимая выше свои придворные ставки.


   5. ЕКАТЕРИНА АЛЕКСЕЕВНА

   Моряки, приставая к берегу, бросают между бортом корабля  и  причалом
мешки с паклею, дабы смягчить неизбежный удар, - так и царствование Ели-
заветы Петровны стало чем-то вроде политического буфера, смягчившего ис-
торически необходимый переход от иноземной  сатрапии  Анны  Иоанновны  к
просвещенному абсолютизму.
   Время Елизаветы интересно не  менее  самой  Елизаветы,  и  только  те
иностранцы, которые сознательно ничего не желали видеть в России, предс-
тавляли ее унылой заснеженной пустыней.  Зачастую  они  замечали  в  ней
только мишурный фасад империи, не догадываясь, что в глубине России  ук-
рывается могучий трудовой тыл, Русские заводы  при  Елизавете  уже  пол-
ностью обеспечивали армию и флот отечественным  вооружением.  Промышлен-
ности и кустарям правительство оказывало самое усердное  внимание.  Двое
умелых рабочих, Ивков и Владимиров, получили за труд  звания  поручиков;
фабрикантов бумаги возводили в ранг майоров. В тяжелой индустрии, разме-
щенной на отдаленных окраинах империи, обрастали дворянством и наградами
знаменитые фамилии Твердышевых, Мясниковых, Собакиных, Яковлевых и Деми-
довых  (все  они  вышли  из  мужиков-умельцев).  А  на  далекой   Печоре
крестьянин Прядунов наладил первую в стране перегонку нефти  -  в  целях
лечебных и осветительных, и русская нефть уже экспортировалась в Европу.
Успехи русской агрокультуры познавались тогда не  по  книгам  -  в  зас-
тольях. Никого уже не удивляло, если подмосковный крестьянин вез  прода-
вать на базар лимоны и апельсины, в парниках вельмож вызревали  виноград
и ананасы; даже близ Полярного круга соловецкие монахи умудрялись  выра-
щивать дыни и персики. Избалованная модница, Елизавета желала, чтобы во-
логодские кружева были не хуже брюссельских, чтобы дамские туфли переще-
голяли своим изяществом лучшие тогда в Европе  варшавские...  Богатейшая
страна со сказочными ресурсами имела в своих недрах все, что  нужно  для
бурного экономического развития, и единственное, чего не хватало России,
так это рабочих рук! Отовсюду слышались жалобы на нехватку тружеников, а
гигантские черноземы за Волгою, колышась вековым ковылем, еще сонно жда-
ли, чтобы в их нетронутую сыть бросили первое зерно...
   В самом центре этой работящей страны, еще не достроенной и вечно кло-
кочущей бунтами, в душных палатах московского Кремля, жарко разметавшись
на драгоценных сибирских соболях, сейчас умирала ангальтская девочка.
   Весть о тяжкой болезни Фике достигла и Берлина.
   - И надежд на выздоровление мало?
   - Их уже не осталось, - ответил Подевильс.
   Король свистнул, подзывая любимых собак, чтобы они  сопровождали  его
до парка и надел шляпу задом наперед.
   - Ну что ж. Если часовой убит на посту, его заменяют другим, а потому
готовьте для Петра новую невесту... Германские принцессы - самый ходовой
товар в Европе. Кто у нас там в запасе? Вюртембергская дрыгалка, две ко-
рявые сестрицы Гессен-Дармштадтские. Выберите сами! В любом случае мы не
упустим престола русского...
   Но Фике не умерла и через месяц появилась на публике. "Я похудела как
скелет, - рассказывала она о себе в мемуарах, - сильно выросла, лицо вы-
тянулось, волосы выпадали, и я была бледна как смерть. Я сама себя нахо-
дила такой некрасивой, что было страшно смотреть.  Императрица  прислала
мне банку румян с приказом нарумяниться".
   Скоро Фике заговорила по-русски, вызывая своим  акцентом  и  ошибками
шумное веселие среди придворных. Но это не смущало ее: она уже нырнула в
московскую жизнь с головой, следовало плыть дальше. Фике часто притворя-
лась спящей и, лежа с закрытыми  глазами,  слушала  болтовню  придворных
дам, выведывая от них то, что нельзя выяснить  путем  официальным.  Так,
она узнала, что ее мать не пришлась ко двору, заслужив в обществе  ехид-
ную кличку "королева". Русские быстро разгадали ее пустоту и фальшь,  их
смешили напыщенная вычурность выражений и жеманное  чванство  герцогини.
Фике было стыдно за мать и обидно, что та растерзала ее гардероб. Елиза-
вета вторично обрядила Фике с головы до пят, но каждая новая вещь  вызы-
вала материнскую зависть. Герцогиня отнимала у дочери куски парчи и  ме-
ха, туфли и шали. В сердцах Фике однажды сказала ей:
   - Ах, ваша светлость, знали бы вы, как мне прискучило ваше неистреби-
мое грабительство...
   И получила от матери здоровенную оплеуху! Но однажды  после  обеда  с
женихом в комнаты к Фике вошла Елизавета, сурово указавшая Иоганне  Ели-
завете следовать за нею для разговора. Фикс с Петром уселись на подокон-
ник, разболтались о пустяках. Была весна, все цвело, пели  птицы.  Вдруг
явился Лесток.
   - Не пора ли вам укладывать багаж? - сказал он принцессе. -  Кажется,
вам предстоит возвращение в Цербст...
   Фике, ослабев, вяло сползла с подоконника. Петр спросил лейбхирурга -
что значат его угрозы, но врач лишь усмехнулся. Наконец появилась Елиза-
вета, распаленная от гнева, а за царицей, будто побитая собака, тащилась
рыдающая "королева". Императрица широко шагнула к  Фике,  долго  изучала
лицо девочки. Сказала:
   - Ныне на дворе нашем век уже осьмнадцатый, век просвещенный, и  дети
за грехи родительские неповинны должны быть. - Заметив, что Фике перепу-
гана, она улыбнулась: - Оконфузил тебя Лесток? Ну-ну! Жить в  России  да
не пугаться - такого не бывает...
   Истина открылась не сразу: регулярно перлюстрируя  письма,  Елизавета
вызнала, что "сестрица" приехала погостить - как шпионка прусского коро-
ля. Ей было поручено свернуть шею канцлеру Бестужеву, а приватные свида-
ния герцогини с Мардефельдом навели царицу на мысль о разветвленном  за-
говоре. Но выставить  шпионку  за  рубежи  Елизавета  могла  лишь  после
свадьбы. Однако медицинская комиссия бракосочетанию воспротивилась:
   - Его высочество Петр Федорович нужных для брака кондиций не обрел!
   И надеялись, что организм великого князя окрепнет лишь через два  го-
да. Но разве можно допустить, чтобы прусская шпионка еще два года толка-
лась в передних дворцовых? Летом царица ускорила миропомазание принцессы
Фике, которая восприняла от купели веру греческую, получив  православное
имя - Екатерина Алексеевна.
   Перед обручением Екатерина постилась, неделю просидев на рыбной пище,
облитой подсолнечным маслом. А когда в церквах провозгласили ектению  за
"благоверную Екатерину Алексеевну", царица украсила  шею  невестки  оже-
рельем в 150 000 рублей:
   - Но гляди, как бы охотники не сняли с тебя...
   Екатерина поняла, в кого она метит. Мать, уже не способная вести инт-
ригу в пользу Пруссии, начала интриговать против дочери. Ее сердце  пре-
исполнилось грубой зависти к высокому положению Фике, которая  из  прин-
цессы превратилась в великую княгиню.
   Гремели колокола и стреляли пушки. В ее честь!
   Обретя под ногами русскую почву, Екатерина оживилась, быстро  похоро-
шела. Императрица переслала ей 30 000 рублей "на булавки",  которые  она
тут же спустила за картами. Мотовство  не  укрылось  от  взора  проница-
тельной Елизаветы. В театре она зазвала наследницу престола в свою  ложу
и в присутствии Петра и Лестока устроила невестке хорошую баню:
   - Что-то уж больно рано финтить стала, голубушка! Когда я в  цесарев-
нах ходила, так, бывало, и соленому огурчику радовалась. А ты, едва при-
ехав, сразу мотать стала... Гляди мне!
   Самое обидное было в том, что будущий супруг гнусно злорадствовал над
нею, и Екатерина сказала ему:
   - Как вы можете, сударь, потешаться надо мною, если  видите,  что  я,
ваша супруга нареченная, горько плачу?
   А осенью, когда двор длинными обозами стал  перетягиваться  в  Петер-
бург, великий князь заболел оспою. Исход болезни был еще неясен, и  гер-
цогиня заранее начала хлопоты перед королем Пруссии, чтобы  он  подыскал
для Фике нового жениха... Петр Федорович, весь в гнойной коросте, остал-
ся лежать на станции Хотилово, а герцогиня внушала дочери, что не  стоит
огорчаться:
   - Еще не все потеряно! Георг Дармштадтский славный  солдат.  Говорят,
большой весельчак и принц Баден-Дурлахский...
   Но Екатерине уже плевать на Дармштадт, ей и дела  нет  до  Баденского
герцогства. Мать осеклась под ее упорным взглядом.
   - Я вам приказываю молчать! - выпалила Екатерина...
   По сторонам дороги стыли великолепные леса, в белом  пуху  сидели  на
елках красногрудые снегири. Двое саней плыли в сверкающем безлюдье: Ели-
завета срочно повернула назад от Петербурга на Хотилово, а навстречу  ей
мчались сани с Екатериною. Где-то за Новгородом встретились. Две женщины
(одна уже пожившая, все испытавшая, а другая едва вступающая в этот мир)
долго плакали в объятиях друг друга. Беспокойство царицы  понятно:  умри
сейчас Петр - и тогда из заточения поднимется  Брауншвейгская  династия.
Еще более понятно и горе Екатерины: умри сейчас Петр - и перед нею снова
поднимется полосатый шлагбаум Цербстского княжества. Девушка взмолилась,
чтобы царица взяла ее с собой в Хотилово, но Елизавета, волоча по сугро-
бам полы шубы, уже пошла к саням:
   - Сама справлюсь! Эй, Сереженька, трогай...
   Екатерина с матерью поселились в Петербурге на Фонтанке.  Десять  раз
переволакивали мебель по комнатам, потому что, стоило Екатерине  обосно-
ваться, как герцогиня сразу же находила, что у дочери антураж лучше  ма-
теринского. В довершение всего мать возобновила связь с Иваном Бецким  и
забеременела. Непорочной Екатерине было противно наблюдать, как  ее  ма-
менька мечется по аптекам в поисках тайного способа избавиться от  неча-
янного приплода. Наконец царица привезла в Петербург выздоровевшего пле-
мянника. Петр был ужасен! "Я испугалась, увидев его, - вспоминала Екате-
рина, - черты лица огрубели, лицо было вспухши... он был в громадном па-
рике, который еще больше безобразил его". С детства  она  умела  владеть
собою, но сейчас не  могла  скрыть  отвращения  к  жениху.  Кинувшись  в
спальню, великая княгиня дала волю слезам. Это была естественная реакция
здорового организма на всякое уродство... Наплакавшись, она решила пода-
вить в себе отвращение к уроду, чтобы не потерять великой России!
   Вскоре опять возникла неприятность -  Елизавета  вплотную  подошла  к
герцогине, сказав ей так:
   - А ты, сестрица, еще не образумилась? Что вы там  с  бароном  Марде-
фельдом по углам, будто тараканы за печкой, шушукаетесь? Я ведь из Хоти-
лова все примечала...
   Елизавета назначила свадьбу на 25 августа, а до свадьбы  посоветовала
"сестрице" совершить увлекательную прогулку по Ладожскому каналу.  Разу-
мовскому она сказала:
   - Пусть ее там  комары  наши  съедят,  чтоб  ее  черт  побрал,  курву
цербстскую, прости меня, Господи, Царица наша Небесная!
   ...Екатерина писала: "По мере того, как день моей свадьбы  приближал-
ся, я делалась все грустнее! Сердце не предсказывало мне  счастья:  одно
лишь честолюбие поддерживало меня. У меня в глубине сердца  было  что-то
такое, что никогда не давало мне ни на минуту сомневаться, что рано  или
поздно я сделаюсь самодержавною повелительницею России".


   6. ИГРЫ В КУКЛЫ

   Как и всегда на Руси, к назначенному сроку ничего готово не было,  но
желание Елизаветы поскорее избавиться  от  ангальтской  "сестрицы"  было
столь велико, что она решила:
   - Сроков свадьбы не изменять! Чего там еще не хватает нам?  Вилок-то?
Так и руками все со столов растащат. Материй разных? Так мы, слава Богу,
не голыми на четвереньках бегаем...
   В эти сумбурные дни жених пропадал в лакейских, где в хамской  компа-
нии осваивал уроки супружеских обязанностей. Некто Румбер, бывший драгун
шведского короля, дал Петру немало полезных брачных советов, смысл кото-
рых дошел до нашего времени: "Жена не смеет дышать в  присутствии  мужа;
только дурак позволяет жене иметь собственное мнение; одна хорошая  зат-
рещина, вовремя отпущенная, лучше всех убеждений действует на любую жен-
щину..."
   В ожидании свадьбы Елизавета не веселилась; только  близкие  ей  люди
(Разумовские, Шуваловы да Воронцовы) знали о тревогах императрицы.  Пока
жив Иоанн Антонович, покоя ей не видать: сверженный император стал  зна-
менем, под которым собирались все недовольные ее правлением. Даже в сво-
ем дворце Елизавета не чувствовала себя в безопасности. Недавно за  шир-
мой туалетной комнаты, где она подолгу прихорашивалась, обнаружили чело-
века с черным котом на руках. Неизвестного  подвергли  самым  изуверским
пыткам, но так и не дознались - кто он таков  и  зачем  ему  понадобился
кот? Елизавета была убеждена, что противу нее умышлено злодейское  чаро-
действо, ибо от черных котов добра не жди... Эти волнения заставили  ца-
рицу спешить со свадьбою, а молодоженам вменялось в обязанность не  мед-
лить с зачатием наследника, чтобы на престоле русском утвердилась  ветвь
династии Романовых, продолженная от Петра I.
   Наконец герольды в сверкающих латах, под бравурные  возгласы  литавр,
оповестили столичных жителей о предстоящем торжестве. Перед зданием  Ад-
миралтейства народ собирался заранее, уже примеряясь к массовой атаке на
винные фонтаны, к дружному  штурму  пирамид,  сложенных  из  прожаренных
бычьих туш, из разных рыбок, псковских и астраханских. Неву украсила эс-
кадра, на резком ветру празднично плескались флаги. Екатерину  отвели  в
парную баню, где императрица, по русскому обычаю, выстегала  ее  веником
до полного изнеможения. Ужинать невесте было указано в одиночестве - без
гостей-охальников. На ночь же, для соблюдения уличной тишины, расставили
сторожей, которые никому не давали проезда, дабы не потревожить предсва-
дебный сон великой княгини. В пять часов утра Екатерину разбудили  залпы
с кораблей - пора вставать. Сразу же начали и обряжение; волос не пудри-
ли, а поверх вздыбленной прически невесты укрепили бриллиантовую корону.
Даже мать, уж на что была завистлива, но и та признала:
   - Дочь моя, вы сегодня восхитительны!..
   Карста с невестой плыла меж шпалерами войск, которые  выстроились  от
Зимнего дворца до Казанской церкви. На  улицах  была  такая  несусветная
давка, что императрица, потная и всклокоченная, будто базарная торговка,
лишь к часу дня сумела пробиться в церковь через густую  толпищу.  После
обряда молебенного войска палили в небо троекратно, огнем беглым, а  все
храмы столицы неустанно  звонили  в  колокола.  Во  дворце  был  устроен
"большой" стол, но сразу же после мазурки новобрачных выслали с бала.
   - С Богом, робяты! - благословила их Елизавета.
   Екатерина лежала в постели, но Петр не являлся. Лишь ближе к полуночи
с хохотом вошла камеристка, сообщившая, что жених застрял  на  дворцовых
кухнях и придет не скоро:
   - Он ждет, когда ему поджарят котлеты...
   Наевшись котлет, жених предстал. Музыка бала едва достигала  спальни.
Петр стащил Екатерину с постели, босую подвел к комоду, который они  со-
обща и отодвинули от стенки. Здесь Петр прятал кукол!
   - Давай, - предложил он жене, - мы с тобой поиграем...
   В эту брачную ночь, играя с Петром в куклы, Екатерина твердо  осозна-
ла, что мужа у нее нет и не будет. Но даже в  глубокой  старости  острой
болью отзывались ее слова: "По себе ведаю, какое это несчастье для  жен-
щины иметь мужа-ребенка..."
   С превеликим удовольствием Елизавета  Петровна  выставила  за  рубежи
герцогиню Ангальт-Цербстскую, которая молила  простить  ее.  Императрица
умела быть и жестокой.
   - Мадам, - отвечала она, никак ее не титулуя, - теперь уже поздно ка-
яться, а горбатых на Руси могилами исправляют...
   Со слезами на глазах мать призналась дочери:
   - Фике, какое ужасное положение - я не могу уехать! Я наделала в Рос-
сии долгов на шестьдесят тысяч рублей...
   Но Екатерина тоже не хотела видеть свою  мать  в  Петербурге,  потому
приняла долги на себя (и долгих 17  лет  расплачивалась  за  материнское
распутство). В Риге герцогиню настиг рассчитанный удар - Елизавета  бук-
вально убила шпионку своим письмом: "Мадам! Я за потребно рассудила  вам
рекомендовать, по прибытии вашем в  Берлин,  его  величеству  королевусу
Прусскому внушить, что мне весьма приятно будет, ежели  министра  своего
барона Мардефельда из Петербурга отзовет..." После этого с какими глаза-
ми она могла предстать перед королем? Она, которая из  России  обольщала
Фридриха в письмах, что ее присутствие здесь укрепляет  положение  посла
Мардефельда, - и вот теперь герцогиня должна признать, что король ею об-
манут... Фридрих был действительно повержен этим письмом. Он долго  мол-
чал, потом тихо заметил Подевильсу:
   - Я не думал, что эта ангальтинка так глупа. Будем надеяться, ее дочь
окажется умнее матери. Депешируйте ко двору Елизаветы, что любое желание
русской императрицы я счастлив исполнить... Кстати, - спросил он, заост-
ряясь носом, - не попадался ли нам в лапы последнее время русский шпион?
   - Один схвачен.
   - Кто он?
   - Капитан вашей доблестной армии - Фербер.
   - Отлично, - сразу повеселел король...
   В ответ на отозвание Мардефельда он публично отрубил голову  русскому
агенту Ферберу. В ответ на казнь своего шпиона Елизавета сослала на Кам-
чатку прусского агента Шмитмана:
   - Сказывали мне на Камчатке бывавшие, будто там земля трясется. Вот и
пущай потрясуха эта до Берлина дойдет...
   За этим обменом любезностями чуялось нечто зловещее.
   А Петербург был прекрасен! Прямые перспективы еще терялись на  козьих
выгонах столичных окраин;  трепеща  веслами,  как  стрекозы  прозрачными
крыльями, плыли в невскую синь красочные, убранные  серебром  и  коврами
галеры и гондолы, свежая речная вода обрызгивала нагие спины молодых за-
горелых гребцов...
   Екатерина была глубоко несчастна.
   Отозвание Мардефельда стало для нее первым практическим уроком; посол
короля провел в России целых 22 года, служил еще при Петре I, но  Елиза-
вета его не пощадила, - девушка сделала вывод: политика не терпит сенти-
ментальности. А второй урок получила, когда из  холмогорского  заточения
доставили в Петербург мертвую Анну Леопольдовну, мать сверженного  импе-
ратора. Тело бывшей правительницы России  было  выставлено  в  монастыре
АлександроНевской лавры, открытое для свободного обозрения публики. Ели-
завета собиралась навестить покойницу с утра, но, как  всегда,  заболта-
лась с портнихами, и поехали в конец города только к вечеру. Могильщики,
вскрыв настил усыпальницы, как раз докапывали яму; чадно горели свечи  и
факелы, освещая гроб с богато одетой покойницей.  Елизавета,  нагнувшись
над ямой, оделила мужиков рубликом на водку и велела им  копать  глубже.
Потом, притопнув ногою в каменные плиты, объяснила молоденькой невестке:
   - А вот тут и матка ее полеживает, Катерина Иоанновна Мекленбургская,
тоже язва была хорошая... Все они, как подумаю, из-под одного хвоста вы-
пали! Великие неустройства несли на Русь...
   Общий страх объединял женщин, стоящих над раскрытой могилой, -  страх
за будущее короны. В обширной карете, возвращаясь во  дворец,  Елизавета
призналась невестке, что малолетний Иоанн содержится ею  под  крепчайшим
караулом:
   - А стражам указано не объяснять узнику - кто он таков  и  ради  чего
живет. Пусть мыслит о себе: червь я, и только...
   Екатерина сделала вывод: "Политика бескровной не бывает". А  постылая
жизнь в супружестве не радовала. Французский атташе граф д'Аллион докла-
дывал в Версаль: "Великий князь все еще никак не может доказать супруге,
что он является мужчиной". Екатерина играла по ночам в куклы, которых не
выносила еще в детстве. Иногда Петр ублажал молодую жену партией в карты
на воображаемые ценности. Скинув с головы ночной колпак из бурой  флане-
ли, он говорил запальчиво, изображая транжиру-богача:
   - Вот вам мои сто миллионов. Сколько ставите против?
   Екатерина водружала на стол туфлю с ноги:
   - Ах, дьявол вас побери, до чего надоели мне вы со  своими  фантазия-
ми... Ставлю башмак - в триста миллионов!
   Сразу же после свадьбы Петр признался, что безумно влюблен во фрейли-
ну императрицы Катиньку фон Карр.
   - На что вам еще и фрейлина, - хмыкнула Екатерина, - если и  со  сво-
ей-то женой вы не знаете, что делать.
   - Ты дура... дура, дура! - закричал Петр, выскочив  и  приемную,  где
читал газеты камер-юнкер Девиер, великий князь  стал  горячо  доказывать
тому, что Екатерину даже нельзя сравнивать с божественной фрейлиной  фон
Карр. - Вы же сами видите, граф, как она уродлива,  как  она  коварна  и
мстительна.
   Девиер осмелился благородно возразить.
   - Не возражать! - велел ему Петр. - Ты тоже дурак...
   Екатерина хронически не высыпалась. Обормот  устраивал  на  рассветах
"развод караулов", передвигая по  комнатам  тысячные  легионы  оловянных
солдатиков, при этом сонные лакеи, держа в руках листы кровельной жести,
разом их встряхивали (дребезжание жести означало салютацию из мнимых пу-
шек). Потом он пристрастился к собакам, разведя в  покоях  целую  свору,
дрессируя их шпицрутенами и плетями. "И когда все это кончится?" -  тер-
залась Екатерина, оглушаемая то грохотом жести, то  жалобным  воем  нес-
частных животных. Не в силах выносить собачьего визга, однажды она вышла
в соседнюю комнату, где и застала такую картину: вниз головой, подвешен-
ная за хвост к потолку, висела жалкая собачонка, а муж сек  ее  плеткой.
Екатерина вырвала из рук мужа хлыст, забросила его к порогу:
   - Сударь, неужели вы не способны найти себе дела?
   - Хорошо, - покорился ей Петр, - тогда я поиграю немножко на скрипке,
а ты меня послушай...
   Как мужу, так и жене абсолютно нечего было делать. С горечью Екатери-
на призналась Кириллу Разумовскому:
   - Ожидание праздника лучше самого праздника...
   В разговоре с гетманом впервые было произнесено имя  Вольтера,  оста-
вившее Екатерину постыдно-равнодушной: о Вольтере  она  ничегошеньки  не
знала! От страшной скуки она спасалась в чтении романов (пока только ро-
манов). Она читала о принцессах настолько нежных и тонкокожих, что когда
они пили вино, то было видно, как ярко-красные  струи  протекают  по  их
горлам, будто через стеклянные трубки...
   В один из дней ее лакей Вася Шкурин  провинился.  Екатерина  спокойно
заложила в романе недочитанную страницу, вышла в гардеробную  и  -  бац,
бац, бац! - надавала Васе пощечин.
   - А если тебе еще мало, - заявила она лакею, - так я велю отвести  на
конюшню и там выдрать...
   Маленькая принцесса Фике, ты ли это?


   7. НЕТ, НЕТ - ДА, ДА!

   Не в силах сам наладить с Екатериной нормальные  супружеские  отноше-
ния, Петр начал поощрять мужчин к сближению с  нею.  Об  этой  опасности
Екатерину предупредил тот же Вася Шкурин:
   - Поостерегись, матушка, на тебя уже собак  стали  вешать.  В  городе
сказывали, будто ты с графом Девиером милуешься.
   - Этого мне только и не хватало сейчас...
   Очень редко Петра тянуло к книгам, привезенным из Голштинии. Половина
его библиотеки - жития апостолов церкви, другая половина - история  зна-
менитых разбойников. Почитав о канонизированных в святости, Петр  брался
за синодики колесованных, обезглавленных, сожженных на кострах и сварен-
ных в котлах с кипящим маслом... Екатерина читала много.  Но  скоро  все
эти глупые пасторали о любви пастушка к пастушке, бесстыжие Хлои и  Даф-
нисы порядком ей надоели. Это была не жизнь, а лишь замена жизни  вычур-
ной непристойной выдумкой. С некоторой  робостью  девушка  обратилась  к
познанию истории. Но едва прикоснулась к настоящей литературе, как сразу
же - почти с ужасом! - сама увидела, насколько она необразованна: читала
и не понимала, что читает. Кирилла Разумовский, всегда смотревший на нее
несытыми глазами, подсказал, что надо бы  на  досуге  перелистать  Пьера
Бсйля... Екатерина не постеснялась спросить:
   - Бейль... А кто это такой?
   Бейль оказался философом-еретиком прошлого столетия (он был предтечею
энциклопедистов, от него до Монтескье и Вольтера оставался один шаг).  И
целых два года Екатерина изучала "Философско-критический словарь" Бейля,
от которого можно двигаться дальше, уже не боясь заблудиться  в  литера-
турных дебрях... Письма мадам Севинье сразу захватили искренностью чело-
веколюбивых убеждений. Екатерина, взволнованная чтением, наспех выводила
собственные сентенции: "Свобода - душа всего  на  свете,  без  тебя  все
мертво. Желаю, чтобы люди повиновались законам, но не рабски.  Стремлюсь
к общей цели - сделать всех счастливыми!" Потом она взялась за Брантома,
поразившего ее цинизмом придворных нравов Европы в XVI веке. Любую мерз-
кую гадость Брантом возводил в дело доблести, и Екатерина подсознательно
усвоила для себя на будущее, что мораль, как и политика,  есть  ценность
изменчивая. Самый низкий инстинкт может заслужить в  истории  одобрение,
если его оправдать тезисом - ради чего это сделано! Вслед  за  Брантомом
великая княгиня изучила одиннадцать томов германской истории,  дойдя  на
последних страницах уже до своих современников, и вынесла из  этих  книг
подозрительное внимание к вороватой Пруссии, ставшей в ее глазах  разру-
шительницей германской общности. Наконец Екатерина открыла и жизнеописа-
ние Генриха IV, над которым смеялась, ликовала, завидовала и  плакала...
Развратный сластолюбец, пьяница и бабник, но монарх мудрейший, он  вывел
Францию, раздираемую распрями, в число ведущих держав мира, но был  глу-
боко несчастен в семейной жизни. Этот безобразный  и  гениальный  король
стал любимым героем Екатерины... В руки попалось что-то и Вольтера,  но,
зевая, Екатерина забросила его подальше: до понимания Вольтера  она  еще
не доросла!
   А однажды ночью Петр взобрался к ней на постель, противно  липкий  от
пива, и стал рассуждать о том, как очаровательна горбатая принцесса Гед-
вига Бирон, недавно бежавшая в Петербург от своего отца  из  ярославской
ссылки:
   - Вот если бы и ты была такой!
   - Такой же горбатой?
   Петр ударил ее. Екатерина вздрогнула:
   - Это что? Уроки драгуна Румбера?
   Еще удар. Прямо в лицо. Екатерина смолчала.  "Боже,  сколько  в  мире
прекрасных мужчин..."
   Поздно (даже слишком поздно!) в Екатерине стало пробуждаться  женское
начало - она с радостью ощутила, что способна нравиться. Изредка кавале-
рам удавалось во время танцев нашептать ей на ушко, какой у нее стройный
стан, как волшебно сияют ее глаза. Екатерина, лишенная  мужского  внима-
ния, впитывала такие слова, как воду пересохшая губка. К двадцати  годам
она развилась в статную, крепкую женщину с сильными мышцами рук  и  ног.
Теперь даже ей самой было ясно, что обликом она пошла в мать:  такое  же
удлиненное лицо с выступающим подбородком, продолговатый  прямой  нос  и
крохотный ротик, который при напряжении мысли или нервов сжимался в одну
яркую точечку.
   Екатерина быстро освоилась с суровым климатом России; как и всем здо-
ровым людям, ей пришлись по вкусу трескучие морозы, бурные весенние лив-
ни и летняя истомляющая теплынь, насыщенная ягодным и  цветочным  духом.
Ее часто видели скачущей на коне в окрестных лесах Петербурга - она была
способна, как лихой гусар, по тринадцать часов в сутки проводить в  сед-
ле. Когда до императрицы  дошло,  что  Екатерина  ездит,  сидя  в  седле
по-мужски, она вызвала невестку к себе - ради выговора:
   - Ежели еще раз сведаю, что по-татарски ездишь, велю лошадей  у  тебя
забрать. - Императрица сказала, что от  такой  позы  женщина  становится
бесплодна. - А я уж заждалась от вас, когда вы меня наследником престола
порадуете...
   Екатерина изобрела особое седло: в публичных местах  скакала  по-анг-
лийски, свесив ноги на одну сторону, а когда вокруг  никого  не  было  -
рраз! - и левая нога перекидывалась через луку, следовал укол шпорою,  и
Екатерина проносилась дальше, не разбирая  дороги,  отважно  перемахивая
через кусты и канавы, возбужденная, с длинными растрепанными волосами...
Проживая в Ораниенбауме, она вставала с первыми птицами, вылезала в  ок-
но. Внизу ее поджидал верный егерь Степан, они шагали  к  устью  канала,
заросшего высоким тростником, где охотились на уток. И был  у  Екатерины
верный рыбак-чухонец, дядюшка Микка, который не раз выгребал утлую ладью
в море так далеко, что не виднелись берега. Освеженная и бодрая, в  сол-
датских штанах в обтяжку, неся ружье и ягдташ с добычей, Екатерина возв-
ращалась в Китайский дворец, где еще только продирал глаза ее  разлюбез-
ный. Истерзанный жестоким похмельем, Петр отпивался крепким кофе,  бегал
на двор блевать и сосал вонючие трубки. Рядом с цветущей, жизнерадостной
супругой Петр казался вышедшим из гарнизонного госпиталя, где его  лечи-
ли-лечили, да так и выпустили на волю, не долечив...
   Муж-ребенок требовал от жены постоянного  присмотра.  Великокняжеские
покои в Летнем дворце на Фонтанке соприкасались с комнатами императрицы.
И вот как-то, услышав за стеною голоса, Петр Федорович, не долго размыш-
ляя, схватил коловорот и просверлил в стене дырки. Увиденное на половине
тетушки так ему понравилось, что он стал созывать  фрейлин,  истопников,
лакеев и горничных - понаблюдать за интимной жизнью императрицы. А чтобы
наблюдать было удобнее, Петр велел расставить напротив дырок кресла, как
в театре.
   - А ты почему не смотришь? - спросил он жену.
   - Какая подлость! - отвечала Екатерина. - Сейчас  же  убирайтесь  все
отсюда, пока я не позвала гофмаршала...
   Елизавете о дырках донесли. Явившись, она  отхлестала  племянника  по
лицу. При этом, обуянная гневом праведным, она сказала, не выбирая выра-
жений, что у ее батюшки Петра Первого был сынок, царевич Алексей,  кото-
рый тоже немало чудил:
   - Так спроси у Штелина - что с ним сталось?..
   Слово за слово, и возник семейный скандал. Елизавета кричала, что ес-
ли "дохляк" добра людского не ценит, так она всегда сыщет способы, чтобы
от него избавиться:
   - Ты жену слушайся, урод несчастный! У тебя умишка  хватило  лишь  на
то, чтобы стенку расковырять, а жена-то умнее тебя, она подглядывать  не
полезла...
   Дырки залепили хлебным мякишем. После этого случая  канцлер  Бестужев
сочинил инструкцию для Петра, как вести себя в обществе. Наследнику  со-
ветовали не выливать остатки пива на головы лакеев, не корчить рожи  пе-
ред духовнослужителями и послами иноземными, в  разговоре  не  дергаться
всеми членами тела, а внимать собеседнику с видом благонравным. Инструк-
ция деликатно внушала: "брачную поверенность между обоими императорскими
высочествами неотменно соблюдать". Сие значило - как можно скорее родить
наследника!
   Елизавета накануне перлюстрировала письмо нового прусского посла Фин-
кенштейна к королю. "Надобно полагать, - сообщал посол, - великий  князь
никогда не будет царствовать в России... он так ненавидим всеми  русски-
ми, что непременно должен лишиться короны. Непонятно, как принц его  лет
может вести себя столь ребячески. Великая же княгиня ведет  себя  совер-
шенно иначе!" Это правда: Екатерина, не теряя времени  зря,  завоевывала
симпатии в свете. Пожилых статс-дам расспрашивала о здоровье, с почтени-
ем внимала рассказам генералов о битвах, наизусть знала, у кого в  какой
день именины, не забывая принести поздравления. Екатерина осваивала  ге-
неалогию  русской  знати,  чтобы  познать  изнутри   сложную   структуру
родственных отношений; навещала больных старушек, помнила клички их  лю-
бимых мосек, мартышек и попугаев... Средства легкие, но они очень  помо-
гали Екатерине сживаться с русским обществом, в котором к ней уже  стали
привыкать, как к своему человеку. Она не фальшивила в  своем  поведении:
от души веселилась на святках, каталась на санках с ледяных гор,  играла
с фрейлинами в жмурки, крестила чужих детишек - и все это делала с  при-
ятным лицом, радостно-шаловливая, неизменно отзывчивая к  любым  мелочам
чужой жизни. В результате: Петр Федорович  своими  поступками  терял  во
мнении общества - Екатерина же Алексеевна,  напротив,  много  приобрета-
ла...
   Царица между тем все чаще заводила речь о бесплодии. Она не раз  под-
сылала к Екатерине повитуху, а к Петру своих врачей, чтобы доложили  на-
учно: кто из супругов более виноват? Елизавета даже приставила к племян-
нику бойкую вдову живописца Гроота, обещая ей в мужья генерала, если су-
меет побудить Петра к любовным прихотям. Но Екатерина осталась в прежнем
положении, и тогда у нее состоялся деловой разговор с императрицей.
   - Вот что, миленькая! - объявила Елизавета. - Не знаю, каково  уж  вы
там столько лет миндальничали, но толку-то от  ваших  высочеств,  как  с
козла молока... А ежели от мужа нет явного пособления, так  его  надобно
на стороне сыскивать. И не воротись от меня - эдак-то всегда при  дворах
знатных поступали!
   После чего в придворном штате "малого" двора появился новый камер-юн-
кер, и Екатерина отметила: "Прекрасен, как ясный день". А звали его Сер-
геем Салтыковым...
   Елизавета Петровна, как дневальный у ящика с казенными деньгами, бод-
ро стояла на страже нравственности придворных, карая блудолюбивых дам  и
кавалеров остриженном волос или коленостоянием в углу на  сухом  горохе.
Но так как сама-то она являла образец обратного тому, что от других тре-
бовала, то по этой причине веселый, неугасающий и даже бесшабашный разв-
рат стал при дворе Петербурга делом привычным и, пожалуй, даже вмененным
в прямую обязанность придворных... Екатерина от первых шагов по  русской
земле была окружена людьми, в лексиконе которых преобладало  слово  "ма-
хаться". Вокруг великой княгини влюблялись, разводились  и  сходились  -
когда с трагическим надрывом, когда с комическим легкомыслием. Трепетали
от амурных "маханий" едва окрепшие девочки-фрейлины, даже маститые кава-
лерственные дамы, имевшие внуков сержантами в гвардии, пускались во  все
тяжкие, и это уже никого не удивляло. Конечно, молоденькой женщине  было
нелегко в этом вертепе, но Екатерина лишь кокетничала с  мужчинами,  ни-
когда не переступая границ дозволенного. Только на маскарадах,  где  все
равны под масками, Екатерина с пунцовой розой в черных волосах, загрими-
рованная под пажа, вакханкой висла на шеях рослых  гвардейцев,  интригуя
отчаянно:
   - Поцелуй меня, маска, только поцелуй через маску...
   Дабы назначение Салтыкова не слишком  бросалось  в  глаза,  смышленая
Елизавета прислала к "малому" двору и  Левушку  Нарышкина,  забавлявшего
Екатерину всякими дурачествами. И пока этот "шпынь" увеселял придворных,
Сергей Салтыков рисовал перед Екатериной упоительную картину тайных нас-
лаждений. Она вздыхала:
   - Откуда вам знать - свободно ли мое сердце?..
   Этот разговор состоялся весной 1752 года, и все лето Екатерина успеш-
но отбивала настойчивые атаки красавца. Салтыков даже силой пытался про-
никнуть в ее спальню, но великая княгиня загородила двери  комодом  -  и
спаслась от штурма!
   - Ваша смелость способна погубить меня, - сказала она дерзкому. -  Не
забывайте, что я жена наследника престола...
   В августе двор табором отъехал в подмосковное Раево, где  на  острове
была устроена охота на зайцев. Лошадей переправили водой на пароме, гос-
ти добирались на остров в лодках. Салтыков бдительно держался возле  по-
дола Екатерины, словно приклеенный, но она, спрыгнув  на  берег  первой,
татаркой вскочила в седло, вихрем понеслась в сторону леса - за отдален-
ным лаем гончих собак. Салтыков настиг ее  на  солнечной  поляне,  густо
покрытой ромашками, вокруг не было ни души.
   - Уйдите, наконец! - взмолилась Екатерина.
   Но внимательнее, чем обычно, выслушала признания в любви. ("Он  рисо-
вал мне продуманный план, как держать в глубокой тайне то счастие, кото-
рым можно наслаждаться в подобном случае. Я не проронила  ни  слова...")
Салтыков настаивал:
   - Сознайтесь, что вы ко мне неравнодушны.
   "Он начал перебирать всех придворных и заставил меня согласиться, что
он лучше других; из этого он заключил, что мой выбор должен пасть на не-
го..." Разговор затянулся, сделавшись мучительным для обоих. Лошади  пе-
реступали нетерпеливо.
   - Езжайте прочь, - строго велела Екатерина.
   Салтыков не повиновался великой княгине:
   - Я отъеду лишь в том случае, если услышу от вас, что вы думаете  обо
мне гораздо чаще, нежели вам хотелось бы...
   Екатерина, изогнувшись в седле,  взмахнула  хлыстом.  Ударила  лошадь
салтыковскую, потом стегнула и свою.
   - Вы победили! - вскричала она. - Только убирайтесь к чертовой  мате-
ри, чтобы я вас больше никогда не видела.
   Строптивые кони разнесли их в разные концы поляны.
   - Слово вами дано, - услышала Екатерина издалека.
   - Нет, нет, нет! - отвечала она, чуть не плача.
   - Да, да, да! - донеслось из леса.
   По неопытности она не обратила внимания на первые изменения  в  орга-
низме. Зима закружила ее в праздниках, летом 1753 года отъехала из Моск-
вы в село Люберцы, и здесь Екатерина, загорелая и жилистая, как дьяволи-
ца, с ружьем гонялась по лесам, охотясь. На именинах мужа  танцевала  до
упаду, а после танцев выкинула мертвого ребенка... Это случилось на  би-
вуаке, в походной палатке, под гудение комаров! Восемь недель  жизнь  ее
была в опасности.  Оправясь,  Екатерина  с  новой  силой  отдалась  удо-
вольствиям. Левушка Нарышкин,  совершенно  безразличный  к  нравственной
стороне жизни, говорил Екатерине откровенно:
   - Вы не спрашивайте меня - можно ли то, что хочется. Вы спрашивайте -
как получить скорее то, что хочется, и я для вашего высочества в лепешку
расшибусь, а все сделаю...
   "Шпынь" был предан Екатерине даже не беззаветно,  а,  скорее,  бессо-
вестно! Вскоре у великой княгини появилась и подруга, графиня  Прасковья
Брюс, шептавшая горячо и призывно:
   - Доверься моему опыту, милая Като, и я сегодня же ночью обещаю  тебе
самые жгучие тайные удовольствия.
   Ночью Нарышкин скребся в двери, мяукая по-кошачьи.
   - Мрр... мрррр, - мурлыкала Екатерина.
   Это значило, что она готова к рискованным похождениям. В мужских кос-
тюмах, подобрав волосы под шляпы, подруги воровски исчезали  из  дворца,
до зари пропадая... где? Весной Екатерина доложила императрице  о  новой
беременности и рассчитала, что родит в последних  числах  сентября  1754
года.
   - Ишь какая точная стала! - отвечала Елизавета с ехидцей. - Мне  твои
расчеты уже знакомы. Но теперь крутиться по палаткам не дам. Кончай тан-
цевать и посиди-ка в карантине...
   Чтобы невестка не порхала, она приставила к ней Александра Шувалова -
великого инквизитора империи, а Салтыкова публично обозвала "сопляком" и
выпроводила красавца за границу...


   8. НАЧИНАЕТСЯ ЕКАТЕРИНА

   С тех пор как Фике вступила на русскую землю, ее  всюду  подстерегали
опасности. Иногда даже со смертельным риском. Болезни в счет не идут! Но
не бывало года, чтобы не стряслось беды. Почти в каждой поездке  "несли"
ее лошади, вдребезги разбивало кареты, под  Екатериной  проваливались  в
реки мосты. А однажды в Гостилицах рухнуло здание, погребя под  развали-
нами 19 человек, и только случайность спасла Екатерину от гибели. В пла-
мени пожаров она теряла свои гардеробы, мебель, книги. От частых  столк-
новений с опасностями осмелела, говоря:
   - Приговоренная к веревке не сгорит и не утонет!
   Но летом 1754 года Екатерину с великим бережением доставили из Москвы
в Петербург; лошади ступали шагом, проезжали за день не более  30  верст
(эта дорога взяла у нес месяц жизни). Шувалов не  спускал  с  нее  глаз.
Ближе к осени, когда двор вернулся из Петергофа в столицу, он отвел  бе-
ременную женщину в пустую комнатушку Летнего дворца, где было много пыли
и мало мебели.
   - Желаю вашему высочеству, - сказал Шувалов, - в  сем  милом  убежище
порадовать ея величество родами легкими и приятными...
   Екатерина поняла, что в этой конуре ей будет так же хорошо, как соба-
ке в будке. Словно перед смертью, простилась она с  близкими  и,  почуяв
первые боли, перешла в камеру своего заточения, сопровождаемая акушеркой
фон Десршарт; по обычаю того времени, рожать следовало на полу,  который
и застелили матрасом. В два часа ночи Екатерина всполошила повитуху кри-
ком - начались схватки. Разбудили императрицу, прибежал Шувалов с женою.
Совместно они послушали, как исходится криком  Екатерина,  и,  перекрес-
тясь, удалились... Десять часов мук закончились.
   - Кто у меня? - спросила Екатерина.
   - Мальчик, - ответила акушерка...
   Моментально, будто из-под земли, нагрянули всякие  бабки.  Елизавета,
командуя ими, опеленала новорожденного голубой лентою ордена Андрея Пер-
возванного, все бабье, охая и причитая, удалилось с младенцем. Следом за
ними скрылась и фон Дершарт.
   - Пить... дайте воды, - просила Екатерина.
   Никто не подошел, потому что подойти было некому. А встать  она  была
не в силах. Екатерина лежала в неприятной сырости, мечтая о сухой  прос-
тыне и большой кружке холодной воды.
   - Люди, где же вы? - звала она, страдая.
   Веселая музыка из глубин Летнего дворца была ей ответом. А в соседних
комнатах мужа играли в биллиард и пьянствовали.
   - Пить, - металась она. - Ну хоть кто-нибудь...
   Великим князем Павлом, правнуком Петра I, она  заслонила  романовский
престол от посягательств Брауншвейгской династии - ради этого позвали ее
в Россию, не отказывали в забавах и нарядах.
   - Люди, помогите же мне, - тщетно взывала она...
   Комком собрала под собой мокрые простыни и ногами, плача, ссучила  их
в конец матраца. Ликующие водопады, опадая с безмятежной  высоты,  прох-
ладно шумели в ее ушах, и она - пила, пила, пила... Вдруг явилась графи-
ня Шувалова, безбожно разряженная в пух и прах, сверкая массою драгоцен-
ностей, уже порядком хмельная. ("Увидев меня все на том  же  месте,  она
ужаснулась, сказав, что так можно уморить меня до смерти".)
   - Воды, - взмолилась перед ней Екатерина. - Графиня, вы же сами  жен-
щина рожавшая... я умираю от жажды.
   - Господи, да неужто я вас забуду?
   И с этими словами  ушла,  больше  не  появившись.  Музыка  гремела  и
буйствовала, а вокруг Екатерины сосредоточилась вязкая,  невыносимая  и,
казалось, противная на ощупь тишина. Все покинули ее! Летний дворец сод-
рогался от плясок. Шла гульба - дым коромыслом, и никто о  ней  даже  не
подумал. Пьяный муж заглянул в двери, но тут же скрылся,  крикнув  жене,
что ему очень некогда.
   Было утро. И день миновал. Праздник продолжался.
   Наступила ночь - уже вторая ночь.
   - Пи-иить... пи-ить хочу-у! - осипло кричала Екатерина.
   Наконец музыку выплеснуло из глубин дворца, возник  меркнущий  желтый
свет, она услышала топот множества ног, будто ломилось  целое  стадо,  и
голоса пьяных людей, спешащих к ней... В дверях явилась сама  императри-
ца! Елизавета была в розовой робе, отделанной золотым позументом, круже-
ва фиолетовые, а пудра с перламутровым оттенком. Слов нет, она  прекрас-
на, но была бы еще прекраснее, если б не была так безобразно пьяна! Впе-
ред выступил камер-лакей, держа на золотом  блюде  "талон"  Елизаветы  о
награждении роженицы немалыми "кабинетными" деньгами.
   - Сто тыщ... копеечка в копеечку! - выпалила императрица  (и,  падая,
успела ухватиться за лакея). - Наследника ты родила... вот  и  жалую!  -
Она со смаком расцеловала лакея (очевидно, с  кем-то  его  перепутав)  и
спросила: - Чего еще ты желаешь?
   - Кружку воды, - ответила ей Екатерина...
   Лишь через сорок дней Екатерине было дозволено впервые глянуть на сы-
на. Ведьмы-бабки показали Павла с таким видом, будто они его где-то  ук-
рали, и тут же проворно утащили младенца  на  половину  царицы.  Полгода
дворцы Петербурга, царские и барские, тряслись от пьянственных катаклиз-
мов: Елизавета, ее двор, гвардия и дворянство столицы неистово  праздно-
вали появление наследника. Екатерина в этом бесновании не участвовала...
   Когда возвратился из-за границы ее любимый Сережа Салтыков, Екатерина
взмолилась перед ним о тайном свидании:
   - Утешь меня! Мне так плохо одной...
   Обещал - и не пришел. Екатерина упрекала его:
   - Как ты мог? Я всю ночь не сомкнула глаз. Ждала...
   И получила ледяной ответ:
   - Извини, Като! У меня в ту ночь разболелась голова...
   "Ну что ж. Надо испытать и самое тяжкое для  любящей  женщины  -  да,
следует знать, как ее бросают... безжалостно!"
   Екатериною овладела меланхолия: "Я начала видеть вещи в черном  свете
и отыскивать в предметах, представлявшихся моему  взору,  причины  более
глубокие и более сложные". Именно в это время, оскорбленная и  отвержен-
ная, она обратилась к Вольтеру.
   Екатерина пришла к его пониманию через Тацита, через Монтескье с  его
высоким пафосом "Духа законов". Впервые она  задумалась  над  словами  -
республика, абсолютизм, деспотия. Она постигала социальные сложности ми-
ра в канун очередной войны - войны России с Пруссией... Время было удоб-
ное для размышлений! Сейчас ей никто не мешал - даже сын, которого  Ели-
завета скрывала от матери. Екатерина приучила себя читать даже  то,  что
обычно никто не читает, - словари, энциклопедии, справочники и  лексико-
ны. Неторопливо и обстоятельно, делая из книг обширные выписки,  том  за
томом, не пропуская ни единого абзаца, как бы скучен он ни казался,  ве-
ликая княгиня взбиралась по лесенке знаний - все выше и выше... Был  век
осьмнадцатый - век просвещенного абсолютизма, и она,  разумная  женщина,
готовилась оставить свое имя в этом удивительном времени!
   Екатерина удалилась от людей (как и люди от нес). В жутком,  неповто-
римом одиночестве, окруженная лишь книгами, выковывалась новая Екатерина
- с железной волей, поступающая всегда зрело и обдуманно, как полководец
в канун решающей битвы. Вскоре она сама ощутила внутреннее свое  превос-
ходство над людьми при дворе. Нет, она, как и раньше, могла поболтать  о
пустяках, но даже в пустом житейском разговоре оставалась  в  напряжении
мысли, которому никто не властен помешать...
   Летом 1755 года иностранные послы уже начали извещать Европу о дурном
здоровье Елизаветы. В эти дни царица выгнала  прочь  любимого  садовника
Ламберти, который, занимаясь пророчествами, предсказал императрице,  что
она умрет в расцвете славы русского оружия. Ламберти пешком приплелся  в
Ораниенбаум к Екатерине:
   - Ты не боишься будущего? Так возьми меня...
   Екатерина подальше от дворца (чтобы реже встречаться с мужем) развела
в Ораниенбауме собственный садик. Ламберти был угрюм и, пренебрегая  ус-
ловностями двора, упрямо титуловал Екатерину словом "женщина", а у вели-
кой княгини достало ума не поправлять старика. Она очень скоро  привыкла
к согбенной фигуре садовника, бродившего среди цветочных клумб, и  почти
не замечала его.
   Но однажды Ламберти сам окликнул ее:
   - Женщина, подойди ко мне ближе.
   - Чего тебе надобно? - спросила она, подходя.
   - Я знаю, что тебя ждет.
   - Так скажи. Я не боюсь будущего...
   Ламберти послушал, как вдали кричат в зверинце голодные, озябшие пав-
лины. Тихо-тихо всплескивало за парками море.
   - Я вижу на твоем челе, женщина, долгое и пышное царствование.  Но  я
читаю в твоем будущем такое множество пороков, что все твои  добродетели
должны померкнуть, омраченные преступлениями...
   Он замолк. Екатерина сказала:
   - Не бойся продолжать. Слушать тебя не страшно.
   - А мне не страшно говорить, потому что я знаю:  история  не  пишется
только белыми красками. Сейчас ты, женщина, еще слишком молода и многого
не понимаешь. Но придет время, когда ты осознаешь  сама,  что  всю  свою
долгую жизнь была глубоко несчастна, как и те люди, которых  ты  властно
увлекла за собою...
   "Почти как у Генриха Четвертого", - подумала Екатерина.
   - Что же мне делать? - спросила она.
   - А ты, женщина, бессильна что-либо сделать. Судьба уже схватила тебя
за волосы, и, как бы ты ни сопротивлялась ей, она все  равно  уже  тащит
тебя по той длиннейшей дороге, которая тебе (только одной  тебе!)  пред-
назначена роком...
   Он снова склонился к земле, а Екатерина пошла во дворец. Но, обернув-
шись, она вдруг крикнула Ламберти издали:
   - Скажи, а скоро ли я стану царствовать?
   - Тебе осталось недолго ждать...
   Во дворце Ораниенбаума приятно грели камины, и со стороны  Кронштадта
наплывали тревожные гулы осенних невзгод. Молодую женщину навестил  граф
Кирилла Разумовский, а она спросила его:
   - Не скройте, гетман, какова была важная причина тому, что, помню, вы
часто проскакивали верхом по сорок верст на лошади, бывая у меня в  гос-
тях чуть ли не ежедневно.
   - Я желал видеть вас.
   - Так ли это было вам нужно?
   - Ради любви к вам - да, нужно.
   - Вот как? Отчего же молчали тогда?
   - Не хотел тревожить вашей юности.
   - Вы и сейчас любите меня, гетман?
   - Я отвечу иначе: если вам когда-либо понадобится моя  помощь,  прошу
располагать мною - я ваш вечный рыцарь...
   Разумовский откланялся столь резко, что в шандалах разом  наклонилось
пламя свечей. Еще ничего не было решено, и Екатерина, с надрывом  вздох-
нув, раскрыла на коленях томик Вольтера.
   В грустящем парке Ораниенбаума такой  безысходной  печалью  веяло  от
одинокой женской фигуры, что неслышно скользила меж поблекших дерев...
   Пройдет еще несколько быстрых лет, и Екатерина примет  решение:  "Что
бы там о нас потом ни говорили, а мы давно ко всему готовы и не отступим
даже перед самим чертом иль дьяволом!"
   Из невского устья, распластав над морем косые паруса, мимо Ораниенба-
ума, канули в бурление осенних вод последние в эту навигацию корабли...
   Первые радости кончились.
   "Маленькая принцесса Фике, где ты?"


   ЗАНАВЕС

   Не так давно "С.-Петербургские ведомости" известили русских  граждан,
что "в Филадельфии господин Вениамин Франклин  столь  далеко  отважился,
что возжелал из атмосферы вытягивать тот страшный огонь,  который  часто
целые земли погубляет". Дошло это и до императрицы Елизаветы, которая на
всякий случай перекрестилась. Сейчас она  переживала  личную  драму:  не
рассчитав своих психологических возможностей, царица окружила себя сразу
четырьмя фаворитами. Первый был уже прискучивший граф Алексей  Разумовс-
кий (и царица, как верная жена, заботливо  удерживала  его  от  запоев),
второй - умный и скромный Ванечка Шувалов, третий - церковный  певчий  -
бас Каченовский, а четвертый - миловидный  юноша-тенор  Никита  Бекетов.
Мы, читатель, не станем жалеть Елизавету, ибо в ее жизни возникали и бо-
лее сложные ситуации, из которых она всегда выбиралась  с  незапятнанной
репутацией. Но сейчас, в некотором смятении чувств, она просила Академию
развлечь ее:
   - Эвон, сказывали, будто в Америке ученый объявился, который из обла-
ков електричество запросто собирает. А пошто наши хлеб даром едят и  мне
електричества еще не показали?
   Газеты Европы глумились над Франклином, его опыты подвергались осмея-
нию - и только в России пресса и научный мир относились  к  Франклину  с
должным уважением. Одновременно с американским ученым в тайны  атмосфер-
ного электричества проникали русские академики - Ломоносов  и  Рихман...
Однажды, когда над столицей удушливо парило, Рихман в покоях императрицы
показывал, как улавливается грозовая энергия. При сверкании молний,  под
мощные аккорды громоизвержений, из стеклянного шара с треском выскакива-
ли искры; Елизавету даже сильно дернуло током... Она засомневалась:
   - Чего доброго, а так и жизни можно лишиться. Ты, голубь,  не  устрой
мне здесь пожара. А то я, по твоей ученой милости, с торбой по миру пой-
ду, да подаст ли мне кто?
   Рихман просил царицу не пугаться напрасно:
   - Мой коллега Маттиас Бозе даже наэлектризовал свою даму  сердца,  за
что она поцеловала его, при этом  Бозе  ощутил  на  губах  сильный  удар
электрического разряда, отчего в науке возникло новое приятное понятие -
"электрический поцелуй".
   Из лейденских банок сыпались голубые искры.
   - А выгода-то с електричества будет ли?
   Рихман сказал, что о выгодах говорить еще рано:
   - Но мой опыт наглядно доказывает, что материя грома  и  молнии  суть
родственна материи электрической...
   Елизавете, прямо скажем, повезло: Рихман улавливал токи небесные, да-
же не заземляя антенны, и счастье, что гроза в этот день была несильной,
а то бы эксперимент мог закончиться трагически для  Рихмана,  бравшегося
за провод голой рукою, и для самой императрицы, сидевшей близ лейденских
банок.
   Петербург уже имел три домашние лаборатории по изучению грозовых раз-
рядов. Одна была во дворце графа Александра  Строганова,  жившего  подле
Зимнего дворца на Невском; вторая - в  доме  Рихмана  на  углу  Большого
проспекта и 5-й линии Васильсвского острова, а третья размещалась в доме
генерала Бонна на 2-й линии, где квартировал великий муж российской уче-
ности - Михаила Ломоносов.
   В один из жарких дней было заседание Академии наук, но вдруг над  го-
родом нависла мрачная туча. Рихман и Ломоносов сразу ушли  домой,  чтобы
измерить ее электрическую силу. Рихман прихватил с собою и  гравера  Ва-
нюшку Соколова:
   - Зарисуешь, как выглядят опыты мои...
   Рихман и Ломоносов встали около своих "громовых машин"; туча  зловеще
клубилась над Васильевским островом, но не отдала даже  капли  дождя  на
город. В воздухе, раскаленном от напряжения,  ощущался  большой  избыток
природной энергии... Когда из провода посыпались первые искры, Ломоносо-
ва отвлекло появление в лаборатории жены с дочерью, звавших его обедать.
   - Накрывайте на стол. Сейчас приду...
   "И как я, так и оне беспрестанно до проволоки и до привешенного прута
дотыкались затем, что я хотел иметь  свидетелей  разных  цветов  огня...
Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я держал  руку  у
железа, и искры трещали. Все от меня прочь  побежали.  И  жена  просила,
чтобы я прочь шол. Любопытство удержало меня еще две или три минуты, по-
ка мне сказали, что шти простынут".
   Ломоносов был голоден - он проследовал к столу.
   В это же время, шагая под железными цепями, развешанными на  шелковых
шнурках, Рихман предупредил Соколова:
   - Отойди подалее, друг мой! Как бы тебя не...
   Гравер сделал шаг в сторону; от железного прута отделился (неслышно и
плавно) клубок огня величиною  с  яблоко,  отливавший  бледною  синевой.
Проплыв по воздуху, он едва коснулся лба Рихмана, и ученый  -  молча!  -
опрокинулся назад. Все произошло в удивительной тишине, но затем  после-
довал удар вроде пушечного. Отброшенный к порогу,  Соколов  закричал  от
боли ожогов...
   Ломоносов дохлебывал щи, как вдруг двери  распахнулись  и  в  комнату
почти ввалился слуга Рихмана:
   - Профессора громом зашибло... спасите!
   Ломоносов бежал от 2-й линии до 5-й; в доме Рихмана его обступили ры-
дающие жена и мать ученого, испуганно глядели из углов дети. Под  башма-
ками визжали осколки лейденских банок, а ноги скользили в  медных  опил-
ках, которые были сметены вихрем разряда. Соколов суматошно гасил на се-
бе прожженный кафтанишко.
   - Жив? - спросил его Ломоносов.
   - Бу-бу-бу-будто...
   Ломоносов склонился над телом Рихмана. На лбу мертвеца  запечатлелось
красно-вишневое пятно (""а вышла из него громовая електрическая сила  из
ног в доски. Нога и пальцы сини, и башмак разодран,  и  не  прожжен...")
Ломоносов велел граверу:
   - Зарисуй все как было. Для гиштории сие полезно.
   Он отправил письмо Ивану Шувалову: "...Умер господин Рихман  прекрас-
ною смертью, исполняя по своей профессии должность. Память  его  никогда
не умолкнет..." Невежественное шипение слышалось по углам вельможных па-
лат, и неистовствовал пуще всех Роман Воронцов,  которого  Елизавета  за
его безбожное воровство и хапужество прозвала хлестко: "Роман -  большой
карман".
   - Когда гром грянет, - бушевал ворюга, - креститься надобно, а не ма-
шины запущать, кары небесные на себя навлекая...
   Этот Роман Воронцов был родным братом вице-канцлера Михаилы  Воронцо-
ва, он имел двух дочек - Елизавету и Екатерину.
   Елизавета скоро станет фавориткой Петра III.
   Екатерина сделается знаменитой княгиней Дашковой.
   Заслоняя других куртизанов, все выше восходила трепетная звезда Ивана
Ивановича Шувалова: молодостью, красотой и разумом он победил  иных  лю-
бимцев Елизаветы, оставшись в истории ее царствования самым ярким и  па-
мятным. Шувалов частенько повторял при дворе слышанное от Ломоносова,  а
слышанное от Ванечки повторяла уже и сама императрица...
   Петр I неловко объединил под одной крышей Академию наук со  школою  -
Ломоносов желал разъединить то, что не  должно  уживаться  вместе,  дабы
Академия осталась гнездилищем научной мысли, а университет  пусть  будет
школою всероссийской. Ученый настаивал перед фаворитом,  чтобы  во  всех
крупных городах заводились для юношества гимназии.
   - Без них университет - как пашня без семян.  А  факультетов  надобно
иметь три, - доказывал Ломоносов, - юридический,  естественный  и  фило-
софский. Зато теософского, каких в Европе уже полно,  нам,  русским,  не
надобно...
   Шувалов просил у престола для создания университета по 10 000  рублей
ежегодно, на что Елизавета - прелюбезная! - отвечала:
   - Ежели б не ты, Ванюшенька, а другой кто просил, фигу с маком от ме-
ня бы увидели, потому как казна моя пустехонька. Ну, а тебе,  друг  сер-
дешный, отказу моего ни в чем не бывало и впредь не станется...  Не  де-
сять - пятнадцать тыщ даю!
   Елизавета доказала свою пылкую любовь к Шувалову именно тем,  что  не
прошло и полугода (!), как она, поборов природную лень,  издала  именной
указ об основании первого русского университета.
   Указ был подписан императрицей 12 января 1755 года -  в  день,  когда
справляла именины мать фаворита, звавшаяся Татьяной.
   От этой-то даты и повелось  на  святой  Руси  праздновать  знаменитый
Татьянин день - веселый день российских студентов.
   В бурной жизни великого народа появился новый герой.
   Это был студент!
   И писатель Михаил Чулков, автор первого в России романа о  студенчес-
кой жизни, восклицал - почти в восхищении: "Смею  основательно  заверить
тебя, мой любезный читатель, что еще не уродилось такой твари  на  белом
свете, которая б была отважнее российского студента!"
   Появилось и звание: Студент Ея Величества.


   ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
   Студент ея величества

   Детина напоказ, натурою счастлив,
   И туловищем дюж, и рожею смазлив.
   Хоть речью говорить заморской не умея,
   Но даст, кому ни хошь, он кулаком по шее...
   Которые, с тех нор как школы появились,
   Неведомо какой грамматике учились!
   Ив. Мих. Долгорукий


   1. КОРМЛЕНЬЕ И УЧЕНЬЕ

   А в сельце Чижове все оставалось по-прежнему... Правда, появление сы-
на доставило чете Потемкиных немало хлопот и огорчений. Гриц (так  звали
его родители) раньше всех сроков покинул колыбель и, не унизившись  пол-
занием по полу, сразу же встал на ноги. Встал - и забегал! Сенные  девки
не могли уследить за барчуком, обладавшим удивительной способностью  ис-
чезать из-под надзора с почти магической неуловимостью.
   Но зато не умел говорить. Даже не плакал!
   Дарья Васильевна пугалась:
   - Никак, немым будет? Вот наказанье Господне...
   Нечаянно Гриц вдруг потерял охоту к еде, и долго не могли  дознаться,
какова причина его отказа от пищи, пока конюх не  позвал  однажды  Дарью
Васильевну в окошко:
   - Эй, барыня! Гляди сама, кто сынка твово кормит...
   На дворе усадьбы в тени лопухов лежала матерая сука, к ее сосцам при-
никли толстые щенятки; средь них и Гриц сосал усердно, даже урча, а  со-
бака, полизав щенят, заодно уж ласково облизывала и маленького  дворяни-
на...
   Папенька изволил удивляться:
   - Эва! Чую, пес вырастет, на цепи не удержишь...
   Гриц еще долго обходился тремя словами - гули, пули и дули. На  расс-
вете жизни напоминал он звереныша, который, насытившись,  хочет  играть,
а, наигравшись, засыпает там, где играл. Не раз нянька отмывала будущего
"светлейшего" от присохшего навоза, в который он угодил, сладко опочив в
коровнике или свинарнике. С раблезианской живостью ребенок поглощал дары
садов и огородов, быстрее зайца изгрызал капустные  кочерыжки,  много  и
усердно пил квасов и молока, в погребах опустошал кадушки с  огурцами  и
вареньями. Наевшись, любил бодаться с козлятами - лоб  в  лоб,  как  ма-
ленький античный сатир... Маменька кричала ему с крыльца:
   - Оставь скотину в покое! Эвон оглобля брошена, поиграй-ка  с  оглоб-
лей. Или телегу по двору покатай...
   Ему было четыре года, когда он пропал. Дворня облазала  все  закоулки
усадьбы, девок послали в лес "аукать", парни ныряли в реку, шарили рука-
ми по дну, а отчаянью Дарьи Васильевны не было предела.  Опять  беремен-
ная, с высоко вздернутым животом, она металась перед дедовскими  черными
иконами:
   - Царица Небесная, да на што он тебе? Верни сыночка...
   А пока его искали, мальчик терпеливо качался на верхушке старой бере-
зы, с любопытством взирал свысока на людскую суматоху. С той поры и  по-
велось: большую часть дней Гриц проводил на деревьях, искусно прятался в
гуще зелени. Там устраивал для себя гнезда, куда таскал с огородов репу,
которую и хрупал, паря над землею на гибких и ломких сучьях.
   Но говорить еще не умел! Наконец, словно по какому-то капризу  приро-
ды, Гриц однажды утром выпалил без заминки:
   - Сейчас на речку сбегаю да искупаюсь вволю,  потом  на  кузню  пойду
глядеть, как дядька Герасим лошадей подковывает...
   Ему было пять лет. Отец срезал в саду розги:
   - Заговорил, слава те Господи! Ну, Дарья, оно и кстати: пришло  время
Грицу познать науки полезные...
   И появился пономарь с часословом и цифирью, которому от помещика было
внушено, что за внедрение наук в малолетнего дворянина будет он  взыскан
мерою овса и пудом муки.
   - А ежели сына мово не обучишь мудростям, - добавил майор Потемкин, -
быть тебе от меня драну...
   - На все воля Господня, - отвечал пономарь, робея.
   Взял он дощечку и опалил ее над огнем, чтобы дерево почернело. Мелком
на  доске  показал  Грицу,  как  белым  по  черному  пишется.   Началось
ученье-мученье. Сколько ни бился пономарь, складам обучая, мальчик никак
не мог освоить, почему изба - это не изба, а "ижица", "земля", "буки"  и
"аз".
   - Изба-то - вон же она! - показывал за окошко.
   - Так она в деревне ставлена, а на бумажке инако выглядит.  Опять  же
дом - не дом, а "добро", "он", "мыслете"... Коли не осознал,  так  опять
батюшку кликну с розгами, пущай взбодрит!
   В чаянии овса с мукою долго старался пономарь, но обессилел, за что и
был изгнан. Отец сам разложил перед собой пучки розог, раскрыл  ветхость
Симеона Полоцкого. Водя пальцем по строчкам, майор (с утра уже выпивший)
бубнил сослепу:
   Писах в начале по языке тому,
   Иже свойственный бе моему дому.
   Таже увидев многу пользу быти
   Славенску ся чистому учити,
   Взях грамматики, прилежах читати;
   Бог же удобно даде ю ми знати...
   - Смысл реченного мною внял ли ты?
   - Не, - отвечал Гриц, - не внял я.
   Майор сразу накинулся на него с прутьями:
   - У, племя сучье, так и помрешь без разума, Бога не познав, о  чем  в
сих виршах складно и открыто сказано...
   Но вскоре и отец отступился, сообщив жене:
   - Родила ты бестолочь эку!
   - Неужто и впрямь совсем без разума наш сыночек?
   - Весь в тебя, - отвечал муж, тяжко задумавшись. -  Надо  в  Дятьково
ехать. Сказывали  мне  братцы,  что  живет  там  в  отставке  артиллерии
штык-юнкер Оболмасов, который за десять рублев с харчами любого недорос-
ля берется в науки вывести...
   Сочетание слов штык-юнкер было чересчур колючим и непонятным,  отчего
Гриц заранее стал готовиться к худшему. Так  оно  и  случилось.  Однажды
въехала в Чижово телега, поверх охапки соломы сидел Оболмасов  в  драном
мундире, заросший шерстью, аки зверь библейский. А вместо  ноги  была  у
него деревяшка, жестоко исструганная с боков на лучину для нужд скромно-
го сельского быта...
   Штык-юнкеру первым делом поднесли чарку.
   - Этот, што ли? - спросил он, на Грица кивая.
   - Он, батюшка, он и есть, дурень наш, - кланялась мать. - Уж ты  пос-
тарайся, покажи ему науки всякие, чтобы умнее стал...
   - Это я вмиг! - обещал герой Полтавы, выпивая.
   Перед изначальным уроком отстегнул он свою ногу и водрузил  на  стол,
указывая на нее перстом поучительно:
   - Вот этой ногой да по башке - у-у, пыли-то будет!
   Велел он писать на доске сложение четырех к пяти, а затем коварно по-
велел из полученной суммы восемь вычислить.
   - Сколь получается? - спрашивал злоумышленно.
   - Сам небось знаешь, - опасливо отвечал Гриша.
   Штык-юнкер потянулся было к ноге, но ученик тут же выкинул ее в окно,
за ней и сам выпрыгнул. Моментально очутился на самой  верхушке  дерева.
Оттуда, неуязвимый, как обезьяна, Гриц внимательно пронаблюдал за отъез-
дом штык-юнкера, награжденного пятью рублями ("за посрамление чина"),  и
спустился на землю, лишь соблазнившись посулами матери:
   - Так и быть! Дам я тебе пенки с варенья слизать...
   Отец даже сечь не стал. Майор впал в мрачную меланхолию, которая  ис-
торически вполне объяснима. Дело в том, что по законам Российской  импе-
рии всех дворянских недорослей надобно  являть  в  герольдию  на  первый
смотр в семилетнем возрасте. От родителей строго требовали,  чтобы  дети
читать и считать умели... Долго обсуждали Потемкины эту монаршую  кавер-
зу, потом решили целиком положиться на волю божию и стали заранее  гото-
вить дары в смоленскую герольдию. Отец выговаривал сыну:
   - Ничего-то с тебя, кроме навозу, дельного еще  не  было,  а  сколько
убытков я терпеть уже должен...
   В канун отъезда служили молебны, лошадей  откармливали  овсом.  Гришу
нарядили в сапожки, подпоясали красным кушачком.  На  телегу  громоздили
дары - окорока и гусей, бочата с медом, бутыли с наливками.  Крестясь  и
поминая Бога, тронулись! Отец угрожал: дворянских смотров бывает три - в
7, в 12 и в 16 лет.
   - Сейчас еще можно откупиться, а вот на третьем смотре не  откупишься
и пропадешь на краю света... Нно-о! - понукал он лошадей.
   Смоленск был первым городом, какой увидел мальчик. Гриц даже  притих,
когда показались высокие стены крепости, из гущи  дерев  торчали  многие
колокольни. Только вблизи стало видно, что Смоленск сплошь составлен  из
малых домишек, разбросанных невпопад средь лужаек, скотских выгонов, па-
сек и огородов. Улицы были выложены  фашинником,  лишь  одна  мощеная  -
главная, вдоль нее красовались каменные "палаццо" смоленской шляхты. Ос-
тановились на постоялом дворе, наполненном грязью и  мухами.  За  обедом
сидели в ряд с такими же приезжими ради смотра; деревянными ложками дво-
рянство чинно хлебало ботвинью с луком. А рано утречком Потемкины подка-
тили к конторе герольдии. Отец пошел давать  взятку  деньгами,  набежали
верткие подьячие, вмиг раздергали все припасы с телеги.  Сумрачный  отец
привел сына в контору; там сидел чиновник, под столом у него стояла кор-
зинка с гогочущими гусями.
   - Расписаться-то сумеет ли обалдуй ваш?
   - Да уж я за него, - униженно кланялся отец.
   И внизу бумаги вывел: "Къ сей скаске Недоросыль грсгори сын  Лександ-
ровъ маеора патсмкина Руку пршюжилъ". А в сказке  было  писано,  что  до
второго смотра Гриша отпускается в дом родителей,  дабы,  пред  Богом  и
престолом обязуясь, и далее усердно совершенствовать себя к службам дво-
рянским. Чиновник схватил одного из гусей за горло и внимательно  прощу-
пал ему печенку - жирна ли?
   Спросил потом уже несколько любезнее:
   - Для какой стези чадо свое готовить желаете?
   - Пусть стезя сама его изберет, - вздохнул Потемкин...
   В конторе было много малолетних и юных дворян. Могуче рыдали здорову-
щие балбесы, когда их (по закоренелой неграмотности) записывали на  флот
- матросами! А из недорослей третьего смотра солдаты схватили дворянина,
уже бородатого, и потащили куда-то по лестнице, а он, сердешный, цеплял-
ся за косяки, вопил утробно:
   - Ой, маменька и папенька, спасите меня, несчастного! Ой,  люди  доб-
реньки, сповидаю ли я своих малых детушек?..
   Тут Гриц узнал, что всех  неграмотных,  но  достигших  возраста  пре-
дельного, по указу кроткой Елизаветы ведено посылать на безвыездное про-
живание в городе Оренбурге.
   - Оренбург... где ж такой? - спросил мальчик.
   Отец и сам-то знал о нем понаслышке:
   - В конце света город имеется. Вокруг пески да соль,  хлебушка  нету,
люди тамошни одним мясом, будто звери дикие, кормятся, а чуть из  города
высунутся - им сразу петлю на шею и тащат на базар в Хиву, где и продают
всех, как баранов.
   - На мясо, что ль, продают их, папенька?
   - Не знаю. Может, кого и съели...
   В детском сознании надолго удержались  два  понятия:  все  штыкюнкеры
имеют деревянные ноги, а Оренбург - ужасная столица дворян-мясоедов, от-
вергающих грамматику с арифметикой. На постоялом дворе отец  быстро  на-
пился и упал с лавки. Гриц волоком стащил батюшку на двор, конюхи помог-
ли ему запрячь лошадей, взвалили  пьяного  инвалида  на  телегу,  мужики
участливо спрашивали:
   - Эй, малый! Далече ль тебе ехать-то?
   - До Чижова, верст сорок отселе...
   Было уже темно, путников окружал зловещий лес, когда старый  Потемкин
очнулся после перепоя.
   - Гриц, ты ли это? - позвал он жалобно.
   - Я, я, - отозвался мальчик.
   - Везешь-то куда?
   - Домой везу тебя, батюшка.
   - Ох, умница! А с дороги не сбился ли?
   - Да не! Я дорогу крепко запомнил...
   Ворочаясь на сене, майор в ночной жути стал возиться  с  пистолетами.
Места тут были балованные - разбойничьи. За спиною мальчика крепко стук-
нули курки - взведенные!


   2. ПРОЩАЙ, ДОМ ОТЧИЙ

   А внутри дома Потемкиных вызревала семейная драма... Чем больше хилел
Александр Васильевич, тем больше одолевала его лютая ревность к  молодой
жене. После двух дочерей и сына Дарья Васильевна  принесла  извергу  еще
трех девочек (Пелагею, Надю и Дашеньку), а старик изводил  супругу  при-
дирками:
   - Отвечай, на што сына Григорием нарекла?
   - Да не я нарекла, - отбивалась несчастная, - сам же знаешь, что кре-
щен Гриц в тридцатый день сентября. Вот и глянь в святцы:  это  же  день
великомученика Григория.
   - Врешь! - наступал с плеткой Потемкин. - Нарочно  с  попом  сговори-
лась. А назвала выродка в честь полюбовника своего - Григория  Глинки...
Разве не так? Убить тебя мало...
   Потемкин до того затиранил жену, что Дарья Васильевна, и без  того-то
недалекая разумом, впала в отупелое слабоумие. Чижовские крестьяне жале-
ли несчастную барыню. Потемкин имел в повете славу  худого  и  жестокого
помещика; однажды Гриц слышал, как втихомолку толковали меж собой мужики
на кузнице, что можно майору и "петуха" пустить, когда он пьян шибко:
   - Пущай бы горел, да Васильевну жаль - ведь родня-то потемкинская  ее
с детьми малыми по миру пустит!
   Затаясь за лесами, в мареве  хлебных  полей,  посверкивая  на  холмах
церквушками,  лежали  древние  потемкинские  вотчины  -  там  засели  по
усадьбам, в духоте погребов и малинников, сородичи майора, которые,  на-
езжая в Чижово, раздували в душе старика злобную ревность к жене,  а  на
Грица даже пальцем указывали:
   - Разве ж это наша порода? Ох, окрутила тебя  ведьма  скуратовская...
Бойся, как бы чего в посуду не подсыпала!
   Избив жену, Потемкин не раз гнал ее из дому, она запиралась  в  бане.
Гриц как-то навестил ее там, она его утешала:
   - Вот умрет злодей наш, и заживем мы смирненько...
   Мальчик поливал матери воду из ковша  на  руки,  а  Дарья  Васильевна
рассказывала, что на Москве немало у нее родни знатной:
   - Я ведь за Скуратова из дому Кондыревых была выдана, а Кондыревы ши-
роко на Москве расселись... Как же! У меня дедушка, прадед твой, в  боя-
рах хаживал, "наверху" сидючи, думу думал, царю Алексею на свадьбе лебе-
дя жареного подавал. Царь-батюшка забавы ради его с моста в  реку  спих-
нул... Чуть не потонул дедушка под мостом, да зато уж царь-то навеселил-
ся.
   Гриц спросил о Потемкиных - кто такие?
   - А шляхта порубежная... Сказывали, был один Потемкин послом в  краях
чужих. Но больше всего к монашеской жизни они прилежание имели. Коли  не
драться, так молиться любили...
   Чижово залегло средь болотистых луговин. В тишину лесов, обмывая око-
лицы, уплывала омутистая черноводная Чижовка.
   - Маменька, а куда течет наша Чижовка?
   - В реку Славицу, сын мой.
   - А куда Славица?
   - Она в Хмость впадает.
   - А куда Хмость?
   - Прямо в Днепр, миленький...
   Величавый Днепр катил свои волны в Черное море, на  берегах  которого
этот мальчик станет велик, как никто!
   Нежданно навестил их московский родственник, Григорий Матвеевич  Кис-
ловский, барин сановитый и умный, а его положение президента  Камер-кол-
легии заставило майора Потемкина оказывать ему видимое  смирение...  Не-
долго побеседовав с маленьким Грицем, Кисловский огорченно заметил:
   - А и неучен же ты, дупло дубовое!
   - Да мы учили, - вступилась мать. - Одних припасов из погреба столько
в эти науки вложено, что должен бы и поумнеть.
   - Кормили - да, это сразу видно...
   От Кисловского не укрылось, что старый майор, обходя  дочерей  боком,
сына шпынял, больно толкая его при случае.
   - Свет Васильевна, - шепнул он Потемкиной, - советую  Грица  дома  не
держать. Недалече отсель монастырь Серпейский, игуменьей  там  мать  Фа-
марь, сама из роду князей Друцких-Соколинских, смолоду живала в Дрездене
и Варшаве, жена высокой грамотности. Я напишу ей,  чтобы  Грица  пригре-
ла...
   Отец к отбытию сына отнесся равнодушно. Был морозный вечер, когда са-
ни остановились возле рубленных из  бревен  монастырских  ворот.  Чей-то
пытливый глаз оглядел приезжих через щелку. Вздрогнули, гудя  промерзлым
железом, гремучие затворы. Хрустя валенками по жесткому снегу,  посинев-
шему к закату, мать отвела сына в покои игуменьи, где стоял шкаф с  кни-
гами и нечто удивительное - глобус... Фамарь, сухая чернавка с  шаловли-
выми глазами былой красавицы, сухонькими пальцами  тронула  мальчика  за
подбородок:
   - Здравствуй, Гриц... Ну-ну, подними  голову.  Учись  смотреть  людям
прямо в глаза. А я ведь тебя хорошо знаю. И не удивляйся, милый.  Предки
твои в веках минувших служили не русским царям, а королям польским,  как
и мои пращуры: в глубине отживших времен затерялось давнее  родство  на-
ше... - Пришептывая, она вдруг заговорила  по-польски.  -  Не  понял?  А
жаль. Должен бы понимать...
   В монастыре Фамарь  собрала  много  детей,  здесь  же  Гриц  встретил
родственников - братьев Каховских.
   Под ласковым взглядом Фамари жилось хорошо. Без принуждения, в  весе-
лом соревновании со сверстниками, Потемкин быстро постигал все  то,  что
никак не могли втемяшить в него пономарь с розгами и штык-юнкер с  дере-
вянной ногой.
   Но однажды ночью мальчик пробудился в келье  от  непонятного  страха.
Над ним склонилась ужасная ведьма - старуха в черной схиме с белыми кос-
тями и черепом на клобуке. Со лба ее свисали седые  космы  волос,  между
впалых и бледных губ торчали желтые  старческие  клыки...  Эта  баба-яга
жутко улыбнулась ему.
   - Не бойся, - ласково произнесла она, - я ведь не обижу тебя,  только
гляну и уйду... Нет, - добавила старуха, подняв свечу выше, -  не  похож
ты на отца своего, совсем не похож. В мать удался...  да!  Красивым  бу-
дешь... курчавый ты, сыночек!
   Горячий воск, оплывая со свечи, стекал на сморщенную руку.
   - Прощай, - сказала она, задув свечу, и  в  полном  мраке  прозвучали
последние слова: - Коли отца увидишь, так передай  ему,  что  приходила,
мол, Татьяна... он меня знает! Скоро мы с ним увидимся  в  жилищах  гор-
них... да и пора уж, пора! Спи, золотой мой. Спи, душенька безгрешная...
даст Бог тебе счастья!
   Вскоре приехала мать и забрала сына из монастыря.
   - Един ты у меня, сиротинка горькая. Нету батюшки нашего. Опился  ви-
ном на святках и помер... Все икал пред часом смертным.  Так  разыкался,
что в дому никто спать не мог.
   Ярко светило апрельское солнышко. Лошади, бухая копытами  в  пролежни
колеи, легко увлекали санки вперед.
   Покойный майор с жадной свирепостью отвоевывал  у  соседей  земельные
угодья, лесные опушки и пчельники, соседи тоже не  оставались  в  долгу,
отнимая у него пашни да выпасы, - шла обычная дворянская свара, от кото-
рой кормились в Смоленске чиновники. А теперь, когда муженька не  стало,
начали помещицу обижать; бестолковая вдова совсем  запуталась  в  тяжбах
судейских, горевала почасту, что свои же - Потемкины! -  оказались  хуже
соседей. Они наезжали в Чижово как разбойники, без стыда радовались:
   - Ты, дура московская, сколь ни пихай сала в конторы разные, все рав-
но лучше нашего суды не умаслишь...
   Дарья Васильевна списалась с Кисловским и своим родным  дядей,  гене-
рал-поручиком Загряжским [1]. Персоны эти важные отвечали глупой  вдове,
чтобы девок своих в Москву не везла, здесь и  без  них  невест  хватает,
озамужить их надобно на Смоленщине, а что касаемо Грица - так и быть!  -
вези к нам, в присмотре не откажем.
   - Делать нечего, - вздохнула Потемкина. - Ох я  несчастненька!  И  на
што разлакомилась быть в ранге маеорском?  Лучше  бы  отвековала  вдовой
Скуратовой на чинах мичманских...
   Последний раз вдохнул мальчик сладкие запахи  отчего  дома  -  запахи
скошенных трав, мяты и меду, парного молока с черной смородиной, - прямо
перед ним разлеглась большая-большая дорога, конца которой не  ведал  он
(как не знал и смерти своей посреди такой же дороги!). Выехав  в  летнюю
жарынь, пробыли в пути до осени. Смоленский тракт, в ухабах и  рытвинах,
всю душу вытряс, а иногда кидало так, что у бедной маменьки зубы  щелка-
ли. Возле речных переправ сутками ожидали паромов.
   Широкий почтовый шлях возвестил о близости первопрестольной. На  пос-
тоялых дворах стали давать щи без тараканов, а со  снетками  псковскими.
Лес тянулся по бокам дороги - багряный, красивый, весь в шумах ветреных.
Все чаще встречались сжатые пашни, где каждый колосок уже собран.  Изме-
нился и облик крестьян: подмосковные мужики - в высоких шапках, у каждо-
го лапти новые, и онучи обвязаны лыковыми мочалами. Телега долго скребла
колесами по песку, вздымаясь все выше, а когда вкатилась на вершину хол-
ма, перед мальчиком открылась Москва.
   Матушка сразу опустилась на колени и сына поставила рядом.  Гриц  По-
темкин, молясь истово, видел множество башен, изобилие  куполов  церков-
ных, слышал вороний грай над рощами, а где-то совсем далеко, уже за  го-
родом, снова проступали синеватые дебри Подмосковья, там желтели луга  и
поля. Колеса дружно затарахтели по камням, стали попадаться дома с окна-
ми прозрачными. Наконец завернули в глухой проулочек и, вспугнув свинью,
лежавшую посреди улицы, остановились подле особняка, с крыльца которого,
разинув на приезжих пасти, смотрели дивные львы  -  барбары...  Набежали
лакеи, кланяясь. Шустрая московская собачонка из породы пустобрехов, от-
куда-то появясь, внезапно цапнула Грица за ногу.
   Кисловский встретил родственников любезно.
   - А зваться тебе Грицем уже не надобно, - сказал он.  -  Будь  просто
Гришей или Григорием, здесь тебе не задворки смоленские, а Москва-матуш-
ка, свет очей наших, стародавнее сердце Отечества...


   3. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ

   Дабы уберечь от истребления леса, императрица Елизавета совсем  отме-
нила выделку дегтя на экспорт, хотя от этой крайней меры в бюджете стра-
ны образовалась солидная брешь. Ради сохранения природы  и  живности  на
целые 200 верст в округе Москвы запретили работу фабрик, винокурен, сте-
кольных заводов и кузниц. Воздух в первопрестольной был свежайший и чис-
тый - как в деревне, изобилие  садов  и  тропических  оранжерей  напояло
древнюю столицу дивными ароматами.
   Дворянская Москва всегда была довольна собой,  противопоставляя  свой
уклад жизни чиновному быту новой столицы. Здесь, в  кривых  переулочках,
во всяких Сивцевых Бражках, Арбатах и Пречистенках, еще со времен  Петра
I затаилась глухая  незлобивая  оппозиция  невской  столице.  Московское
барство расселось широко и уютно - не в пример  чеканному  Петербургу  с
его строгою планировкою площадей и усадеб. Близость подмосковных вотчин,
где тысячи крепостных трудились на благо господ, дешевейшая доставка  на
Москву всяческой снеди, которая из деревень попадала  сразу  на  барский
стол, - все это делало московский быт чрезмерно богатым, здесь  воистину
раскидывалась скатерть-самобранка легендарного русского  гостеприимства.
Приглашенный к обеду лишь один раз имел право обедать до конца жизни,  и
никто у него никогда больше не спрашивал - кто ты таков и откуда ты поя-
вился?
   А в особняках Москвы тихо подремывала старинные сны глубочайшая  вет-
хость боярства, помнившая еще царевну Софью,  бунты  стрелецкие,  головы
рубленые, ассамблеи потешные, машкерады изрядные с винопитием  излишним,
отягощающим. Под сенью вычурных капителей, за колоннадами дворцов храни-
лись не закрепленные ни в каких анналах, а лишь удерживаемые в угасающей
памяти легенды, древние анекдоты и обширные кладези генеалогических свя-
зок, навсегда утерянные для  историков  позднейших  поколений.  Когда  в
Москве встречались дворяне, даже незнакомые, они не расходились  до  тех
пор, пока не устанавливали - да, они меж  собою  родственники,  вот  ра-
дость-то! И пусть десятая вода на киселе, но их родословные ветви где-то
когда-то соприкоснулись и брызнули свежим соком в потомстве. Родственная
близость всего дворянства России, связанного в один крепкий узел  общего
родства, - это была могучая первобытная сила, сила еще феодальная...
   Вот в такую Москву и попал Гриша Потемкин!
   Дядя учинил племяннику первый выговор:
   - Отчего по-русски нескладно глаголешь?..
   Да, язык Потемкина не был чистым. Общение  с  порубежным  шляхетством
засорило его речь польскими словесами (которые  лишь  позднее  сделались
русскими). Оттого и срывались в разговоре: балясы, грубиян, забияка, ка-
налья, шуровать, забобоны, шкодить, завзятый, смак,  заядлый  и  прочие.
Вскоре в доме барона Строганова облизал он при гостях тарелку,  искушае-
мый к тому вкусом парижского майонеза, и никто ему замечания  за  столом
не сделал, будто так и надобно поступать со всеми  тарелками,  но  потом
дядя Григорий Матвеевич приставил к племяннику мсье Ожеро, который  всем
своим видом выражал презрение к ученику-азиату... У дяди был сын-Сережа,
сверстник Потемкина (и его троюродный брат).  Первое  время  он  свысока
разговаривал только по-французски:
   - Неужели ты не понимаешь речи моей?
   - Я в лесу родился... где уж мне!
   - Как же ты собираешься карьер делать?
   - А я в монахи пойду...
   Кисловский образовывал сына в пансионе Иоганна Литке, куда  определил
и племянника. Литке учил детей только богатых дворян, уже прошедших  до-
машнюю выучку у иноземных гувернеров. По утрам подкатывал рысак, мальчи-
ки ехали далеко за Лефортово. В пансионе Потемкин хватал знания на лету,
поражая педагогов то варварской ленью, то гениальной смекалкой. Он  влю-
бился в геометрию и рисование, импровизировал  музыку,  вольтижировал  в
манеже и хорошо фехтовал на шпагах. Но упрямо отвращался ото всего, чего
не мог понять одним махом. Смоленское дитя ловило тогда в кулак весенних
мух и слушало, как они там жужжат...
   Литке завел разговор с президентом Кисловским:
   - Дерзость вашего племянника превосходит границы дозволенного: он ос-
меливается даже со мною разговаривать по-русски.
   - Извините его, - отвечал дядя, учтивый барин.
   - Могу и по-польски, - вступился за себя Гриша...
   Кое-как Потемкин начал болтать  по-французски,  однако  (назло  герру
Литке) делал вид, что немецкий язык ему недоступен. Вскоре он  обнаружил
в себе дар актерского перевоплощения. Точно подражал чужим манерам,  ис-
кусно копировал голоса. Мог живо представить переполох на птичьем  дворе
или драку кошки с собакой. Сделавшись заводилою пансиона, Потемкин,  по-
тешал школяров, злорадно высмеивая самого Литке, и тот решил сразить юн-
ца одной фразой:
   - Вы разве готовитесь в комедианты для балагана?
   - Нет, в митрополиты, - ответил ему Потемкин...
   С этими словами он покинул пансион. Ни генерал-поручик Загряжский, ни
президент Кисловский ничего не могли с ним поделать. Потемкин днями про-
сиживал с дворнею на кухнях, слушал сказки бабок-ведуний, гонял  голубей
на крышах или (с явной придурью) становился на запятки  дядиной  кареты,
вроде выездного лакея. А по ночам прокрадывался в  кабинет  Кисловского,
где читал, засыпая под утро на биллиарде. Скоро он  настолько  привык  к
зеленому сукну, что уже пренебрегал постелью, и Кисловский сказал жене:
   - Оставим урода. Пусть живет как хочет.
   Потемкин надевал нагольный тулупчик, слонялся по Москве,  пропадая  в
Обжорных рядах, юрко мельтешил в толпе  приказных,  пока  кривые  дороги
безделья не привели его в церковь святого Дионисия в переулке Леонтьевс-
ком - он сделался певчим! И когда в пасхальную ночь храм озарило теплыми
огнями, Григорий Потемкин вступил в согласие хора -  душевно  и  хорошо.
Под серебряный купол церкви поплыл чистый, как ручей, голос  смоленского
парня...
   После заутрени один вельможа обратил на голос Потемкина особое внима-
ние и спрашивал настоятеля храма:
   - Где вы столь утешного певчего раздобыли?
   - Сам пришел. Дворянин смоленский.
   - А служит ли где?
   - Да нет. Баклуши на Москве бьет...
   В мае 1755 года Потемкин был записан в  Конную  гвардию  -  рейтаром.
Иначе говоря, рядовым солдатом кавалерии.
   Это был год, значительный для России!
   Зимою маменька навестила сынка в Москве, и Григорию  было  стыдно  за
убожество ее. Садилась она в дверях покоев обеденных, проверяя у лакеев,
какие объедки после гостей на кухни выносят. И что на  тарелках  остава-
лось, все поглощала с завидною жадностью, а фруктаж редкостный (будь  то
корки апельсинов или ананасов) совала в  прорехи  платья,  точно  цыган-
ка-побирушка. За такое поведение Кисловские прозвали ее "смоленская  те-
тушка - сливная лохань"... Дарья Васильевна поведала сыну,  что  старшую
дочь Марью выдала за капитана армии Николашу Самойлова, человек он нраву
трезвого и жену содержит исправно. А к Марфиньке уже  подлаживается  Ва-
сенька Энгельгардт - соседский, из шляхты смоленской.
   - Вот ужо, даст Бог, - уповала вдова, - и других дщериц по мужним ру-
кам распихаю... А ты-то как, сердешный мой?
   - Да я, маменька, все думаю. Живу и думаю...
   - Чего же думать тебе, ежели сыт, обут и одет? Тут и думать не стоит,
а надобно в домах бывать свойских и заранее для себя  богатеньку  невес-
тушку приискивать...
   Потемкину было уже 15 лет. Зима трещала за окнами - морозная, солнеч-
ная, снегу навалило - душа радовалась. В доме Загряжских на Моховой соб-
рались вечером родственники, стали обсуждать новый  указ  царицы.  Гене-
рал-поручик сам и зачитывал по бумаге:
   - "Великое число у помещиков на дорогом содержании учителей, из кото-
рых большая часть учить не могут". Верно - не могут! Чту далее:  "Прини-
мают и таковых иноземцев, кои лакеями, парикмахерами и другими подобными
ремеслами всю жизнь свою препровождали". Ишь как! - заметил  генерал.  -
Тут истинно матушкой-государыней подмечено... Ну, побреду далее: "А  та-
ковые в учениях недостатки реченным установлением  исправлены  будут,  и
желаемая польза надежно чрез скорое время плоды свои произведет..."
   Все притихли. Ясно же и так,  что  корпуса  кадетские  (Сухопутный  и
Морской) в чины офицерские выводили, а где дворянину  науки  постичь?  А
где разночинцу себя образовать? -
   Дарья Васильевна, указа не осилив, спрашивала:
   - Никак, снова война с турками будет?
   Ей растолковали: в "реченном установлении" сказано об основании  уни-
верситета с гимназиями - для дворян и разночинцев.
   - Вот Гришку твоего и надо бы в университет!
   - А что это такое?
   - Заведение.
   - Так в заведения пить ходят, там воров много.
   - Ты питейное с наукой не путай. Университеты издавна в  образованных
странах имеются, как извечные питалища юности нравами добрыми и  вкусами
здоровыми... Чего ж тут не понять?
   Перед сном мать сказала сыну:
   - Тебя в новое питалище определять задумали. От казны здорово и вкус-
но кормить станут. Ты держись за это место. Не проворонь.  Сам  ведаешь,
что мы с тобой бедные - чужим столом сыты...
   Потемкин отмахнулся с небрежностью:
   - Ах, маменька, мне все равно, где питаться...
   Место для университета подобрали у Курятных  ворот  Китайгорода,  где
расположились Главная аптека и буйная остерия "Казанка", куда в годы ми-
нувшие сам Петр I заглядывал, чтобы перцовой ахнуть и закусить грибками.
Трактир этот разломали, а пьяниц выгнали. На старой почве поселялась но-
вая жизнь.


   4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ

   Настал день открытия Московского университета...
   Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули  все  те,  кто
билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы  акто-
вые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину
пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на язы-
ке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего  рейтар
Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался  на  кафедру  Иоганн
Литке - с речью немецкой...
   В ряду гимназическом, ряду  дворянском,  стоял  подле  Потемкина  от-
рок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
   - У-у, ферфлюхтер вредный, - шепнул ему Гриша.
   - Никак, ты меня эдак? - оторопел отрок.
   - Не тебя, а Литке...
   Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные,  толпились,  ко
всему внимательные, родители, по стеночке  жалось  купечество  именитое,
терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым
не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. По-
темкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали,  разгля-
дел. В огнях изображен был Парнас, там  Минерва  восхваляла  императрицу
России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись  в  нау-
ках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шува-
лова, а скромный ученик с книгою восходил к  престолу  Минервы,  которая
приличным жестом одобряла его  похвальное  поведение.  Истина  повергала
символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую,  показывая
студентам венцы лавровые и медали наградные, которые,  вестимо,  получат
лишь преуспевающие в науках.
   Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана - это был толстый отрок-ува-
лень, который назвался Денисом Фонвизиным:
   - Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А
вот и приятель мой - Яшка Булгаков... люби его.
   Булгаков был Фонвизину под стать - тоже упитанный  недоросль.  Сообща
решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу  же
ввинтился четвертый малый - совсем тощий, обтрепанный, вида  захудалого,
по имени Васька Рубан:
   - Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал,  но
видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
   - Пошли с нами, - притянул его к себе Потемкин.
   - Да я же не дворянский сын - разночинный. Вам-то ништо не  будет,  а
меня разложат возле конфет и выпорют.
   - Плюнь! - баском отвечал Фонвизин. - Мы, столбовые,  правда,  гербов
на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
   На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
   - Гришка, куда целую шайку ведешь?
   - Конфеты красть.
   - Попадешься - вовек чести дворянской лишишься...
   Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей,  где
были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И,  ничуть
не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей  своего  сада,  всех
приятелей оделил.
   - Бежим, пока не поймали! - воскликнул Рубан...
   Вскоре все четверо встретились снова - в книжной лавке  университета.
Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Цел-
лария приобрел. Они и спросили:
   - А чего вы, робяты, книг не покупаете?
   - Вы богаты, а я бедный, - сказал Потемкин.
   Рубан в него вцепился, как в брата родного:
   - Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
   - Пойдем, - потащил его Потемкин из лавки. - Я у богатых живу. Разно-
солов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
   Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала.  Вася
ему потом слезно признался:
   - А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
   - Да ну?
   - Учился в тамошней академии и махнул на  Москву  босой,  три  месяца
шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней  Заиконоспасс-
кой академии прибиться, но прослышал об  университете  и  сюда  подался:
будь что будет, не боги ведь горшки  обжигают...  Одежонка-вся  на  мне!
Сношу-померзну!
   Потемкин ему валенки подарил:
   - Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
   - К стихослагательству навык имею природный.
   - Дельно ли это для жизни - вирши складывать?
   - Прогреметь можно. На весь мир.
   - Да что ты? - удивился Потемкин.
   - Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
   - Ну и ладно. Валенки-то примерь, не малы ли? А пока еще не воспарил,
так ходи ко мне: будешь, орел, кашу мою клевать.
   Васька Рубан притопнул новыми валенками:
   - Ух, и ладны же! Спасибо тебе за ласку.
   - Бог с тобой. Носи на здоровье...
   В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из  иностранцев  писал:
"Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют
отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает,  холод  остается
прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех кост-
ров грелись...
   Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды  в
году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля).  Страшно  писано,
да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и нача-
лись у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах  бы-
вал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты  девка  силу
показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой  мужики  молотами
ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с  водкой,  а
поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял,  не
падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где  темно  от
двух окошек, изо всех щелок дует, а под ногами крысы с крысятками так  и
шныряют!
   Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портков с них не сни-
мая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не
помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала  но-
шение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам возбраня-
лось бить студентов по голове "палкой или иным  инструментом".  Прохожие
на всякий случай обходили университет стороной, - здоровущие, как  теля-
та, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин  неизменно
имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и  не  терпел,  если  в  него
вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами  пох-
вастать не мог, хотя и было завидно, когда на  "акте"  ректор  Мелиссино
выделил лучших - Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин  спросил
приятелей:
   - С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
   - А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька,  мух  ноздрями  ловить  не
пристало: политика высокая дураков не жалует.
   - О высокости чина не тщуся, - вздыхал Потемкин. - А в монахи возьмут
и без отличий научных...
   Меделянские собаки, спутав его с прохожим,  порвали  штаны.  Григорий
Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
   - Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько  дворян  в
университет ходит, а порты у всех целы...
   И подарил ему книгу Монтекукколи -  знаменитого  полководца,  который
задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя, во прахе
сражений попирающим гидру, а трубные гласьд, воспевали его  достоинства,
сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело  венок  сла-
вы... Начал он горячиться.
   - Мне бы еще о Валленштейне почитать.
   - Перестань метаться, - уговаривал его Рубан. - Гляди, как шатает те-
бя: то в монастырь, то в полымя бранное...
   Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
   - Догадываюсь, что при вашей живости способны  вы,  сударь,  выказать
успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь  себя,  и  я  вам
обещаю золотую медаль.
   - Поднатужусь, - обещал Потемкин...
   Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
   - У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре  на  камзоле.
Кафтанные обозначают склонения, а камзольные - спряжение. Тебе  и  знать
ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится,  это  и  будет
означать ответ на вопрос его...
   Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
   Неожиданно скончался благодетель его - дядя Кисловский, а в канун ча-
са предсмертного имел он беседу с племянником:
   - Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для  та-
ких, как ты, Волга течет вольная - вот в разбойники ты сгодился бы,  на-
верное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь  та-
ких обормотов случай любит!
   На кладбище, когда Кисловского погребали,  ради  утешения  вдовы  его
присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяр-
кой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над  могилою  дяди,
но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его  отв-
лек служка Греческого монастыря, сказавший, что  благочинный  Дорофей  к
нему интерес возымел:
   - Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага,
что в переулке Лаврентьевском?
   - Это я орал, - отвечал Гриша.
   - Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
   В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два
образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали.  Настоятель  Греческого
монастыря показал на лавку.
   - Орешь ты здорово, слыхал я тебя! - сказал он. - Ну, садись, орясина
дубовая, на мою доску липовую...
   От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старин-
ным, которых было у Дорофея великое множество.
   - О дюке Валленштейне нет ли чего?
   - Нашел ты кого вспоминать, - с укоризною отвечал Дорофей, берясь  за
графин с рябиновкой. - О погубителях рода людского,  кои  ради  догматов
изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не  содержу...  Иное  здесь
собрано, брат!
   Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские  переме-
жались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в зас-
тежках золоченых).
   - Славянство - боль моя, - признался Дорофей. - Вот был я молод и бо-
лел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от
слов моих? - спросил он вдруг.
   - Да нет. Пока не чую боли.
   - Ты глуп еще, - сказал Дорофей. - Вот ныне о Валленштейне спрашивал,
а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что  гиштории  чистенькой,
сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не  мино-
вал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то  давно  воззрилась  за
хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего
не ешь?
   - Я слушаю, отец благочинный.
   - Ты слушай, сын. Учиться надобно.
   - Так я учусь.
   - Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна,  которая  в  соху
или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет  света.
Не уроки важны, а страсть к познаниям.
   - А у меня только так и бывает! - сказал Потемкин.
   Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину бы-
ли стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя  лубками  раскра-
шенными, покрикивали:
   - А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот  был  ка-
занский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
   "Может, и мне в Сибирь уехать?" - думал Потемкин.
   На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским,  митрополитом
Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, ук-
рашенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрус-
таль. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольте-
ра и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается
ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
   - А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от  святого
Евангелия сказано?
   Потемкин отрапортовал как по писаному:
   - Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды,  той
есть тать и разбойник...
   - Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! - похвалил его Амвросий и,
увлекая студента к столу, просвещал далее: - Князья духовные на Руси пи-
ют вино маниром трояким. Первый из них - с воздержанием, егда  воздержи-
ваешь себя от падения. Второй - с расстановкой, егда сам идти не  спосо-
бен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с  расположени-
ем, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься.
   - Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! - подсказал  Дорофей.
- Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей  волшебной
мудрости из родников эллинских.
   - Но сначала, - захохотал Амвросий, - пусть-ка  брат  наш  попьет  из
погребов монашьих. Налью ему пополнее!..
   Очнулся студент под столом (с расположением).


   5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ

   Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монасты-
ря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил  его:
от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от  богопо-
добных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась  вдруг  страсть  к
сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но
Дорофей приободрил его:
   - Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна  хоть  единожды  распять
себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпи-
кур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А  у  нас
на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лба-
ми проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздно-
вать..."
   Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим  школярством.  Рубан
предложил ему навестить  Заиконоспасскую  академию,  при  храме  которой
объявился на Москве новый оракул.
   - Стар ли?
   - Да не. Как мы с тобой.
   - А кто таков?
   - Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует,  а  по  ночам
стихоблудию себя подвергает.
   - Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
   Петров был чуть постарше Потемкина,  но  бесстрашно  выковывал  перед
толпой четкие силлогизмы, бросал в  верующих  кары  небесные,  пророчил,
клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен  рыданиями  раскаявшихся...
Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
   - Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..
   Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потем-
кин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
   - Слыхал, ты и стихи складываешь?
   - Могу, ежели нужда явится.
   Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он  взялся
за троих и потому ощущал себя владыкой).
   - Оставим, - сказал он, - пылание для дураков. Дураки под  лестницами
живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу  име-
нинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он  мне  через  лакея
червонец пожаловал.
   - Неужели червонец? - помрачнел нищий Рубан.
   - Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец  на  блюде  лежал
серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою!
   Для Потемкина это было ново.
   - Продажный ты, - сказал он проповеднику.
   Петров был достаточно умен и не обиделся:
   - Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег  сты-
дитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне  о  себе  надо
подумать. Даст Бог, и на виршах этих еще дворянский герб обрету. В каре-
те учну разъезжать...
   Стали тут разночинцы,  талантами  похваляясь,  читать  взахлеб  стихи
свои, и Потемкин заскучал от изобилия Адонисов, Эвтерп, Психей и Киприд,
а за стенкою просвирня парила гречневую кашу с  требухами  свиными  -  и
аромат ее забавно перемешивался с античными Зефирами. Начали поэты прис-
тавать к дворянину, чтобы он тоже не стеснялся, почитал свои стихи...
   Потемкин охотно прочел - без пафоса, обыденно.
   О ужас! Бедствие! И страх!
   Явилась дырка на штанах
   А мне исправные штаны
   Для просвещения нужны.
   Портной! Ты отложи иголку.
   Ответь, какого хочешь толку,
   Чтоб от наложенных заплат
   Не стало мне больших утрат.
   От дырки той, котора жжет,
   Бегу я задом наперед.
   И, поворачиваясь к аду,
   Я сатане кажуся с заду...
   - А где же тут паренье? - изумился Петров.
   - И где слог высокий? - спросил Рубан. - Опять же, Гриша, ты  зачина-
ешь стихи прямо с приступа, не имея нужды воспеть в прологе музу свою, и
не воззываешь прежде сладостных молений к Аполлону, дабы облегчил он те-
бе совладание с лирою.
   - А зачем мне лира? - взбеленился Потемкин. - Стихи  надобно  слагать
по существу дела. Ведь когда у тебя, Васька, спина чешется, ты не зовешь
Киприду, а сам об угол скребешься...
   - Штиль-то мужицкий, - покривился Петров.
   - Да, пиита из тебя не выйдет, - добавил Рубан.
   Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился:
   - Мужики даже комаров в поэзию допущают. Иль не слыхали, как девки  в
хороводе поют: "Я с комариком плясала"? А ваших Купид да Горгон им и  не
надобно... Ишь Гомеры какие!
   Они не рассорились. Но что-то хрустнуло в душе Потемкина,  сломавшись
раньше времени, и лишь Дорофей утешил его:
   - Рано ты, Гриша, колесницу Пегасову завернул на ухабы проселков рос-
сийских. Лучше, сын мой, послушай-ка, что Сумароков  о  таких,  как  ты,
дельно сказывает:
   Пиитов на Руси умножилось число,
   И все примаются за это ремесло:
   Не соловьи поют, кукушки не кукуют,
   И врут, и враки те друг друга критикуют.
   И только тот из них поменее наврал,
   Кто менее иных бумаги измарал...
   Потемкин отпустил свою неловкую музу на покаяние. Пройдет срок, и  он
оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая станет его богиней,
его соратником, его другом и... врагом. А сейчас она принадлежала друго-
му: Екатерина переживала страстный роман с графом  Станиславом  Августом
Понятовским, польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга.
   Церковь сулила Петрову всяческие блага, уговаривая парня сразу  пост-
ричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане, на башмаках сверка-
ли пряжки с дешевыми стразами.
   - Пора и за дело браться, - сказал красавец.
   Василий Петрович Петров доказал, что он  человек  мужественный  и  не
страшится дразнить судьбу. Потемкин стал его уважать, но признался,  что
сам-то желает уйти в монахи.
   - А на что другое я годен? - спрашивал уныло.
   - Видишь как! - отвечал Петров. - Я, поповский сын, из келий в светс-
кую жизнь спасаюсь, а ты, дворянин, сам же под монашеский клобук лезешь,
будто там сладким медом намазано.
   - Так ведь клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают.
   - Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями! - Петров  дерзко  взирал  в
будущее. - Смотри сам, - доказывал он Потемкину.  -  Сумароков  долго  в
пьянственном житии не протянет. Ломоносов, сказывают, болеет почасту.  А
кто после них останется в поэзии русской? Вот такие, как я да Васька Ру-
бан, - нам и перья в руки... Воспарим! Прогремим! Пока не поздно, говорю
тебе: вступай в компанию нашу, мы потеснимся, с  нами  ты  в  люди  вый-
дешь...
   Было лето, жаркое, душное. В доме Кисловских гостила матьигуменья Су-
санна, и Потемкин стыдился присутствия женщины, волком глядел в пол. Су-
санна сказала госпоже Кисловской:
   - Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
   - Да нет, - отвечала барыня, не поняв ее томления, - у Гриши волосики
сами по себе вьются...
   Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довез мона-
хиню до Зарядья, где за высоченной стеной в гуще старых деревьев  затаи-
лась старинная женская обитель.
   - А я живу вон там. Видишь окошко мое?
   Потемкин задрал голову:
   - Ох, высоко живешь... свято!
   В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала  круглая  и  желтая,  будто
глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу,  даже  не  заметил,
как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва  светилась  изнутри,
зыбко и дрожаще, - это теплились лампады перед ликами святых  угодников.
В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил  его  на
заборе, а веревку унес с собою... Сначала взобрался на стену  монастыря.
Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него -  на  со-
седнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой  бе-
резы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда  пригодилось
ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь,  Гриша  совершил  пры-
жок-почти смертельный... Настил крыши глухо прогудел под его ногами. По-
том парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы,
начал по ней спускаться.
   Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.
   Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.
   Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.
   - Пришел, - бормотала монахиня, - пришел-таки, бес окаянный. Господи,
да простишь ли меня, грешницу великую?..
   Потемкину было уже 17 лет. От этого времени  осталась  такая  запись:
"...Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость  и
лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал  я
по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц го-
рячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей
довольно-таки представилось мне много всяких способов..."
   В это же самое лето граф Станислав Август Понятовский вытворял в  Пе-
тербурге примерно то же самое, что проделывал в  Москве  недоросль  дво-
рянский. Но объект вожделений Понятовского был гораздо деликатнее, да  и
приемы посла отличались от  потемкинских  воистину  дипломатическим  лу-
кавством... 6 июля 1757 года, когда над Петергофом опустился теплый  ве-
чер, Понятовский поехал в Ораниенбаум, имея на  запятках  кареты  лакея,
посвященного в его интриги. В лесу их задержала  кавалькада  подвыпивших
всадников. Посол узнал среди  них  и  великого  князя-Петра  Федоровича,
крикнувшего из седла:
   - Стой, бродяги! Кто тут разъезжает?
   Понятовский пугливо забился в глубину возка, а лакей с запяток  отве-
чал по-немецки, что везет портного. Всадники были пьяны, карету отпусти-
ли, не сообразив, что в ночном лесу портному кроить и шить нечего... Вот
и Ораниенбаум. Понятовский постучал в окно купального павильона.
   - Вашу руку, граф! Боже, как я заждалась.
   Екатерина втянула дипломата внутрь павильона,  где  стояла  громадная
ванна...
   Когда Понятовский - уже под утро - выпрыгнул из окна и пошагал к  ка-
рете, из кустов выскочили трое верховых с палашами и заставили  его  бе-
жать к беседке, в которой сидел великий князь.
   - Попались, граф? - спросил Петр. - А ну, пошли...
   Его повели к морю, и Понятовский уже представлял себе, как ему  вяжут
на шею камень. Но от берега свернули в Нижний сад, а там - в  Монплезире
- Петр без обиняков спросил:
   - Вы решили принять ванну вместе с моей женой?
   - Как вы могли подумать! - возмутился дипломат.
   - Сознавайтесь, что вы делали с моею гадюкой?..
   Об этом он мог бы догадаться и сам. Топнув ботфортом, Петр удалился в
соседние комнаты Монплезира, оттуда послышался писклявый голос его фаво-
ритки - графини Воронцовой. Вернувшись, великий князь сказал Понятовско-
му:
   - До выяснения дела я подержу вас под арестом...
   К дверям приставили караул. Над морем  уже  светало.  Вдруг  появился
граф Александр Шувалов, инквизитор империи. ("Точно для усиления  ужаса,
- писал Понятовский, - природа наградила  его  нервными  подергиваниями,
безобразившими его лицо, и без того некрасивое. При его появлении я сра-
зу понял, что государыне Елизавете все уже известно"). Положение Шувало-
ва было крайне щепетильным: поимкой польско-саксонского посла затрагива-
лась честь Екатерины. Чтобы выйти сухим из воды, Шувалов  буркнул  нечто
такое, чего понять было невозможно. Понятовский склонился  перед  ним  в
поклоне:
   - Для чести двора кроткой и мудрой Елизаветы (как и для  моей  чести)
желательно покончить с этим без излишней огласки...
   Шувалов, скорчив гримасу, шагнул к дверям:
   - Эй, подать сюда карету посла варшавянского...
   В Петров день Петергоф обычно праздновал память  его  основателя.  Из
Ораниенбаума со свитой приехали великий князь и Екатерина, которая мимо-
ходом нашептала Понятовскому:
   - Наша тайна уже пишется на всех заборах. Спасение в одном  -  будьте
крайне любезны с фавориткой моего проклятого...
   В круге менуэта посол намекнул Воронцовой:
   - Одна вы можете сделать меня счастливым.
   - Шарман, шарман! К ночи жду вас в Монплезире...
   Она сама встретила поляка в дверях павильона, укрытая от комаров  се-
ребристым плащом голштинского офицера.
   - Там курят трубки. Натабачатся, и начнем...
   Разрушая нежное очарование ночи, из Монплезира вылетали густые  клубы
зловонного кнапстера. Наконец  Лизка  сказала,  что  можно  войти.  Петр
встретил Понятовского с веселым видом:
   - Зачем ты поступил как шут, а не сказал мне сразу, что моя жена твоя
любовница? Поверь, я достаточно образован, чтобы не обращать внимания на
такие пустяки... Сознайся ты мне в этом раньше, и мы давно были бы с то-
бой большими друзьями.
   "Я, разумеется, согласился с ним во всем и стал превозносить  глубину
его полководческих талантов. Этим я привел его в такое расположение  ду-
ха, что через четверть часа он говорит: "А ведь тут кого-то еще недоста-
ет!" С этими словами Петр ринулся в спальню Екатерины, стащил ее с  кро-
вати и предъявил - полуобнаженную, в одних чулках ("даже без  туфлей,  -
писал Понятовский, - даже без юбки"). Разыгрывая  доброго  малого,  Петр
сказал:
   - Забирай се, граф! Мне такие злюки не нужны...
   Общество расположилось возле крохотного фонтана, бившего посреди ком-
наты. Полураздетую женщину поместили между любовником и мужем, а вино ей
подливала любовница мужа. "Вот капкан"! - поняла Екатерина, присматрива-
ясь к угодническому поведению Понятовского, которого любила-да,  любила!
Но из дипломата он превратился в очень дурного рыцаря, а его игривые шу-
точки были ей до отвращения противны. Зачем ему эта комедия? И почему он
так охотно играет в ней подленькую роль? Здоровое женское чутье  подска-
зывало Екатерине, что в этом непристойном спектакле ее мешают с  грязью.
Муж - глупец, с него морали не взыщешь. Но Понятовский-то умен и  должен
бы понимать все неприличие этой позорной сцены...
   Петр встал из-за стола вместе с Воронцовой:
   - Ну, дети, больше мы вам мешать не станем.
   - А вы не мешайте нам, - засмеялась фаворитка.
   Наедине с Екатериной посол спросил ее весело:
   - Каков анекдот! Ты довольна мною?
   Сильнейший удар пощечины ослепил дипломата. Но Екатерина тут  же  по-
висла на шее Понятовского, пылко его целуя:
   - Люблю... я все равно тебя люблю...
   Неправда: она уже мечтала о другом мужчине, сильном и властном...
   Вскоре при дворе стало известно, что Иван Иванович Шувалов  пригласил
в Петербург лучших учеников Московского университета: императрица Елиза-
вета хотела познакомиться со студентами.


   6. ПРИДВОРНЫЙ ДЕБЮТ

   Хороший приятель завелся у Потемкина -  московский  мастеровой-выжига
Матвей Жуляков; он из кафтанов вельможных да  из  мундиров  генеральских
выжигал мишуру золотую и канитель серебряную - с того дела верный  кусок
хлеба имел, даже на винопитие хватало. Григорий не раз помогал ему  сжи-
гать на раскаленных докрасна противнях одежды умерших владык мира  сего.
Щеткою сгребал он в ведро жалкие остатки былого величия,  рассуждая  при
этом философически:
   - Вот и все, Матяша! Открасовались люди, отмучались. И что  за  жизнь
такая? На что человеку дадена? Не успеешь мундир сносить, как и подыхать
пора, а мундирчик твой сожгут. Из "выжига" этого еще тарелку  отольют...
нате, мол, ешьте, живущие!
   - Не скули, - отвечал оптимист-выжига. -  Лучше  становь  чарочки  на
стол да зачерпни из бочки капустки...
   Мелиссино вдруг вызвал Потемкина в канцелярию:
   - Отчего, сударь, лекциями манкируете?
   - И рад бы присутствовать, да некогда.
   - Ну, ладно... Сбирайтесь в Петербург ехать: включил я  вас  в  число
примерных учеников университета.
   Неизбежная война с Пруссией уже началась: русская армия,  вытекая  из
лесов и болот литовской Жмуди, имела генеральную дирекцию -  на  Кенигс-
берг. Московский университет отправил на войну  студентов-разночинцев  -
переводчиками, и они разъехались по штабам уже дворянами при  офицерских
шпагах!
   Это была первая лепта университета стране...
   Мелиссино привез в Петербург двух студентов  и  шестнадцать  учеников
гимназических, средь которых Митенька Боборыкин и Миша Загряжский состо-
яли в свойстве с Потемкиным. Все разбрелись по сородичам, проживавшим  в
столице, а Григорий остановился в доме дяди Дениса Фонвизина (скорее, по
приятельству)... Яшка Булгаков вытащил приятелей на столичные улицы, где
царил совсем иной дух, несхожий с московским. Гуляючи, дошли до Литейно-
го двора, дымившего трубами, изнутри его доносился утробный грохот машин
- здесь ковалось оружие для борьбы с Фридрихом II; от цехов пушечных вы-
вернули к Марсову полю, осмотрели Летний сад, украшенный множеством  ис-
туканов; Венус-пречистая стыдливо закрывалась от молодежи ручкою. А  под
каждой богиней лежала дощечка, в которой писано - кто такая и ради каких
пригожеств для обозрения выставлена,  дабы  невежество  людское  рассея-
лось... Потемкин при виде церквей (которые, в отличие от московских, бы-
ли невзрачны) всюду желал к иконам приложиться, а если церковь была зак-
рыта, он замки дверные усердно целовал. Булгаков с Фонвизиным, оба  нра-
вов эпикурейских, силком тащили приятеля прочь от "ханжества":
   - Да глазей лучше на грации! Гляди, какие ходят...
   Фонтанку оживляли сады фруктовые, оранжереи и птичники, дачи вельмож-
ные. Играли домашние оркестры. За Фонтанкою уже темнел лес:  там  гуляли
разбойники...
   Наконец все были званы в дом куратора. Шуваловская усадьба  смыкалась
с Летним садом, длиннейшая галерея была заполнена драгоценной  библиоте-
кой и картинами - глаза разбегались...
   Мелиссино представил куратору своих питомцев.
   В глубине комнат сидел за шахматным столиком полный и рослый  человек
в распахнутом кафтане, возле него стояла трость. Двух студентов, достиг-
ших совершеннолетия, Троепольского и Семенова, Шувалов угостил  бокалами
прохладного вина, остальных довольствовал  трезвым  морсом.  Прихлебывая
морс, Потемкин посматривал на дяденьку, что сидел поодаль, и думал:  от-
чего знакомо его лицо? Вспомнил: гравюрные портреты этого  человека  не-
давно продавались в книжной лавке университета... Это был Ломоносов!
   Гостям подали ананасы.
   - Государыня из своих теплиц потчует, - объяснил Шувалов,  а  Ломоно-
сов, опираясь на трость, подошел к студентам.
   Фонвизина он спросил: чему тот охотно учился?
   - Латыни, - отвечал Денис, кланяясь.
   Ломоносов красноречиво заговорил о том, что, пока в мировой науке ла-
тынь является языком всех ученых, ее следует старательно изучать,  и  не
только латынь, но и другие языки, чтобы собрать весь нектар с цветов чу-
жестранных. Потемкин привлек внимание академика дородною статью. Ломоно-
сов встал рядом с парнем, примериваясь, - плечом к плечу:
   - Каков молодец! Небось в гвардию записан?
   - Рейтаром в Конную, - отвечал Потемкин.
   - А латынь любишь?
   - Эллинский предпочитаю.
   - Тоже хорошо, - одобрил его Ломоносов. - Народ греческий  уже  исто-
мился под гнетом агарянским. Я верю, что Россия и наш  великий  народ  в
скором времени разрешат нужды эллинские. Вы робятки еще молоденьки - вот
вам и нести грекам благо свободы!
   Шувалов сам представил студентов на куртаге в Зимнем дворце. Потемки-
на поразило почти фарфоровое, круглое лицо императрицы с голубыми глаза-
ми, которые она кокетливо сожму ривала. Подзывая к себе  молодых  людей,
Елизавета с каждым говорила недолго. Мелиссино, изогнувшись над ее крес-
лом, что-то втолковывал на ушко императрице, и взгляд Елизаветы Петровны
задержался на фигуре Потемкина.
   - Ты из каких Потемкиных? - спросила она.
   - Из смоленских, ваше величество.
   - Чай, медами там все опиваются?
   Потемкин был рад, что вопросы несложные.
   - Медов у нас море разливанное, - объяснил без тени смущения. -  Пьют
больше липец, а когда и варенуху.
   Царица со знанием дела расспрашивала его:
   - А коли пьяные с меду, так чем похмеляются?
   - Того не упомню, чтобы похмелялись. Первым делом пьяному с меду дают
воды с колодца - и он опять трезв. Аки голубь.
   Императрица опахнулась громадным веером:
   - Коврижки ваши едала я... вкусные. Тоже на меду. Говорят, в Смоленс-
ке закусок много шляхетских. Больно хорошо под водку  гданскую.  Да  вот
беда: доставка ко двору недешево обойдется. - Веером она указала на  Ме-
лиссино. - Иван Иваныч нашептал про тебя, что хотя в университете лекций
теософических не читают, а тебя все к церкви клонит... Правда ли сие?
   Руки Потемкина в поклоне коснулись паркета:
   - В алтарях храмов московских прислуживал не раз, умею кадила  разду-
вать на холоде, не раз свечи перед Евангелием вынашивал, даже деток  ма-
лых помогал в купели крестить.
   Елизавета улыбнулась (один глаз зажмурился):
   - А соблазны гнетут ли тебя, родненький?
   - Виноват... гнетут, ваше величество. Виноват!
   - Чего ж винишься? Все мы люди, все грешники. Но, согрешив, не  забы-
вай покаяться. Боженька простит-по себе знаю...
   Потемкину казалось, что она его запомнила.
   Предстояло явиться при "малом" дворе - в Ораниенбауме.
   Екатерине было сейчас не до студентов и тем более не до их  учености.
Понятовского недавно со скандалом отозвали в  Варшаву,  она  снова  была
одинока, но зато опять беременна... Засупонившись  в  корсет,  Екатерина
окликнула камер-фрау Шаргородскую:
   - Фу! С утра пораньше какой-то дрянью несет.
   Шаргородская, принюхавшись, позвала камердинера:
   - Васенька, чуешь ли - дым вроде?
   - Паленым пахнет, - точно определил Шкурин.
   Екатерина придирчиво оглядела себя в зеркале:
   - Догадываюсь, откуда ароматы проистекают...
   Первую комнату мужа она миновала, перешагивая через полки и батальоны
его кукольной армии (всегда победоносной). Во второй  застала  и  самого
главнокомандующего за добрым и славным  делом.  На  игрушечной  виселице
болталась удавленная мышь, которую он и подпаливал  снизу  над  пламенем
свечки.
   - Чем же сия несчастная провинилась перед вами?
   Вина мыши оказалась ужасна: забравшись в игрушечную крепость, которую
охраняли двое караульных, сделанных из крахмала с воском, эта злодейская
мышь одному часовому отожрала голову вместе со шляпой, а другого сволок-
ла в крепостной ров, где отгрызла ему руку с мушкетом... Екатерина  сде-
лала мужу реверанс:
   - Конечно, мой славный генералиссимус,  разве  можно  простить  столь
кровавое злодеяние! Впрочем, оставьте коптить крысенка. К  нам  студенты
московские сей день жалуют. Никто не ждет, чтобы мы занимали их  высокой
алгеброй, но, поверьте, хоть два-то слова приветливых все равно  сказать
надобно...
   - Я готов, мадам, - согласился Петр, гася свечку.
   Попав к "малому" двору, студенты ощутили какую-то неловкость и хотели
уже откланяться, но Петр спросил:
   - Господа, сознайтесь - кто из вас курит?
   Лакей внес ящик глиняных трубок, его высочество распахнул перед  сту-
дентами громадный кисет с едким кнапстером.
   - Глубже! - командовал Петр. - Глубже втягивайте дым. Настоящие  сол-
даты прусского короля курят вот так...
   Он втянул в себя дымище, из трубки прямо в рот ему всосалось  столько
дряни, что долго не мог отдышаться.
   - Плюйте! - кричал Петр. - Солдаты плюют только на пол...
   Потемкин наблюдал за Екатериной: лицо ее озаряла улыбка, она  беседо-
вала с Яшкой Булгаковым, причем  будущий  дипломат  держался  перед  нею
просто, без натуги, оба они смеялись.
   Григорий потом спросил у Булгакова:
   - О чем ты с ней, Яша?
   - Вот уж не ожидал - ей знаком лексикон Целлария...
   Кто-то больно треснул Потемкина по загривку.
   - Или оглох, тетеря? - прошипели сзади. - Тебя...
   Он шагнул к великой княгине. Словно в тумане плавало ее узкое лицо. С
трудом парень освоил речь Екатерины:
   - Это о вас тетушка сказывала,  будто  вы  в  монахи  себя  готовите?
Объясните же, сударь, что за нужда вам от света  шумного  и  веселого  в
унынии затворяться?
   Надо отвечать. Отвечать сразу. Но тут Потемкина бес попутал: вспомни-
лась мать Сусанна, шумно дышащая в духоте кельи, и, на Екатерину  глядя,
невольно думал: "Знать бы, а эта какова?.." С ответом непростительно за-
поздал. Великая княгиня сочла, что бедный студент  глуп.  Она  величаво,
как корабль под парусами, отплыла от него к другим студентам, которые  в
монахи не собирались...
   Только потом, вернувшись из Ораниенбаума, Потемкин осознал, какой  он
простофиля... В бешенстве он кричал Фонвизину:
   - Денис, будь другом - уничтожь меня!
   - Или белены, братец, объелся?
   Потемкин переживал: с императрицей Елизаветой, даже с Ломоносовым бе-
седовал вполне свободно, а перед великой княгиней раскис, будто сыроежка
под дождем.
   - Двух слов не мог сказать ей... Бей меня!
   Денис огрел приятеля кочергой вдоль спины:
   - Ну, ежели ты дураком ей представился, то, будь уверен, всех умников
позабудет, а тебя до смерти станет помнить. И не огорчайся напрасно, по-
ехали в комедию смотреть "Генриха и Перниллу". Какой там Генрих? До Пер-
ниллы ли мне сейчас?
   Елизавета не забыла Потемкина и произвела его  в  капралы.  Это  было
время, когда русская армия в битве при Гросс-Егерсдорфе одержала  первую
победу над войсками прусского короля.  Потемкин  вернулся  на  Москву  -
мрачный, как сатана:
   - Клобуком накроюсь, чтобы никто меня не видел...


   7. НАКАЗАННАЯ ПРАЗДНОСТЬ

   Осенью 1758 года Москва приятно  волновалась,  под  музыку  оркестров
всюду гремели застолья, чадили на улицах  плошки,  над  купавами  усадеб
взлетали фейерверки - мы, русские, победили Фридриха при Цорндорфе, -  и
молодой Потемкин завидовал чужой и кровавой славе. А колесо  гвардейской
фортуны двигалось механически, не требуя от него никаких усилий,  и  под
Новый год Потемкин был произведен в гефрейт-капралы... Лежа  на  плоском
биллиарде в доме Кисловских, он завел первую дурную  привычку:  задумав-
шись или читая, жестоко обгрызал себе ногти. Всю зиму провалялся дома, а
весной его навестил Вася Рубан - при шпаге:
   - Гляди! Из учеников гимназических явлен в  студенты  действительные.
Теперь, брат, меня уже никто не высечет.
   - И со шпагой драть можно, - отвечал Потемкин, зевая.
   - Или не рад ты мне? - огорчился Рубан. - А я вот пришел, Гриша, хочу
тебе новые вирши почитать.
   - Избавь. Мне и от своих тошно.
   Он спросил, как поживает Василий Петров.
   - Ему-то что! Уже в каретах катается.
   - Неужто свою заимел?
   - Да нет. Пока на чужих ездит...
   Потемкин вступил в двадцатый год жизни. Его  внешность  определилась.
Мощные челюсти, привыкшие хряпать твердые репки и разгрызать орехи,  ка-
зались шире лба, который был высок и покат. Сгорбленный нос плохо гармо-
нировал с мягким и нежным, как у младенца, ротиком, а нижняя  губа  вяло
оттопыривалась - капризно и плотоядно. За  время  безделья  отпустил  он
длинные волосы, шелковистые локоны свободно расположились на  атлетичес-
ких плечах.
   - Где вы такой парик купили? - спрашивали его.
   - Ездил в Данию, - нагло врал он, скучая.
   Парики датских мастеров были тогда самыми лучшими  в  Европе,  самыми
дорогими, и любопытствующие говорили:
   - Вот-вот! Сразу видать не нашу работу...
   Летом 1759 года Потемкин скрылся в деревне  Татево  Вольского  уезда,
где проживали его дальние сородичи - Рачинские,  и  вернулся  на  Москву
лишь через полгода, оживленный и бодрый. Татевская библиотека тогда сла-
вилась! Потемкин поверг в изумление Рачинских тем, что мог не  спать  по
трое суток, читая; неделями хлеба не просил, читая; месяцами не бывал  в
бане, читая. За эти полгода, проведенные в сельской глуши, он обрел уни-
версальность познаний, а его мнения редко совпадали с общепринятыми...
   Дорофей сразу заметил в парне резкую перемену:
   - Для церкви неугоден ты стал. Христианство имеет  догматы  непрелож-
ные, а ты даже творения святых апостолов, словно тулуп такой, хочешь на-
ружу шерстью вывернуть... Чего взыскуешь?
   - Хочу опасностей и наслаждений!
   - И бестолков же ты... хоть стихи марай.
   - Я ныне не стихи - музыку сочиняю.
   - Все едино тебе: куда идешь, туда не придешь.
   При всеобщей нехватке людей XVIII век требовал  от  молодежи  слишком
раннего вступления в жизнь. Потому люди быстро созревали,  а  юность  не
страшилась ответственности за содеянное своей волей, своим разумом - без
подсказки старших, без понуканий начальственных. Двадцатилетние диплома-
ты со знанием дела уже отстаивали правоту своих сюзеренов,  тридцатилет-
ние стратеги посылали на смерть легионы, громыхающие панцирями и стреме-
нами. Удалось - честь и слава тебе, не получилось - ступай на плаху  ис-
тории.
   Такова жестокая правда стародавней эпохи...
   Потемкин и сам казнился своей неприкаянностью.  Все  его  сверстники,
каждый на свой лад, уже выковывали будущее, даже мечта Василия Петрова -
ездить в карете с гербом, - это ведь тоже цель, и она сбывалась.  Москва
старая, толстомясая, еще боярская, уже терзала имя Дениса Фонвизина,  не
прощая ему острых словечек, которые больно ранили ветхозаветную косность
отцов, дедов и бабушек.
   Фонвизин и надоумил Потемкина:
   - Коли не нашел занятия, так найди суженую.
   - Суженая - не выбранная. А жениться лень.
   - Не ленивый ты - праздный.
   - Какая ж разница?
   - Большая... Похож ты, Гриша, на громадный котел,  в  котором  всегда
что-то кипит, но ничего в нем не варится. Возле тебя многие сыты  будут,
но сам ты помрешь голодным.
   На столе Дениса порядок: горками сложены лексиконы иноземные, он пох-
вастал, что переводит на русский басни Гольбсрга, сочинения Террасона  и
Рейхеля.
   - Ныне же к Вольтеру на цыпочках подкрадываюсь: хочу величие его пос-
тичь, но побаиваюсь - справлюсь ли?
   - Счастливый ты, - вздохнул Потемкин сокрушенно.
   Фонвизин, явно помрачнев, снял нагар со свечей.
   - Погоди завидовать, - отвечал. - Не ведаю, сколь вечен я,  обжора  и
сластена, а хочется жить подолее, чтобы на театре себя прославить.  Пом-
нишь, как в Петербурге побежал я смотреть "Генриха и  Перниллу"?  Так  с
той поры и покой потерял. Только не хочу я терзаний надуманных  -  желаю
драмы у жизни списывать.
   - Счастливый... все вы  счастливые,  -  переживал  Потемкин,  начиная
грызть ногти. - Один я неприкаянный...
   Судьба решила сама за Потемкина. 28 апреля 1760 года вышел N 34 "Мос-
ковских ведомостей"; скучая, развернул он газету и  увидел  свое  имя  -
исключен из университета: "ЗА ЛЕНОСТЬ И НЕХОЖДЕНИЕ В КЛАССЫ" [2].  Желая
бежать от попреков семьи Кисловских, Потемкин отправился  к  Загряжским.
Генерал племяннику обрадовался:
   - Ах, дармосдина! Пошли, вкусим перед обедом...
   Завел его в буфетную, а там на лавке уже розги разложены, конюхи  на-
готове дежурят. Штаны с отставного студента сдернули, и как ни отбивался
Потемкин, а - растянули. Двадцать горячих с присвистом всыпали,  дядечка
еще пяток от души добавил:
   - Будь бодр и гляди ласково! Я матушке  твоей  на  духовщину  эштафет
послал, дабы персонально явилась на Москве и волею родительской на тебя,
трутня этакого, воздействовала.
   Не успел Гриша ответить, как мужики снова завалили его на лавку и се-
ченые места обильно оросили постным маслицем.
   - Это для здоровья, - пояснили доброжелательно...
   А преданный выжига встретил Потемкина душевнсйше:
   - О-о, Гриш! Ты всегда кстати... Я как раз противень  докрасна  нака-
лил. Стену кафтан жечь. Тут вчерась один камергеришко  за  картами  Богу
душу отдал... Разоблокайся, друг ситный! Становь посуду на стол, зачерп-
ни капустки из бочки.
   Потемкин долго шарил мискою в глубинах зловонной бочки:
   - Да пусто у тебя. Кончилась капуста.
   - Ну и бес с ней! Все имеет конец свой...
   Чокнулись кружками.
   - А меня выпороли, - сообщил Потемкин.
   - Неужто дался?
   - Дашься, коли два мужика под потолок, да третий в дверях  застрял  -
генералищс! Я у тебя поживу, Матяша, не изгонишь ведь?
   - Господи! У меня полати знаешь каки? Широ-окие... Наливай еще по ча-
рочке. А я бочку-то со дна поскребу...
   В лачуге выжиги царил страшный смрад: истлевал кафтан покойника  -  с
него, шипя, стекало на противень сусальное золотишко.

   8. ДЕНЬГИ - ВЗДОР!

   Дарья Васильевна приехала и наказала сыну:
   - Коли на Москве не повезло, так езжай, родимый, обратно в Чижово,  а
невестушку я тебе приглядела. Две деревеньки у ней, мужиков шесть десят-
ков. Работящи и непьющи. Скотинки полный двор. Коровки-то - му-у, козоч-
ки-то - бе-э, свинюшки-то - хрюхрю! Строения усадебны  приличны,  только
вот печки дымят, неисправны... Уж така ладненька! Уж така  домовитенька!
Немножко коса, чуточку ряба. Но глаз от нее не оторвать. Никак не  весе-
лится, ревмя ревет, девство свое от покушений оберегая. Взаперти сужено-
го поджидает. Вот ты, не будь балдой, и заявись - предстань  женихом  во
плоти!
   - Мне, маменька, жениться - как давиться. Сама ты дура,  и  для  меня
дуру нашла, чтобы на старости лет придурков нянчить...
   Маменька тянула его к себе в деревню, в глушь, в сытость, в  прозяба-
ние провинции, в малинник, на сеновал, на винокурню.
   - Умные-то люди эвон как поступают, - доказывала она сыну. - Ферапоша
Похвиснев, наш соседский, тоже капрал гвардии, по чиновной части  пошел.
Сейчас в Дорогобуже судьей. Гроза такая - не приведи Бог!  За  этот  вид
ужасный ему и гусей, и поросят, и сено везут возами. Благодетели-то даже
крышу железом покрыли. Женился он, так жена глаз не смеет поднять, ножки
ему целует. Бывало, крикнет он: "Квасу мне!" - так она замертво с ковши-
ком в погреб кидается... Вот как жить надобно. Учись, сын  мой.  Люди-то
не глупее тебя. А примеров образцовых тому достаточно.
   - Мне такие карьеры не образец. Чтобы я, студент бывалый,  да  гусями
брал? Так уж лучше стихи писать стану...
   Дарья Васильевна, скривив рот, завыла:
   - Женись и живи, как все люди живут.
   - Я уж нагляделся, как ты жила с папенькой. Ныне митрополитом  разду-
мал быть - хочу фельдмаршалом стать.
   - Эк заносит тебя! - сказала Дарья Васильевна. - Батюшка лямку тянул,
а к семидесяти годам едва до маеора вытянул.
   - Значит, не с того конца за лямку хватался...
   Уйдя к себе, раскрыл он журнал "Полезное увеселение", а  там,  глядь,
Рубан уже заявил о себе переводом с латыни: "Папирия,  Римского  отрока,
остроумные вымыслы и его молчание".  Ай  да  Васька!  Торопится  жить...
Вскоре и сам заявился. Рубан был  уже  в  чине  актариуса  Коллегии  дел
иностранных - зашел проститься.
   - А я, Гришенька, в Запорожье еду.
   - Охота тебе в экое пекло залезать.
   - Служба! Определен состоять на Днепре у Никитина Перевоза  [3],  где
буду выдавать паспорта купцам нашим, кои с крымским ханом торги имеют...
Я ведь и татарский язык постиг. А ты как?
   - А никак. Видишь, лежу. Думаю.
   - Так ты встань. Думай стоя. Или бегай...
   Стемнело. Григорий велел лакею подать свечи.
   - Прощай, брат Васенька, - сказал Рубану с лаской. - Видать, мои  ва-
ленки тебе на пользу пошли: ты в них до чина добегался... Я ведь тоже не
залежусь долго - скоро отъеду!
   Матери он объявил, что отбывает в Петербург  для  служения  в  Конной
гвардии, и чтобы она дала ему денег на подъем и  экипировку.  Дарья  Ва-
сильевна предъявила сыночку кукиш:
   - Полюбуйся, какая тебе пировка будет... Ишь какой храбрый капрал вы-
искался: пришел и дай ему, будто я на мешке с деньгами сижу... Не  будет
тебе моего родительского благословения!
   Маменька распалилась. Потемкин не уступал:
   - Уеду в полк и без твоего благословения...
   Ни копейки не дали и родные. Никто не одобрял его решения  служить  в
полку, ибо не верили, что лентяй способен сделать карьер воинский. Сере-
жа Кисловский свысока внушал братцу:
   - Лучше ступай по службе гражданской. К полудню надобно в присутствие
казенное заявиться, а после обеда - отдыхай. Иные старость свою конторс-
кую даже в Сенате кончают.
   - Не хочу ничего я в старости - хочу в молодости!
   Один выжига Матвей Жуляков искренно сочувствовал Грише и подарил  ему
три рубля (все, что имел):
   - Генералом станешь - не забывай! Мундирчик твой разложим на противне
и в печку сунем. Сколько ни стечет с него, все пропьем и капусткой заку-
сим...
   Три рубля не деньги: гвардия любит богатых!
   Амвросия он застал после службы, утомленным чтением проповеди. Монахи
разоблачали первосвященника от одежд пышных, благоухающих духами и лада-
ном. Оставшись в белой просторной рубахе, мягко ступая сапожками из  ма-
линового бархата, Зертис-Каменский строптивым жестом выслал всех  служек
вон, велел Потемкину:
   - Не стой как пень. Сядь, бестолочь дворянская...
   Теплый ливень прошумел над Москвой, омывая сады.  Кто-то  постучал  в
окно с улицы, и Амвросий впустил в свои покои ученого  скворца.  Мокрая,
взъерошенная птица уселась на плечо владыки, вставила острый клюв свой в
ухо ему.
   - Так, так, скворушка, - закивал Амвросий, - рассказывай, что  слыхал
на Москве... Неужели правда, что Потемкин в полк собрался, а денег нету?
Так, так... спасибо, умник ты мой!
   Кормя птицу с руки зернами, владыка спросил:
   - Правда сие, Гриша?
   - Да. Хочу в полк ехать. А на что лошадей  купить?  На  что  амуницию
справить? Никто не любит меня, никто не знает...
   Амвросий пятерней расчесал смолистую бороду, всю в  крупных  завитуш-
ках, как у ассирийского сатрапа. Сверкнул очами.
   - Сколь нужно тебе? - вопросил дельно.
   - Мне бы хоть сто рублей... для начала жизни.
   Амвросий махнул рукой (ярко вспыхнули перстни):
   - Это не для начала - для конца жизни!  На  сто  рублей  в  гарнизоне
Оренбургском хорошо маяться, а в гвардии... у-у-у!
   - Так быть-то мне как? - растерялся Потемкин.
   Амвросий выпятил богатырскую грудь:
   - Жить начинаешь, так запомни слова мои: деньги -  вздор,  а  люди  -
все... Ты когда-нибудь людей бил?
   - Такого греха за собой не помню.
   - И впредь не смей! На, забирай... вздор.
   Сказав так, Амвросий дал Потемкину полтысячи рублей. Потемкин,  побо-
жился:
   - Вот как пред истинным... верну долг сей.
   Амвросий захохотал так, что лампады угасли.
   - Не божись! - гаркнул владыка Крутицкий и Можайский. - Знаю я породу
вашу собачью. Все забудешь. Никогда не вернешь...
   Потемкина проводил до заставы выжига Матвей Жуляков  -  пьян-распьян,
едва на ногах держался. Но в разлуку нежную сказал мастеровой слова  на-
путственные, слова воистину мудрейшие:
   - Ты, Гриша, конечно, служи... старайся! Но с большими  господами  за
одним столом вишен не ешь. Коли учнут они косточками  плеваться,  обяза-
тельно глаза тебе повыщелкивают.
   А ведь верно напророчил пьяный выжига...


   ЗАНАВЕС

   Над Босфором, в гуще садов, сбегающих  к  морю,  господствует  Сераль
[4]. Это резиденция султана: киоски и дворцы, тюрьмы и  мечети,  бани  и
огороды, монетный двор и конюшни, лазарет и... гарем, конечно!
   Внутри Сераля расположен Диван - правительство; возле Дивана  площадь
с фонтаном, окруженная кипарисами. Из Дивана в Сераль  протянута  крытая
галерея, через которую иноземных послов проводят в залу для  свидания  с
султаном; зала эта - тесная, нежилая и темная, в ней  одни  табуретки  и
ниши в стенках. Что дальше - никто не знает! Но туда проводят юных плен-
ниц для султана.
   Женщина, попав в гарем, покидает его мертвой в гробу -  до  кладбища,
или живой в мешке-до Босфора, где ее топят...
   Мустафа III лицо белил, а бороду чернил. Он жил в  заточении  гарема,
который враги его намеренно составили из женщин бесплодных.  Боясь  быть
отравленным, падишах изучил европейскую медицину, а чтобы разгадать тай-
ны будущего, внимательно следил за расположением небесных светил,  само-
учкой постигая астрономию и математику. Мустафа III не был  гением  (как
писал о нем Вольтер Екатерине) и не был идиотом  (как  писала  Екатерина
Вольтеру)... Своему врачу Габису султан признался:
   - Сегодня ночью расстановка небесных светил была такова, что мне сле-
дует ждать неприятностей со стороны севера...
   Слушая пение канареек, он принимал версальского посла Вержена, толко-
вавшего о необходимости заведения литейных цехов, чтобы турки могли  от-
ливать пушки. Но пока что Франция сама снабжала Турцию  пушками,  отчего
бунтовали янычары. Палить из пушек по неверным они всегда  согласны.  Но
их не заставишь чистить пушки банниками, сделанными  из  свиной  щетины.
Янычары вытаскивали на улицы Стамбула большие котлы, в которых варили то
щербет, то луковую похлебку, они лупили в них, как  в  барабаны,  крича:
"Аллах не простит нам осквернения артиллерии свининой, которой  кормятся
одни лишь поганые гяуры..." Габис умолял султана не  забывать  о  верном
друге - прусском короле Фридрихе II.
   - А в Крыму пока все спокойно, и не тревожьте свое  сердце  печалями,
дабы печень не вырабатывала избытка вредной желчи...
   Крым оскудел! Если бы сейчас восстали из могил солдаты легионов Мини-
ха, уже побывавшие здесь дважды, они бы не увидели богатых лавок и  шум-
ных базаров... Обнищавшие татары макали в баранье сало ячменные лепешки,
их жены в обветшалых халатах хлебали просяной кисель, заедая  его  диким
чесноком; татарки в Крыму упрекали мужей:
   - Трус! Когда добудешь мне пленных ясырей? Смотри, я уже состарилась.
Неужели так и помру, не поносив шелковых шальвар  и  туфель  из  мягкого
сафьяна? Наши дети забыли вкус мяса, им надоело играть пустыми  колодка-
ми, из которых уже много лет не торчат ноги русских пленников...  Почему
я сама должна полоть кукурузу? Плохо ты любишь свою жену, если не можешь
доставить мне русских ясырей.
   - Молчи, молчи, - отвечали мужья. - Ты же сама знаешь,  что  в  Крыму
сабли отточены и арканы всегда наготове, но Порта со времен Миниха слиш-
ком бережет мир с московами...
   Однако зимою 1758 года даже почтенные кадии стали открыто говорить на
базарах, что благословенный ветер войны с Россией уже раздувается  вели-
ким Крым-Гиреем, сераскиром ногайских орд, кочующих  в  пределах  Черно-
морья (от Молдавии до Кубани).
   - Придет время, - вещали муллы и улемы,  -  и  Крым-Гирей  не  станет
ждать милости у Порога Счастья: он ворвется в  Бахчисарай  как  вихрь  и
принесет с собой бурю, а тогда снова запылают города неверных...
   Так и случилось! Ранней весной ногайцы вскочили на коней  и,  нещадно
избивая турецкие гарнизоны, черной тучей ворвались в Крым; натиск их ка-
валерии был неукротим. Крым-Гирей вступил в Бахчисарай и под клики наро-
да татарского возвестил на майдане:
   - Предки завещали нам быть сытыми и веселыми от войны с неверными,  и
я на конце своей сабли принес вам войну, которой вы жаждете! Я  заставлю
Петербург платить Крыму дань, как раньше платила ее Москва... Мы  возро-
дим былое могущество Золотой Орды! Добавьте в сладкий шербет столько ви-
ноградного соку, чтобы к вечеру ни один татарин не оставался скучным...
   На пиках ногайских всадников жиром истекали над пламенем костров туши
баранов. В эту ночь грандиозного татарского веселья новый владыка  Крыма
заснул посреди улицы пьянее всех, сжимая одной рукой нагайку, а другой -
рукоять сабли. Его голова возлежала на седле, вонючем от лошадиного  по-
та, над ним гремели зурны, - Крым-Гирей крепко спал, и ветер шевелил его
рыжую бороду, а придворный поэт Эдиб воспевал его заслуги:
   Крым-Гирей, сын высокостепенного Дсплста, твоя звезда взошла на гори-
зонте славы, освещая весь мир.
   Ты - краса нашего Крыма, рудник кротости, великодушная тень Аллаха на
земле.
   Все богатые и нищие-тому свидетели...
   Да ослепит Аллах зрение твоих врагов!
   Турецкие историки прозвали Крым-Гирея "дэли-ханом", что в переводе на
русский язык означает - помешанный хан!
   - Черное море, - утверждал Крым-Гирей, - московы увидят лишь с  база-
ров Кафы, когда я, опутав их арканами, пригоню на продажу, как стадо ба-
ранов...
   Он запивал жирный плов французским шартрезом,  рассуждая  с  синьором
Форнетти о философии Монтескье, наизусть цитировал смешные сцены из  ко-
медий Мольера. Свои комнаты в Бахчисарае он украсил  портретом  Фридриха
II, к которому и направил послов.
   - О великий прусский падишах, - сказали татары, -  неужели  ты  забыл
нашего хана, он не раз посылал тебе стихи, в которых удачно сравнил тебя
с нежным мизинчиком на ноге девственницы.
   - Да, я помню эти стихи, - отвечал король, - и я очень рад,  что  мой
татарский друг достиг высокого положения в Крыму...
   Образовалась новая политическая ось: Бахчисарай-Берлин!
   Фридрих II (реалистичный политик) уже видел свои корабли в Черном мо-
ре; в Берлине появилась надежда - ударом в тыл  России  отвлечь  русские
армии от Кенигсберга, а тогда... что тогда? "Тогда, - сказал король, - я
могу развернуть свои войска и отнять  у  русских  Курляндию..."  Фридрих
отправил послов в Бахчисарай; они прилагали все старания, дабы возбудить
Крым-Гирея к набегу на Киев. Но хан уже был  извещен  о  болезни  царицы
Елизаветы; если она умрет, на престол взойдет Петр III, поклонник прусс-
кого короля, - тогда хан останется в дураках... Крым-Гирей щедро  и  то-
ропливо украшал  Бахчисарай  дворцами,  мечетями,  банями  и  фонтанами;
прусские послы были ослеплены обилием лазури и золота. Возлежа на  оран-
жевых подушках, хан пудами поглощал дары утонченной парижской  кухни,  а
его телохранители натягивали тетиву луков каждый раз, когда кто-либо  из
гостей подходил к престолу ближе, нежели это дозволялось... Война будет!
Крыму без грабежа не жить!
   - Мы все погибнем без войны, - говорили улемы  и  рисовали  для  хана
карту вселенной, в центре которой  располагался  Бахчисарай,  пронзающий
лучами татарских стрел самые дальние страны.
   Было очень раннее свежее утро, когда Потемкин  подъехал  к  Аничковой
заставе Санкт-Петербурга - загорелый и серьезный.
   От рогатки его окликнули сонные стражи:
   - Кажи вид и говори, на што едешь.
   Григорий привстал на стременах:
   - Потемкин. Гефрейт-капрал Конной гвардии, из университета за дурь  и
леность выбитый... Служить еду!
   - Ну езжай, коли так.
   И шлагбаум подняли.
   Потемкин ехал вдоль Невской першпективы, усталый конь фыркал под ним,
призрачный Петербург досматривал последние сны.
   Но первый петух уже возвестил приближение зари.
   Это был возглас жизни, зовущий к славе.


   ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
   Торжествующая Минерва

   Вся политика заключается в трех словах:  обстоятельства,  предположе-
ние, случайность... Нужно быть очень твердой в своих решениях, ибо  лишь
слабоумные нерешительны!
   Екатерина II (из переписки)


   1. ЕКАТЕРИНИНСКИЕ ОРЛЫ

   Орловых было пятеро братьев - Иван, Григорий, Алешка, Федор да Влади-
мир. Все пятеро - верзилы-громобои, кровь с молоком и медом,  растворен-
ная водками и наливками. Службу начинали солдатами, и никто в Петербурге
не мог совладать с ними, ибо на расправу были коротки. А всю  шайку-бра-
тию держал в подчинении старший сирота - Иван Орлов; при нем младшие ды-
шать не смели, садились лишь по его команде, величая  Ванюшеньку  почти-
тельно - судариком, папинькой, старинушкой. Ежели его не  понимали,  Ва-
нечка кулаком - бац в ухо, и в головах братцев наступало прояснение. Был
Иван Орлов вроде семейного кассира: если не успели братишечки  полтинник
пропить, он его отбирал у них, говоря:
   - У меня-то верней сохранится...
   В трактирах Юберкампфа и Неймана, в гиблых вертепах у Калинкина моста
об Орловых ходила дурная слава. Но  гуляки  были  и  отважными  воинами.
Гришка Орлов в битве при Цорндорфе получил  три  раны  и,  весь  залитый
кровью,  не  покинул  сражения.  Лично  пленил  графа  Шверина,  бывшего
адъютанта прусского короля; вместе с пленником был отправлен  в  Кенигс-
берг; там Орлов разбил немало женских сердец, став желанным гостем в до-
мах прусских бюргеров. Затем храбрец отбыл на берега Невы, где  сделался
адъютантом графа Петра Шувалова,  генерал-фельдцейхмейстера.  Миллионные
доходы Шувалов имел не с пушечной пальбы - он  был  первым  капиталистом
России, монополизировавшим в стране торговлю рыбой, табаком и солью. При
таком начальнике сытно жилось, сладко пилось. Но в один из дней,  обедая
при дворе, Шувалов притащил в Артиллерийскую контору громадный ананас со
стола царицы, еще не ведая, что этот заморский фрукт, вроде бомбы,  сей-
час же взорвет его счастье и благополучие.
   - Гришка, - сказал он адъютанту, - сам не съем и жене не дам попробо-
вать. Хватай ананасину за этот хвостик и мигом отнеси  его...  Сам  зна-
ешь-кому!
   - Знаю, - отвечал Орлов, очень догадливый.
   Этот ананас привел его в объятия княгини Елены Куракиной, связь кото-
рой с Петром Шуваловым была известна всему Петербургу. В старинных мему-
арах начертано: "Куракина была слишком опытная дама,  и  она  поздравила
себя с находкою лука Купидона, постоянно натянутого..." Шувалов встретил
Орлова деловым вопросом:
   - А что моя душенька? Довольна ли ананасом?
   - Еще как! Велела поскорее другой присылать.
   Своего успеха у женщин Орлов не скрывал.
   - Да нет же таких дураков, - говорил он, -  чтобы  получили  орден  и
таскали его в кармане...
   Великая княгиня лишь изредка появлялась в обществе.  Никто  не  знал,
что у нее на душе. Недавно, изгнанная из Цербста королем прусским, в Па-
риже скончалась ее мать, оставив после себя кучу долгов и три  чемодана,
набитых скандальной перепиской с любовниками. Екатерине пришлось  извер-
нуться, чтобы спасти от чужих глаз эти чемоданы. А в  дополнение  к  тем
долгам, что оставила беспутная маменька в России, пришлось взять на себя
и ее парижские долги - 270 000 ливров. Так что было не до веселья!
   После отозвания Понятовского женщина оставалась  одинока,  а  великий
князь Петр был неразлучен с Воронцовой,  о  которой  иностранцы  писали:
"Она ругалась как солдат, косила глазами, дурно пахла и плевалась в раз-
говоре". Русские о ней тоже сохранили ценную  памятку:  "Была  непомерно
толста, нескладна, широкорожа и обрюзгла...  всякому  благородному  даже
взирать на сию скотину было гнусно и отвратительно". Но  могучая  фигура
фаворитки уже заслонила тонкий профиль Екатерины, и придворные оказывали
Елизавете Воронцовой почестей гораздо больше, нежели самой великой  кня-
гине...
   Был ненастный день, когда Екатерина, позевывая от скуки, смотрела  из
окон старого Зимнего дворца на обыденное оживление  Невского  проспекта.
Внимание женщины привлек незнакомый офицер, озиравший  окна  ее  покоев.
Она даже подумала: "Вот редкая картина: голова Аполлона на торсе  Герак-
ла". Наконец их взгляды, разделенные расстоянием, пересеклись. Побараба-
нив по стеклу пальцами, Екатерина окликнула камер-фрау Шаргородскую:
   - Екатерина Ивановна, а кто вон тот офицер?
   Шаргородскую даже отшатнуло от окна:
   - Да это ж Гришка Орлов! Ишь вылупил бельма  свои  бесстыжие.  И  как
только земля супостата такого носит?..
   На придворном куртаге Екатерина  заметила,  что-ее  подруга,  графиня
Прасковья Брюс, имеет подозрительно блаженный вид:
   - В чем дело? Или ты провела бурную ночь?
   Подруга призналась - да:
   - И до сих пор не могу я, Като, опомниться.
   Екатерина была заинтригована:
   - Омфала, не скрывай - кто был твой Геркулес?
   - Такой позорный волокита, что стыдно сказать.
   - Ну, графиня, не стыдись. Назови его.
   - Гришка Орлов...
   А скоро Екатерина застала подругу в слезах:
   - Этот мизерабль, этот мерзавец, этот изверг...
   - О ком ты? - спросила она.
   -  Легко  догадаться,  что  таких  слов  может   заслуживать   только
один-Гришка Орлов... Подумай, Като! Я отдала ему все самое  трепетное  и
нежное, что имею. И вдруг вчера узнаю, что, посещая меня вечерами, он по
утрам утешает эту гадкую блудницу - княгиню Ленку Куракину... Вот я отк-
рою глаза Петру Иванычу!
   Шувалова - при открывании ему глаз - мгновенно разбил  паралич,  даже
челюсть отвисла. Екатерина заинтересовалась Григорием  Орловым.  Интерес
ее был чисто женским. Извращенное время диктовало  свои  нравы,  мужчина
становился тем более желанен, чем больше у него  было  женщин.  Стороною
великая княгиня вызнала, что Орлов проживает в доме банкира  Кнутсена  -
неподалеку от Зимнего дворца.
   Со всем пылом истосковавшейся женщины Екатерина отдалась Григорию Ор-
лову-без политики, а так... просто так!
   Гришка был самый непутевый и самый добрый среди  братьев.  В  гвардии
его обожали все: рубаху последнюю снимет и отдаст, не жалея, чтобы выру-
чить человека! Зато вот Алешка Орлов (по прозванию Алехан) был прижимист
и дальновиден. Внешне добродушный и ласковый, как молочный теленочек, он
повадки имел волчьи. Своей выгоды никогда не забывал, а  прибыль  издали
чуял, словно легавая - дичь. Алехан был и самым могучим, самым  дерзким!
Ударом палаша отрубал быку голову, одной рукой  останавливал  за  колесо
карету, запряженную шестериком. Он вызывал на кулачный бой десяток  гре-
надеров, бился об заклад - на деньги. Весь в кровище, но в  ногах  стой-
кий, укладывал наземь десятерых.  Если  "сударик"  Иванушко  не  успевал
деньги отнять, шли братцы в кабак Неймана и все пропивали - в блуде и  в
пакости.
   Богатырской силе Орловых во всем гарнизоне Петербурга мог противосто-
ять только офицер армии Шванвич. В драке один на один  он  побивал  даже
Алехана, но зато если нарывался на двоих Орловых, то  уползал  домой  на
карачках. Такая война тянулась долго-долго, пока всем не прискучила. До-
говорились они по-доброму так:
   - Вот что, орлы, - сказал Шванвич братьям, - ежели где в месте нужном
сойдусь я с кем-либо из вас одним, то я до последнего грошика оберу его.
Согласны ли?
   - Идет! - согласились Орловы. - Но ежели мы тебя  вдвоем  застанем  в
трактире, тогда ты нашему нраву уступай...
   Скрепили договор выпивкой и расстались. Но однажды в осеннюю  дождли-
вую ночь двое Орловых (Алехан с Феденькой) нагрянули  в  кабак  саксонца
Неймана, а там Шванвич вовсю гуляет.
   - По уговору: вино, деньги и все грации - наши!
   Шванвич спьяна воспротивился. Тогда Орловы избили его нещадно и  выб-
росили под дождь, в уличную темень. Шванвич встал за воротами, шпагу об-
нажил. Дождался, когда на двор вылез Алешка Орлов, и рубанул его с плеча
- хрясь! Орлов кувырнулся в канаву, наполненную  грязью...  Из  трактира
выскочил Федя, стал звать:
   - Алеха-а-ан... где ты, сокол наш ясный?
   А сокол по самые уши в грязи плавает, и только "буль-буль"  слышится.
Счастье, что Шванвич был пьян, а потому удар нанес нетвердой  рукой,  не
разрубив Орлова от макушки до копчика. Но вид Алехана был  ужасен:  лицо
раскроено от уха до рта, кончик носа болтался на лоскуте кожи... Опытный
хирург Каав-Буэргаве зашил Орлову щеку, даже  нос  умудрился  поправить.
Однако шрам навеки обезобразил красавца, отчего Алехана в обществе стали
называть la balafre (рубцованный).
   Подлечившись, он с братьями нагрянул к Шванвичу.
   - Убивать пришли? - спросил тот, обнажая клинок.
   - Зачем же? Ты обидел нас, сироток, так с тебя и  причитается.  Ставь
вина на стол, граций зови, потом в биллиард сыграем.
   Орловы никогда не мстили. Как и все силачи с мужественными  натурами,
они умели прощать. Но... не дай Бог, если ты встанешь на их  пути!  Иван
Орлов вскоре собрал братьев на совещание:
   - Впереди нам ни одна божья свечечка не светит!  Прожились  так,  что
впору давиться... Отныне, Гришка, на тебя вся надежа; побольше  денег  у
курвы немецкой выманивай... Осознал?
   - Да откуда ей денег-то взять, ежели сама побирается: у  генерал-про-
курора Глебова, у графа Саньки Строганова, у всех Шуваловых  занимает...
Вот ежели б она императрицею стала!
   - Дельно помыслил, - одобрил брата Иван Орлов.
   Только потом, опомнясь от чувственных наслаждений, Екатерина  сообра-
зила, что популярность Орловых в столичной гвардии  может  сослужить  ей
большую пользу. Она сейчас нуждалась не столько в любовнике,  сколько  в
нерушимой опоре на грубую военную силу.
   Ее гардеробмейстср Шкурин был посвящен в тайну, с его помощью  Екате-
рина устраивала свидания с Григорием Орловым. Однажды  она  его  приняла
ночью, полусонная, и, лаская, ощутила под рукою  обезображенное  лицо  -
это был "рубцованный" Алехан.
   Екатерина, вскочив с постели, разрыдалась:
   - Вы, Орловы, слишком много себе позволяете. Не забывайте, кто  вы  и
кто я...
   Алехан сказал, что Гришка сегодня в караул назначен:
   - Так я за него! Какая тебе разница, матушка?
   Екатерина одарила его злобной пощечиной, но Алехан только  рассмеялся
и стал по-доброму утешать:
   - Что ты ревешь, матушка? Да ты держись за нас! Пока мы живы, с таки-
ми орлами не пропадешь...
   В конце лета 1761 года Екатерина ощутила признаки беременности. Собы-
тия при дворе вскоре последовали с такой бурной быстротой, что  любовный
роман превратился в политический союз - решающий для Екатерины, для  Ор-
ловых и для всей России.


   2. ВИЛАМИ ПО ВОДЕ

   После московской сыти жизнь в столице показалась накладной.
   Деревянной ложкою Потемкин дохлебывал миску толокна с постным маслом,
закусил горстью снетков и запил обед бутылкою щей, в которую еще с вече-
ра бросил изюминку (ради брожения приятного). На полковом  плацу  ученье
фрунтовое продолжил. Гонял парня без жалости флигельман,  ничего  толком
не объясняя, а лишь показывая: сам повернется и Потемкин  за  ним,  фли-
гельман ногу задерет - задирай и ты ногу...
   Лейб-гвардии Конный полк размещался на отшибе столицы - близ Смольной
деревни, за Невою виднелись мазанки убогой Охтенской слободки.  От  Офи-
церской улицы, застроенной светлицами офицерскими, тянулись меж  заборов
ряды изб рейтарских. Посреди полка - штабные палаты с цейхгаузом, гаупт-
вахтою, церковью и гошпиталем. Вдоль  реки  курились  полковые  кузницы,
мокли под дождем помосты для ловли жирных невских лососей, портомойни  и
кладбища... Скука! Потемкин исходил все полки и коллегии в столице, дабы
сыскать кого-либо из родственников, но таковых, увы, не нашлось, а пото-
му пришлось бедному парню секретаря Елгозина потревожить.
   - Мне бы, - сказал Потемкин, - повидать надобно командира  полка  его
высокоблагородие премьер-маеора Бергера. Жалованья просить для себя  хо-
чу. А то ведь измаялся уж... во как!
   - С чего измаялся ты, гефрейт-капрал?
   Потемкин растолковал, что, на экипировку истратясь, в полк  явился  с
тридцатью рубликами, которые по ночам в штиблет прятал, а на днях  прос-
нулся - в штиблете корочка от хлеба лежит.
   Елгозин до Бергера его не допустил:
   - Ежели ты, раззява московская, спать с открытыми глазами ишо не  об-
выкся, так и ступай на довольствие рейтарское.
   - Да я уж давно из солдатского котла хлебаю.
   - Вот и хлебай на здоровье. Нешто не слыхал, что в  Конном  регименте
даже ротмистры по восемь годков полушки не имели. Едино ради чести  слу-
жат... и ты служи. Даром!
   Потемкин поселился в избах на берегу Невы, где ютились семейные  слу-
жаки. Жили рейтары с женами, бабками и детишками, при  своих  баньках  и
огородах, бреднями артельно вычерпывали из Невы вкусную корюшку.  Обычно
солдаты из дворян платили солдатам из мужиков, чтобы те  за  них  службу
несли. Но Потемкин сам впрягся в службу, тянул лямку - без  вдохновения,
но исполнительно.
   Вскоре пошли слухи прискорбные: мол, государыня Елизавета совсем пло-
ха стала, у нее кровь носом идет, в театре перестала бывать, комедий  не
глядит и пляшет редко.
   Люди русские понимали, что стране нужны перемены.
   - Но лучше б перемен не было! - говорили  пугливо.  -  Перемены  тоже
ведь бывают разные... оттого нам, сирым, и страшно!
   Давненько не слыхали в Петербурге погребального звона, с Невского ис-
чезли похоронные процессии: Елизавета указами исключила  из  жизни  все,
что могло напоминать ей о смерти. Купцы продолжали таскать ей  на  ряды,
императрица со знанием дела рассуждала о туфлях  и  помадах,  совершенно
запустив государственные дела, внутри страны множились беспорядки, росла
постыдная нищета. Иван Шувалов в порыве откровения сказал канцлеру Миха-
иле Воронцову:
   - Мы в тупике! Повеления остаются без исполнения, главные  посты  без
уважения, а справедливость тоскует без защиты...
   Однажды на Невском большая толпа матросов окружила карету  императри-
цы, требуя выдачи жалованья.
   - Когда отдашь, матка? - орали матросы. - Нам уже и мыльца купить  не
можно, в бане песком да глиною скоблимся.
   Елизавета, искренно прослсзясь, отвечала в окошко:
   - Нечто вы, робятки мои ненаглядные, зловредно думаете, что  не  дала
бы вам, ежели б имела? Да не я вас, а вы меня как можно скорей  пожалей-
те, бедную: я ведь даже супы без гишпанских каперсов  кушаю!  Киски  мои
кой денечек печенки не ели - и воют...
   Матросы пропустили царицу, ехавшую на богомолье.
   - Вишь ты, закавыка какая! - говорили они. - Ежели у нее и  на  кошек
не хватает, так где же тут на флот набраться?..
   Растрелли торопливо достраивал Зимний дворец на  Неве,  но  Елизавета
умирала еще в деревянном дворце на Невском, тесном и неуютном, с тарака-
нами и мышками, с клопами и кисками. Она медленно погружалась в глубокую
меланхолию, иногда лишь допуская девочек-калмычек, развлекавших ее свои-
ми детскими играми, дравшихся перед ней подушками. Поглядев  в  зеркало,
Елизавета разбивала его:
   - Во, жаба какая... страх один! Господи, да неужто это  я?  Ведь  все
Эвропы знают, какая я была красивая...
   Французский посол Бретейль депешировал в Версаль:
   "Никогда еще женщина не примирялась труднее  с  потерею  молодости  и
красоты... Ужины при дворе становятся короче и скучнее, но вне стола им-
ператрица возбуждает в себе кровь сластями и крепкими ликерами..."
   Летом 1761 года Елизавета приняла Растрелли,  который  для  окончания
Зимнего дворца просил у нее 380 000 рублей.
   - Да где взять-то? - рассердилась она; нужную сумму все-таки наскреб-
ли по казенным сусекам, но тут случился пожар,  истребивший  на  складах
Петербурга колоссальные залежи пеньки и парусины для флота, -  Елизавета
распорядилась все собранные  деньги  отдать  погорельцам.  -  Видно,  не
судьба мне в новом доме пожить...
   Победоносная русская армия, поставив Фридриха II на колени, целый год
не получала жалованья. Елизавета просила два миллиона в  долг  у  купцов
Голландии - не дали, сочтя императрицу нскредитоспособной:  один  только
личный долг Елизаветы простирался до 8 147 924 рублей. Богатейшая страна
- Россия! - пребывала в унизительной бедности.  Генерал-прокурор  Глебов
советовал для исправления финансов снова ввести смертную казнь. Елизаве-
та спросила:
   - Так что я с удавленников иметь-то буду?
   Глебов объяснил, что, упорствуя в милосердии своем, царица  семьдесят
тысяч преступников в живых оставила, а еще десять тысяч солдат  стерегут
их по тюрьмам и каторгам.
   - Сто тыщ сидят на шее нашей-всех корми! А за что? Не лучше ли  сразу
головы отсекать? По вашей милости число преступлений увеличилось, а само
преступление без наказания осталось. Народ же наш столь закоснел  в  уп-
рямстве, что кнута уже не пужается.
   - А что скажут... Эвропы? - спросила Елизавета.
   Зимою ей стало хуже, кровь пошла горлом, чулки присохли к  застарелым
язвам.
   В покои великой княгини проник воспитатель Павла Никита Иванович  Па-
нин, и Екатерина приняла его, сидя в широких одеждах, чтобы скрыть приз-
наки беременности. Панин дал понять, что престольные дела потребуют  из-
менений в наследовании короны. Шуваловы охотно поддерживают  его  мысль:
на престол - в обход Петра! - следует сажать малолетнего сына Павла.
   - Шуваловы не прочь стать регентами при вашем сыне, но я более  скло-
нен к решению, что бразды регентской власти надобно вручить  вам,  я  же
останусь воспитателем Павла Петровича...
   Екатерина поняла, в какой глубокий омут закидывает Панин свои удочки,
и отвечала с гневным пылом:
   - Оставьте вздор, Никита Иваныч! Императрица еще жива, а ваше  предп-
риятие есть рановременное и незрелое...
   Отвергая престол для сына, она оставляла престол для себя. 24 декабря
Елизавета, пребывая еще в сознании, простилась с близкими,  придворными,
генералами, лакеями, башмачниками, ювелирами и портнихами.  Агония  дли-
лась всю ночь, под утро она преставилась. Тело  покойной  перенесли  под
балдахин, окна отворили настежь, стали читать над усопшей  Евангелие,  а
новый император Петр III петушком скакал на одной ножке, высовывая язык,
кричал:
   - Ура, ура! - И повелел жене: - Мадам, следуйте в церковь, где  сразу
же дадите присягу на верность моему величеству.
   - С каких это пор жены обязаны давать присягу мужьям?
   - А иначе я вам не верю...
   Екатерина записала для истории: "Петр был вне себя от радости, и оной
нимало не скрывал, и имел совершенно позорное поведение, кривляясь  вся-
чески и не произнося окромя вздорных речей, представляя более  Арлекина,
нежели иного чево, требуя однако к себе всякое высокое почтение". В кур-
тажной галерее был накрыт стол на 150 персон...
   Екатерина вдруг резко поднялась из-за стола.
   - Сядь! - крикнул ей муж; Екатерина сослалась на недомогание от прос-
туды. - Я знаю, какая у тебя инфлюенция... Черт ее разберет, - продолжал
Петр, обращаясь к иностранным послам, - я уже забыл, когда спал с нею на
одной постели, а она все рожает. Но теперь-то я выясню, кто помогает мне
в этом нехитром деле.
   Пажи едва поспевали за молодою императрицею, подхватывая с полу длин-
нейший трен ее траурных одежд. Она поехала в Аничков дворец, где в  оди-
ночку горевал граф Алексей Григорьевич Разумовский. Екатерина  поступила
очень правильно, что навестила именно его. Ведь он был не только  курти-
заном, но и законным мужем Елизаветы, а в гиблое время  бироновщины  оба
они, Елизавета и Разумовский, ходили по самому лезвию ножа... "Он  хотел
пасть к ногам моим, но я, не допустя его до того, сама  обняла  его,  и,
обнявшись оба, мы завыли голосом и не могли почти говорить..."
   Потом старый фаворит сказал:
   - Дочка моя, я хоть и мужик, хохол щирый и неотесанный,  но  в  жизни
всякое видывал, любые заботы сердцу моему внятны.  Ежели  с  тобою  беда
случится, ты на меня уповай - выручу!
   На выходе из Аничкова дворца Екатерину задержал младший брат фаворита
- гетман Кирилла Разумовский.
   - Ваше величество, - изящно поклонился он, - я остаюсь попрежнему ры-
царем вашим. В моем распоряжении две имперские  силы:  Академия  наук  и
лейб-гвардии полк Измайловский. Наука сейчас бессильна, но  зато  солда-
ты... зато штыки их...
   Потемкин, стыдясь бедности, офицерских компании избегал, а дабы время
напрасно не уходило, повадился бывать на острове Васильевском: дважды  в
неделю там открывалась для петербуржцев  библиотека  академическая,  где
немало людей учености изыскивали.
   Потемкин здесь отдыхал! Но иногда, от чтения отвлекшись, капрал сидел
недвижим, сладко грезя о любви и славе... Будущее писалось вилами по во-
де.
   Впрочем, будущее так и пишется во дни младости.


   3. КОМУ НУЖЕН БЕДНЫЙ КАПРАЛ?

   Вслед за Елизаветой отдал Богу грешную  душу  и  парализованный  граф
Петр Шувалов. Известие о его кончине вызвало бурную радость на  окраинах
Санкт-Петербурга, на его похороны собралось все  простонародье  столицы.
День был ядрено-морозный, но толпа не расходилась. Гроб с телом вельможи
долго не вывозили из дома на Мойке, а люди, уставшие ждать, потешались в
зазорных догадках:
   - Не везут, чай, оттого, что табаком посыпают!
   Покойный продавал народу табак - за сколько хотел.
   - Не табаком, а солью! - кричали некурящие бабы.
   Недосол на столе был трагичен. Ладно уж табак,  но  Шувалов  безбожно
вздувал цены на соль, отчего народ, не в силах ее покупать, страдал цин-
готной болезнью.
   Когда же гроб с телом графа Шувалова показался на Невском, толпа  ра-
зом присела от хохота:
   - Ой, потеха! Из гроба-то сало моржовое вытекает...
   Сало тоже было на откупе у Петра Шувалова, но он поставлял и  треску,
а потому - в отместку ему - из толпы полетели, противно шмякаясь о крыш-
ку гроба, тухлые рыбины. Генерал-полицмейстер Корф велел обставить цере-
монию солдатами и сам возглавил ее - верхом, при обнаженной шпаге.  Гро-
мадная камбала, прилетев издалека, словно блин, слякотно  залепила  лицо
барона.
   - Эй! - закричал он. - Хватайте дерзостных!
   Но в полицию уже сыпались камни, мужики быстро раздергали  заборы  на
Старо-Невском, началась свалка. С большим трудом Корф  удержался,  чтобы
не скомандовать - к открытию огня. Народ бранью  проводил  процессию  до
самых ворот Александро-Невской лавры.
   Вечером Корф навестил молодую императрицу:
   - Поверьте мне, старому солдату, что столько драк и столько ругани  я
за всю жизнь еще не наблюдал, как сегодня. Мне  кажется,  раздайся  хоть
один выстрел - и Петербург был бы охвачен таким бунтом,  какого  еще  не
знала столица России.
   - Благодарю за рассказ, Николай Андреевич, - ответила ему  Екатерина.
- Сии похороны да послужат уроком! Теперь ясно вижу, что  любая  частная
монополия народу противна. Нельзя промыслы  государственные  отдавать  в
откуп единоличный. С одного монополиста и прибытков казна возьмет немно-
го... Я об этом еще подумаю!
   После генерал-полицмейстера она приняла (опять-таки сидя) генерал-по-
ручика артиллерии Вильбоа:
   - Извещена я стала, Александр Никитич, что на место, ставшее  вакант-
ным по смерти Шувалова, рекомендовать вас станут. Обещаю приложить  свое
влияние, дабы видеть вас, человека умного и благородного, на посту гене-
рал-фельдцейхмейстера...
   Вильбоа, услышав такое, припал к ее руке. Екатерина нагнулась из кре-
сел и поцеловала артиллериста в лоб. После чего  хитрая  женщина  повела
дальновидную интригу:
   - Наслышана я, что в Артиллерийском  штате  обнаружилось  еще  упалое
"вакантное" место цалмейстера... Имеете ли вы  кого  на  примете,  чтобы
казну русской артиллерии ему доверить? - Вильбоа наморщил лоб, Екатерина
помогла ему: - Предлагаю вам Орлова Григория, а уж вы озаботьтесь, чтобы
из поручиков получил он чин капитанский...
   Вильбоа догадывался, что сделать Орлова казначеем - все равно что до-
верить козлу капусту. Но за речами Екатерины  артиллерист  уловил  нечто
значительное и обещал ей повиноваться.
   За высокой оградой, весь осыпанный хрустким инеем, притих  воронцовс-
кий замок - напротив него, еще недостроенные, темнели ряды гостиных дво-
ров. Болящий ювелир Жером Позье еще вчера думал, что умрет от колик,  но
коммерция важнее смерти, и по первому зову Елизаветы Романовны  Воронцо-
вой он притащился с набором драгоценностей. Фаворитка приняла мастера  в
постели (это была последняя мода парижских дам!), держа на подносе чашку
с бразильским шоколадом, вся в окружении противно лающих мосек.
   - О, так ты живой, негодяй! - обрадовалась она.
   Позье разложил на одеяле новинки. Лизка надела на  палец  перстень  с
мизерными часиками, прицепила серьги с алмазными подвесками ("Я ценю  их
в пятнадцать тысяч", - остерег ее Позье. "А  мне  плевать!"  -  ответила
куртизанка) и набросила на шею ожерельную нитку из крохотных бриллиантов
с рубином в кулоне.
   - Все мое! - сказала  она,  а  моськи  заворчали.  Позье  намекнул  о
деньгах. - Получишь с государя... он сейчас явится.
   Ноги императора, продетые в жесткие футляры ботфортов, не сгибались в
коленях, и Петр плюхнулся в кресло, растопырив свои ходули  как  длинные
палки. Воскликнул радостно:
   - А, вот и ты, старина Позье! Выходит, мне  вчера  неправду  сказали,
будто ты собрался отойти в лучший из миров.
   - Я передумал, - отвечал находчивый ювелир, - и решил еще  пожить  на
свете, чтобы иметь счастье видеть вас императором.
   - Да. Теперь ты будешь иметь немало заказов.
   - Ах, государь, - с чувством отвечал художник, - напомните, пожалуйс-
та, какого цвета бывают деньги, которых я не видел от вас на  протяжении
долгих пятнадцати лет.
   Император велел лакеям подать пива:
   - Побольше и покрепче! Тетка моя была скупа, и ты сам знаешь,  Позье,
как я нуждался. Но теперь все изменилось... Для начала я делаю тебя бри-
гадиром [5]. Но предупреждаю: головы у тебя не будет, если узнаю, что ты
осмелишься исполнять заказы моей жены.
   Воронцова, пользуясь удобным случаем, сказала:
   - В курантах европских писано, что знатные дамы Парижа бюсты свои бу-
кетами из бриллиантов искусно украшают.
   Позье с опаскою заявил, что такой "букет" может стоить тысяч сорок  -
не меньше, на что Петр отвечал с хохотом:
   - До чего же глупый народ эти швейцарцы! Позье, что ты считаешь  руб-
ли, если мне теперь принадлежит вся Россия... Ты только посмотри на  мою
Романовну: разве ее бюст не стоит сорока тысяч?
   А дома ювелира ждала записка от Екатерины, просившей мастера  прибыть
к ней немешкотно. Позье не посмел ослушаться,  но  доложил  императрице,
что ее муж грозил лишить его головы:
   - Если я приму заказ от вашего величества.
   - Перестаньте, Позье! Я не та  женщина,  которую  украшает  ваше  ис-
кусство. Дело мое к вам государственное. В короне покойной Елизаветы бы-
ли изумруды, сапфиры и рубины, которые кто-то уже повыдергивал из бордю-
ра. Догадываюсь, кто это сделал...
   - Я тоже, - тихонько вставил Позье.
   - Сможете ли быстро изготовить погребальную корону?
   Позье сказал, что у него есть запасной бордюр,  который  он  за  одну
ночь оформит поддельными бриллиантами.
   - Я буду признательна вам, Позье, если завтра к ночи вы навестите ме-
ня у одра тетушки с готовой короной...
   Позье раскрыл перед нею футляр черного бархата, внутри его сияла  го-
лубым огнем дивная прозрачная табакерка.
   - Это авантурин из окрестностей Мадрида, а до России еще не дошла мо-
да иметь ценности из этого камня. Я сам только вчера получил эту вещь из
рук мсье Луи Дюваля, приехавшего из Женевы.
   - Какая прелесть! Но у меня нет денег...
   - Догадываюсь, ваше величество, - засмеялся Позье. - И табакерку  эту
я ни за какие деньги не продам - я дарю ее вам!
   Екатерину снова навестил Никита Панин:
   - Все обеспокоены, что в манифесте о вступлении на престол ваш супруг
не упомянул ни вас, ни даже вашего сына.
   - А мы немножечко почихаем, - сказала Екатерина,  протягивая  к  нему
новую табакерку. - Прошу, Никита Иваныч...
   Табак она брала всегда левой рукой, чтобы правая, даваемая для  поце-
луя, табаком не пахла. Ею учитывались даже мелочи!
   Русский поклон для дам император заменил германским реверансом, гвар-
дию именовал "янычарами", третируя ее на парадах всяко:
   - Эй, вы! Шевелись, проклятая банда...
   Стало известно, что из ссылки возвращаются курляндский герцог Бирон и
фельдмаршал Миних, уже спешит на русские хлеба обширная голштинская род-
ня императора. Все русское подвергалось Петром  поруганию  и  глумлению,
даже русские слова преследовались.
   Григорий Потемкин наспех переучивался:
   - Стража - караул, отряд - деташемент, исполнение - экзекуция, объяв-
ление - публикация, действие - акция, подчинение - дисциплина...  Неужто
по-русски хуже было сказано?
   В полку Конной гвардии отобрали васильковые кафтаны и камзолы  вишне-
вые, рвали с рукавов кружевные манжеты. Готовясь заступать в караул  при
гробе Елизаветы, капрал облачал себя по-новому - уже на прусский лад,  а
в ботфорты напихал соломы побольше, дабы придать икрам  ног  необходимую
выпуклость.
   - Немецкий язык знаешь ли? - спросил его Бергер.
   - Понимаю и немецкий.
   Вместо русского "Ступай!" прозвучало новое: "Марш!"
   6000 свечей освещали парадный зал, где когда-то юный Потемкин в сонме
студентов представлялся веселой Елизавете, рассказывая ей о  медах  смо-
ленских, а теперь она покоилась на одре скорбном.  От  жаркого  свечного
горения в зале нависла страшная зловонная духотища  -  покойница  быстро
разлагалась.
   Был поздний час, когда вбежали лакеи, разбрызгивая по стенкам  благо-
вония, дабы утишить тлетворный дух. Серый чад колебался понизу, как  ту-
ман над колдовскою трясиной. Вдруг потянуло сквозняком, послышались  го-
лоса женщин. Шелестя траурными одеждами, мимо  Потемкина  плавно  прошла
Екатерина, голову ее укрывал черный капор с полями, опущенными на плечи;
за нею паж в коротких  штанах  нес  корону,  мерцавшую  стразами;  перед
статсдамами и фрейлинами важно выступал Позье - со щипцами и отверткою.
   Екатерина по ступеням поднялась на возвышение одра.
   - Давай корону, мальчик, - велела пажу.
   Потемкин видел, как она, покраснев лицом, силилась напялить корону на
голову покойницы. Сначала делала это осторожно, потом настойчиво -  так,
словно набивала обруч на бочку.
   - У меня не получается, - недовольно произнесла она сверху.  -  Я  не
знаю, в чем тут дело... Вы правильно сняли мерку?
   - Да, - отвечал ей снизу Позье, щелкая щипцами. - Значит, у покойницы
распухла голова. Я это учел. Позвольте исправлю.
   Он раздвинул на бордюре короны штифты (позже ювелир вспоминал:  "Дамы
кругом меня хвалили императрицу, дивясь ее твердости духа, ибо, несмотря
на все курения, меня-столь сильно обдало запахом мертвого тления, что  я
с трудом устоял на ногах. Императрица же вынесла все это с  удивительной
твердостью..."). Потемкин даже зажмурился, когда Екатерина вдруг склони-
лась над мертвою, целуя ее в посеревшие губы, охваченные мерзостным тле-
нием. Дамам стало дурно, паж с криком выбежал, Екатерина всех удалила...
   Теперь у гроба остались двое - он и она!
   Гефрейт-капрал издали обозревал женщину, и грешные (увы, опять  греш-
ные) мысли одолевали его.
   Громкий стук приклада заставил ее обернуться.
   Потемкин стоял на коленях, держа ружье наотлет.
   Ни тени удивления - лицо женщины осталось спокойным.
   Почти бестелесная, она подплыла к нему по воздуху.
   Складки платья тихо колебались в волнах угарного чада.
   - Встань, рейтар, - услышал он. - Чего ты хочешь?
   Потемкин встал, выговорив исступленно:
   - Помнишь ли меня? Так возьми жизнь мою...
   Екатерина сцепила на животе тонкие пальцы рук.
   - Мне твоя жизнь не надобна, и своей хватит!
   Еще один шаг. Она оказалась совсем рядом. Потемкин ощутил даже ее ды-
хание и запах мертвечины, пропитавший одежды.
   С треском гасли по углам зала догорающие свечи.
   Только сейчас Екатерина узнала его. Наверное,  память  подсказала  ей
сцену пятилетней давности, когда в Ораниенбауме представлялись  московс-
кие студенты.
   - Ах, это ты... Помнится, желал монашеский сан принять.  А  стоишь  с
ружьем. Но забыла я, как зовешься ты...
   - Потемкин я!
   Екатерина пошла прочь, но чуть задержалась:
   - Думал ты обо мне одно, а сказал совсем другое... Дикарь! Я ведь  по
твоим глазам вижу, чего ты от меня хочешь...
   Казалось, что Потемкин соприкоснулся с нечистой силой.


   4. ПРОМЕЖУТОК

   Рано утром Екатерина выводила собачку на Мойку и, следуя через  двор-
цовые кухни, снова встретила Потемкина: ослабив на себе тесную амуницию,
капрал насыщался остатками вельможного ужина... Екатерина рукою удержала
его от поспешного вставания. Спросила:
   - А зачем священники омофоры в церквах надевают?
   Ответ знатока был предельно ясен:
   - Омофор являет собой погибшее от грехов человечество, которое Спаси-
тель воздел на рамена свои, яко овцу пропащую.
   - Благодарю. А то я не знала... Почему, сударь, общества  чуждаетесь?
Разве не бываете в доме банкира Кнутсена?
   - К свету не привык, да и стеснителен...
   Екатерина повидала мужа, сказав, между прочим:
   - Ах, как мало просьб у меня! Но одну исполните. При надевании короны
погребальной помогал мне капрал Конной гвардии - Потемкин,  человек  ус-
лужливый и бедный. Дайте ему чин следующий...
   Потемкин стал виц-вахмистром. Взбодренный случаем, появился он в доме
Кнутсена, где проживали Орловы, на квартире их сбирались все гневно-про-
тестующие противу негодного царствования "петрушки". Стены были завешаны
шпагами, пистолетами и связками кожаных бойцовских перчаток - для драки!
Потемкин тихонько пощупал их - нет ли внутри свинчатки?  Но  таковой  не
обнаружил: Орловы - бойцы честные, без подвоха. Приголубил  и  приласкал
вахмистра изувеченный Алехан Орлов - человек вкрадчивый:
   - Голубчик ты наш, Гришенька, почто в кавалерии  замыкаешься?  Уж  не
побрезгай водочки похлебать из корыта пехотного  да  закуси  малосольным
огурчиком... А коли, - досказал он главное, - сболтнешь о том, что  слы-
хал средь нас, так разорвем тебя на сто сорок восемь кусков, яко пес бе-
шеный разрывает кисыньку...
   Здесь Потемкин узнал, что Петр готовится воевать с Данией,  дабы  от-
нять у нее провинции Шлезвига. Алехан Орлов высморкался в  оконную  фор-
точку - прямо на прохожих - и сказал так:
   - Гвардионосу, выпьем! Император сам назначил срок своей гибели: едва
тронется в поход на Данию, тут мы его и прикончим.
   Петр и раньше поговаривал, что пойдет воевать с Данией, но  при  этом
русская армия - победительница Фридриха! - должна попасть  в  подчинение
Фридриха. Шепот по углам изливался в ропот, а гвардейские казармы ревели
от ярости: "Мы войска прусские, как снопы молотили..." Что там  говорить
о гвардии? Даже самый последний нищий, протягивая руку на паперти, гром-
ко осуждал дела и поступки нового государя.
   В конце января Петр пожелал  видеть  Позье;  на  этот  раз  император
чувствовал себя перед ювелиром неловко:
   - Я вызвал из Пруссии своих дядей Голштинских с женами и семьями, они
бедны, как трюмные крысы, и не могут показаться в русском обществе,  ибо
в ушах их жен и дочерей серьги украшены кусочками каменного угля.  Помо-
гите им, Позье...
   А что Позье? Тридцать лет жизни, проведенные в России, научили масте-
ра многому, и он - раньше самого императора! - догадался, кто станет уп-
равлять Российской империей... Ювелир сказал:
   - Государь, я согласен осыпать бриллиантами всех голштинцев, но  пре-
дупреждаю: бриллианты мои будут фальшивыми!
   - Ах, Позье, как хорошо вы меня поняли! Я и сам хотел просить вас  об
этом, чтобы мне излишне не расходоваться...
   Принц Георг Голштинский был возведен в фельдмаршалы с жалованьем в 48
000 рублей, а его братец Петр Голштинский, тоже получив чин  фельдмарша-
ла, стал петербургским губернатором. Император  говорил  свите,  что  на
время похода в Данию его дядья останутся в столице, чтобы его именем уп-
равлять "глупой" Россией:
   - Адам Олеарий был прав, напророчив, что  Голштинию  ожидают  великие
времена, а Россия станет лишь придатком моей Голштинии!
   Принц Георг стал и шефом Конной лейб-гвардии. Секретарь  полка  Федор
Елгозин потребовал Потемкина в "Штабные палаты":
   - Эй, богомол! Какую руку наверху имеешь?
   - Да никакой - волка ноги кормят.
   - Может, ближние при дворе шевелятся?
   - И родни нет в столице. Одинок как перст.
   - Вишь ты как! - подивился Елгозин. - А ведено тебе бывать в адъютан-
тах при дяде императора-принце Голштинском...
   Потемкин и сам был удивлен такому скорому взлету. Но парень уже  рас-
познал, на чьей стороне сила, и покорно за этой силой следовал. А  принц
Георг оказался мужик противный: не позабыла душа его гадючья, что, служа
Фридриху II, бывал не раз бит воинством русским. И  однажды  при  гостях
схватил вахмистра за ухо:
   - А-а, руссише швайн... плех зольдатен, плех!
   Потемкин позор стерпел: "Ну, погоди, пес паршивый..."
   Орловы уже не первый раз подступались к Екатерине:
   - Чего время тянуть напрасно? Вели учинять - и учнем.
   Но она понимала, что история не любит, когда ее подталкивают в спину,
- история сама назначает сроки.
   - Чем больше сдерживать негодование, - отвечала женщина  конфидентам,
- тем мощнее последуют взрывы ярости общенародной. ..
   Брейтель докладывал в Версаль: "Екатерина все  более  пленяет  сердца
русские... духовенство и народ вполне верят ея глубокой  и  неподдельной
скорби". И что бы отныне ни вытворял ее супруг, он все делал во вред се-
бе и на пользу своей жене. Прусский король - даже издали! - ощутил,  как
клокочет кипяток возмущения в русском котле, а напор пара готов  сорвать
с котла крышку. "Слушайтесь жену, - диктовал Фридрих в письмах к импера-
тору, - она способна быть очень хорошей советницей, и я убедительно про-
шу вас следовать ея указаниям". Король в эти  дни  сказал  Финкенштейну,
что русское дворянство не способно выделить из своей  среды  российского
Кромвеля.
   - Но зато оно способно убивать своих царей!
   Опохмелясь с утра квартой английского пива, Петр к обеду едва  перес-
тавлял ноги, и не было такого застолья, когда бы лакеи не тащили его во-
локом на постель, когда бы не наболтал он чепухи, предавая множество го-
сударственных тайн. Иноземные курьеры скакали из  Петербурга  с  полными
сумками посольских депеш: ах, сколько секретных  сведений,  ах,  сколько
смешных анекдотов! С напряженным вниманием наблюдали за обстановкой  при
русском дворе иностранные послы. Многие из них уже  пытались  проникнуть
во внутренний мир Екатерины, дабы расшифровать тайны, которые  руководят
женщиной, претерпевающей массу оскорблений от мужа. Но дипломаты в  бес-
силии отступали перед этой непроницаемой загадкой...
   Орловы тишком представили Екатерине капитана Петра Богдановича Пассе-
ка: мрачный великан с лицом отпетого забулдыги не придумал ничего лучше-
го, кроме свирепого натиска:
   - Ты долго будешь держать нас в нетерпении?  Пентюх  голштинский  над
русскою гвардией ставлен, а немки ихние голышом прикатили на сало  наше,
теперь, гляди, алмазами засверкали.
   - О чем вы, капитан? - хмыкнула Екатерина.
   Пассек, упав на колени, грубо хватал ее за платье:
   - Укажи только, и не станет злодея! Все видят, как исстрадалась  твоя
ясная душенька... Зарежу пса твоего!
   Такое чистосердечие перепугало Екатерину:
   - Да бог с вами, капитан, или выпили  лишку?  Распустили  языки  свои
длинные, и меня погубите!
   Она чувствовала, что барон Бретейль,  посол  Франции,  и  граф  Мерси
д'Аржанто, посол венский, настойчиво ищут случая повидаться с нею наеди-
не. Екатерина ловко уклонялась от их визитов, стесненная еще и тем,  что
ребенок, колышущий чрево, уже мешал ей; она страстно  желала  избавиться
от плода. Все чаще в беседах с Орловым она  обсуждала  поведение  Никиты
Панина, жаждавшего посадить на престол цесаревича, дабы от  имени  Павла
(но своей волей!) управлять государством...
   В апреле Петр с избранными людьми свиты тайно покинул столицу.  Скоро
показался Шлиссельбург, за острыми фасами  жемчужно  сверкали  ладожские
волны. В крепости Петр устроил обед с царственным  узником.  Сначала  он
присматривался к Иоанну Антоновичу настороженно, потом этот идиот  пока-
зался ему симпатичен. Во время беседы Иоанн, прежде чем отвечать на воп-
рос, брался рукою за нижнюю челюсть, управляя ею, а речь его  была  едва
доступна для понимания. Покидая крепость, Петр сказал свите, что в  этом
человеке обнаруживается "высокий воинский дух". Вернувшись в столицу, он
спьяна заявил при дворе, что вернет Иоанну свободу, женит его  на  голш-
тинской кузине и завещает им всю империю... Весною в Аничковском  дворце
началось пьянство великое. Еще не потеряв  разума,  Петр  стал  угрожать
датскому послу Гакстгаузену:
   - А вы не рассчитывайте, что мою великую Голштинию можно и далее дер-
жать в небрежении. Я включу русскую армию в  состав  армии  непобедимого
Фридриха, господина моего, и мы станем отнимать у  вас  провинцию  Шлез-
виг...
   Гакстгаузен побледнел, будто из него кровь выпустили.
   - Как мне будет позволено, - спросил он, - понимать ваши  слова?  Или
это шутка? Или... объявление войны моей стране?
   - Считайте, что Россия объявила войну Дании...
   Сюда же, в Аничков дворец, прибыли вызволенные из ссылки герцог Бирон
и граф Миних (два паука, всю жизнь один другого пожиравшие). Петр  решил
помирить их одним залпом. Бирона украсил лентою Андрея Первозванного,  а
на Миниха нацепил золотую шпагу. Потом вручил старикам по громадному бо-
калу венджины.
   - Поцелуйтесь, - велел, - и будьте друзьями...
   Но тут Лизка Воронцова отвлекла внимание императора, и заклятые  вра-
ги, даже не отхлебнув из бокалов, разошлись по углам... Петр вскоре пот-
ребовал от Бирона уступить права на корону Курляндии своему дяде - прин-
цу Георгу Голштинскому: из русского покровительства Курляндия  перемеща-
лась под влияниекороля Пруссии, а Фридрих давно мечтал наложить лапу  на
всю русскую Прибалтику.
   Бирон, горько рыдающий, навестил Екатерину.
   - Хоть вы, - сказал он, - вы-то понимаете мое горе?
   - Да, герцог. Мне жаль вас. И вас, и... Россию.
   - Двадцать лет страдать в ссылке,  чтобы,  обретя  свободу,  лишиться
всего, что меня удерживало на этом свете!
   Екатерина отвечала Бирону - разумно:
   - Не отчаивайтесь. Георг Голштинский не может попасть в  Митаву,  ибо
герцогский дворец занят принцем Карлом Саксонским,  который  узурпировал
корону курляндскую. Ни вы, герцог законный, ни Георг Голштинский, герцог
незаконный, никто не может вышибить из Митавы этого пришлого наглеца.
   - Как же разрешить курляндский вопрос?
   - Лучше всего - пушками...
   В эти дни, когда война с Данией стала явью и гвардию уже  готовили  к
походу, на квартире Орловых не угасало веселье.
   - Зарядить пушки! - командовал Алехан.
   Все исправно себе наливали.
   - Залп! - И бокалы вмиг оставались пустыми.
   - Сыпь порох! - Начинали дружно закусывать...
   Потемкин, как самый трезвый, к вину охоты мало имевший, катал  наверх
по лестничным ступеням бочку за бочкой. Дни наступали - разгульные,  бе-
довые, ликующие. Даже в паролях и ответах-лозунгах чуялось, что готовит-
ся нечто. В караулах столицы на оклик "Нетерпеливое!" - отвечали:  "Ожи-
дание!" А на пароль "Великая!" - отзывались на постах лозунгом: "Переме-
на!"


   5. ДУРА

   Будь ты хоть трижды император, но если  налакался  пива  с  утра  по-
раньше, то всегда будешь озабочен - куда бы его девать?  Для  этой  цели
лучше всего переносная ширма. Но таскать ширму по плац-парадам  не  ста-
нешь. И потому Петр таскал за собой Степана Перфильева, который  в  пуб-
личных местах загораживал его от неуместных взоров.  На  ветреном  плацу
строились полки. Из коляски выбрался статс-секретарь Волков, стал  наго-
варивать: мол, объявились в гвардии заговорщики, которые только  и  ждут
удобного часа...
   - Что за вранье! - отвечал Петр, велев Перфильеву заслонить его с на-
ветренной стороны. - Я хожу по улицам в любое время дня и ночи без охра-
ны. Если бы русские хотели сделать мне зло, они бы давно  прибили  меня.
Но этого же не случилось!
   Волков сказал, что братья Орловы - главные зачинщики бунтов  в  гвар-
дии, а их стоит бояться.
   - Перфильев, ты знаешь Орловых?
   - А кто ж их не знает?
   - Тогда не торчи здесь, а ступай и войди к Орловым в  дружбу.  Я  дам
тебе денег. Играй в карты, пей водку и предупреждай об опасности... Чего
мне бояться? - продолжал Петр. - Скоро я задам всей России такую хорошую
трепку, что русским не хватит времени даже выспаться как следует...
   Он покинул старый Зимний дворец, перебрался в новый  -  растреллиевс-
кий, хотя стены его были еще в паутине строительных лесов. Но  никто  не
знал, как избавиться от многолетней свалки мусора на Дворцовой  площади.
Выручил сообразительный барон Корф:
   - Завтра утром здесь можно будет гладить белье...
   Через герольдов оповестили окраины, что никому не возбраняется  брать
с дворцовой стройки все, что там лежит, и наутро перед Зимним  образова-
лась гладенькая площадь: бедные горожане не только хлам,  но  даже  кучи
извести растащили. Романовы заселили новое обиталище. Петр сам распреде-
лял - кому где жить. Лучшие апартаменты отвел для  Лизки  Воронцовой,  а
императрицу с сыном загнал в самый угол дворца. И хотя  Екатерина  снова
была оскорблена, но в глубине души радовалась отдаленным комнатам: здесь
удобнее рожать, чтобы никто об этом не знал... Боясь вскрикнуть, она ро-
дила сына (будущего графа Бобринского), и верный  Вася  Шкурин,  замотав
младенчика в тряпки, будто сверток с бельем, тишком вынес его из дворца.
Теперь, освободясь от плода, Екатерина  могла  действовать  более  реши-
тельно...
   Она отказалась присутствовать на пьянствснном пиру по случаю заключе-
ния "вечного" мира с пруссаками, и ближе к ночи Петр ворвался  к  ней  в
спальню, стал кричать, что она несносна, упряма и зла,  в  ней  сокрылся
целый легион коварства и распутства.
   - Но я заставлю вас повиноваться! - И с этими словами, прилипнув спи-
ною к стенке, он до половины обнажил шпагу.
   - В таком случае, - вспыхнула Екатерина, - если мне угрожают оружием,
я не должна оставаться беззащитной. - Из соседней комнаты она  вернулась
с длинным эспантоном. - Давайте испытаем судьбу, - сказала женщина, при-
сев в "ангард" для боевой терции. - Так и быть, первый  выпад  шпаги  за
вами.
   - Сумасшедшая! - крикнул Петр, убегая...
   Екатерина съездила в Ораниенбаум - посетить свой садик, где вызревала
посаженная ею клубника. Огород был вытоптан будто стадом. Ламберти  ска-
зал, что вчера наехала компания с графиней Елизаветой Воронцовой  -  все
грядки обчистили.
   - Это уже свинство! - обозлилась Екатерина. - Нс она сажала,  не  она
поливала, не ей бы и лакомиться...
   В ночь на 3 июня императрица проснулась от чудовищного треска, ее па-
латы были охвачены красным заревом. Началась  страшная  гроза,  небесные
хляби разверзлись над Петербургом, молнии быстрыми  росчерками  метались
над крышами столицы, по Неве, все в пламени, плыли в море горевшие баржи
с зерном. Из соседних покоев вышел проснувшийся от грохота Никита Панин.
   - Давненько не было такой бури, - сказала Екатерина.
   - Да. Но цесаревич спит, славу Богу...
   Екатерина повела далее словесную игру:
   - Через десять ден двор разъедется. А мне передали, что  мой  супруг,
отвергнув меня, венчается с Елизаветой Воронцовой. Не знаю, чем кончится
комедия, но прошу вас сделать так, чтобы сын мой, яко наследник  престо-
ла, остался в городе.
   Мальчик был козырной картой в предстоящей партии, и выпускать его  из
столицы, конечно, нельзя. Панин снова завел речь  о  том,  что  согласен
способствовать заговору  против  Петра  при  неукоснительном  условии  -
царствовать будет не она, а ее сын и его воспитанник. Екатерина  извора-
чивалась в разговоре, как угорь в сетях, чтобы не дать ему прямого отве-
та. Красные от пламени баржи уносило прямо в грозу...  Панин  отправился
досыпать. Если бы вельможа сейчас обернулся к Екатерине, он бы  невольно
вздрогнул - такая лютая ненависть светилась в глазах женщины...
   9 июня, по случаю обмена ратификаций с королем  прусским,  во  дворце
состоялся торжественный обед на 400 кувертов, при залпировании из пушек,
при беглом огне из ружей. Усаживаясь  за  стол  подле  графа  Александра
Строганова, императрица сказала:
   - Кажется, Саня, нам уже не выплыть из бурного моря застолий,  а  за-
кончится сей пир жестоким объедением и похмельем.
   Напротив нее расположился прусский граф Горд.
   - Вы очаровательны, ваше величество, - сказал он.
   Екатерина, выдернув из прически пышную розу, грациозным жестом переб-
росила ее через стол - пруссаку:
   - Очаровывать-это все, что мне осталось...
   За окнами крутились фейерверки, от грохота выстрелов дребезжали окон-
ные стекла. Петр, как и следовало ожидать, напился с быстротой,  вызвав-
шей удивление врагов и друзей. Но, естественно, когда  вещает  император
(пусть даже пьяный), все должны внимать его величеству с приличествующим
подобострастием.
   - Почему от меня прячут наследника Павла? - бормотал он. - Этот  плу-
тишка меня любит... жалую его в капралы гвардии!
   Его взгляд замер на воспитателе сына - Панине:
   - А тебя сразу в полные генералы... ты слышал?
   - Слышал, но не понял - за что мне такая милость?
   - Вот, - обратился Петр к прусскому послу фон  дер  Гольцу,  -  после
этого и верь людям! Мне все уши прожужжали, что Панин умный.  Но  только
олухи могут отказываться от генеральского чина...
   Он подослал к жене своего адъютанта Гудовича:
   - Государь изволят передать вам, что вы... вы...
   Гудович покраснел и умолк. Екатерина сказала:
   - Продолжайте. Я вас слушаю.
   - Он велел... что вы... извините-дура!
   Фейерверки спадали на сизую воду Невы разноцветными хлопьями. Гудович
уже пошел обратно. Но тут император, боясь, что холуй не  осмелился  до-
нести его слова до Екатерины в их первозданной ясности, через весь  стол
крикнул жене:
   - Ты-дура! Дура, дура... дура!
   Глаза женщины увлажнились от слез.
   - Не обращай внимания, Като, - шепнул ей Строганов, - и ты останешься
мудрейшей за этим столом.
   Послы делали вид, что поглощены едою, и гора салата из  раковых  шеек
таяла быстрее, чем снежный сугроб на солнцепеке.
   - А тебя - в ссылку! - велел император Строганову...
   Граф Горд переслал через пажа Екатерине  записку:  "На  выходе  из-за
стола вы будете арестованы". Екатерина обратилась к принцу Георгу  Голш-
тинскому, властно напомнив, что ее мать,  герцогиня  Ангальт-Цербстская,
тоже вышла из Голштинского дома:
   - Если  меня  решили  подвергнуть  арестованию,  то  соизвольте,  как
родственник, сделать так, чтобы не страдало мое самолюбие.
   - Успокойтесь. Он скоро протрезвеет...
   Эта "дура", повисшая над императорским застольем, эта "дура", о кото-
рой посольские курьеры завтра же оповестят все газеты Европы, эта "дура"
сделала обед 9 июня 1762 года обедом исторического значения: теперь  для
захвата престола Екатерине не хватало лишь слабого толчка...
   Интересно: с какой стороны он последует?
   Через три дня император со свитою отъехал  в  Ораниенбаум;  когда  он
подсаживал в карету многопудовую Лизыньку, фельдмаршал Миних дальновидно
напомнил:
   - Вы, государь мой, покидая столицу, должны брать с собою не  метрес-
су, а наследника престола - Павла.
   - С сыном остается моя мегера.
   - Вот именно, что она-то и остается. Императрица остается,  престоло-
наследник остается, а вы берете в дорогу свою телку, арапа, винный  пог-
реб да еще меня, старого каторжанина...
   С отбытием императора Петербург заметно опустел. Григорий Орлов нахо-
дился под надзором Степана Перфильева, а связь с гвардией Екатерина под-
держивала через Алехана. В эти дни он доложил, что казну Артиллерийского
ведомства Гришка (по чину цалмейстера) уже разворовал. Екатерина от души
засмеялась:
   - А что генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа?
   - Он догадывается, куда пошли эти денежки.
   - Но молчит, и я благодарна ему за молчание...
   17 июня в понедельник она отправилась в Петергоф, сразу за Калинкиным
мостом ей встретилась карста гетмана Кириллы Разумовского (их  секретные
конфиденции были скрываемы даже от Орловых).
   - Желаю вам успеха, - сказал гетман. - Я уже велел отнести  в  подвал
Академии печатный станок... Манифест о вашем восшествии на престол будет
опубликован сразу же, без промедления.
   - Вы меня еще любите, граф? - спросила Екатерина.
   Разумовский промолчал. Она вздохнула.
   - Благодарю за то, что вы меня любили. - Женщина с  силой  захлопнула
дверь кареты, крикнув кучеру: - Вперед, черт побери!
   Из окон Монплезира виднелось тихое море. Надсадно кричали чайки. Сол-
нечный свет легко дробился в зелени лип, посаженных  еще  Петром  I.  На
пристани со скрипом раскачивались старинные медные фонари. Екатерина за-
думчиво бродила по комнатам безлюдного павильона. От нечего делать  про-
читала инструкцию Петра I для ночующих в Монплезире: "Не разуфся с сапо-
гами на постелю не ложица" - это ее развеселило. Потом она пригнала лод-
ку к самому павильону, оставив весла наготове - в уключинах.
   - Зачем вам это? - спросила ее Шаргородская.
   - Мало ли что... лодка не помешает.
   Было очень жарко, ночью она спала с открытыми окнами.
   Через день император потребовал от жены, чтобы прибыла в Ораниенбаум,
где в Китайском дворце была разыграна пастораль. Петр сам пиликал в  ор-
кестре на скрипке, Елизавета Воронцова, следя за танцами Сантини и  Мар-
кур, искоса бросала на императрицу  настороженные  взоры  (Екатерина  не
знала, что вчера муж получил два доноса, взаимно исключающие  один  дру-
гой: некий Будберг докладывал, что Орловы уже готовы для свержения импе-
ратора, а Степан Перфильев докладывал, что у Орловых нет дня без игры  и
выпивки, никаким заговором и не пахнет, потому что все пьяные - и он сам
пьян!). Екатерина ужинать в Ораниенбауме не осталась. Петр со скрипкою в
руках вышел ее проводить. Накрапывал мелкий дождик, любимый арап  Нарцис
тащил за императором бутылки с пивом.
   - Я вас больше не держу, - сказал Петр жене. - Но  напоминаю,  что  в
четверг двадцать восьмого июня мы встретимся...
   Наступал день Петра и Павла - день именин самого императора и его сы-
на-наследника. Екатерина жестом подозвала карету.
   - Мне снова приехать в Ораниенбаум? - спросила.
   - Нет, я сам заеду за вами в Петергоф и буду надеяться, что мне и мо-
ей свите вы устроите отличный веселый ужин.
   - Хорошо. Ужин я вам устрою...
   Карету подали. Нарцис открыл бутылку с пивом. Император поднял  ее  в
одной руке, а в другой - скрипку:
   - Спокойной ночи, сударыня.
   - И вам, мой дражайший супруг...
   Больше они никогда не увидятся! (Перед  смертью  она  писала  старому
Алехану: "Разве можно забыть 24, 26 и 28 июня?" Непроницаемая тайна оку-
тала две первые даты. Нам не дано знать, как провела  эти  дни  Екатери-
на...)
   Но зато 27 июня случилось то непредвиденное, что ускорило события  28
июня... В полку Преображенском, где служил капитан Пассек,  один  капрал
подошел к поручику Измайлову:
   - А что, скоро ли учнем императора свергать?
   Измайлов поспешил с доносом, и дело пошло по инстанции - выше и выше,
пока не добрались до Пассека, который больше всех орал,  что  "петрушке"
он башку кирпичом проломит. Вечером прибыл курьер из Ораниенбаума с  ре-
золюцией императора: Пассека арестовать! Пассека  арестовали,  но  кара-
ульные замок тут же сбили.
   - Беги, мил человек, мы за тебя, - сказали солдаты.
   Пассек, человек мужественный, рассудил  здраво:  если  убежит  из-под
ареста, начнут копать дело далее и наверняка доищутся до верхушки  заго-
вора. Значит, сиди и не чирикай.
   - Закрой меня, робятки, - велел он солдатам...
   Гришка Орлов прибежал к Панину.
   - Пассек арестован, - сообщил он.
   - Ну и что ж? - зевнул Никита Иванович.
   - Как что? Вот станут ему ногти в дикастерии  нашей  клещами  вытяги-
вать, так он и распоется про дела наши...
   Панин нашел верное дипломатическое решение:
   - Пойду-ка я посплю... - И ушел.
   Григорий Орлов наскоро переговорил с братьями:
   - Поспешим, пока всех нас за шулята не перехватали...
   - Баста! - сказал Алехан, заряжая пистолеты. - Все сделаю сам. А  ты,
Гришка, дома сиди, благо Степан на тебя налип.
   Он имел в виду Перфильева. Гришка предложил:
   - Может, мне сразу зашибить его, как муху?
   - Успеется, - отвечал Алехан. - Сейчас иди к нему, вина ставь  бочку,
карты клади - играй и проигрывай... на деньги  плевать!  Завтра  или  на
плаху ляжем, или вся Россия нашею станет...
   Был уже конец дня. Григорий Орлов явился  под  надзор  Перфильева,  с
треском распечатал колоду карт. Он знал, что ему играть до утра.  В  это
же время Федор Орлов прискакал в Аничков  дворец,  сунулся  в  приватные
апартаменты гетмана Кириллы Разумовского.
   - Вы один? - спросил гетман.
   - Но за мною - вся гвардия!
   - Кто вам поручил навещать меня?
   - Мой брат Алексей. Он сейчас поскачет в Петергоф, а вы, как  полков-
ник измайловцев, сможете ли свой полк?..
   Гетман поднятой рукой придержал его речь:
   - Пошел вон... болтун!
   Изгнав Федора Орлова, он призвал адъюнкта Тауберта.
   - Иван Иваныч, - сказал он ему, - сейчас вы спуститесь в подвалы Ака-
демии, где приготовлен печатный станок и сидит наборщик. Сразу же, как в
ваши руки попадет манифест о восшествии на престол императрицы Екатерины
Второй, вы...
   - Нет, нет, нет! - в ужасе закричал Тауберт. - Ради бога,  сиятельный
граф, избавьте меня от этого... Я знаю, чем в России кончаются такие де-
ла. Умоляю - не губите меня.
   Разумовский резко поднялся из кресла:
   - Но вы уже извещены о тайне, которую я вам доверил.  А  это  значит,
что у вас осталось два выхода: или вы спускаетесь в подвал  к  печатному
станку, или...
   Он сурово замолк. Тауберт пал на колени:
   - Не принуждайте меня, высоковельможный гетман.
   Разумовский молча снял со стены дорогую запорожскую шашку. Он  свист-
нул, и в кабинет, помахивая хвостом, вошла  борзая.  Одним  ударом  граф
снял с нее голову.
   - Или я поступлю с вами, как с этой собакой!
   ...Ночью уже начал стучать печатный станок.


   6. ВИВАТ КАТЕРИНА!

   До полуночи братья - Алехан с Федором - успели обойти полки  гвардии,
предупредив конфидентов, чтобы к утру были готовы,  а  ровно  в  полночь
Алексей Орлов поехал в Петергоф. Именно так: не помчался,  а  поехал,  и
камер-юнкеру Ваське Бибикову, который взялся сопровождать  его,  сказал,
что надобно поберечь лошадей.
   - А где карету раздобыл, чья она? - спросил Бибиков.
   - Чужую зашептал, теперь наша.
   В пригородах было пустынно, будто все жители вымерли.  В  пять  часов
утра 28 июня карета неслышно подкатила к Монплезиру.
   Орлов велел Бибикову остаться с лошадьми.
   - А охрана тебя не задержит?
   - Гляди, и окна открыты: залезай - воруй...
   Не только окна, но даже двери Монплезира не были заперты, все  спали.
Хрустальные миражи рассеивались за окнами дворцасказки. В одной из  ком-
нат Алехан увидел на креслах растопыренное платье императрицы, приготов-
ленное ею для парадного обеда.
   - Кто там шляется? - послышался женский голос.
   Это проснулась Шаргородская.
   - Я шляюсь, - ответил Алехан.
   - Чего тебе, партизану, надобно?
   - Одевайся, баба, - велел ей Орлов и толкнул двери спальни императри-
цы. - Пора вставать! - зычно провозгласил он.
   Екатерина, сонно жмурясь, спросила из постели:
   - Боже, что еще случилось?
   - Пассек арестован, вот что... вставай!
   Наспех одетые, из Монплезира вышли сама Екатерина,  камерфрау  Шарго-
родская и гардеробмейстер Василий Шкурин. Алехан сказал:
   - Теперь время - золото. Погоним с ветром...
   Не уместясь в карете, Шкурин и  Бибиков  встали  на  запятки,  Алехан
яростно нахлестнул лошадей. Это был как раз тот момент, когда  в  Петер-
бурге Григорий Орлов закончил играть со Степаном Перфильевым.
   - Вишь, как тебе повезло, Степан.
   - Да, - отвечал тот, загребая выручку.
   - Поздравляю тебя, Степан, с новою государыней. Если жить хочешь, на-
чинай орать загодя: "Виват Катерина!"
   Перфильеву показалось, что Орлов сошел с ума. Но тут подкатила  каре-
та, которою правил князь Федор Барятинский.
   - Гришка! - позвал он с улицы. - Ты готов ли?
   - Мигом, - откликнулся Орлов и сбежал вниз.
   Алехан все круче нахлестывал лошадей, и они  облипли  мыльною  пеной.
Решительная скачка к столице продолжалась. Давно не было дождя, и внутрь
кареты проникла бурая пыль, наложив неприятный грим на женское лицо. На-
конец  одна  из  лошадей  пала.  Орлов  огляделся,  недалеко  от  дороги
крестьянин ковырялся с сохою на пашенке. Алехан подошел к нему, перехва-
тив его лошадь.
   - Эй-эй, - сказал мужик. - Ты чего самовольничаешь? Или на вас,  дво-
рян, уж и совсем управы не стало?
   - Молчи, пока жив, - пригрозил ему Алехан...
   Мчались дальше. Неожиданно показалась встречная коляска, в ней  сидел
саксонец Нейман, владелец столичных притонов,  который  издали  окликнул
Орлова:
   - Алехан! Ты куда в такую рань... везешь?
   - До первой ямы! - отвечал Орлов, повернувшись к женщинам. -  А  ведь
славно получилось, что он вас обложил.
   Екатерина расхохоталась. Шаргородская надулась:
   - Чего ж тут славного? Ни свет ни заря едем мы, две порядочные  дамы,
и вдруг... эдаким-то словом!
   Алехан безжалостно погонял лошадей:
   - Потому и хорошо, говорю, что Нейман не узнал вас, а это значит, что
шума раньше времени не случится... Нно-о!
   За пять верст от Калинкиной деревни их поджидал Гришка Орлов со  све-
жими лошадьми. Екатерина пересела в карету Федора Барятинского, под  ко-
лесами отгромыхал мостовой настил - впереди лежал досыпающий  Петербург.
Сытые княжеские кони рванули в слободу Измайловского  полка...  Тревога!
Заталкивая в ружья пули, гвардейцы сбегались на плац, возглашая  с  вос-
торгом:
   - Виват Катерина! Веди нас, матка...
   Раздался мягкий топот копыт - на роскошно убранном скакуне явился из-
майловский полковник граф Кирилла Разумовский.
   - Мешкать нельзя, - намекнул он женщине.
   Под руки уже волокли священника Алексия с крестом. Старец ни в  какую
не желал впутываться в престольные авантюры.
   - Сколько ж лет тебе, старче? - спросил гетман.
   - Да уж сто одиннадцатый годик напал.
   - Неужто самому тебе жить не прискучило?
   - Видит Бог - притомился я.
   - Тогда приводи солдат к присяге, а завтра и под топор оба ляжем, за-
одно отдохнешь от жизни... Виват Екатерина Вторая!
   Измайловцы разом опустились на колени, присягая императрице  на  вер-
ность. Лишь один офицер вздумал сомневаться.
   - Ты чего там хрюкаешь? - спросил его Орлов.
   - Не хрюкаю, а людским языком сказываю, что нельзя давать присягу Ка-
терине, покуда от присяги Петру не отрешились.
   Это были последние слова в его жизни.
   - До чего щепетильный народ пошел на Руси! -  сказал  Алехан,  легко,
будто тряпицу, перекидывая убитого через забор...
   - Пошли... с Богом! - скомандовал гетман.
   Через мосты Сарский (Обуховский)  и  Новый  (Семеновский)  начиналось
шествие Екатерины к престолу, которое возглавлял Мафусаил в  епитрахили.
Плотность людской массы была столь велика, что,  не  вмещаясь  в  узости
улиц, солдаты с треском обрушивали заборы, вытаптывали клумбы и огороды.
Все дрожало и тряслось от яростных воплей:
   - Виват Катерина! Матка наша... урррра-а!
   Голштинский принц Георг проснулся от шума. Кинулся  к  генерал-полиц-
мейстеру Корфу, спросил его - как немец немца:
   - Was ist das?
   - Ich Weib nicht, - отвечал Корф, пожимая плечами.
   Обоюдное непонимание двух персон было рассеяно явлением вахмистра По-
темкина; принц ему обрадовался:
   - Вот мой адъютант, сейчас он все объяснит...
   Корф (опытный, ибо давно жил в России)  не  стал  вмешиваться,  когда
вахмистр схватил фельдмаршала за ухо, крича:
   - А-а, гольштинише швайн... плех зольдатен, плех!
   От удара под зад, произведенного преданным адъютантом, его высочество
(уже готовый управлять Россией в отсутствие императора) пулей вылетел на
лестницу, где его приняли солдату шки,  бравы  ребятушки.  Они  устроили
принцу такую хорошую баню, что от него остались только тряпки мундира  и
еле дышащая плоть. После такого "рукоделия" принца  швырнули  в  подвал,
где уже сидела его жена - принцесса. Факт есть факт: принцесса была  аб-
солютно нагишом.
   Не она же сама разделась, а ее раздели.
   Но бабу мучил не стыд, а потеря драгоценностей.
   - Боже, - навзрыд рыдала она, - какие дивные бриллианты отгранил  для
меня ювелирный бригадир Позье... Где они теперь?
   Часы русской столицы показывали около восьми  утра.  Примерно  в  это
время граф Гудович на цыпочках прокрался  в  спальню  Китайского  дворца
Ораниенбаума, тронул спящего Петра:
   - Вы собирались сегодня пораньше выехать.
   - Куда? - сонно спросил император.
   - Вас в Петергофе ожидает супруга, дабы увеселениями пристойными сов-
местно отпраздновать канун Петрова" дня, а вечером ею будет дан  в  вашу
честь торжественный ужин в Монплезире.
   - Отстань! Я спать хочу...
   Гудович проследовал на половину Елизаветы Воронцовой.
   - Встал? - спросила она, прихорашиваясь у зеркала.
   - Дай-то Бог, чтобы к девяти растолкать.
   - Вот и всегда так! - надулась Лизка, украшая свою грудь двумя мушка-
ми (сердечком и корабликом). - Налижется с  вечера,  а  потом  не  добу-
дишься... ладно. Никуда еще не опаздываем. Приготовь пива, чтобы  поско-
рее в разум пришел...
   Гудович выставил бутылки с пивом к дверям императорской спальни.  На-
бил кнапстером трубки и стал ждать девяти часов. Со стороны  парка  тре-
вожно перекрикивались павлины.
   Дальние барабаны оглашали окраины столицы. Было уже  не  понять,  где
войска, где народ - все перемешалось в одну галдящую  массу,  а  впереди
катила в карете Екатерина (по-прежнему в трауре). Раздалась бранная  му-
зыка, певуче воскликнули серебряные горны - это явилась на рысях славная
Конная лейб-гвардия, и Екатерина снова узрела Потемкина... В этот момент
он показался ей прекрасен! Работая локтями, императрица с трудом  проби-
лась в переполненный собор. Не успела лба перекрестить, Орловы  потащили
ее прочь:
   - Не до молитв ныне - спеши во дворец...
   Алехан вскочил на левую подножку  кареты,  на  правой  стоял  генерал
Вильбоа с громадной связкой ключей от арсеналов; Конная  гвардия  заняла
внутренние посты в Зимнем дворце. Екатерина, следуя в комнаты, опять об-
ратила внимание на Потемкина - ах, с каким  проворством  он  занял  пост
возле ее дверей... Почти со стоном,  разбитая  от  немыслимой  толкотни,
Екатерина бросилась в кресло:
   - Полжизни за чашку кофе! Боже, какой день...
   По строительным лесам на самые верхние этажи дворца карабкались сотни
людей из простонародья столицы, проникали внутрь через распахнутые  нас-
тежь окна, свитки и фартуки горожан замелькали среди мундиров гвардии  и
кафтанов вельможных.
   - Никого не изгонять! - велела Екатерина. - Я всем  им  благодарна...
Пусть они тоже радуются со мною!
   Алехан (уже малость подвыпив) сказал Екатерине:
   - Дорога на Петергоф и Ораниенбаум ведет через Калинкин мост, который
надобно сразу же пикетировать конницей.
   - За дверями стоит вахмистр Потемкин,  передай  ему,  Алексей,  чтобы
брал шквадрон Конной гвардии и занимал мост немедля. Верю, он ради  меня
сделает все, как надо... Я просила кофе, люди!
   В этой суматохе кофе она так и не получила, с жадностью выпила кружку
сырой воды.
   - Следите за иностранцами, - наказала она. - Особенно за всякими нем-
цами... от них можно ожидать любой пакости.
   Она творила дела открыто: секретов не было, да и не  могло  их  быть,
если все - от мала до велика - против ее мужа.
   - Пить в кабаках невозбранно, - велела Екатерина. - Виноторговцам де-
нег за вино не брать. Я сама за все выпитое расплачусь!
   Несмотря на дармовщинку, пьяных нигде не было  (они  появились  после
полудня, "но лезли более целоваться, чем в драку"). Дома столицы  пусто-
вали: всеобщее оживление выгнало жителей на улицы, за печами  в  жилищах
присматривали детишки и немощные старцы. Панин посоветовал Екатерине пе-
ребраться в старый Зимний дворец; он был совершенно пуст, будто его  ог-
рабили, - не нашли даже ножей и вилок, чтобы перекусить...
   Наспех было собрано генеральное совещание близких.
   Главный вопрос - что делать с Петром III?
   Решили сообща - заточить его в Шлиссельбурге.
   - Но там уже заточен Иоанн Брауншвейгский.
   - Ивашку - в Кексгольм! - рассудил Григорий Орлов. - Слава Богу, чего
другого, а тюрем на Руси-хоть отбавляй...
   Петр был низложен, но отречение еще не состоялось.
   Все делалось наскоком, сгоряча, весело и  решительно.  Генерал  Савин
уже скакал в Шлиссельбург с приказом вывозить императора Иоанна  Антоно-
вича в Кексгольм, а его камеры срочно готовить  для  Петра...  Екатерина
мучилась неизвестностью:
   - Я бы вырвала себе пучок волос, лишь бы знать, что сейчас происходит
в Ораниенбауме... Ведь сево дня в Монплезире обещала  я  супругу  званый
ужин давать! То-то порадуется он...
   На улицах царила кутерьхма. В громадных полковых  фурах  каптенармусы
привезли войскам старые елизаветинские мундиры,  гвардия  облачалась  на
привычный лад. Все канавы были доверху завалены мундирами прусского  об-
разца, старые бабки  растаскивали  брошенное  обмундирование.  Екатерина
направилась в спальню, чтобы переодеться и сбросить юбки,  мешавшие  ей.
Мундир с чужого плеча не застегивался на высокой груди...
   Императрица взялась за шпагу:
   - Ну, муженек! Посмотрим, какова дура жена твоя...
   Петра добудились в десятом часу; выпив пива, он оживился при виде эк-
зерциций, проделанных голштинцами на лужайке.
   - Браво, браво! Сегодня вы молодцы...
   Перед Китайским дворцом съезжались кареты и "линейки", по  которым  и
рассаживалась компания для поездки в Петергоф; император сел в карету  с
метрессой и прусским послом фон дер Гольцем. Во втором часу дня вереница
экипажей и всадников достигла петергофского павильона, который  встретил
гостей зловещим молчанием. На лужайке перед Монплезиром  возникла  немая
сцена. Придворные сообразили, что на этот раз не просто семейный скандал
между мужем и женою, - нет, случилось нечто, в корне  изменявшее  судьбу
династии Романовых.
   Но этого еще не мог освоить сам Петр.
   - Если это шутка, то очень злая, - сказал он, повелевая  свите  обыс-
кать весь парк. - Не исключено, - догадался император, -  что  моя  жена
забралась под куст и теперь наслаждается,  видя  наше  недоумение...  Уж
я-то ее изучил!
   Сам он взял на себя производство детального обыска в  комнатах  жены.
Под кроватью, куда заглянул император, Екатерины не оказалось.  Странно,
но ее не было и в шкафах...
   Императрицу не обнаружили и в кухонном котле!
   - Что все это значит? - спросил Петр у вице-канцлера; князь Александр
Голицын пожал плечами, и тогда император обратился к канцлеру: - И вы не
знаете?
   Михаила Воронцов ощутил приступ мигрени:
   - Если она в Петербурге, следует ожидать худшего.
   - Вот и езжайте в  Петербург,  узнайте,  что  она  там  навыдумывала.
Нельзя же так: назвать гостей, а самой скрыться. Я всегда  говорил,  что
моя жена невыносима, коварна и зла...
   Раздался могучий рев: хором зарыдали статс-дамы.
   - А что с нами теперь будет? - спрашивала  Лизка  Воронцова,  сверкая
"букетом" из бриллиантов на громадном бюсте.
   Старый фельдмаршал Миних спустился к воде, пристально всматриваясь  в
морскую гладь. Петр окликнул его:
   - Что вы там видите, фельдмаршал?
   - Кронштадт"..


   7. ОТРЕЧЕНИЕ

   - Не забывайте, - подсказал Панин, - что там находится Миних, опытный
полководец, и он не преминет указать императору, что спасенье должно ис-
кать за фортами Кронштадта, и ежели они крепость  сию  захватят,  выжить
оттуда их будет нелегко...
   Всех беспокоила Лифляндия и Нарва, где дымили бивуаки войск графа Ру-
мянцева, собранных для похода на Данию (Петр может  панически  бежать  к
армии, которая, не зная о перевороте, вынуждена будет ему  подчиниться).
Решили: пусть адмирал Талызин на всех парусах мчится в Кронштадт,  чтобы
не допустить Петра в крепость, а рижскому генерал-губернатору Юрию Броу-
ну императрица послала курьера с приказом - не повиноваться бывшему  им-
ператору...
   Наконец из Петергофа прибыл граф Воронцов, дядя фаворитки...  Канцлер
стал круто выговаривать Екатерине, что жена не  имеет  морального  права
выступать против мужа. Екатерина не пожелала оспаривать его доводов. Она
распахнула окно: все улицы были заставлены шпалерами войск, плясал и гу-
дел народ, в воздухе порхали листы ее манифеста.
   - Разве этого мало? - спросила она. - Вы же видите - это  сделала  не
я! Я лишь повинуюсь желанию общенародному...
   Она спросила - будет ли канцлер присягать ей?
   - Я послан лишь узнать, что здесь происходит.
   Екатерина действовала без колебаний.
   - В таком случае, - сказала она, захлопывая окно, - вы не должны гне-
ваться на меня, если я вас сразу же арестую...
   До шести часов вечера она играла роль  стихийной  жертвы,  призванной
"общенародном" для свершения добра.  Пора  становиться  самодержавной...
Панин, кажется, уже догадался, что вся эта тронная перепалка  закончится
чем угодно, только не провозглашением Павла. Екатерина  велела  выводить
из конюшен Бриллианта - это был ее любимый скакун, жеребец белой масти в
серых яблоках. Алехан подал императрице  голубую  андреевскую  ленту,  а
Гришка Орлов прикрепил к ее ботфортам испанские шпоры.
   - Распусти волосы, Като, - шепнул Алехан...
   Екатерина вырвала заколки, копна черных волос рассыпалась  по  спине.
Ей подали пучок дубовых листьев, она украсила ими треуголку.  Верхом  на
Бриллианте императрица поскакала  вдоль  войсковых  рядов,  демонстрируя
принятие главнокомандования над армией...
   Сенат получил от нее первый собственноручный указ:
   "Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и  обна-
дежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с пол-
ной доверенностью, под стражу: ОТЕЧЕСТВО, НАРОД И СЫНА МОЕГО".
   В красивой посадке, галопируя перед войсками, женщина мчалась по ули-
цам, распустив длинные волосы, как разъяренная валькирия.
   - Виват Катерина... матка! - горланили солдаты.
   Каждый из них считал, что она превратилась в Екатерину II лишь благо-
даря его услугам, и даже мальчик-барабанщик, выстукивая  палками  боевую
дробь, смотрел на императрицу как на собственное создание. Солдаты вски-
нули ружья и пошагали за ней!
   Как потерянные, слонялись придворные между фонтанами Петергофа, отды-
хали, сидя на решетках балюстрад, некоторые откровенно флиртовали. Ниче-
го определенного о делах в столице никто не знал, а посланные  лазутчики
пропадали бесследно...
   Миних посоветовал Петру ехать в Петербург:
   - Там вы спросите войска, чем они недовольны, и  посулите  им  всякое
удовлетворение нужд.
   - Но меня там могут убить, - ответил Петр.
   - Конечно, могут. Зато сохраните честь...
   Раздались голоса, что лучше бежать в Голштинию.
   - На Украину! - кричали иные.
   - Нет, через море - в Финляндию...
   Возле канального шлюза устроилась имперская канцелярия. Петр  изобре-
тал указы, наполненные руганью по адресу Екатерины, четыре писца тут  же
писали их набело, а император подписывал манифесты на шлюзовом  поручне.
Графа Девиера послали в Кронштадт, чтобы приготовил крепость  к  укрытию
императора и его свиты. Миних, кажется, уже понял, что дело Петра проиг-
рано, - старый селадон затерся в общество  молоденьких  фрейлин  и  стал
воспевать пышность их плеч, нежность шей и ручек, девицы  отбивались  от
фельдмаршала веерами. А погода была очень хорошая...
   Лизка Воронцова неустанно крутилась возле Петра, силясь  выяснить  по
разговорам, что будет с нею, если... Здесь же был  и  воспитатель  царя,
академик Якоб Штелин, числившийся в ранге библиотекаря. Бесстрастно, как
летописец, он составлял "почасовик" петергофской драмы, схожей с комеди-
ей:
   "б часов. По приказанию государя лейб-хирург дает ему несколько прие-
мов стального порошка от поноса.
   7 часов. Государь требует себе жаркого и ломоть хлеба. На  деревянную
скамью у канала ставят блюда жаркого и  буттербротов  с  бутылками  бур-
гундского и шампанского. Государь посылает ораниенбаумским войскам  при-
казание прибыть в Петергоф..."
   В восемь часов вечера голштинцы прибыли в  Петергоф,  разбили  лагерь
подле Зверинца; Петр велел им быстро копать эскарпы и расставлять пушки.
При этом Миних заметил царю:
   - Неужели ваше величество уверены, что  голштинцы  способны  удержать
русскую ярость? Не только стрелять, но даже икать им запретите, иначе от
Петергофа останутся одни головешки...
   Петра ошарашила новость: калибр ядер не совпадал с калибром голштинс-
кой артиллерии. С полудня еще  жили  слабой  надеждой,  что  Воронежский
полк, квартировавший в Царском Селе, исполнит приказ и прибудет в Петер-
гоф, но к вечеру выяснилось, что воронежцы прямым ходом повернули в сто-
лицу - в объятия Екатерины.
   Миних взял с подноса кем-то не доеденный бутерброд.
   - Уберите своих голштинцев! - сказал он, жуя...
   Петр забился в истерике:
   - Куда подевались курьеры? Почему никто из них не вернулся? Император
я или уже не император?
   К Монплезиру причалила шлюпка, на которой приплыл  Иван  Барятинский,
утешивший свиту: в Кронштадте спокойно, а граф  Девиер  приготовил  кре-
пость к приему его величества (но в это же  время  адмирал  Талызин  уже
прибыл в Кронштадт с указом Екатерины, а графа Девиера посадил на цепь).
Придворные ликовали:
   - Скорее, скорее... в Кронштадт, в Кронштадт!
   Была светлая прозрачная ночь. Яхта плыла, раскрыв паруса, как бабочка
крылья, громадные весла галеры взбивали прохладную  воду.  Кронштадтская
гавань, к удивлению всех, оказалась  заперта  боном.  С  галеры  бросили
якорь, и яхта сгалсировала по ветру, подойдя ближе к  галере.  В  мареве
белой ночи Кронштадт казался заколдованным замком, в котором живут мифи-
ческие исполины.
   - Эй, на бастионе, отдайте гаванский бон!
   Возникли звуки барабанов, с берега отвечали:
   - Продырявим и потопим... прочь!
   Петр выбежал на бак галеры и, стащив с груди андреевскую ленту,  стал
размахивать ею, как вымпелом:
   - Я ваш император... Почему закрыли гавань?
   Прозрачный ночной зефир донес ужасную весть:
   - Какой еще император? У нас давно Катерина...
   Первое ядро шлепнулось в воду, обрызгав его величество. Спешно  обру-
били якорный канат, на веслах и парусах побежали  прочь  от  Кронштадта.
Яхта, круто ложась в бейдевинд, стала удаляться, а вместе с яхтою  поки-
дали императора винный погреб с бутылками и даже походная кухня с ее ве-
ликолепными закусками.
   - Я как раз хотел выпить, - сказал он.
   - А я умираю от голода, - добавила Лизка.
   Галера лениво шлепала веслами по воде. Все устали. Император спустил-
ся в каюту, лег на диван, фаворитка устроила рыдания...
   К Миниху на палубе подошел испуганный Гудович.
   - Прекрасная ночь, не правда ли? - сказал фельдмаршал. -  И  хоть  бы
один комар над морем... О, великий Боже, сколько крови  выпили  из  меня
комары за двадцать лет ссылки в Пелыме.
   - Есть ли еще случай для нашего спасения?
   - Есть! Не приставая к берегу, плыть в Ревель.
   - Но гребцы на галере уже измучены.
   - Так это гребцы, а не придворные, - сказал Миних.
   В три часа ночи Петр высадился в Ораниенбауме, в Японской зале дворца
ему стало дурно. С трудом нашли хлеба, чтобы  накормить  всю  придворную
ораву. Петр начал составлять письмо к жене, при этом он предупредил  ви-
це-канцлера князя Александра Голицына:
   - Вы и отвезете! На словах же передайте этой Мессалине, что я  согла-
сен поделить с нею власть над Россией.
   Екатерина следовала на Ораниенбаум во главе  гвардии,  а  два  первых
эшелона (гусары Алехана Орлова и артиллерия) прошли по шоссе еще раньше,
жестоко объедая дорожные харчевни. Войска были на ногах с семи  утра,  а
теперь падали от усталости. Конница измоталась, лошади 14  часов  подряд
находились под седлами и вальтрапами. Возле "Красного кабачка"  императ-
рица велела сделать привал.
   Петергофское шоссе вмиг будто  вымостили  булыжником:  солдаты  разом
легли на дорогу. Екатерина поднялась на второй этаж трактира,  в  убогой
каморке для проезжих путников она плашмя рухнула на постель. Но  тут  же
приехал Панин, с которым она стала заниматься распоряжениями по флоту  и
армии. Никита Иванович сказал:
   - Разумно ли сверженного императора помещать в крепости  Шлиссельбур-
га? То Иоанн, то Петр... Стыдно перед Европой: из Шлиссельбурга  сделали
депо для хранения свергнутых царей!
   Панин ознакомил ее с секретным указом Петра III, обращенным к стражам
Иоанна Антоновича: "Буде сверх нашего чаяния ктоб отважился арестанта  у
вас отнять, противиться сколь можно и арестанта живого в руки  не  отда-
вать..." - документ чрезвычайно важный.
   - Благодарю вас за него, - сказала Екатерина.
   В шесть часов утра эшелон императрицы двинулся далее и маршировал  до
Сергиевой пустыни, где Екатерину поджидал невозмутимый вице-канцлер  Го-
лицын с первым письмом от Петра.
   - А вы проезжали Петергоф? - спросила женщина.
   - Да, гусары Орлова уже заняли его.
   - Здорово проучили голштинцев?
   - С презрением к ним: без оружия - кулаками...
   Екатерина прочла цидульку от мужа, обещавшего исправиться  и  уважать
ее, как мать и супругу. Она тяжело вздохнула.
   - Я жду ответа, - напомнил вице-канцлер.
   Екатерина протянула ему руку для поцелуя:
   - Это вам заменит присягу, а ответа не будет...
   Во время проезда Конной гвардии через Петергоф генерал Измайлов  вру-
чил Екатерине второе письмо от мужа.
   - Вы откуда прибыли? - спросила она, спешиваясь.
   - Из Ораниенбаума... от его величества.
   Екатерина с ловкостью гусара уперлась ногою в потное брюхо коня, под-
тянула подпругу, поправила бархатный вальтрап.
   - Величие его ложно! А что в этом письме?
   - Отречение - сказал Измайлов.
   Екатерина разломала хрупкие печати на конверте.
   - Черт вас всех раздери!  -  выговорила  с  недовольством.  -  Второе
письмо начертано карандашом. Что у него там? Неужели даже чернил развес-
ти некому? Отречение придется переписать. Конечно, не так бездарно,  как
оно составлено. А так, как я сама напишу!


   8. СОБАЧКА СО СКРИПКОЙ

   Петр III отрекался от престола, прося отпустить его в Голштинию с Гу-
довичем и Лизкой Воронцовой; еще ему хотелось сохранить при себе любимую
"мопсинку" и скрипку, он умолял Екатерину не разлучать его с арапом Нар-
цисом, умеющим быстро и ловко откупоривать бутылки с английским пивом...
"Как схватить этого придурка?" Измайлов проник в мысли женщины  и  помог
ей.
   - Вы считаете меня честным человеком? - спросил он.
   Екатерина не стала вступать в нравственные дебаты:
   - Вы и отвезете в Ораниенбаум мой конспект  его  отречения.  И  пусть
этот несчастный - чернилами, а не карандашом! - заверит  весь  мир,  что
отречение официально, безо всякого принуждения с моей стороны...  Только
с вашей честностью это и делать.
   Доверие внешнее, зато недоверие  внутреннее:  за  Измайловым  поехали
Григорий Орлов, вице-канцлер Голицын и Панин. Петр писал  под  диктовку:
"В краткое время правительства  моего  самодержавного  Российским  госу-
дарством, самым делом узнал я тягость  и  бремя,  силам  моим  несоглас-
ное..." Он все время беспокоился:
   - А мопсинку со скрипкой оставят мне?
   - Господи, - отвечал Орлов, - да на што нам они-то?
   - Карета подана! - громогласно доложил Потемкин; своими же руками  он
затолкал императора в возок. - Па-а-алаши... вон!
   Петр снова упал в обморок, вывалившись из кареты, будто ватная кукла.
Тут с него содрали мундир, лишили шпаги и ордена святого Андрея.  Екате-
рина не пожелала видеть мужа, но его фаворитку до себя все-таки допусти-
ла, спросив со всей строгостью:
   - Так это вы клубнику с грядок моих обобрали?
   Восемь пудов добротного белого мяса, из которого природа слепила  Во-
ронцову, тряслись от рыданий, будто зыбкое желе.
   - Виновата я, - пропищала она тоненько, как комар.
   - Месть моя будет ужасна, - сказала Екатерина. -  На  помилование  не
надейтесь: сейчас же отсюда отправляйтесь в Москву, и там я  устрою  вам
пытку-выдам замуж за старика!
   Потом разложила на столе чистенькую салфетку:
   - Живо складывайте сюда все свои драгоценности.
   Лизка вцепилась в алмазный "букет" на груди.
   - Без возражений! Это я отдам вашей сестре Дашковой...
   Екатерина велела передать Петру: пусть сам  изберет  себе  место  для
временного пребывания. Ему нравилась Ропша:
   - Там и рыбка хорошо клюет, особенно по утрам...
   Увозили его в карете с опущенными на окнах шторами. Главным в  охране
сверженного императора назначили Алехана Орлова, который набрал себе  не
помощников, а, скорее, собутыльников: капитана Пассека, князя  Барятинс-
кого, Ваську Бибикова, Рославлевых, Баскаковых и прочих.
   - Возьми и Потемкина, - сказала Екатерина.
   - На што он нам, ежели вино пьет без азарту?
   - Хоть один трезвый средь пьяных будет...
   Из Петергофа отъехал громадный шлафваген, внутри  которого  скорчился
Петр, а верха гигантской повозки облепили, будто мухи  сладкий  каравай,
случайные искатели выпивок и закусок.
   Екатерина опустилась на колени перед иконой:
   - Вот и все, Боженька! Вели всем по домам ехать...
   Войска потянулись в обратный путь. Очевидец пишет:  "День  был  самый
красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены -  по-
шел пир на весь мир: солдаты и солдатки в неистовом восторге  и  радости
носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие  вина,
сливали все вместе безо всякого разбору в кадки и бочонки".
   Генерал-полицмейстер барон Корф был обеспокоен  всеобщим  разгулом  в
столице. Екатерина говорила ему:
   - Как я могу отнять вино у людей, которые ради меня  рисковали  всем?
Тут все были за меня, а я была с ними заодно...
   Только прилегла, ее сразу же подняли с постели:
   - Беда! Все перепились так, что уже ничего  не  соображают...  Измай-
ловская лейб-гвардия поднялась по тревоге барабанами.
   - Зачем? - спросонья не поняла Екатерина.
   - Валят напролом до твоей милости. Кто-то спьяна ляпнул, будто король
прусский тридцать тыщ солдат у Невы высадил, чтобы тебя схватить, а Пет-
рушку вызволить... Ой, беда!
   Екатерина снова натянула лосины и ботфорты:
   - Брильянта - под седло. Шпагу, перчатки.
   - По ошибке - ночью-то! - и пришибить могут.
   - А я не из пугливых... Орловы где?
   - Тоже пьяные. Их в Мойку покидали. Плавают.
   - А гетман?
   - Его поленом... по шее! Уже лечится...
   Еще издали донесло шум тысяч голосов, трещали поваленные заборы. Ека-
терина врезала шпоры в бока жеребца, за нею поспевали  флигель-адъютанты
с коптящими факелами. Женщина вздыбила под собой Бриллианта, и  он  зар-
жал, скаля зубы.
   - Стойте! Я сама перед вами... стойте!
   Ее узнали. Солдаты тянули к себе за фалды мундира:
   - Матка наша, целуй нас... идем до угла-выпьем!
   Екатерина отсалютовала измайловцам шпагой:
   - Славной российской гвардии... уррра-а!
   Когда откричались, рывком вбросила клинок в ножны.
   - Слушайте! - и приподнялась в стременах (а  смоляные  искры  факелов
обрызгивали ее сверху). - Я, как и вы, не спала три ночи, и  вот  только
легла, как вы разбудили меня. А у меня ведь завтра тяжелый день-я, ребя-
та, должна быть в Сенате...
   Корявые руки. Щербатые лица. Пламя огней.
   - Тока скажи, - просили ее, - кого еще рвать-то нам?
   - Всех уже разорвали... спасибо, расходитесь.
   Петербург притих.  Редкие  кареты  объезжали  на  мостовых  мертвецки
пьяных, как корабли минуют опасные рифы. Утром все мосты, площади и  пе-
рекрестки были взяты под прицел пушек, пикеты усилены,  кабаки  заперты.
Но уже слышались иные, трезвые голоса:
   - Что ж мы, братцы? За бочку с вином суку немецкую на себя  вздыбачи-
ли? Опять же раскинь разумом: царенок Иоанн в тюрьме мается, а в Петруш-
ке хоть малая капля русской крови была.
   - Павлика! Павлика-то мы все забыли...
   Нашлись и горячие головы - призывали:
   - Пошли, все заново пересобачим! Изберем кого ни на есть другого, за-
одно уж и похмелимся... после вчерашнего-то!
   В ту памятную ночь долго не могли уснуть  дипломаты.  Прусский  посол
фон дер Гольц объяснял происшедшее в России так:
   - Вот что бывает, когда жена не слушается мужа.
   Екатерина уже приказала русской армии отделиться от армии Фридриха, и
это привело Гольца в отчаяние. Заодно с ним переживал британец Кейт, жа-
луясь на обострение процесса в печени:
   - Интересно, кто вернет мне здоровье, утерянное в общении  с  русским
императором? Полгода непрерывных возлияний, ради укрепления  англо-русс-
кой торговли, требует серьезного лечения.
   Датский посол Гакстгаузен возразил Гольцу:
   - Разве император наказан женою? Его покарал сам всевышний за намере-
ние похитить у Дании земли Шлезвига.
   Французский посол Брейтель был в Варшаве - его заменял Беранже:
   - Екатерина процарствует дня два-три, не больше. У нее ведь нет ника-
ких прав для занятия русского престола.
   - В самом деле, - добавил шведский посланник  Горн,  -  положение  ее
чревато опасностями: она попросту лишняя.
   - Как это лишняя? - удивился австрияк.
   - Вене пора бы знать, - пояснили ему, - что в России  уже  два  само-
держца: один вывезен в Кексгольм, другой отвезен в Ропшу,  готовясь  за-
нять камеры в Шлиссельбурге. О чем думает Екатерина? Нельзя же  царство-
вать, имея сразу двух претендентов на корону!
   - Трех, а не двух, - поправил собрание француз.
   - Простите, кто же третий? - удивился швед.
   - Вы забыли о сыне этой женщины - о Павле...
   Больше всех огорчался Кейт: на днях он отправил  в  Лондон  депешу  о
русских делах, имея неосторожность выделить в ней фразу: "Влияние Екате-
рины на дела в стране совершенно ничтожно".


   9. ПЕРВЫЕ ДЕЛА И ДЕЛИШКИ

   Сидя на постели, Екатерина натягивала длинные чулки на стройные, мус-
кулистые ноги. Орлов, дремотно наблюдая за нею, сказал,  что  хорошо  бы
завести на Руси чулочные фабрики.
   - Без чулок вам, бабам, все равно не прожить.
   - Вот и займись этим, друг, - Екатерина зевнула.
   Она не выспалась, но пора приниматься за дела. У фаворита же  дел  не
было, и, отворачиваясь к стене, Гришка буркнул:
   - Допреж чулок надо бы часовое дело наладить. Чуть подалее от  города
отъедешь, и на одних петухов надежда...
   Пусть Орлов спит - на здоровье. Екатерина вызвала барона Корфа, спра-
вилась о базарных ценах на хлеб и мясо.
   - Куль ржаной муки идет за три рубля, а пуд пшеничной за един  рубль.
Бараны тоже по рублю, ваше императорское величество.  Курица  же,  самая
жирная, стоит пятнадцать копеек.
   Екатерина поняла: дороговизна царит страшная!
   - А что самое дорогое? - спросила она.
   - Кофе. Фунт бразильского - сорок копеек.
   - А что самое дешевое?
   - Сено! За целый воз берут гривенник...
   - Благодарю, барон. И каждый день, включая и воскресенья,  в  это  же
самое время докладывать мне о базарных ценах на хлеб и мясо, а в  зимнюю
пору-о том, сколько дрова стоят. Идите...
   Она сама вывела на улицу погулять собачонку. У  лакейского  подъезда,
стоя на коленях, ее поджидал крестьянин. Будто закрываясь от  дождя,  он
держал поверх головы прошение.
   - Ведаешь ли, - спросила Екатерина, - что подавать челобитья  в  руки
самодержавные всем жителям наистрожайше заказано?
   - Ведаю. Но все едино нам погибать...
   Назвался он конюхом Ермолаем Ильиным из села Троицкого, что под Моск-
вою, а в столицу бежал тайно еще в апреле.
   - Чего же ранее бумагу не подал?
   - Не подступиться было. Да и дверей не знал твоих...
   Екатерина сняла с головы мужика челобитную.
   - О чем просишь тут власть вышнюю?
   - Трех жен в могилу закопал... уж ты помоги!
   - Отчего лишился ты жен? Умерли?
   - Помещица замытарила... Аксютку зимой в пруд загнала - та  померзла.
Катеринку поленом дубасила нещадно, кипятком крутым ее шпарила, ажно мя-
со от костей отлипло, а Фсдосьюшку щипцами кузнечными жгла, от боли  она
младенчика выкинула, так и робсночка тово помещица на  огороды  заброси-
ла... Пошел я ночью подбирать его, а там, гляжу, свиньи его до  косточек
обожрали.
   С другой стороны Мойки, из распахнутых окон дворца графа  Строганова,
донесся сладчайший голос итальянского певца Бонифаццо - он пел, встречая
новый день, о любви и радости жизни. Тоскливо и безнадежно Ильин расска-
зывал, что его помещица отправила на погост 193 невинные душеньки.
   - Хоть беги! Да ведь дале Руси не убегаешь...
   Екатерина спросила, обращались ли крестьяне с  жалобою  к  чиновникам
московской юстиц-коллегии; на это конюх Ильин отвечал ей храбро,  что  в
судах царских правды не сыщешь:
   - Чиновники твои у душегубицы нашей гостят почасту, она им  телят  да
моды на Москву шлет. Уж сколь из деревни нашей народу пропало за то, что
осмелились на нее, кровопивицу, жалиться!
   Сладкий тенор страдал от наплыва любовных чувств.
   - Как зовут твою барыню, назови мне ее.
   - Салтычихой, а по-людски - Дарья Николавна.
   Екатерина отвела мужика на кухни, велела накормить, потом десять руб-
лей ему подарила и велела скрыться.
   - Затаись от судей моих! А я сама разберусь...
   ...Дело о Салтычихе разбиралось шесть долгих лет.
   Государственную деятельность начала с того, что просила Сенат размес-
титься в Летнем дворце, - там  прохладнее.  При  ее  появлении  сенаторы
встали, она велела им сесть, а сама продолжала  вразвалочку  похаживать.
Наугад задала пустяковый вопрос:
   - Сколь городов имеется в империи нашей?
   Возникло неловкое молчание, и, пока оно длилось,  Екатерина  осмотре-
лась. Спору нет, в Сенате заседали не лучшие персоны. Она  многих  знала
как самых низких сикофантов прц ее муже, а иные - мошенники и спекулято-
ры, с глазами завидущими и руками загребущими. Молчание стало  невыноси-
мо, и Екатерина его  прервала.  Из  своего  кошелька  дала  пять  рублей
курьеру сенатскому:
   - Сбегай, дружочек мой, до Академии научной, купи там в лавке книжной
атлас господина Кирилова... Чем же  ныне  занимается  высокий  Сенат?  -
спросила затем построже.
   - Апелляцией.
   - О чем же?
   Генерал-прокурор Глебов отвечал с усердием:
   - Да жалуются мещане города Масальска, что скотинку им некуда из  го-
рода на выпас гнать... Вот и чтим дело сие.
   - А велико ли дело о выпасах в Масальске?
   - На телеге привезли. Сорок лет бумагами обрастало.
   Екатерину трудно было вывести из терпения:
   - Надо полагать, не все же бумаги читаете?
   Выяснилось, что читают все подряд - вслух!
   - Дело  ли  это  сенаторское?  Впредь  судить  о  каверзных  материях
экстратно, дабы времени понапрасну не терять. А жителям Масальска  пове-
леваю пустые выгоны за городом и нарезать.
   Дело решено (телегу бумаг можно везти в архив).
   Прибежал курьер, принес Российский атлас Кирилова.
   - Писатели и литература, - изрекла Екатерина, - тоже ведь для чего-то
существуют. Дарю вашей милости генеральное толкование об империи  нашей.
Пять рублей - не велики деньги, могли бы и сами истратиться, не такие уж
вы здесь бедные все... Кстати, а сколько в России живет людей ныне?
   Помялись, но ответа не дали - по незнанию того.
   - А великое государство не может без учета населения жить...  Этак-то
устойчивых финансов у нас и не будет, ибо копейка от человека исходит, к
нему же она и возвращается. Как же мне, женщине слабой, государством уп-
равлять, ежели даже в Сенате не ведают, сколь душ у меня верноподданных?
- Спросила и сама же ответила: - Нужна ревизия населения!
   Трубецкой сказал, что народ переписей не любит.
   - Так ведь ревизия не пытка. Что ж тут любить или не любить?  Запишут
каждого и отпустят с миром... Не понимаю!
   Все соглашались, что перепись населения необходима.
   - Но обойдется она государству, - вставил граф Александр  Шувалов,  -
не менее одного миллиона рублей. А где взять их?
   Пришло время удивиться Екатерине:
   - Отчего такая сумма гомерическая?
   Глебов растолковал ей, что при известии о начале  переписи  население
начинает разбегаться - в страхе Божием!
   - Уже было так, - добавил Ушаков, - целые волости снимались таборами,
с детками и скотинкою спасались за рубежи, на Дон и на  Ветку,  а  госу-
дарство оттого еще больше безлюдело и нищало...
   Выяснилось: для проведения ревизии сначала в провинции  засылают  ко-
манды воинские, которые силой удерживают людей на местах, а уж потом на-
езжают чиновники и начинают перепись.
   - Очевидно, - догадалась Екатерина, - оттого и бежит народ,  что  ко-
манды воинские да чиновники умучивают людей поборами да побоями... Я  бы
на их месте тоже бежала!
   Внутри России было неспокойно ("Заводские и монастырские крестьяне, -
писала Екатерина, - почти все были в явном непослушании властей, и к ним
начинали присоединяться местами и помещичьи...").  Понапрасну  волновать
народ ревизией она не хотела.
   - Через публикации оповестить власть в губерниях и провинциях,  дабы,
без посылки воинских команд и без разведения страхов напрасных, с каждой
деревни собрали в письменном виде о наличном числе жителей, реестры  эти
слать в канцелярии воевод, воеводы - в губернские, а губернаторы - в Се-
нат, где вы, господа высокие сенаторы, общую калькуляцию для меня и  вы-
ведите...
   Вот как просто. И не надо миллион тратить, и войска на прежних  квар-
тирах останутся, и лишнего ропота не будет. Она спросила:
   - Хлеб на базарах дорог, а его за границу вывозят ли?
   - Корабли иноземные плывут за хлебушком непрестанно.
   - Basta! - сказала Екатерина. - Пока цены на хлеб внутри  государства
не собьем, ни единого кулечка муки Европа проклятая от нас не  увидит...
Такова воля моя!
   Все грехи прошлого надо было на себя возложить. А  наследство  доста-
лось тяжелое: Россия взлетала на гребне кризисов - политического, финан-
сового, социального. Не было в обращении даже денег как таковых.  Счита-
лось, что со времен царя "тишайшего" Алексея начеканено  100  миллионов,
но 40 миллионов ушли за рубежи, а другие 60 миллионов бесследно  раство-
рились в житейском морс. Годовой доход России определяли в 16 миллионов,
а статс-контора одних только указов к выплате  имела  на  17  миллионов.
Иначе говоря, само же государство всюду было должно самому государству!
   - Вот и живи как знаешь, - огорчилась Екатерина.
   Сенаторы решили задобрить ее указом: "Принятием престола ея величест-
во излияла столь немало щедрот матерних... и оттого Сенат за рабскую по-
винность признавает ради славы бессмертной монумент ей сделать".  Бецкой
предложил исполнить еще и живописную панораму из картин (наподобие  тех,
в которых Рубенс восславил Марию Медичи). К созданию монумента привлекли
Ломоносова, он и составил проект памятника императрице.
   Екатерина устроила Бецкому хорошую головомойку:
   - Я не так уж глупа, чтобы самой себе  памятники  ставить.  Займитесь
лучше делом. - Она поручила ему хлопоты по ее коронации в Москве. -  Со-
ветую использовать талант актера Федора Волкова, от него буду ждать  ис-
кусной символики, чтобы, отобразив пороки людские, не забыл  показать  и
достоинства гражданские...
   Никита Иванович Панин испортил ей настроение поднесением  проекта,  в
коем живо описал власть "куртизанов и ласкателей",  делающих  из  своего
положения кормушки для своих прихотей. Екатерина поняла, что автор  про-
екта колотит ее, как женщину, по самому больному месту - по фаворитизму!
Хитрая, она сделала вид, что подобные упреки к ней не относятся.  Панину
сказала:
   - Вы умрете, если когда-нибудь поторопитесь. На этот раз вы тоже пос-
пешили, но, слава богу, остались живы и здоровы...
   Ладно! В будущем, очевидно, предстоит прощать и не такое. Но как быть
с Глебовым? Интуиция не обманывала государыню, что генерал-прокурор  им-
перии грешен... да, грешен, еще как грешен! Пока же беседовала с ним ми-
лостиво, как хозяйка с приказчиком.
   - У меня голова кругом идет, стоит лишь коснуться финансов, коими  на
Руси ведают сразу три учреждения... Скажи, Александр Иваныч, какие такие
шиши в Камер-коллегии пересчитывают?
   - Доходные, - пояснил Глебов.
   - А в статс-конторе?
   - Расходы чтут.
   - А что делает Ревизион-коллегия?
   - Эта, аки Цербер, следит за двумя первыми, как бы они,  ко  грабежам
привычные, государственный интерес не обманули.
   - Хороша система! - фыркнула Екатерина. - Когда три собаки  грызутся,
так и то, наверное, наблюдать приятнее, нежели видеть устройство  колле-
гий наших. Впредь одному делу в трех руках не  бывать!  -  распорядилась
Екатерина. - Надобно полностью обновить все устарелое, дополнить  недос-
тающее, а лишнее - уничтожить! Отчего же доход России только шестнадцать
миллионов? Не есть ли это число, взятое с потолка  только  затем,  чтобы
неизвестное заменить известным?
   Глебов сделал отвлеченное лицо мыслителя:
   - Таков доход, государыня, уже много лет пишут.
   - Пишут... а кто проверял подлинность этой суммы?
   - Да никто! Ведь в Христа тоже верят люди, не проверяя - был ли такой
на свете? Вот и эти шестнадцать миллионов...
   - Не богохульствуй, - отвечала Екатерина.
   Курьер из Ропши доставил ей "слезницу" от мужа:
   "ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, я ищо прошу меня которой Ваше воле изполнал во всем
отпустит меня в чужие край стеми котори я Ваше Величество прежде  просил
и надеюсь на великодушие что не оставите без пропитания. Верный - ПЕТР".
   - Ума не приложу, что с ним делать! Самое лучшее, если бы он помер...
Естественно, как умирают все люди на свете. Понимаю  тебя,  Катенька,  -
согласился Орлов.
   Петр был еще жив, а Екатерина уже решила показать двору, что она жен-
щина свободная. На большом приеме во дворе, следуя к престолу, она  пуб-
лично указала Нарышкину:
   - Левушка, а где кресло для Григория Орлова?
   Кресло для фаворита поставили подле трона...
   Вечером он ужинал в узком кругу  приближенных  императрицы  и  с  на-
хальством, ему присущим, при всех ляпнул:
   - Мы тебя, матушка, возвели на престол, но ежели не угодна станешь, и
сковырнем с горушки за милую душу... Опыт у нас уже имеется -  так  дело
спроворим, что только покатишься!
   У женщины достало терпения промолчать. Но такой  хвастливой  наглости
не стерпел гетман Кирилла Разумовский.
   - Только попробуй! - сказал он Гришке. - Не пройдет, сударик,  и  не-
дельки, как мы распнем тебя на первом же заборе...


   10. С ДЕРЖАВОЙ И СКИПЕТРОМ

   Екатерина пригласила "овдовевшего" Шувалова:
   - Иван Иваныч, а кто такой Авраам Шаме?
   - Подлец, торговавший в Москве уксусом, потом был  домашним  учителем
детей Олсуфьевых, но они изгнали его, яко неуча. Шаме вернулся в  Париж,
где сочинил донос на Дидро и д'Аламбера, после чего король запретил  из-
дание Энциклопедии, почитая ее авторов достойными  виселицы.  Несчастный
Дидро, поправ ученую гордыню, был вынужден обратиться даже  к...  стыдно
сказать!
   - Со мною не стыдитесь, - улыбнулась Екатерина.
   - Он умолял вступиться за него мадам Помпадур.
   - И что ответила эта грязная потаскуха?
   - Помпадур писала: если правда, что Энциклопедия начинена порохом для
взрыва церкви, то эту книгу надобно сжечь, если же это неправда, то надо
послать на костер Авраама Шаме.
   - Ответ хорош! - Екатерина собрала губы в яркую точку. - А  я  напишу
господину Дидро, чтобы ехал в Россию и заканчивал  издание  Энциклопедии
на русские деньги. Обещаю ему чины, уважение, славу,  богатство,  свобо-
ды...
   Екатерина сделала первый реверанс пред новейшей философией XVIII  ве-
ка. Европа заговорила, что "свет идет с Востока", а Вольтер стал главным
бардом русской императрицы. "В какое время живем мы? - восклицал мудрец.
- Франция преследует философию, а Скифы ей покровительствуют...  пощечи-
на, данная из Скифии нашим глупцам и бездельникам, доставила  мне  вели-
чайшее удовольствие". Просвещенному абсолютизму Екатерина принесла  пер-
вую дань. Заручаясь самой авторитетной поддержкой в Европе - вольтеровс-
кой, императрица укрепляла свое положение на русском престоле...
   Екатерину беспокоило, как бы не разлакомился приехать на русские хле-
ба какой-либо ее родственничек! Она-то ведь знала, что у себя дома  гер-
манские князья охотно доедают вчерашний прокисший суп, но зато, попав  в
Россию, делаются ненасытны, как шакалы.
   - Из Коллегии иностранной, - распорядилась она, - надобно послать че-
ловека ловкого, чтобы объехал моих сородичей и дал понять каждому:  Рос-
сия для них навсегда закрыта...
   Сознательно разрывая связи с отечеством,  она  выгадывала  во  мнении
русского общества. Сейчас все оправдывало низложение Петра, но ничто  не
оправдывало восшествие Екатерины: ссылки в манифестах на  "промысел  Бо-
жий", на "избрание всенародное" были наивны, - императрица понимала, что
заняла чужой стул, но ничего умнее придумать не могла!  Потому-то  щедро
задаривала всех улыбками и подачками, наклоняя рог изобилия над головами
тех, кто помогал ей добыть престол...
   Просматривая списки Конного полка, Екатерина увидела,  что  Потемкина
предлагают произвести в корнеты.
   - Для него этого мало... - Своей рукой начертала: "Быть в  подпоручи-
ках". - Гришенька, - ласково спросила она Орлова, -  не  подскажешь  ли,
чего желать может Потемкин?
   - Какой еще там Потемкин? - сладко потянулся фаворит.
   - Конный! Волосы у него такие курчавые.
   - Не тот ли, что в Ропше сейчас с Алеханом? Так этот тезка мой бедно-
ват... так и быть-отсыпь ему!
   Екатерина хотела дать Потемкину 3000 рублей.
   - Не балуй, - не позволил фаворит.
   - Ну, тыщу дам. И ссрвизик добавлю.
   - А этого мало. Станет рожу кривить...
   Потемкин получил две тысячи рублей с сервизом: на кота широко, на со-
баку узко. Ладно, и на том спасибо. Но долга митрополиту  Амвросию  Зер-
тис-Каменскому он, конечно же, не вернул...
   Петра не торопились увозить из Ропши, и он даже просил доставить  ему
кровать из Ораниенбаума. Стража возмущалась:
   - Вот еще! Таскайся по лесам и болотам с мебелью...
   Среди охраны зрело недовольство: в Петербурге сейчас балы и  гулянки,
там раздают награды, делят мужиков и деньги, там пляшут,  а  ты  сиди  в
этой Ропше, где с болот тянет туманом, квакают лягухи и тучей вьются не-
истребимые комары... Когда Петра бросало в очередной обморок, караульные
только радовались:
   - Даст Бог, и окочурится, тогда уедем...
   Петр был заперт в комнатах, окна которых задрапировали плотными  што-
рами. Он просился гулять по берегу пруда, в котором рыбы  были  приучены
всплывать при звоне колокольчика.
   - Хочу поймать рыбку, - говорил он.
   - Окажите рыбке милость, - соглашался Алехан.
   Но в дверях часовые скрещивали багинеты ружей.
   - Ах, до чего же строгие! Я бы и пустил вас до прудочка,  но  часовые
не дозволяют. Не лучше ли нам еще выпить и поспать?..
   3 июля в Ропшу силком доставили лекаря Лидерса.
   - Чего зубами стучишь? - спросил Алехан. - Поставь бывшему царю клис-
тир с опилками - и дело с концом.
   - Знаю я, какие концы бывают в России: вы его в крепость  запрете,  и
меня туда же, - верно рассудила медицина.
   - Делай свое дело. Больно много ты знаешь.
   Лидере, осмотрев Петра, сказал Орлову:
   - Зачем меня тревожили? Он нетрезв, но здоров.
   Алехан предупредил Екатерину: "Я опасен, чтоб  урод  наш  севоднишную
ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил." Догадливая женщина поня-
ла, что не сегодня, так завтра она овдовеет!
   6 июля (именно в день ее обращения к Дени Дидро)  понаехали  в  Ропшу
гости - актер Федор Волков и капитан Шванвич;  князь  Барятинский  сразу
распечатал бутылки с вином, шлепнул на стол измызганные картишки; зажгли
свечи для раскуривания трубок...
   Алехан, проходя мимо, указал Потемкину [6]:
   - Гришенька, постой-ка в дверях... Никого к нам не пущай, а кто выбе-
гать станет, того без лишних слов лупи прямо в соску!
   Пока они там играли и бесновались, Потемкин отдал  себя  на  съедение
ропшинским комарам. В комнатах государя "вдруг послышалась возня,  будто
передвигали тяжелую мебель, потом на крыльцо выскочил Алехан - с  вилкой
в руке, вилка была в крови.
   - Вот и все, - сказал, - фараона не стало...
   Перегнувшись через перила, Орлов начал громко блевать, нечаянно  заб-
рызгав Потемкина. Вытерев рот, изуродованный чудовищным шрамом, он дале-
ко в кусты забросил вилку:
   - Ты мне нужен - в Петербург надо скакать...
   Потемкин шагнул в комнаты. Император валялся на полу, шея его была  в
рваных ранах, возле головы лежала окровавленная подушка. Шванвич  бинто-
вал свой громадный кулак,  укушенный  императором,  Барятинский  веником
подметал с полу осколки бутылок.
   - Кто ж его так? - Потемкин кивнул на мертвеца.
   Князь Федор треснул его веником по лицу:
   - Кто, кто! Дурак такой, еще спрашивает... Вот укажем, что твоя рабо-
та. Эвон свидетелей сколько - все подтвердят...
   Потемкин затих. Шванвич поднес ему вина:
   - За помин души... хвати, вахмистр!
   Со двора вошел Алехан, уже протрезвевший. Присел к столу. Писал  лег-
ко, не думая, брызгая пером.
   - Вези, - передал написанное Потемкину. - Ты - конный, доскачешь лег-
ко. Вручи лично матушке...
   Потемкин снова предстал перед Екатериной; стройная и гибкая, она  еще
не сняла черных одежд, которые очень шли ей.
   - Из Ропши - от Орлова! Вашему величеству.
   Она извлекла из пакета лист серой бумаги: "...Сам не  знаю,  как  эта
беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка - его нет  на
свете... Повинную тебе принес, и розыскивать нечего".
   Екатерина отправила курьера в Кексгольм, чтобы Иоанна везли обратно в
Шлиссельбург, но обязательно сделали остановку в деревне  Мурзинке.  По-
темкину велела:
   - О том, что привезли, прошу молчать до  публикации  манифеста,  а  о
том, что знаете, прошу молчать до смерти...
   Императрица депешировала  Станиславу  Понятовскому  о  кончине  мужа:
"Страх причинил ему диарею. Он ужасно много пил, геморроидальная  колика
возобновилась с воспалением в мозгу, два дня он был в этом положении, и,
несмотря на помощь  докторов,  скончался...  апоплексический  удар  убил
его!" Мнимые геморроидальные колики перекочевали и в манифест  о  смерти
Петра III.
   Потемкин возымел надежду, что теперь Екатерина даст ему золотой  ключ
камергера, но получил только 400 крепостных душ. Парня, как видного  же-
ниха, стали зазывать в гости; бывая в свете, он удивительно точно имити-
ровал походку императрицы, мастерски передразнивал ее немецкий акцент...
Федор Волков уговаривал его бросить двор и гвардию:
   - Иди в театр! Великий актер в тебе пропадает...
   Страшная буря разметала в щепки корабли, на которых  были  отправлены
из России в Голштинию войска бывшего императора.
   - Хоть один человек спасся? - спросила Екатерина.
   - Ни единого, - ответил Панин, крестясь...
   Она перечитала доношения Данилы Власьева и Луки Чекина, которые нахо-
дились при царе Иоанне неотлучно, клятвой обязанные  умертвить  его  при
любой попытке к освобождению.
   "...Арестант по постеле ерзгает и необычно пышыт  стал  ему  говорить
што ета у тебя за шарканья и пышанья такое идет никак ты  на  ком  ездиш
лутчеб етова вставши да молился Богу, он указал на  поручика  и  говорил
етат человек на меня кричал што ты ерзгаешь и пышыш как на чертовке  ез-
дишь и я сказал арестанту он слышал што ты шалиш за то на тебя и  кричал
а тебе етак делать негодитца надобно быть кротку теперь же ища ночь  так
пади ложися... он пошел к кровати и закричал буть  ты  проклят  и  потом
легша на постелю говорил што ета последней самой афицеришка меня  толка-
ет."
   Понять эту писанину глазами невозможно. Екатерина прочла рапорт вслух
- и лишь тогда услышала живые голоса узника и его  стражей.  Императрице
очень хотелось бы, чтобы Иоанн Антонович выглядел поврежденным в уме,  -
в этом случае вполне законно отречение его от  престола.  Но  в  рапорте
приставов Власьева и Чекина она усмотрела  лишь  возбужденное  состояние
узника.
   Тем временем мертвого императора уже доставили из  Ропши  в  столицу,
где его удачно подштукатурили и загримировали. Тело  выставили  в  Алек-
сандро-Невской лавре для всеобщего обозрения, а желающих  посмотреть  на
чудака было - хоть отбавляй! Чтобы покойника не слишком-то разглядывали,
у гроба его дневали бравые капралы, которые на зазевавшихся покрикивали:
   - Проходи давай! Чего ты тут залюбовался?
   Двери храма были открыты, сквозняк забирался под треуголку  мертвеца,
шевеля редкие пряди бесцветных волос.  Руки  Петра,  обвитые  громадными
крагами образца Карла XII, были скрещены на груди;  мундир  на  нем  был
прусский-голубой, с серебряным позументом; израненная шея туго  обмотана
широким шарфом.
   - Проходи, - слышалось. - Или царей не видывал?..
   Все думали, что Екатерина не явится к погребению, но она пришла и ве-
ла себя как ни в чем не бывало. Для приличия даже  всплакнула.  Петр  не
удостоился погребения в соборе Петропавловской крепости - он  был  зарыт
по ритуалу как рядовой офицер. Следуя к  карете,  Екатерина  повстречала
мордастого старца Миниха:
   - А, фельдмаршал! Вот рада... Слышала я, что в Ораниенбауме  учил  ты
мужа моего, как со мною вернее расправиться.
   Припав на колено, Миних облобызал края ее платья.
   - Езжай-ка в Рогервик, покомандуй... каторгой!
   Миних задержал императрицу словами:
   - Еще в ссылке будучи, из Сибири подавал я в Сенат проект о заведении
бумажных денег в России, но сенаторы ответили, что нельзя того, иначе  в
народе худые суждения возникнут.
   - Об этом стоит подумать, - ответила Екатерина.
   Шлейф траурного платья выскользнул из цепких дланей  фельдмаршала  и,
словно большая змея, поблескивая чешуей, медленно втянулся в глубину ка-
реты. Лошади рванули с места, следом тронулся бравурный и красочный  эс-
корт кавалер-гвардии. Сидя на мягких диванах, обтянутых лионским  барха-
том, Екатерина сказала Орлову:
   - Я не повторю ошибки моего покойного, вечная ему память, который  на
советы короля Фридриха скорее короноваться отвечал, что "корона не гото-
ва"... У меня она всегда будет готова!
   С коронацией Екатерина явно торопилась, ибо этот акт юридически  зак-
реплял ее на престоле российском.
   - А если Позье в срок не управится? - спросил Гришка.
   - Горшком накроюсь и горшком коронуюсь...
   В новой короне оказалось шесть фунтов весу, и Жером Позье долго изви-
нялся, что, несмотря на все старания, никак не мог облегчить ее тяжесть.
Екатерина, примеряя корону, сказала:
   - Ничего. У меня шея крепкая...
   В середине августа она секретно выехала в деревню Мурзинку, где пови-
далась с императором Иоанном Антоновичем. Осталось навеки неизвестно,  о
чем они беседовали, но, вернувшись в Петербург, государыня с  огорчением
призналась фавориту:
   - Иоанна кормят как свинью на убой, но только в этой  животной  нена-
сытности и проявляется его ненормальность. К сожалению, он отлично  зна-
ет, кто он такой... Чтобы не возбуждать в нем  мужских  чувств,  я  была
одета в костюм офицера. Но, кажется, он все равно догадался, что  я  су-
щество другого пола...
   Бецкой представил ей на усмотрение  списки  лиц,  которым  предстояло
праздновать коронацию в Москве; императрица заметила, что имя  Потемкина
кем-то грубейше замазано.
   - Это я вычеркнул, - сознался Гришка Орлов.
   - А зачем?
   - Не нравится мне, как он глядит на тебя.
   - А как глядит? - пококетничала Екатерина.
   - Потемкин, вроде этого дурачка царя Иванушки, тоже, видать, уже  до-
гадался, что ты у нас существо иного пола...
   Екатерина отправила Потемкина в Стокгольм - для  извещения  шведского
двора о своем благополучном воцарении.  Инструкции  она  вручила  ему  в
Царском Селе, потом попросила покатать ее на лодке. Потемкин греб весла-
ми, а она говорила:
   - Там моим послом граф Остерман, привезите от него блистательную  ат-
тестацию, дабы я могла вас ко двору приблизить.
   Потемкин в несколько могучих гребков разогнал лодку на середину  озе-
ра, бурно заговорил, что как никто не знает истоков Нила, так  не  знает
она истоков его любви... Екатерина зачерпнула воды с левого борта  лодки
и поднесла ладонь к его губам.
   - Выпей, смешной, - сказала она.
   Потемкин выпил. Она зачерпнула воды с другого  борта  лодки  и  снова
поднесла ладонь к его губам.
   - Выпей, глупый, - снова велела она.
   Потемкин выпил. Екатерина рассмеялась:
   - Какая же разница? Да никакой... вода везде  одинакова.  Так  и  мы,
женщины. Не обольщайся в этом заблуждении: что императрица, что солдатка
- все мы из одного теста!
   Вечером Потемкина поманил к себе Алехан.
   - Во! - показал он ему кулак. - Не крой чужую  крышу,  тогда  и  своя
протекать не будет. Понюхай, чем пахнет...
   От кулака исходило нежное благовоние пачулей -  самых  дорогих  духов
Парижа, настоянных на травах заморского Цейлона.


   11. ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА

   Швейцарец Пиктэ - гигант с руками гориллы, имевший лицо мрачного зло-
дея, - прятал под кафтаном острую испанскую наваху. Никто не  догадывал-
ся, что, будучи секретарем Орловых, Пиктэ - тайный телохранитель  Екате-
рины, а заодно ее соглядатай за плутнями  тех  же  Орловых...  Екатерина
частенько была очень откровенна с Пиктэ, и сегодня в его присутствии она
разорвала письмо, составленное для ублажения Версаля:
   - Конечно, неотправленные письма всегда честнее и содержательнее отп-
равленных. Но пока версальской политикой ведает герцог Шуазсль,  мутящий
турок, нам дружбы с Францией не видать. Кстати, если барон Бретейль вер-
нулся из Варшавы, я его приму...
   Нуждаясь в русской боевой мощи, Версаль и Вена на время войны с Фрид-
рихом притворились, будто допускают русских в семью европейских народов.
Но теперь вчерашние союзники хотели бы загнать  Россию  в  дальний  угол
международной политики. Франция утвердила императорский титул  лично  за
Елизаветой, но герцог Шуазель не признавал титулатуры имперской за  Ека-
териной...
   Бретейля она встретила почти игриво:
   - Однако, друг мой, Россия не такова, чтобы, в театр идучи, на галер-
ке сиживать, - уготована нам ложа имперская... Правда ли, что вы  надее-
тесь дожить до революции в России, а день возникновения ее  сочтете  для
себя днем счастливейшим?
   - Да, революция в России неизбежна.
   - Я буду счастлива видеть ее сначала во Франции.
   - Сначала пронаблюдаем ее в России.
   - Не будем ссориться, - ответила Екатерина. - Вам известно,  что  все
эти годы, с первого же дня моего пребывания в России, я только и делала,
что стремилась к занятию престола?
   - Вы слишком доверительны, - усмехнулся Бретейль.
   - Благодарите меня за это! А зачем скрывать, что я счастлива? Моя им-
перия велика и могуча, она обладает всем, что надо для  занятия  первого
ранга в Европе.
   - О, как вы скромны! - уколол ее посол Версаля.
   - Пусть герцог Шуазель и дальше бубнит в салонах Парижа, что  я  выс-
кочка. Но для тех, кто разгадал мой характер (как разгадали его вы, Бре-
тейль!), все происшедшее в России должно  казаться  явлением  закономер-
ным... Так и быть, - сказала она, - открою маленькую  тайну:  мне  нужно
хотя бы пять лет мира.
   - Забавно! А потом станете воевать?
   - Я не вижу достойных противников. Правда, мой супруг за шесть  меся-
цев правления своего порядком извратил политику кабинета, и мне предсто-
ит многое усердно исправлять...
   Бретейль вернулся в посольство, созвал секретарей:
   - Милые Рюльср и Беранже, срочно запросите у  герцога  Шуазеля  новые
шифры. Екатерина сейчас слово в слово процитировала мое  высказывание  о
скорой революции в России... Я много бы дал, чтобы узнать, кто из  русс-
ких академиков расшифровал нас?
   - Может, Ломоносов? - подсказали атташе.
   - Вряд ли. Он сейчас много болеет...
   Екатерина пригласила вице-канцлера Голицына:
   - Михайлыч, желательно наблюдать за кознями не только бретейлевскими,
но и его секретарей, которые, чую, не зря по домам вельможным тут шляют-
ся, всякие шкоды вынюхивают, а потом, чего доброго, вранье свое  опубли-
куют. Глаз да глаз!
   Екатерина перебирала на столе бумаги с таким же усердием, с каким ра-
чительная хозяйка на кухне переставляет посуду. В политике она  симпати-
зировала Англии, Фридриха II называла Иродом, а Панин внушал  императри-
це, что союз с Пруссией сейчас все-таки важнее, нежели вражда с нею:
   - Оставим Пруссию - яко стрелу, торчащую из окровавленного сердца Ма-
рии-Терезии: цесарцы венские тоже враги нам немалые...
   Теплые дожди обмывали медные крыши вельможных домов столицы,  каскады
воды бушевали в трубах и водостоках, плотники  набивали  обручи  на  но-
венькие бочки, казначеи сыпали в каждую по 5000 рублей  серебром  -  для
метания в народ московский, народ строптивый и  непокорный...  Близилась
осень. Екатерина часто спрашивала Бецкого - что пишет ему Федор Волков?
   - Феденька уже в Москве, сбирается представить вас в  мистерии  "Тор-
жествующая Минерва", и для сей Минервы уже подобрал  девку  пригожую  из
крепостных графа Шереметева...
   Сенату она велела тоже ехать на коронацию:
   - Дабы веселье перемежалось заботами государственными.
   Перед дипломатами Екатерина всячески афишировала свою активность:
   - У меня здоровье молодой ослицы, и с пяти утра  до  шести  вечера  я
принадлежу моим подданным. Пусть в Европе все ведают, от королей до  ни-
щих, что престол  российский  восприяла  я  не  ради  персональных  удо-
вольствий...
   В канун отъезда на  коронацию  Панин  доложил  императрице,  что  хан
Крым-Гирей поднял свою конницу и прошел через степи, как  черный  смерч.
Это известие ошеломило Екатерину:
   - Неужели прошел по нашим владениям?
   - Да! А при хане-разбойнике состоял ради консультаций военных  прусс-
кий резидент Боскамп - вот что для россиян несносно.
   Екатерина заварила для себя кофе покрепче:
   - Этого болтуна фон дер Гольца - ко мне!
   Берлинский посол еще от порога распетушился для  целования  руки,  но
рука Екатерины убралась за спину.
   - Учинилось, нам ведомо, что при войске хана крымского  и  ногайского
обретается атташе ваш Боскамп, а - нужда тому какова? Ведь  вы  извещены
достаточно, как я генералов своих за фалды хватала,  чтобы  они  сгоряча
Берлин вторично не отнимали. Но я могу и волю дать гневу своих  армий  -
пускай наступают, и завтра же мы снова будем костры палить  на  площадях
берлинских, а казаки наши всех курят ваших пережарят на саблях своих...
   Впервые прорезался голос Екатерины - ее резкий диктат в делах полити-
ки. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести  его  прочь.  И  сразу
поскакали курьеры посольские - в Берлин, оттуда понеслись курьеры  коро-
левские - в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду  по  ки-
биткам. Лишь тогда Екатерина тронулась  в  дорогу,  проезжая  по  четыре
станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов  подлаживался
к ней с ласкою:
   - Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя?  Гляди,  Катя,  жи-
вем-то невенчаны... Хорошо ли так?
   - Оставь, - морщилась женщина.
   - Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка  твоя  по-
койная, она ведь венчалась с Разумовским-то.
   - Не было того! Не было... слухи одни.
   Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез,  по  зеленым
елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали  на  Москву;  внутри  кареты
часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала...
вперед, вперед.
   - Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас
слушайся, - внушал всю дорогу Григорий Орлов,  осыпая  ее  поцелуями.  -
Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять... Уж как  любить
буду - всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что
мила. Ух, зацелую...
   Часто звонил всрстомер - близилась Москва.
   Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидски-
ми на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все  унылые  места  и
заборы подгнившие были замаскированы ельником и  можжевельником.  Войска
равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайше, что в ушах воз-
никала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете,  кланялась
народу на все четыре стороны. Кланялась недаром:  народ  встретил  ее  с
унизительным равнодушием, и это сразу заметили  послы  иноземные.  Ночью
кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром  полиция  по-
добрала его из грязи, он был разорван и растоптан.
   Екатерина просыпалась от криков под окнами:
   - Виват император Павел, ура - Петровичу!
   Разве это сын? Это - соперник...
   Театральными подмостками стала для Федора Волкова вся Москва...
   Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покров-
ку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и
усмотрят признаки добродетели. Из афишек печатных москвичи сведали,  что
после явления "Торжествующей Минервы" будут  "разные  игралища,  комедии
кукольные, гокус-покус и разные телодвижения..." Старики молодых спраши-
вали:
   - Мил человек, а кто така Минерва-то будет?
   - Минерва-стерва. Гляди сам... видать, баба.
   На целые две версты растянулась многотысячная  процессия  пересмешни-
ков, дударей и комиков. Первой протащилась хромающая на костылях Правда,
затасканная по судам, где ей глаз подбили, и эта несчастная  Правда  во-
локла на себе разломанные в тяжбах весы Фемиды. А за Правдою ехали сытые
и веселые судьи-взяткобравцы, бодрыми  голосами  они  восхваляли  пользу
взятокакциденций:
   Пусть мошенник шарит - не велико дело!
   Срезана мошонка - государство цело!
   Герольды, идущие подле, внятно объясняли народу, что акциденции  суть
взятки, а из яиц гнилостных, на которых сидят неправедные судьи,  сейчас
вылупятся зловредные гарпии (сиречь - гады).
   Ехали чиновники-крючкотворцы, жрали ветчину, бужениной ее  закусывая.
Они сыпали в народ семя злое - семя крапивное!
   А те, кого они обжулили себе в прибыль, двигались  следом,  показывая
народу свои кошельки опустевшие:
   - Зрите, человецы российски: во как в судах обирают!
   Важные бюрократы пронесли знамена с надписями:
   СЕЙ ДЕНЬ ПРИНЯТЬ НЕ МОГУ -
   ЗАЙДИ ЗАВТРЕВА
   Оголтело плясали на морозе рогатые сатиры:
   Шум блистает, дурь летает,
   Хмель шатает, разум тает,
   Наглы враки, сплетни, драки -
   Все грызутся как собаки.
   По-ми-ри-тесь!
   Рыла пьяны пожалейте -
   Не де-ри-тесь!
   Невежество ехало на ослах, а фурии на верблюдах.
   Явилась символика раздоров и семейных несогласий:  ястреб,  терзающий
голубицу, паук, сидящий на жабе, голова кошки с мышью в  зубах,  лисица,
давящая курочку. Явилась новая надпись:
   ЭТО ДЕЙСТВИЕ ЗЛЫХ СЕРДЕЦ
   Хор исполнял слова "Ко Превратному Свету":
   Который на пример недавно был в заплатах,
   Но, став откупщиком, живет теперь в палатах.
   В карете сидя, он не смотрит на людей,
   Сам будучи своих глупее лошадей.
   На козлах и свиньях прокатились румяные Бахусы, они играли на бряцал-
ках и тамбуринах, везли корзины с виноградом. Винные откупщики (все, как
на подбор, краснорожие) выглядывали из бочек, которые катили  по  Москве
пьяницы.
   Пьяницы были с синими носами, пели гнусно:
   Отечеству служим мы более всех!
   И более всех мы достойны утех.
   А вы оцените нашу тягу к вину -
   Мы пополняем пьянством казну!
   В громадной люльке провезли Глупость Старую. Глупость играла в  куклы
и сосала из рожка манную кашку, а шустрая девочка стегала старую  розга-
ми.
   - Так ей, дуре! - смеялся народ московский.
   Шли продувшиеся картежники, проповедуя мораль:
   Картежные игры тревожат наши дни,
   Отъемлют нужных слуг от общества они.
   Наконец из переулка выехали натуральные добродетели:  Аполлон,  играя
на лире, беседовал с Музами, шествовали старцы в белых хитонах,  венчан-
ные лаврами... Везли на колеснице крепостную девку Агафью,  изображавшую
Минерву Торжествующую, и была та Агафья обликом разительно схожа с самой
императрицей, глядящей на нее сверху...
   Глаза двух женщин нечаянно встретились!


   ЗАНАВЕС

   Екатерина наблюдала за карнавалом из балкона-фонаря в доме Ивана Бец-
кого; внутри балкона было тепло, в гуще померанцевых трельяжей сладостно
распевали канарейки. Екатерина, сидящая в окружении посланников,  выслу-
шивала их похвалы талантливой постановке народного спектакля. Неожиданно
явился камергер Лев Нарышкин и сообщил: польский шляхтич  Генрик  Новиц-
кий, что играет на мандолине в придворном оркестре, просится в Польшу.
   - Я обойдусь и без его музыки, но мне любопытно, отчего он рвется  на
родину. Пригласите его сюда...
   Новицкий явился, дав при всех искренний ответ:
   - Дни Августа Третьего, курфюрста саксонского и короля польского, уже
сочтены. А я шляхтич польский, и потому я тоже обладаю правом не  только
участвовать в выборах нового короля, но могу и сам быть избранным в  ко-
роли Речи Посполитой...
   Посланники рассмеялись над этим "я тоже":
   - А если Польша не пожелает видеть вас королем?
   Новицкий отвесил персональный поклон Екатерине:
   - Тогда я вернусь к вам и займу то место,  которое  сейчас  оставляю.
Надеюсь, вы не отвергнете меня и мою мандолину?
   - Никогда! - пылко ответила Екатерина. - Я вас приму  обратно...  Что
ж, поезжайте в Варшаву, и, если станете королем, я  буду  издали  любить
вас, как своего брата. А если со мною что-либо случится в России, вы ко-
ролевской милостью не отвергайте меня с моими  жалкими  способностями  в
искусстве...
   Екатерина таинственно замолкла, и дипломаты наперебой  стали  умолять
ее, чтобы она не скрывала свой талант от общества. Екатерина подняла над
висками тяжелые локоны:
   - Смотрите! Я умею шевелить ушами...
   Одно ухо ее осталось недвижно, а второе задвигалось.
   Дипломаты дружно аплодировали императрице:
   - Бесподобно! Кто еще из монархов Европы так может?
   В это время она уже твердо решила, что королем в Польше сделает  Ста-
нислава Понятовского!
   Нет, она никогда не забывала, что он тоскует по ней в Варшаве;  впро-
чем, Понятовский и сам не дал бы ей  забыть  о  себе,  -  с  бестолковой
яростью юнца поляк рвался обратно в ее объятия. Сразу же после переворо-
та между ними возникла переписка, опасная для обоих: польское панство не
терпело Понятовского, а за Екатериною следили братья Орловы; один  неос-
торожный шаг мог привести к гибели любовников,  разлученных  временем  и
расстоянием. Их переписка напоминала море в том месте, где  сталкиваются
два течения - холодное с теплым, там всегда возникает бурление вод, клу-
бятся туманы, чайки накрикивают беду крушений.
   Первое письмо в Варшаву императрица начала словами: "Убедительно про-
шу вас не спешить приездом сюда... Здесь все  полно  опасности,  чревато
последствиями". Екатерина ясно дала понять, что она уже несвободна,  что
при ней Орлов, которому она обязана престолом, а Станислава она  корону-
ет, - яснее сказать нельзя! При этом она пользовалась тайным шифром,  но
Понятовский путал все шифры, пугая женщину своей  неосторожностью...  Из
Варшавы долетало нечто похожее на стон: "Ах, зачем вам делать меня коро-
лем? Как вы не можете понять, что я хотел бы видеть ваше прекрасное лицо
на своей подушке..."
   Екатерина послала ему денег, надеясь, что он притихнет.  Она  писала,
что в России сейчас время, схожее с временами Кромвеля: "Знайте, что все
проистекло из ненависти к иностранцам... Я должна соблюдать тысячи  при-
личий и тысячи предосторожностей. Пишите мне как можно  реже  или  лучше
совсем не пишите". Но Понятовского было не удержать. "Так ли уж умен он,
как я о нем думала? - рассуждала Екатерина наедине. -  Я  предлагаю  ему
корону Речи Посполитой, а он согласен променять ее на  мою  постель".  С
явным раздражением она отвечала: "Вы  читаете  мои  письма  недостаточно
внимательно. Я же вам сказала и повторила не раз, что, если вы появитесь
в России, я подвергнусь крайним опасностям". Екатерина была права: Орло-
вы могли уничтожить Станислава с той же игривой легкостью, с  какой  они
разделались с ее мужем. "Вы отчаиваетесь? - спрашивала она Понятовского.
- Я удивлена этому, потому что в конце концов всякий рассудительный  че-
ловек должен покориться обстоятельствам".
   Понятовский продолжал рваться в ее объятия.
   - Наконец, это невыносимо! - вспылила Екатерина.
   Она решила одернуть его как следует. "Итак, - начинается ее последнее
письмо, - вы решили не понимать того, что я повторяю вам уже на протяже-
нии шести месяцев, это то, что если вы появитесь здесь, мы будем  убиты,
оба... "Переписку с Понятовским она вела через французских курьеров  ба-
рона Брстейля. Но последний курьер был зарезан на большой дороге с целью
ограбления, и Екатерина пришла в ужас  от  того,  что  ее  письмо  может
окольными путями попасть в руки Панина, а от него-к Орловым...
   Екатерина резко оборвала переписку (и письма Понятовского не сохрани-
лись, ибо осторожная женщина их рвала, а письма Екатерины уцелели, пото-
му что непонятливый мужчина, покрывая их страстными поцелуями, аккуратно
хранил до конца жизни).
   Станислав Август Понятовский закончил утренний туалет.
   Три знатные варшавские красавицы (Потоцкая, Любомирская, Оссолинская)
предстали перед ним наподобие трех античных богинь -  Геры,  Афродиты  и
Афины...
   - Всему есть предел терпения! Даже наши мужья знают, что  мы  сгораем
от любви к вам, а вы... о, как вы жестоки!
   - А разве я Парис? - спросил Понятовский,  рассматривая  через  линзу
истертый динарий времен Каракаллы.
   Женщины сказали, что согласны даже на суд Париса.
   - Мы мирно договорились между собою, чтобы вы сами вручили яблоко од-
ной из нас - той, которая вам кажется милее. Вы только посмотрите - раз-
ве мы не достойны любви?
   - Я тронут до слез, - отвечал Понятовский, - и не нахожу слов,  чтобы
воспеть вашу неземную красоту. Но ни одна из вас к любви меня  не  скло-
нит, ибо я дал себе обет безбрачие.
   Гера, Афродита и Афина заволновались:
   - О, матка боска, как можно так себя наказывать?
   - Я люблю женщину и останусь ей вечно верен.
   - Кто эта негодница? - оскорбились богини. -  Мы  угостим  ее  такими
вафлями, что у нее завтра же вылезут все волосы! Мы  дадим  ей  полизать
такого вкусного мороженого, от которого она  покроется  мерзкими  прыща-
ми...
   Понятовский любовался красотою древней амфоры.
   - Это... русская императрица! - сознался он, опустив взор, и тень  от
его длинных мохнатых ресниц легла на лицо.
   Богини возмутились таким неосторожным выбором:
   - Как? Что вы нашли хорошего в этой ангальтинке? Где были ваши глаза,
не заметившие ее острого подбородка, вроде вязального крючка, как  можно
целовать ее рот, который не шире куриной гузки? Вы чахнете в Варшаве без
любви, а любая торговка лимонами на Старо-Мясте расскажет вам, что импе-
ратрица в Петербурге не ведет себя как весталка...
   - Стоит нам встретиться, - ответил Понятовский, направляя через  окно
трубу телескопа на двух дерущихся собак, - и наши чувства заново озарят-
ся светом бессмертной любви.
   Решительнее всех оказалась Оссолинская.
   - И такого простофилю Чарторыжские прочат нам в короли? - воскликнула
она. - Да какой же это будет король, если из трех самых лучших  красавиц
Варшавы не выбрал ни одной?..
   Они его покинули, презирая. Потом явился итальянский  живописец  Мар-
челло Баччиарелли. Взмахивая рукавами широких одежд, он поставил неокон-
ченный холст.
   - Я забыл, граф, как вы вчера сидели.
   - Вот так, - начал позировать ему Понятовский.
   - Прекрасно! Тогда продолжим.
   - Но мне скучно сидеть без дела.
   - Позовите чтеца, а мы послушаем.
   Явился чтец графа Понятовского.
   - Что вам угодно слушать? - спросил он, кланяясь.
   - Прочтите мне то место старых  посполитых  хроник,  где  запечатлено
пророчество  о  неизбежном  разделе  Польши,  которое  сделал  в  тысяча
шестьсот шестьдесят первом году на сейме круль Ян-Казимир, этот счастли-
вый любовник Нинон де Ланкло...
   Чтец декламировал ему на кованой латыни:
   - Придет время, и Московия  захватит  Литву,  Бранденбургия  овладеет
Пруссией и Познанью, Австрии достанется вся Краковия, если  вы,  панство
посполитое, не перестанете посвящать время межусобной брани.  Каждое  из
этих трех государств пожелает непременно видеть Польшу разделенную между
собою, и вряд ли сыщется охотник, чтобы владеть ею полностью...
   Марчелло Баччиарелли тонкой кистью выписывал на холсте нежные и розо-
вые губы будущего короля.
   - Кстати, - спросил он, - тут мелькнуло имя Нинон де Ланкло, но, пом-
нится, Ян-Казимир закончил жизнь не в ее объятиях.
   Понятовский, красуясь, жеманно позировал живописцу.
   - Да, - отвечал он, любуясь игрою света в камнях фамильных  перстней,
- наш круль обменял божественную Нинон на самую веселую прачку Парижа  -
на Мари Миньо.
   - Вот так всегда и бывает с королями, - засмеялся Баччиарелли, -  вся
их возня с короною заканчивается в прачешной, где они разводят синьку  и
выжимают чужие простыни...
   По туго натянутому холсту щелкала кисть итальянского мастера. С улицы
раздавался лязг клинков - это насмерть рубились два пьяных ляха, один  с
Познани, другой из Краковии. Кареты, треща колесами по булыжникам,  ста-
рательно объезжали дуэлянтов, чтобы не мешать им разрешать споры - у ко-
го жена моложе, у кого жупан краше, у кого меды крепче...
   Ох, Польша, Польша - несчастная любовь моя!


   ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
   Конфликты

   Что начертано предопределением, сбудется. Не
   говори, что ищущий мало старается. Покорись
   начертанному на скрижалях предопределению.
   Придет тебе назначенное, и ты сам все узнаешь.
   Абдулла-бен-Ахмет-Несефи ("Светоч")


   1. ПОЛМИРА ЗА ОДИН РУБЛЬ

   Соломбала - остров напротив Архангельска, там  столица  корабельщиков
русских; в половодье скотину загоняют на кровли домовые, улицы становят-
ся каналами, как в Венеции, начинается карнавал на  шлюпках  -  мастеро-
во-матросский, чиновно-штурманский! И архангелогородцы,  втайне  завидуя
веселым островитянам, глядят, как мечутся  над  Соломбалою  фальшфсйеры,
как взлетают к небу брандскугели, и судачат меж собою  вроде  бы  осуди-
тельно:
   - Ишь гулены какие! Хоть бы верфь не спалили...
   Стоят на слипах корабли недостроенные; с соседнего  острова  Моисеева
издревле машет крыльями мельница, пилящая доски для деков палубных. А по
берегу Двины - чистенькие конторы  с  геранями  на  окнах,  с  мордатыми
бульдогами на крылечках, на вывесках писано:  office;  гулом  матросской
гульбы и бранью на языках всего мира несет от мрачных сараев, украшенных
надписями: taverne. Русские называют иноземцев "асеями" (от I say - слу-
шай!), а те зовут русских "слиштами" (от присказки - слышь ты!).
   Из этого проветренного мира вышел Прошка Курносов, сызмала  освоивший
три нужные вещи - топор, весло и рейсфедер.
   - Не Прошка, а Прохор Акимыч, - говорил о себе отрок...
   Привольному детству в Соломбале отводилось лишь десять лет,  а  потом
мальчики шли с топорами на верфи - учились! Но розгами поморы своих  де-
тишек не обижали. Русский Север не изведал крепостного права, его  лесов
и болот не поганило монголо-татарское иго; Поморье извечно рождало  сво-
енравных сынов Отечества, ценивших прежде всего ученость и волю вольную.
В сундуках бабок хранились древние книги, поморы верили, что Илья  Муро-
мец жил, как все люди живут, а Василиса  Прекрасная  -  это  не  сказка.
Здесь смыкалась Россия новая с Русью старой - еще былинной, но к  сказа-
ниям о Садко в подводном царстве прикладывалась четкая геометрия  Евкли-
да... Как высоко плыли белые облака!
   Прошка повиновался дяде Хрисанфу, ведавшему браковкой леса  для  вер-
фей. В конторе дядиной бревенчатые стенки завешаны чертежами многопушеч-
ных "Гавриила", "Рафаила", "Ягудиила" и "Варахаила" (строенные в  Солом-
бале, эти корабли решали громкую викторию при Гангуте).  Дядя  аккуратно
хлебал чай, завезенный англичанами, над ним висела  клетка  с  попугаем,
купленным у голландцев, подле дяди жмурился на лавке его любимейший хол-
могорский котище, уже не раз покушавшийся на важную заморскую птицу.
   - Мяу, - сказал Прошка коту и почесал его.
   - Пшшшш... - отвечал кот, ловко царапаясь.
   - Животная умней тебя и сама к тебе не лезет, - сурово  сказал  дядя;
он был расстроен письмом из Петербурга. - Пишет мне тиммерман столичный,
будто Михаила Василич болеть начал. Где бы  тебе  с  Ломоносова  примеры
брать, а ты еще с котом никак не наиграешься... Ведь голландского-то так
и не осилил!
   - Так я же аглицкий, дядечка, знаю.
   - Этим-то в наших краях даже кота не удивишь...
   Вечером у дяди  собрались  знатные  мастера  Архангельского  адмирал-
тейства - Амосов, Портнов, Игнатьев и Катасонов, а Прошка прислуживал за
столом, разговоры умные слушая.  Корабельщики  матерно  избранили  графа
Александра Шувалова, который свою монополию на  вырубку  северных  лесов
уступил англичанину Вильяму Гому: необозримые леса  трещали  теперь  под
топором иноземным, топором беспощадным.  Гом  устроил  верфь  на  Онеге,
быстро собирал корабли, которые увозили лесины в Англию, но  обратно  не
возвращались... Наконец гости обратили внимание и на Прошку:
   - Не ты ли, малец, сын Акима Курносова, которого  цинга  на  Груманте
дальнем сожрала? - Грумантом звался Шпицберген.
   - Я. Спасибо дядечке - учит и кормит.
   Дядя пригласил кота на колени, гладил его:
   - Стыдно сказать, господа мастеры: племянник мой до сей поры дожил, а
голландского так и не постиг... Во, лодырь!
   - О чем нонешняя молодежь думает? - дружно заговорили корабельщики. -
И как можно без голландского обойтись, ежели весь термин морской на гол-
ландском основан? Нам без голландского-как ученому без латыни... Сколько
ж лет тебе, бестолочь худая?
   - Тринадцать уже. - И Прошка заплакал.
   - Ништо, - сказал дядя, кота за столом семгою ублажая. - Вот ужо! Это
еще не слезы - скоро будут ему подлинные рыдания...
   Весною отвел он Прошку на голландский трамп, грузивший бочки  с  шен-
курской смолою. Дядя Хрисанф ударил по рукам со шкипером на  уговоре,  а
племянника рублем одарил:
   - Что останется - вернешь. И пока голландского не осилишь, в Соломба-
лу лучше не возвращайся... не приму!
   Прошка стал юнгой: подай, убери, брось, подними. Полгода проплавал на
трампе в морях северных, пока не заговорил по-голландски (а рубль, заши-
тый в полу куртки, берег). Его высадили в Ливерпуле, где  больше  надежд
на попутное судно. Ютился мальчишка в доках, по харчевням чужие  объедки
пробовал. Однажды зашел в гаванский хауз - погреться. К нему сразу  под-
сел черт одноглазый, выкинул перед ним кости.
   - Ноу, - отказался играть с ним Прошка.
   - А нож у тебя, сын пушки, длинный ли?
   - Не из пушки я выскочил. А нож - во!
   - Да с моим сравню, не короче ли? - И нож отобрал. - Клянусь  невыпи-
тым джином, - засмеялся он, - ты еще не лакал "гаф-эндгаф" с сырыми  яй-
цами. Выпей, и тогда верну тебе кортик.
   Жалко было терять нож, Прошка выхлебал горячий, как чай, джин  с  яй-
цом. Язык с трудом повернулся в обожженном рту:
   - Мне бы в Архангельск... я ведь-слишта!
   ...Он валялся на палубе, рядом с ним мчались волны. "Продал меня  од-
ноглазый, продал, псина паршивая!" Враскорячку подошел  боцман  и  огрел
его "кошкой" с крючками. Началась служба. Язык команды был  сбродный,  а
чаще слышалась трескотня по-испански. Жили в форпике, похожем  на  ящик.
Под кубриком лежали известковые плиты, впитывая в себя мочу и блевотину.
От бочек с водою разило падалью, пробовали ее кипятить, но  вода  воняла
еще гаже. Нарастала яростная жарища, будто корабль спешил прямо в пекло,
и юнга спросил соседа по койке: куда плывем?
   - За живым шоколадом, - тихо ответил тот...
   Матросы были бездомной сволочью... Из-за каждого куска дрались, ножа-
ми резались, еду воровали. Прошка впервые в жизни увидел моряцкую казнь:
убийцу на сутки привязали (лицо в лицо!)  к  трупу,  потом,  обняв  свою
жертву, он с криком полетел за борт - только вода взбурлила,  сделавшись
красной: акулы! Заодно со всеми голодранцами Прошка тянул упругие шкоты,
хрипел черным ртом:
   Еще не бывал я на Конго-реке,
   Дернем, парни! Дернули...
   Там жмет лихорадка людей в кулаке.
   Дернем, парни! Дернули...
   Ночью, подобрав паруса в рифы, вошли в  большую  реку,  стали  загру-
жаться "живым шоколадом". Негров укладывали в твиндекс рядами, будто по-
ленья в печку. Подняли паруса - понеслись в океан. Мертвых негров  никто
не видел: их выкидывали за борт еще полуживыми, и теперь акулы  приткну-
лись рылами к самой корме корабля, будто свиньи  к  сытной  неиссякаемой
кормушке.
   Но однажды пайлот (штурман) вызвал юнгу к себе,  велев  ему  очистить
мышеловки. Прошка загнал пойманных крыс в парусиновый мешок, через плечо
пайлота глянул  в  карту:  черта  курса  тянулась  к  Америке  (это  был
"мидл-пассиж"  -  знаменитый  маршрут  работорговли).   Офицер   треснул
мальчишку кулаком по зубам:
   - Не смей подглядывать в карты... вон!
   Прошка выкинул за борт тяжеленный мешок с визжащими от страха  крыса-
ми. Вдалеке едва забрезжил неизвестный  корабль.  Матросов  "кошками"  и
свистом разогнали по мачтовым реям - ставить все, все,  все  паруса.  Но
вдруг заштилело. С громким хлопаньем "заполоскали" триселя. Со  страшной
высоты формарса Прошка видел, как поникли паруса и на догонявшем их фре-
гате. Но там из бортов проворно выставились большие черпаки весел.
   - Уж не пираты ли? - испугался Прошка.
   Рядом с ним, вцепившись в снасти, висел старый бывалый матрос с отре-
занным в пьяной драке ухом... Он крикнул в ответ:
   - Англичане! В этом-то и беда наша, щенок...[7]
   Прошка скатился по вантам. Ядро вдребезги  разнесло  релинги,  чья-то
жаркая кровь, ударив в лицо, ошпарила юнгу, будто в него плеснули кипят-
ком. С губительным треском, разрушая фальшборты, фрегат короля навалился
на судно. Морская пехота прыгала на палубу с саблями. Короткий  окрик  -
шеи капитана, пайлота и боцмана мигом обвили пеньковые "галстуки". Ужас-
ный вопль резко оборвался, когда они повисли над бездной, вровень с бес-
сильно хлопающими парусами... Мальчишка невольно взмолился:
   - Святый Никола, сбереги меня, сиротинушку!
   Построив команду, англичане каждого третьего вешали  без  разговоров.
Реи украсились гирляндами покойников. Прошка оказался вторым. Негров так
и оставили в твиндеках, а матросов загнали в трюмы. Раз  в  день  давали
"потаж" - варево из объедков победителей. Недели через две люки раздраи-
ли, и все разом ослепли: райский город празднично сверкал  на  берегу  -
Гавана! Здесь англичане всех подряд перепороли плетьми, и Прошка вылетел
прямо в этот блаженный пахучий  кубинский  рай...  Огляделся.  Мраморные
дворцы, прекрасные сеньориты верхом на осликах. Прошка зашел в харчевню.
Толстущая мулатка с цветком в зубах расхохоталась:
   - Мальчик, почему у тебя такие белые волосы?
   Прошка уже научился понимать испанскую речь:
   - Это потому, донна-белла, что я приплыл из такой  страны,  где  мно-
го-много снега, а он белее вашего сахара...
   В гамаке качался янки в штанах из красной замши.
   - Как мне выбраться отсюда в Архангельск?
   - Впервые слышу о таком городе, - ответил янки.
   Спасибо ему: он заказал яичницу с креветками, угостил Прошку и ромом,
потом дал дельный совет:
   - Отсюда в Россию никогда не выберешься. Впрочем, попробуй на испанс-
ком галиоте добраться до Кадикса или лучше, приятель, плыви сразу в  Ка-
наду, где англичане колотят французов, там бывает немало кораблей из Ев-
ропы... Скажи, ты когда-нибудь стоял ли ночью у штурвала,  ведя  корабль
по компасу?
   - Дело нехитрое. Могу и по звездам.
   - Хочешь, я возьму тебя до Нью-Йорка?
   - Простите, сэр, я не знаю такого города.
   - Но оттуда до Канады - раз плюнуть.
   - Пошли, - согласился Прошка...
   На американском судне, перевозившем шерсть, юнга  впервые  попробовал
сытный "янки-хаш" (картофель, перетертый с мясом).
   После долгих странствий увидел он белых овечек на зеленой траве,  из-
дали помахали ему крылья лесопильных мельниц. Дядя Хрисанф сидел в  кон-
торе, привычно подсчитывал лесины на складах, а кот  нежился  на  лавке,
лениво жмуря янтарные глаза.
   - А-а, вот и ты! Нагулялся, племяшек...
   Прошка поклонился дяде в пояс - нижайше -  и  рубль  дареный  вернул,
сказав, что сберег его как память.
   - Порадую вас, дядечка, успехами: голландский постиг, погишпански то-
же могу... Иной раз дух от чудес захватывало, а я все вас и вашего  кота
вспоминал с ласкою... мяу-у!
   - Пшшшш, - ответил кот, быстро его оцарапав.
   Дядя посмотрел на босые ноги племянника:
   - Обувкой, гляжу, не обзавелся. А на шее - отметина.
   - Это ножом... Ладно. Бог миловал.
   - А ногу-то чего волочишь, как бабка старая?
   - Избили и в люк кинули. Пройдет и это...
   Прошка сел и спросил, какие новости в России:
   - Помнится, императрица Лисавета болеть у чала?
   - На том свете ее черти подлечат. Поздравляю тебя с новою государыней
на Руси - с Екатериной по счету второй, ныне она на Москве зажилась, ко-
рону примеряет! Это дело не наше, не поморское - пущай цари балуются,  а
нам работать надо...
   Целую неделю его не трогали. Потом заточил топор, пошел трудиться  на
верфи. Возле молодых кораблей хорошо пахло. А где-то страшно  далеко  от
Соломбалы гремели московские колокола...


   2. ОБОСТРЕНИЕ

   На смену спившемуся Кейту послом в Россию назначили лорда  Букингэма,
и мрачный алкоголик Питт Старший, провожая его  в  дорогу,  сказал,  что
Екатерина - верная раба английского кабинета, а приехав в Россию,  можно
сразу браться за ножик, чтобы отрезать вкуснейший  кусок  от  громадного
русского пудинга: "Мы выиграли у французов Канаду на полях битв в Европе
руками прусского короля. Ваша цель - возобновить истекший союз с  Росси-
ей, а банки Сити не простят вам, если их купцы  не  получат  транзита  в
Персию... Нам нужна русская Волга, чтобы через нее завоевать  персидские
рынки шелка!" Чего тут не понять? Букингэм все понял. Петербург был пус-
тынен. Панин отсутствовал,  при  Коллегии  иностранных  дел  скучал  ви-
це-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, который словно и ждал яв-
ления милорда:
   - Наконец-то и вы! Я предъявляю Англии первый счет. Ваши каперы снова
разграбили русские корабли с товарами. Спрашиваю - доколе это варварское
пиратство будет продолжаться?
   - Среди товаров пропали и ваши вещи?
   - Да. Я выписал из Франции: мебель... посуду...
   - Назовите сумму, и Сити немедля возвратит стоимость.
   - Ах, оставьте! - отвечал Голицын с явным раздражением.  -  Стоимость
унижения нашего флага не окупается деньгами... Предупреждаю, посол: если
вам вздумается вести перед императрицей речь по-английски,  она  ответит
вам на языке русском, а протокол перевода будет вручен вам сразу же...
   Из Москвы посол отправил в Лондон первое донесение: "После ужина сле-
дуют менуэты, кадрили, мазурки. Всякий русский, кому не стукнуло еще де-
вяносто, водит полонез. Дамы замучены танцами до полусмерти, из 14 фрей-
лин 13 стали хромыми". Дельцам Сити подобная информация не сулила  ника-
кой прибыли... В Успенском соборе, где Екатерина прикладывалась к  мощам
святых угодников, Букингэм нашептал французскому послу Луи Бретейлю:
   - Я вчера спрашивал императрицу, чем она озабочена, она ответила, что
это лишь обычная усталость, но дела империи идут блестяще. Говорят,  она
неутомима, как молодая лошадь.
   - Вы, - отвечал Бретейль, - не слишком-то доверяйте ее словам и  пос-
тупкам. Видите, как усердно лобызает она старые кости? Но в этот момент,
смею вас заверить, императрица думает не о Боге, а лишь о том,  как  она
выглядит со стороны.
   - Выглядит прекрасно!
   - Согласен. Но озабоченность императрицы не от усталости:  недавно  в
Петербурге три ночи подряд шла дикая кровавая бойня в гвардейских казар-
мах. Солдаты бились с оружием в руках. Все это строго засекречено. Нико-
го не судили, но множество гвардейцев раскассировали по дальним  степным
гарнизонам...
   В окружении ассистентов, несущих концы ее горностаевой мантии, Екате-
рина проследовала в собор Архангельский, и два ливня шумели над ее голо-
вой - дождь из монет серебряных,  дождь  из  золотых  жетонов.  Букингэм
спрятал один из жетонов в кошелек.
   - Я слышал, - продолжал он, следуя в сонме посланников, - что  старый
канцлер Бестужев-Рюмин собирает подписи сановников, желающих видеть  им-
ператрицу женою Григория Орлова.
   - Екатерина не согласится на такой марьяж. Лучше помолчим, - оглядел-
ся Бретейль, - а то к нам уже стали прислушиваться...
   Вечером был ужин в Грановитой палате, а "функцию" при столе  Екатери-
ны, следя за сменою блюд, исполнял Григорий Орлов, ставший графом.  Ека-
терина поманила пальчиком Бретейля:
   - У меня к вам просьба, посол. Найдите способ  переубедить  Вольтера,
дабы он исправил историческую ошибку, возникшую по  вине  Ивана  Шувало-
ва... Не знаю, с чего он взял, будто в моем восшествии на престол повин-
на Дашкова!
   Букингэм в толпе придворных отыскал Бретейля:
   - Я хотел бы видеть русскую княгиню Дашкову.
   - Вот она, - показал француз, - с раздутыми щеками капризного  ребен-
ка, который умудрился заснуть с кашей во рту.
   - Говорят, эта дурнушка - большой философ?
   Государственная казна пустовала, а казна церковная была  переполнена.
Людей в стране не хватало, а 900 000 душ (почти  миллион  мужиков)  были
закрепощены церковью, плоды их трудов пожинал конклав наместников  божи-
их. Екатерина не побоялась выступить в Синоде с речью. "Я, - сказала она
иерархам, - отдаю вам справедливость: вы люди просвещенные. Но  от  чего
происходит, что вы равнодушно взираете на бесчисленные богатства,  кото-
рыми обладаете и которые дают вам способы жить  в  преизбыточестве  благ
земных? Ведь царство апостолов было не от мира сего... вы меня  понимае-
те? - намекнула она. - Как же вы, не терзаясь совестью,  дерзаете  обла-
дать бесчисленными богатствами, а владения ваши беспредельны, и они  де-
лают вас равными с царями в могуществе. У вас очень много подвластных...
Вы не можете не видеть, что все ваши имения похищены у народа... Если вы
повинуетесь законам совести, то не умедлите возвратить  государству  все
то, чем вы неправильно обладаете".
   Дважды в неделю заседая в Сенате, терпеливая и выносливая,  Екатерина
решила расправиться и с монополистами. Обратясь к  Александру  Шувалову,
она протянула через стол руку:
   - Если копеечки с лесов архангельских не дал, так хоть  плюнь  мне  в
ладонь, граф! Ты два миллиона пограбил, а Гом триста  пятьдесят  тыщ  от
казны взял. Что вернули стране? Молчишь? - спросила в ярости.  -  Молчи,
молчи... Гома твоего мне уже не поймать. Зато ты, граф, всегда под рукой
у меня! За все ответишь...
   Она отняла у него Уральские заводы, вернув их в  казенное  ведомство.
Сенаторам было заявлено, что отныне ни таможенные сборы, ни главные про-
дукты питания не будут поступать в монопольное право частных лиц:
   - Растащить все можно. Даже из такой бочки бездонной,  какова  Россия
наша! Ведайте, господа высокие сенаторы: из кормушек казенных впредь  не
персоны, а едино государство сыто будет.
   Предстояло еще разобраться с генерал-прокурором. Глебову она напомни-
ла, что при Елизавете из-под австрийского угнетения бежали на Русь  сла-
вяне, которых и расселили в южных степях, где образовался целый  край  -
Новая Сербия. Но многих славян Глебов закрепостил в свое личное рабство,
а деньги, отпущенные от казны для устройства Сербии, в карман себе поло-
жил.
   - Поправь, если не так, Александр Иваныч!
   - Да нет. Все так, - не стал увиливать Глебов.
   Екатерина нюхнула табачку. Правда, что генерал-прокурор не раз  выру-
чал ее, еще великую княгиню, давал взаймы,  обратно  долгов  не  требуя.
Екатерина крепко защелкнула табакерку:
   - Все говорят, что живешь ты взятками.
   Глебов не стал падать перед ней на колени:
   - А вы спросите - с кем акциденциями я делился?
   - С кем? - спросила Екатерина.
   - Да с вами же...
   Далее Глебов заявил: "Более нежели известно  вашему  величеству,  что
деньги, некогда вам мною подносимые, были  приобретены  мною  непозволи-
тельными средствами". Глебов теперь сам атаковал ее.
   - Ас чего бы это я долги ваши покрывал? С каких таких шишей вы в кар-
ты тыщами проигрывали?
   Екатерина пинком ноги распахнула двери:
   - Прочь! И больше на глаза не являйся... По  горло  сыта  я  уже  тем
ядом, коим от Шуваловых ты напитался! Вон...
   Успокоившись, велела звать князя Вяземского, слывшего в  обществе  за
человека недалекого, зато честного. Явился он  -  чистенький  толстячок,
внимательный, часто мигающий, готовый принять на веру все-все,  что  она
ему скажет.
   - Александр Алексеевич, на самой высокой ступени государственных ран-
гов укоренились лихоимство и взяткобрательство.
   Правды нет! Ты сам ведаешь, что в Сенате даже  писцов  порядочных  не
завели: бумаги марают, как хотят, истину искажая. Дела  судебные  возами
по Руси возят, жгут на кострах и пудами в реках топят.
   Арестанты же под следствием годами по тюрьмам маются.  Глебова  отдам
под суд. Он мне тут разливался, что доход России всего  миллионов  шест-
надцать, и просил сей цифре верить. Но я, безверная, на  чужую  веру  не
полагаюсь. Не может быть, чтобы страна, столь великая и  богатая,  всего
шестнадцать жалких миллионов имела в доходе... Тут что-то не так! - Ека-
терина велела Вяземскому провести строгую ревизию. Потом намекнула, что-
бы князь был готов принять должность генерал-прокурора империи. - А  та-
кое положение всегда бывает сопряжено  с  враждебным  отношением  двора,
друзей, близких... Не страшно ли тебе?
   - За вашей спиной - как у Христа за пазухой.
   Екатерина пошла на предельную откровенность:
   - А ведь беда будет. Ныне любая малость, князь Александр, может  при-
весть крестьян наших в отчаяние всеобщее.
   У нее была уже готова инструкция для Вяземского: "Прошу  быть  весьма
осторожну... если мы не согласимся сейчас  на  уменьшение  жестокости  и
уморение человеческому роду нестерпимого положения, то против нашей воли
оную возьмут силою рано или поздно". Екатерина стояла перед ним,  прямая
и строгая, оголенные руки ее покрылись красными пупырышками. Нагнувшись,
она раскрыла кабинетный сундук, в котором хранились 930 челобитных на ее
имя, выбрала из них прошение конюха Ермолая Ильина:
   - Салтычиху гадкую следует наказать публично, дабы простой народ  ви-
дел, как я пекусь о положении предела злодействам помещичьим. Сама  жен-
щина, сама детей имела, и оттого не могу признать Салтычиху особой женс-
кого роду: прошу тебя, князь Александр, выделить ее-как изверга и  урода
мужского полу...
   Оставшись потом одна, Екатерина нервно потерла руки:
   - Ах, как меня здесь не любят... кругом... все! Ну, ничего: лет через
десять привыкнут, через двадцать прославят, а после смерти проклянут...
   Исторически все идет правильно!
   Ночью ее почти сдернул с постели Гришка Орлов:
   - Вставай! Опять заваруха началась.
   Алехан втащил страшно избитого ротмистра Ями некого:
   - Выкладывай все, как на духу, иначе затрясу!
   Тот и рассказал, что было пьянство в гвардии, государыню излаяли гру-
бо: мол, обещала Панину регентшей стать при сыночке Павлике, а сама  под
корону подлезла. Петр Хрущев пил и порыкивал: "Нажаловала чести, а нече-
го ести". Его поддерживали: "Орловых всех  переберем,  особливо  надобно
искоренить Алехана, плута главного!" Говорено было  за  винопитием,  что
Орловы графами уже стали, "но с постели-то Катькиной на престол переска-
чут". И решили дружно - не бывать Екатерине, а быть Павлу или несчастно-
му Иванушке, которого в тюрьмах морят всячески. Братья же  Гурьевы  пуще
всех ярились на императрицу: "Еще разок переменим! Сколько ж  можно  баб
на престол сажать - пора и поумнеть..."
   - Отпустите его, - указала женщина на Яминского, потом стала хлестать
фаворита по щекам. - Говорила же я тебе, что нельзя о браке  нам  помыш-
лять. Я на престоле сижу, будто на сковородке горячей, а ты меня, дурак,
еще под венец тащишь.
   - Всем кляпы поставим, - мрачно изрек Алехан, и громадный шрам на его
щеке ожил, двигаясь, отливая багрово...
   Расскандалили! Утром фаворит пришел мириться.
   - Стоит ли слушать брехню гвардейскую, - убеждал Орлов. - Сам офицер,
так ведаю, каким побытом слухи рождаются. Бывало, по  две  недели  пьешь
ведрами без пропусков, так чего спьяна не намолотишь... Оставь ты их! Не
печалуйся. Обойдется.
   - А чего кричат? Или я не расплатилась с ними деньгами, чинами, дере-
веньками с мужиками? Узнайте, - наказала Екатерина, - замешана ли в блу-
дословии и княгиня Екатерина Дашкова?..
   "Орловщина" всем глаза намозолила, и в эти дни старший,  Иван  Орлов,
собрал братьев, заявив им вполне резонно:
   - Ну, ребятушки, потешились, попили винца  сладенького,  поели  вкус-
ненького, даже графами стали. Покуда до драки дело не дошло, давайте  по
домам разбежимся и на крючок закроемся. Сейчас треплют языками  нас,  но
станут трепать и кольями.
   Впервые Орловы проявили непослушание старшему  брату.  Ванюшка  хотел
уже было начать исправное "рукоделие" по зубам и загривам, но кулак раз-
жал и вздохнул удрученно.
   - Несбыточное дело затеваете вы! - сказал он.
   Гришка Орлов намекнул Ивану - граф графу:
   - Вот императором стану, тогда поговорим.
   - Да ведь придавят тебя, - отвечал Иван (умница!)...
   Отбыл он в тихую деревенскую благодать, подальше от двора, поближе  к
сметанам и ягодам. А из Москвы всех недовольных  "орловщиной"  распихали
по задворкам: кого на Камчатку, кого в гарнизоны дальние, кого в провин-
ции сослали. Вскоре возникли слухи, будто Петр III жив,  а  вместо  него
похоронили восковую куклу, в церквах священники  кое-где  поминали  царя
как живого, и слышался на базарах говор общенародный: Петр III еще явит-
ся, дабы покарать жену-изменщицу...
   Эти известия были крайне неприятны для Екатерины - как объятия  мерт-
веца! В беседе с Никитой Паниным она сказала:
   - Если бы самозванцы хоть раз увидели муженька моего в пьяном положе-
нии, они бы сыскали иной образец для подражания. Мужа не воскресить,  но
копии с него явятся еще не раз...
   ДВЕСТИ ТЫСЯЧ крепостных и работных людей продолжали сотрясать империю
бунтами на окраинах. Екатерина вызвала князя Вяземского и генерала Петра
Панина (брата Никиты Ивановича).
   Велела им - усмирить. Они спросили - как?
   - Ведом один способ - пушечный...


   3. МАНИФЕСТ О МОЛЧАНИИ

   Был день пригожий на Москве, денек майский...
   Отставной пушкарь флота Российского Никита Беспалов изволил торговать
табаком с лотка на улице. Из соседней бани колобком  выкатилась  нищенка
Устинья Голубкина, чисто вымытая, и купила для сожителя  своего  табачку
на копейку, а пушкарь ей сказал:
   - Вот живешь ты, Устинья, и ничего путного не знаешь.
   - Чего ж это я прошлепала? - спросила нищая.
   - Хотится государыне нашей за полюбовника выйти.
   - Эва! Так кто же ей помешать может?
   - А господам не хотится, чтобы она... трам-тарарам! Вот  и  сбираются
артельно женихов ейных изничтожать.
   По дороге к сожителю зашла Устинья Голубкина навестить вдовую купчиху
Исчадьеву, а у той - гости: придворный истопник Лобанов и  музыкант  Из-
майловского полка Коровин,  игравший  на  своем  гобое  нечто  развлека-
тельное. Голубкина как можно ближе к вину подсела и сказала, что госуда-
рыне замуж хочется:
   - Уж в такую она истому вошла, что кошкою  спину  выгибает,  а  хвост
торчком держит, ажно платье задралось... Слыхали ль?
   - Про то мы знаем, - отвечали гости Исчадьевой. -  Орлова  прынцем  в
Ригу назначат, для него уже и корону из чугуна отливают.
   Вдова Исчадьева, пугливо вздрагивая, спросила:
   - А куды доски-то понесли?
   - Какие доски?
   - Дубовые... Мне вчерась кум сказывал, будто  в  Кремль  доски  новые
таскали. Уж не гробы ли мастерить станут?
   Вопрос о дубовых досках остался для историков неразрешенным, а  прид-
ворный истопник Лобанов всем жару подбавил:
   - Цесаревич-то Павлик Петрович ску-у-учен. На той неделе даже  обедал
без всякого азарту, а дядька евоный Никита Панин, тот слезьми над  супом
изошелся... Никто под Орлова идти не хочет!
   - А без марьяжу как жить? - встряла в беседу нищая. - Царица ведь то-
же мясная, жильная да кровавая - нсшто без мужества ей сладко? Я бы  вот
без марьяжу, кажись, и дня не прожила! Вишь,  табак-то  сожителю  своему
несу.
   - На што ж ты ему табак-то таскаешь?
   - А чтоб он меня за это... трам-тарарам!
   Всю эту компанию взяли и увели. Под батогами нищенка Устинья  повини-
лась, что крамола завелась от матроса Беспалова:
   - Сказывал матрос-табашник, что у Григория Орлова, который  нонеча  в
графьях наверху бегает, един кафтан в семьсот тыщ казне  обошелся,  сама
царицка его брильянтами да яхонтами ушивала...
   Подканцелярист застенка пытошного (по  прозванию  Степан  Шешковский)
обмочил концы плети в растворе уксусном:
   - Дура баба - в шею се! Подавай клиента главного...
   Вытащил в застенок пушкаря Беспалова.
   - А я уже в отставке, - сообщил он, икая от страха.
   - Вот и ладно, - одобрил Шешковский. - Значит, время терпит  и  торо-
питься не станешь. Ложись-ка, миляга.
   - А меня-то за што, эдак, господи?
   - Для того и звали, чтобы все сразу выяснить... Возникло  дело  ужас-
ное, дело о "марьяже императрицы".
   Никита Иванович Панин начал день с того, что рассказал Павлу о  трид-
цати скверных монархах Европы, потом к столу цесаревича подали пять  со-
леных арбузов, прибывших с обозом из Саратова,  взрезали  все  подряд  -
лишь один оказался хорошим.
   Курносый мальчик сказал наставнику:
   - Вот! Из пяти арбузов хоть един годен стался, а из тридцати  госуда-
рей ни одного путного не выросло...
   Павел продолжал любить сумасбродного отца, который часто потешал  его
своими кривляниями, и, напротив, очень боялся матери, строгой и  резкой.
Наследника страшили коронационные пиры; от  необъяснимой  тоски  ребенок
начинал рыдать, вызывая шепоты дипломатов, сдержанный гнев матери: "Уве-
дите прочь его высочество!" Догадываясь, что Панин развивает в сыне  лю-
бовь к отцу, царица решила заменить его д'Аламбером,  которого  звала  в
Россию, обещая ему множество земных благ. Но философ отвечал, что боится
умереть в России от... геморроя! Это был дерзкий намек на те самые  "ко-
лики", что погубили Петра в Ропше. А барон  Бретейль  ехидно  спрашивал:
когда же приедет д'Аламбер?
   - Подслеповатый Диоген не желает вылезать из своей заплесневелой боч-
ки. Бог с ним, я решила там его и оставить...
   Весною 1763 года политики Европы выжидали смерти Августа III - предс-
тояла борьба за польскую корону. В газетах писали, что  Екатерина  будет
способствовать избранию в короли Понятовского, после чего последует бра-
чевание царицы с молодым и красивым королем. Узнав о таковых  конъюнкту-
рах, Гришка Орлов люто взревновал:
   - Вот ты чего захотела! Но я этого не допущу.
   - Я тоже, - спокойно отвечала ему Екатерина...
   Мерси д'Аржанто отозвал в уголок милорда Букингэма:
   - Кажется, мы присутствуем при развитии драмы. Следите за главною ге-
роиней - или она погибнет в последнем акте от кинжала злодея, или сохра-
нит право на свободу...
   Бывший канцлер Бестужев-Рюмин объезжал сановников, сбирая подписи под
проектом о желательности брака Екатерины с Григорием Орловым.  Неугомон-
ный карьерист растревожил даже загробную тень  Елизаветы,  состоявшей  в
браке с Разумовским.
   - Не было того! - с гневом отрицала Екатерина.
   Бестужев-Рюмин отвечал дряблым смехом пакостника:
   - Было, матушка, был пример. У графа Разумовского и ларец в дому хра-
нится, а в нем и акт о браке с Елизаветой лежит.
   Екатерина напрямик спросила своего фаворита:
   - Сколько ты заплатил Бестужеву? Пойми, что меня ведь со  свету  сжи-
вут: Воронцовы, Панины, Разумовские...
   Но тут же возник Алехан с лаской дьявольской:
   - Чего бояться-то? В день венчальный велю кареты подать. Как только о
браке объявим, всех роптающих по каретам рассадим, и поскачут они  туды,
куды и Макар телят не гонял.
   Канцлер Михаила Воронцов попросил принять его:
   - Государыня, вы можете не любить меня и далее. Но  я  заявляю:  ваше
сочетание с Орловым произведет внутри империи самые  невыгодные  колеба-
ния... Лучше уж тогда сочетаться вам с заточенным  Иоанном  Антоновичем,
чтобы примирить две враждующие ветви Романовых!
   Екатерина с раздражением отвечала канцлеру:
   - Пахнущий  могилою  Бестужев-Рюмин  чрез  угождение  Орловым  желает
карьер сделать, чтобы заместить вас на посту канцлера... Впрочем,  оста-
юсь признательна вам за чистосердечие.
   В один из дней, когда Бестужев-Рюмин снова заговорил о скорейшем бра-
косочетании ее с фаворитом, Екатерина с прищуром посмотрела  на  Панина,
вызывая его на обострение конфликта.
   - Императрица русская, - отчеканил Панин, - вольна делать, что ей хо-
чется, но госпожа Орлова царствовать не будет.
   Произнося этот смертельный приговор, Панин откинулся в кресле, а ког-
да снова принял позу спокойную, то на стене осталось большое белое пятно
- от парика, густо напудренного.
   - Госпоже Орловой я не слуга, - ровно заключил он.
   Екатерина встала, указывая перстом на Панина:
   - Вот гордый римлянин... подражайте ему!
   Вскоре в доме княжны Хилковой загуляли два ближайших приятеля Орловых
- лихие гвардейцы Хитрово с Ласунским - и за выпивкой договорились заре-
зать при случае Алехана Орлова.
   Орловы сами же и вступились за арестованных:
   - Пытать не надо их, матушка. Они друзья наши.
   - Дожили мы, что друзья хотят друзей резать...
   С марьяжами пора было кончать. Воронцов был зван в  Головинский  дво-
рец, и тут Екатерина повела себя с удивительно  тонким  знанием  людской
психологии. Она сказала канцлеру:
   - Прошу заготовить два манифеста. Первый - о моем вступлении в брак с
графом Орловым... Не возражать! - прикрикнула она, едва  канцлер  открыл
рот. - И вот манифест о даровании Алексею  Разумовскому,  яко  законному
мужу покойной императрицы Елизаветы, титула  "Его  Императорского  Высо-
чества".
   Первый она оставила у себя, второй вручила Воронцову:
   - С этим езжайте на Покровку, где живет старый Разумовский,  и  пусть
он, ради утверждения этого манифеста, предоставит на мое  усмотрение  те
брачные контракты, что у него хранятся... Они  нужны  мне  для  создания
прецедента по манифесту, который остается у меня... Надеюсь, все поняли?
   - Не делай этого, матушка: погибнешь!
   - Ваше сиятельство, не учите мое величество...
   Канцлер отъехал. Екатерина вышла в аудиенц-залу; возбужденная, нервно
прохаживалась вдоль залы мелкими шажками; вровень с нею  гуляли  Орловы,
уже пронюхавшие, зачем поехал Воронцов; следом поспевал  гориллоподобный
женевец Пиктэ с навахою под кафтаном.
   Екатерина делала вид, что Орловых не замечает.
   - Пиктэ! Для чего съезжаются ко дворцу кареты?
   - Очевидно, по изволению графов Орловых...
   "Ясно - зачем. Но следует ждать возвращения Воронцова".
   Воронцов застал Разумовского сидящим подле камина, старик  читал  ду-
ховную книгу старинной киевской печати. Воронцов в двух словах  объяснил
суть дела, по которому приехал.
   - Дай-ка сюда бумагу, - протянул тот руку.
   Бывший свинопас изучил манифест, приравнивавший его к членам династии
Романовых. Но изощренно-выверенный расчет женщины вдруг переплелся с бо-
гатейшим жизненным опытом старика: Разумовский сразу же понял, чего  же-
лает от него сейчас Екатерина... Кряхтя, он снял с комода ларец  черного
дерева, окованный серебром.
   - Гляди! - Алексей Григорьевич показал канцлеру пергаментный  свиток,
бережно обернутый в драгоценный розовый атлас.
   Развернув атлас, он поцеловал бумаги, писанные еще в 1744 году, когда
был молодым парнем и рядом с ним стояла цветущая красавица -  Елизавета,
радостно отдавшая ему сердце.
   - А-а-а-а! - в ужасе закричал Воронцов.
   Брачные документы корчились в пламени камина.
   - Ты, Мишка, не ори, - сказал Разумовский. - Я возник из  ничтожества
в хлеву скотском, сам вскоре навозом стану. Теперь езжай и передай ей от
меня, что нет у меня никаких брачных бумаг и я никогда не бывал супругом
государыни... Брехня это!
   Об этом канцлер и объявил, во дворец возвратясь:
   - Случая в доме Романовых не бывало такого, чтобы законная самодержи-
ца со своим верноподданным сопряглась...
   Раздался громкий хруст - Екатерина рванула проект манифеста  о  своем
браке с Гришкой Орловым и кивнула Воронцову:
   - Благодарю, граф. Сейчас же велите Нарышкину, чтобы кареты под окна-
ми дворца не торчали-на конюшни их, быстро...  Пиктэ!  -  резко  позвала
она. - У меня такое чувство, и вряд ли я ошибаюсь, что  у  вас  какое-то
дело до меня... Это правда?
   - Вы не ошиблись, ваше величество.
   - Тогда пройдите ко мне. Один вы!
   Пиктэ наедине вручил ей письмо от Вольтера. Это  было  первое  письмо
философа, в котором он  выражал  свое  восхищение  женщиной,  овладевшей
престолом самой могущественной державы.  Екатерина  пригласила  Бецкого,
велев ему открыть кладовые с мехами, чтобы одарить философию Европы теп-
лыми шубами.
   - Всех одену! Даже этого гнусного Диогена из его бочки, который боит-
ся нажить геморрой от щедрот России...
   Лучшие мыслители века защеголяли в сибирских соболях.
   Царские шубы отлично согревали Большую Политику.
   Но уже писался скорбный манифест о молчании.
   Екатерина решила пресечь слухи в народе, который  слишком  уж  вольно
стал рассуждать о "марьяжной" государыне. По городам и весям великой им-
перии раздался бой барабанный, сбегались люди, думая: никак война? С вы-
соких помостов, возле лавок и дворов гостиных, казенные глашатаи зачиты-
вали слова манифеста: "Являются такие развращенных нравов и мыслей люди,
кои не о добре общем и спокойствии помышляют... Всех таковых, зараженных
неспокойствием, матерински увещеваем удалиться от  вредных  рассуждений,
препровождая время не в праздности и буянстве, но в сугубо полезных каж-
дому упражнениях..."
   Манифест императрицы призывал народ к молчанию!
   Обыватели расходились, боязливо крестясь:
   - У царицы снова непорядок случился. Кто-то там, пес, сверху сбрехал,
а нам молчать велят. Вот и соображай...
   Опять помылась в бане нищенка Устинья Голубкина и подошла к лотку та-
башному, говоря матросу Беспалову слова задорные:
   - А ну! Продай мне табачку для сожителя моево. Нонеча заждался он ме-
ня для марьяжа любовного...
   Пушкарь флота поднял с земли здоровенный дрын:
   - Беги, падла, отсель поскорее, не то тресну, что своих не узнаешь! С
тебя, суки, все и началось. У-у, язык поганый...
   Нищенка, подбоченясь, стала орать на всю улицу:
   - В уме ли ты, куманек? Сам же наскоблил языком своим, будто  царицка
наша с Орловыми трам-тарарам, а теперь...
   Теперь обоих взяли и увели, согласно манифесту о  всеобщем  молчании.
Все-таки до чего непонятливый народ живет на Руси! Ведь русским же  язы-
ком сказано, чтобы не увлекались. А они никак  не  могут  избавиться  от
дурной привычки - беседовать по душам.


   4. ОТ ЕРОФЕИЧА

   Лишь в середине лета 1763 года двор вернулся  из  Москвы  в  столицу,
причем добрались на последние гроши (в Кабинете едва наскребли денег для
расплаты с ямщиками), и по приезде в Петербург императрица  сказала  ви-
це-канцлеру Голицыну:
   - Михайлыч, поройся в сундуках коллегий - хотя бы тысчонку сыщи, а то
скоро мне есть будет нечего...
   Екатерина не скрывала радости, что снова видит Потемкина. От русского
посла в Швеции, графа Ивана Остермана, подпоручик привез пакет за  семью
печатями, которые хранили его аттестацию. Дипломат сообщал, что Потемкин
- подлец, каких свет не видывал, и просил, чтобы впредь таких  мерзавцев
с поручениями дворца за границу не слали.  Лицо  императрицы  оставалось
светлым.
   - Поздравляю вас, - сказала она, - я  чрезвычайно  довольна,  что  не
ошиблась в своем выборе: Остерман дал вам  прекрасную  аттестацию...  За
это делаю вас своим камер-юнкером!
   Орловы были недовольны таковым назначением:
   - Зачем нужен шут гороховый, который, изображая утро на скотном  дво-
ре, хрюкает свиньей, мычит теленком и прочее?
   - От этого шута, - ответила Екатерина, - я впервые  узнала  подробную
историю Никейского собора... Мне Потемкин нравится!
   Потемкин вообразил, что он любим. Его родственник,  много  знавший  и
много повидавший, описал его страсть:
   "Желание обратить на себя внимание императрицы никогда  не  оставляло
его; стараясь нравиться ей, ловил ея взгляды, вздыхал, имел  дерзновение
дожидаться в коридоре, и когда она проходила, упадал  на  колена,  целуя
руки ея, делал некоторые разного рода изъяснения. Великая государыня ни-
как не противилась его нескромным резвым движениям, снисходительно  доз-
воляя ему сумасбродные выходки. Но Орловы стали всевозможно  противиться
сему отважному предприятию..."
   Нескромные и резвые движения Потемкина нравились Екатерине, ее  пове-
дение было тоже неосмотрительно. Она откровенно фамильярничала"  называя
камер-юнкера мой паренек! При всех однажды протянула руку, спрашивая По-
темкина:
   - Можно, я потрогаю вас за волосы? Ах, какие они мягкие  и  шелковис-
тые! Совсем как у невинного ребенка...
   В августе, окруженная свитой, Екатерина скакала в окрестностях  Царс-
кого Села, по привычке мчалась, не разбирая дороги, всадники едва поспе-
вали за ней. Наконец она загнала всю кавалькаду в глухое урочище, где на
болоте росли нежные кувшинки, Екатерина даже приподнялась в седле,  вос-
хищенная ими:
   - Боже, какие прелестные лилии... правда?
   Все мужчины дружно согласились, что цветы красивы, но похвалой и  ог-
раничились. Потемкин же спрыгнул с коня, по самое горло забрался в  тря-
сину, булькающую пузырями, рвал и рвал сочные бутоны для любимой  женщи-
ны. Целый ворох кувшинок протянул Екатерине в седло, и она, благодарная,
воскликнула:
   - Ваши кувшинки дороже всяких бриллиантов!
   Рискованная фраза, ибо на днях Орлов преподнес ей в дар именно  брил-
лианты. А князь Николай Репнин, строгий  директор  Шляхетского  корпуса,
склонился из седла над мокрым Потемкиным:
   - Езжай подале от нас, чтобы болотом не воняло...
   Раздался смех. Свита, терзая коней шпорами, бросалась нагонять  само-
державную амазонку. Потемкин, с ног до головы облепленный  омерзительной
тиной, рысцою трусил в отдалении.
   В расположении Конногвардейской слободы  приобрел  он  себе  домик  с
банькой и садиком, зажил барином. Снова потянуло к стихам, сочинял музы-
ку, свои же романсы и распевал в одиночестве. Екатерина  определила  его
за обер-прокурорским столом в Синоде: императрица нуждалась в своем  че-
ловеке, который бы следил за плутнями персон духовных, чтобы не утаивали
доходов церкви от государства. А беда  подкралась  на  цыпочках,  всегда
нежданная... Как-то, ужиная в кругу близких, Екатерина выразительно пос-
мотрела на Потемкина (настолько выразительно, чтобы ему стало не по  се-
бе). Дальше произошло то, чего он никак не  ожидал:  императрица  слегка
подмигнула ему. Оба они увлеклись, поступая неосторожно.  Алехан  Орлов,
от которого ничто при дворе не укрывалось, приманил Потемкина к себе  и,
загибая пальцы, деловито перечислил все по порядку: чин подпоручика, 400
крепостных душ, две тысячи рублей, сервиз для стола, камер-юнкерство...
   - Вишь, как тебя закидали! А кому ты, ясный наш, обязан за все, думал
ли? Да нам, соколик ласковый, стоит вот эдак мизинчиком тряхнуть-и  тебя
разом не станет... ау-аушеньки!
   Потемкин выпрямился - богатырь перед богатырем:
   - Не пристало мне выслушивать угрозы твои.
   Алехан обнял его за шею, сладостно расцеловал в уста:
   - Дружок ты наш, не гляди на матушку, яко голодный кот на  сырую  пе-
ченку... хвост вьщернем. А без хвоста кому нужен ты?
   Настала зима. В один из вечеров Екатерина играла в биллиард с  Григо-
рием Орловым, а Григорий Потемкин кий для нее  намеливал,  давал  советы
из-за плеча, как в лузу шаром попасть. Фавориту такой усердный  помощник
скоро прискучил:
   - Ежели еще разок, тезка, под руку подвернешься, я тебя палкой в глаз
попотчую... Не лезь! Третий всегда лишний.
   Екатерина капризно подобрала детские губы.
   - А мне третий не мешает, - сказала она.
   Дубовый кий был переломлен, как тростинка.
   - Но я третьим, матушка, не был и не буду!
   Ушел. Екатерина рассудила чисто по-женски:
   - И пусть бесится. Доиграй за него...
   На выходе из дворца Потемкина перехватили  братья  Орловы,  затолкали
парня в пустую комнату и двери притворили.
   - Теперь наша партия, - сказали, в кулаки поплевывая.
   Жестокая метель ударов закружила камер-юнкера  по  комнате.  Потемкин
слышал резкие сигналы, которыми обменивались братья:
   - Приладь к месту! - И перехватило дыхание.
   - Под микитки его! - Кулаки обрушились в сердце.
   - По часам, чтобы тикали! - Два удара в виски.
   Он вставал - кулаки опрокидывали его. Потемкин падал - Орловы  взбра-
сывали его кверху. Спасенья не было. В кровавом тумане, как эхо в  лесу,
слышались далекие голоса:
   - Забор поправь! - Во рту затрещали зубы.
   - Рождество укрась! - Лицо залилось кровью.
   - Петушка покажь! - Из глаз посыпались искры.
   Казалось, бьют не только Орловы, но сами стенки,  -  даже  потолок  и
печка - все сейчас было против Потемкина, и тело парня уже  не  успевало
воспринимать частоты ударов, звучащих  гулко,  будто  кузнечные  молоты:
тум-тум, тум-тум, тум-тум.
   - Прилаживай! - веселился Гришка Орлов. - Бей так, чтобы он, кила си-
нодская, по дворцам нашим более не шлындрал...
   Вечность кончилась. Потемкин не помнил, когда  его  оставили.  Кровью
забрызганы стены, кровь полосами измазала пол, - четверо братцев  потру-
дились на славу, как палачи. Кое-как вышел на площадь, вдохнул легонький
морозец и безжизненно рухнул на мягкий снежок.  Стало  хорошо-хорошо.  А
яркие звезды, протяжно посвистывая, стремглав уносились в  черные  безд-
ны...
   Потемкину лишь недавно исполнилось 24 года!
   Выдержал - не умер! Но с той поры не покидали Потемкина безумные  бо-
ли, от которых не ведал спасения. Нападали они по  вечерам,  вонзаясь  в
затылок, сверлили лобную кость. Просыпался в поту, мятущийся от непонят-
ных страхов, открывал бутылки с кислыми щами, пил прямо из горлышка, со-
сал в блаженстве бродившее пойло.
   - Тьфу! - сплевывал в потолок изюминку.
   Парень врачей презирал, от аптек открещивался; Иван Иванович  Бецкой,
то ли от себя, то ли по чужому внушению" прислал к нему Ерофеича - чудо-
дея знахарства, изобретателя эликсира, бодрой и неустанной жизни. Ерофе-
ич заявился в Слободу и, отставив мизинец с громадным дорогим  перстнем,
похвалялся:
   - Графинь нежных пользовал, прынцсв разных  отпаивал,  и  ты  у  меня
воспрянешь... Вели-ка баньку топить.
   Знахарь месил в горшке серое гнусное тесто, что-то сыпал в него.  Ме-
шал, добавлял, лизал и нюхал. Потемкин нагишом забрался на  верхний  по-
лок. Ерофеич горстью подцеплял  мерзкую  квашню,  обкладывал  ею,  будто
скульптор алебастром, умную голову камерюнкера, обматывал  ее  тряпками.
Потемкин начал пугаться:
   - Эй-эй, зачем глаза-то мне залепляешь?
   - Так тебе книжку-то в бане не читать! Лежи...
   - Все равно! Один глаз не заклеивай.
   Поверх головы Ерофеич плотно насадил глиняный горшок:
   - Вот корона тебе! Сиди, пока дурь не выйдет.
   - А когда она выйдет?
   - Покеда я чаю пью. Ну, сиди...
   Потемкин разлегся на полке, неловко стукаясь горшком об доски. Словно
кузница мифического Вулкана, под ним матово и жарко светились  раскален-
ные камни. Началось неприятное жжение в правом глазу. Решил  терпеть.  А
глаз вдруг начал пылать. Потемкин потянул с головы глиняную макитру.  Но
она была насажена туго. Разозлясь, ударился башкой об  стенку  -  горшок
вдребезги!
   - Ой, ой, маменьки! - сказал Гриша...
   С правым глазом что-то неладное. Торопливо  начал  срывать  с  головы
зловонные тряпки. Поскакал с полка вниз. Сунулся головой в кадушку с ле-
дяной водой. Но лечебная масса уже затвердела - вроде  гипса.  Внезапный
ужас обуял Потемкина.
   Правый глаз его перестал видеть!
   Нагишом он вылетел из бани - почти полоумен.
   Да! Левый глаз, который не был  завязан,  по-прежнему  вбирал  краски
жизни, а правый померк... "Господи, неужто навсегда?"
   Зверем вломился парень в горницу дома своего.
   А там кудесник чай пьет, вареньицем себя лакомит.
   - Ну, держись... - Потемкин схватил автора "элсксира жизни" и,  нисп-
ровергнув, начал сурово уничтожать. Ерофеич чудом вывернулся,  с  воплем
прыснул на улицу. - Не уйти тебе! - настигал  его  Потемкин  гигантскими
прыжками. Голиаф, страшный и одноглазый, несся по  улице  -  по  Большой
Шпалерной. Сбежались люди, схватили его. Одинокий глаз был свирепо обра-
щен к небесам, с которых осыпался приятный снежок.
   - Твори, боже, волю свою... Ах я, несчастный!
   Его повели домой. Босиком он ступал по снегу. Все пропало,  -  плакал
он. - Все... теперь все!
   После этого Потемкин на долгие 18 месяцев заточил себя; ровно ПОЛТОРА
ГОДА отвергал людей, избегал общества, и - уже без него! - миновали важ-
ные для России события... Екатерина первое время спрашивала, куда  делся
ее камер-юнкер, но Орловы убедили ее, что лодырь службою  при  дворе  не
дорожит. Бог с ним!
   - Вольному воля. - И Екатерина позабыла о нем.


   5. НЕ ПЕРЕСТАЮ УДИВЛЯТЬСЯ

   Старый король объезжал свои владения, под колесами с шипением распол-
залась грязища бранденбургских проселков. Парижским  трактатом  закончи-
лась Семилетняя война, а Губертсбургский мир все-таки оставил Силезию за
королем.
   Но... какою ценой заплатила за это Пруссия?
   Хмурый рассвет начинался над пепельными полянами. Открыв дверцу каре-
ты, Фридрих II сказал де Катту:
   - Наверное, такой же пустыней была Германия после набегов Валленштей-
на, и слава богу, что на этот раз дело не дошло до открытого людоедства.
Теперь я не знаю, сколько нужно столетий, чтобы здесь снова распустились
прекрасные гиацинты. Отныне я не король - я лишь врач у постели  тяжело-
больной Пруссии.
   Де Катт спросил его величество:
   - С чего решили вы начать возрождение страны?
   - С армии! Быстрее освоить опыт минувшей войны,  улучшить  подготовку
войск. Старых солдат отпущу по домам, наберу молодых. Да, я утомил своих
неприятелей войною, но я не хочу, чтобы они отдохнули от нее раньше моей
обнищавшей Пруссии.
   - Неужели вы снова хотите воевать?
   - Но другими средствами - дипломатическими...
   Карета тащилась дальше. Взору открывались сгоревшие фольварки, забро-
шенные огороды, пожарища и виселицы, крапива и репейники, пашни были вы-
топтаны в кавалерийских атаках.
   Король вытянул руку, показывая вдаль:
   - Смотрите, де Катт, такое нечасто можно увидеть: две вдовы тянут  на
себе плуг, а ими, как скотиной, понукает сирота мальчик. Я не могу  этим
несчастным вернуть мужей, павших во славу Пруссии, но я могу  отдать  им
раненых лошадей кавалерии.
   Экономный хозяин, Фридрих возами раздаривал  по  деревням  картофель.
Король ел его сам и заставлял есть других.
   - Не морщитесь, - говорил он гостям в Сан-Суси, - в  этом  картофеле,
вареном и жареном, я прозреваю великое будущее...
   Он велел строить новые деревни, осушать болота,  мостить  дороги.  "Я
знаю, - писал король, - что человек никогда не в силах псрсделать приро-
ду, но зато он всегда способен возделать под собой землю, чтобы  прокор-
мить себя и свою семью".
   Министра Финка фон Финкенштейна он спросил:
   - А когда просыпается русская императрица?
   - Говорят, в пять утра.
   - Куда ей до меня! - отмахнулся король. - Я с четырех  часов  уже  на
ногах, и нет даже минуты свободной, чтобы сыграть на флейте. День  начи-
наю с первыми петухами, как сельские бауэры...
   Его навестил поникший банкир Гоцковский, который во время войны  пос-
тавлял королю фальшивые "ефимки". Теперь, уличенный в  преступлении,  он
должен был расплатиться с Россией за финансовый ущерб, нанесенный  русс-
кой казне. Фридрих сказал:
   - В чем дело? Возьми и расплатись.
   - Но я банкрот, - разрыдался Гоцковский.
   - Какое совпадение - я тоже!
   - Так что же нам делать?
   - Давись, а я посмотрю, - отвечал король...
   Он явился в кадетский корпус Берлина, где произнес речь,  воодушевляя
юных выпускников-офицеров:
   - Дети мои! У нас больше нет противников, которые бы  осмелились  на-
пасть на Пруссию, но зато нет и союзников, готовых защитить нас. Служите
честно! Все помыслы - для армии. А я, ваш старый Фриц, еще разок  извер-
нусь ужом, и верьте, что в Пруссии дела пойдут опять как по  маслу...  Я
не бросаю слов на ветер.
   Послом в Россию он направил графа Виктора Сольмса.
   - Вы должны быть там любезны, - наказал король. -  Сейчас  не  таковы
наши дела, чтобы задирать нос. Но только не впутайте меня в войну  из-за
какого-нибудь жентильома Понятовского...
   Сейчас его занимала Варшава! Аудиенции запросил русский посол,  князь
Владимир Долгорукий, и король выслушал его доклад.
   - Благодарю, - кивнул он. - Мне приятно знать намерения вашей госуда-
рыни о делах польских. Я буду поддерживать лишь  ту  кандидатуру,  какую
наметит ваша мудрейшая государыня.
   Долгорукий отписывал Екатерине: "Как  ваше  императорское  величество
имеете партизанов [8] в Польше, так и он (король) имеет своих,  которые,
соединясь, могут и королевство все склонить".
   Пруссия начинала тайное сближение с Россией. Екатерина была терпима к
личным своим недругам.
   - Мои способности скромны, - признавалась она, - посему  я  вынуждена
работать неустанно, как пчела. Панин же половину дня спит, потом  ест  и
развлекается с фрейлинами, утруждая себя на полчаса в  сутки.  Но  любое
дело он проницает насквозь...
   Финансы и политика, политика и финансы - страшная кутерьма бумаг  за-
валивала рабочий стол Екатерины.
   - Никита Иваныч, слышала я, что в Турции с финансами тоже нет  сладу.
Что делает султан, коли ему деньги нужны?
   - Он отрубает голову своему визирю, затем конфискует его имущество  -
деньги, считайте, в казне султана.
   - А если они нужны его гвардии - янычарам?
   - Янычары по совместительству служат  и  пожарными.  Когда  им  нужны
деньги, они подпаливают Константинополь со всех сторон,  а  при  тушении
пожара грабят все, что можно унести.
   - С чего же сыты чиновники султана?
   - О! Для них существует налог "на зубы": население платит за то,  что
во время еды зубы султанских чиновников стираются.
   - Забавно. А ведь вы мой... визирь! Но я  султанша  добрая  и  деньги
стану изыскивать иными путями.
   Наконец Петербург известился о смерти Августа III, - при  этом  импе-
ратрица подпрыгнула, как шаловливая девочка.
   - И как я сейчас прыгаю, - защебетала она, - тако же в СанСуси скачет
от радости король прусский...
   Срочно был зван совет, на котором  престарелый  Бестужев-Рюмин  горою
встал за выборы короля из саксонской династии:
   - Таково уж от Петра Великого заведено, чтобы в Польше  крулем  сидел
немец, и нам тому остается следовать...
   Екатерина прервала его словами:
   - Алексей Петрович, ария твоя исполнена по нотам-саксонским. Извещена
я, что ведешь переписку тайную с Дрезденом! Кого бы ни избирать королем,
но обязательно Пяста. На мое усмотрение,  так  пущай  Адам  Чарторыжский
или... Станислав.
   При имени Понятовского Григорий Орлов взбеленился:
   - Лучше уж тогда литовского пана-кохана Радзивилла! Лучше  уж  гетман
коронный Браницкий, но только не этого...
   Сцена вышла крайне неприличной, и все поняли истоки ярости  фаворита.
Екатерина прекратила скандал - с гневом:
   - Здесь не амуры порхают, а история делается...
   Панин настаивал на сближении с Фридрихом:
   - Уже давно пора от союза со странами католического юга Европы  обра-
титься к лютеранско-протестантскому северу!
   Возникал новый вариант русской политики - "СЕВЕРНЫЙ АККОРД", в  кото-
ром священной Римской империи (Австрии) места не было, а главным козырем
в этом альянсе должна стать Пруссия.
   - Фридрих, - утверждал Панин, - вынужден искать союза с  Россией  или
опять же с Францией, дабы вновь обрести свою прежнюю силу. Ежели мы сей-
час отпугнем короля суровостью обращения, его всегда приголубят в Верса-
ле, а Версаль - не забывайте! - в Турции и Швеции воду  мутит.  Вену  он
тоже противу нас подзуживает. И наконец, - заключил Панин, -  мы  должны
постоянно учитывать, что любое ослабление Пруссии моментально приводит к
усилению Австрии, а для нашего кабинета это нежелательно...
   Между тем корона польская от Августа III переходила к его сыну, Фрид-
риху-Христиану Саксонскому, и Екатерина спросила:
   - А лежал ли в оспе этот молодой человек?
   Ей ответили, что еще не "лежал".
   - Ну, так ляжет... - хмыкнула женщина.
   Зимний дворец изнутри был еще бедновато-пуст, а галерею старых картин
Екатерина раздарила Академии художеств. Уверясь, что с афериста Гоцковс-
кого деньгами ничего не получить, она согласилась  "погасить"  его  долг
картинами.
   - С поганой овцы хоть шерсти клок, - сказала Екатерина и картинами из
Берлина обвесила свои апартаменты, где принимала по вечерам друзей (ком-
наты же называла в шутку "Эрмитажем"). - Лиха беда - начало,  -  хваста-
лась она теперь первым Рембрандтом, первым Хальсом и первым Иордансом...
   Гетман намекнул, что сейчас умирает граф Брюль, ведавший при саксонс-
ких курфюрстах закупкою картин для Дрездена.
   - Похлопочите заранее о покупке картин  брюлевских,  и  будете  иметь
портреты Рубенса, пейзажи Брейгеля, наконец, и Тьеполо - чем плох?  Ваше
величество, покупайте - не прогадаете!
   Не прошло и месяца, как Фридрих-Христиан умер.
   - От чего же умер? - спросила Екатерина.
   - От оспы.
   - Вот видите! Я уже становлюсь пифией...
   Сама же императрица составляла редчайшее  исключение  среди  монархов
Европы - ее лицо не обезобразила оспа. Она скупила всю галерею Брюля  и,
когда комнаты Эрмитажа уже не вмещали собрания картин,  попросила  архи-
тектора Деламота сделать пристройку к Зимнему дворцу-для развески сокро-
вищ... Она понимала, что собирание галереи есть политический акт важного
значения. Пусть в Европе думают: русские финансы  пребывают  в  отличном
состоянии, если она швыряет деньги на покупку картин!
   В эти суматошные дни Букингэм, добившись у нее аудиенции, завел  речь
о продлении прежнего договора, на что Панин небрежно  заметил,  что  ви-
це-канцлер Голицын проект нового торгового соглашения уже  переправил  в
Лондон - для изучения.
   - Но этим проектом, - горячился Букингэм, - Россия окончательно  зах-
лопнула для Англии ворота в Персию.
   Екатерина вмешалась:
   - Если в Лондоне нашу Астрахань называют "воротами", то скоро  Россию
сочтут за "проходной двор", через который Ост-Индская компания  перетас-
кивает свои грузы. А мы не позволим строить в Казани английские корабли,
которые, будучи нагружены русскими товарами, уплывают в  Персию,  а  там
начинают плавать уже под флагом восточных сатрапов. На Каспийском море у
нас свои, и очень старые, интересы...
   После этого разговора Букингэма хватил удар!
   В дипломатических кругах блуждали невероятные  слухи,  якобы  Фридрих
уже развешивает в Познани прусские гербы, а ювелиры  Петербурга  готовят
венчальные короны - для Станислава и Екатерины. Панин  говорил,  что  до
избрания Понятовского желательно  пресечь  вздорные  сплетни.  Екатерина
устроила для послов иноземных "большой выход".  Зимний  дворец,  правда,
еще не был готов для пышных церемоний: здание внутри подверглось перест-
ройке. Во дворце с утра до ночи работали позолотчики, зеркальщики,  пар-
кетчики, обойщики, штукатуры, резчики - все ломалось, все созидалось за-
ново. Екатерина ежедневно виделась с архитектором Жаном Деламотом, спра-
шивала, как идут дела, на что веселый француз отвечал неизменно:
   - В основном я выкидываю ваши стенки в окна.
   - Браво, маэстро, фора!..
   Дипломаты собирались в Аудиенц-камерс, чистый свет струился через вы-
сокие окна, отражаясь в лаковых плитах  драгоценного  паркета.  Облачив-
шись, Екатерина вышла из опочивальни в "Светлый кабинетец", отсюда  она,
как актриса перед выходом на сцену, послушала через кулисы, о  чем  рас-
суждает ждущая ее публика...
   Турецкий посол внушал послу шведскому:
   - России с Пруссией всегда удобно  продраться  к  полякам.  Петербург
станет ратовать за угнетенных православных, а Берлин истощит себя в хло-
потах за лютеран, притесняемых католической шляхтой... Удивляюсь! У вас,
в странах христианских, одна кость на всех - Христос, но глодаете вы  ее
каждый на свои лад.
   Неожиданно берлинский посол Виктор Сольмс сказал  австрийскому  послу
Мерси д'Аржанто:
   - Вы меня, кажется, толкнули, граф?
   Екатерина услышала злорадный смешок цесарца:
   - С чего бы безмятежной и богатой Австрии  толкать  Пруссию,  которая
шатается от слабого дуновения зефиров?
   Екатерина присела, заглянув в щелочку.
   - Уж не рассчитывает лн Вена, что если вы собьете меня с ног, то  мой
великий король вернет вашей императрице  Силезию?..  Господа,  -  взывал
Сольмс к коллегам, - прошу всех засвидетельствовать, что посол Марии-Те-
резии ведет себя крайне непристойно по отношению ко  мне,  послу  короля
Пруссии.
   - Извините, я ничего не видел, - сказал посол Швеции.
   - Я тоже, - отодвинулся французский атташе Беранже.
   Броско сверкнул аграф в чалме посла Турции:
   - Христианская дипломатия вводит новые приемы зондирования обстановки
- толчками и пинками. Я напишу об этом моему султану  Мустафе,  мудрость
которого погружает вселенную в глубочайшую скорбь от собственного  неве-
жества: пусть он посмеется! Но где же русская императрица, которая  сей-
час поддаст нам дыму?
   Турецкое выражение "поддать дыму" равнозначно русскому "напустить ту-
ману". Екатерина расставила руки, и камергеры вложили в  них  скипетр  и
державу. Она подмигнула Панину:
   - Пусть открывают двери. Сейчас поддам дыму...
   С высоты трона она сделала заявление для Европы:
   - По кончине короля польского Августа Третьего  возникли  при  дворах
различных лжи нескладные, якобы мы  намерены,  соглася  себя  с  королем
прусским, отнять от Речи Посполитой провинции некоторые и оныя меж собой
разделить. Такие лжи нимало не заслуживают нашего  просвещенного  уваже-
ния... Да и нет в том нужды, - договорила Екатерина, - чтоб стараться  о
расширении границ империи Российской: она ведь и без того  пространством
своим необозрима!
   - Ну, - непонятно к чему буркнул Сольмс.
   Императрица удалилась в соседние комнаты, где слуги накрыли  кофейный
прибор на две персоны - для нее и Панина.
   - Никита Иванович, я нигде не сбилась?
   - Если б все умели держаться, как ваше величество...
   Екатерина закусила горчайший кофе пти-фуром.
   - До времени, пока Понятовский короны не восприял, не станем спешить,
союз наш с Пруссией скрепляя. Лучше я завтрева "Ироду" треклятому  пошлю
курьера с арбузами астраханскими...
   Раздался грохот: это весельчак Деламот разломал очередную  растрелли-
евскую стенку. Простор нужен, простор!
   Когда посол Долгорукий доставил арбузы в заснеженный СанСуси,  король
выбрал самый крупный, подбросив его к потолку.
   - Что может быть мудрее вашей справедливой монархини,  которая  одной
рукой раздаст арбузы, а другой  наделяет  коронами  счастливых  любовни-
ков... Не перестаю удивляться!
   Опережая события, Фридрих переслал Понятовскому прусский орден Черно-
го Орла, обычно даваемый лишь царствующим особам.


   6. НУЖДА ВО ВНИМАНИИ

   Екатерина уже не одну ночь мерзла на улицах, сама себя презирая:  им-
ператрица российская, она, как последняя мещанка, стерегла в подворотнях
загулявшего муженька, и даже не мужа - любовника! Лейб-кучер перебрал  в
руках заледеневшие вожжи:
   - Эх, матушка ты моя! Вожу я вот тебя по трактирам разным и думаю: до
чего ж ты у нас на любовь невезучая. С первым своим не ладила, да и вто-
рого нашла не сахарного...
   - Помолчи хоть ты, Никита, - ответила Екатерина.
   Наконец из подъезда дома Неймана выкатилась на  мороз  пьяная  ватага
гвардейцев и актрис итальянской оперы. Екатерина сжалась  внутри  саней,
боясь, как бы ее не признали за гулящую бабу из Калинкиной деревни.  Ор-
лов грузно плюхнулся в сани подле нес. Никита был кучер опытный -  сразу
нахлестнул лошадей.
   - Катя, - начал тискать ее Орлов, - душа моя. Рада?
   - Пусссти, варррвар... пахнет! Пфуй...
   Вот и Зимний - приехали. Орлов занимал комнаты в  первом  этаже,  над
ними располагались покои императрицы, их соединяла  винтовая  лестничка.
На пороге своих комнат женщина сбросила  шубу,  меховая  шапка  полетела
прямо в циферблат "рокамболей".
   - Уже два часа ночи! - разрыдалась она. - Ты нагулялся, пьяница,  те-
перь будешь спать до обеда. А я в пять утра должна сидеть  за  делами...
Что ж ты делаешь со мною, проклятый?
   - А кто во всем виноват? - повысил голос Орлов. - Если бы  пошла  под
венец со мною, все было бы у нас иначе...
   Екатерина схватилась за голову:
   - Только не устраивай мне сцен ревности! Даже лакеи давно спят. Дай и
мне наконец поспать хотя бы эти последние три часа...
   В пять утра (за окнами еще темнота) новый генерал-полицмейстер  Чиче-
рин заставал Екатерину с первой чашкой кофе в руках, возле ног  ее  гре-
лась собачонка, следовал доклад о базарных ценах. Самое насущное - хлеб,
дрова, мясо, треска. В случае повышения цен Екатерина сразу приказывала:
   - А куда смотрит полиция? Если кто вздумает продавать хоть на копейку
дороже, таких наживщиков штрафовать жестоко...
   Полицейскими мерами она удерживала стабильность цен на столичных рын-
ках. Затем явился генерал-прокурор Вяземский, и она спросила,  как  дви-
жется следствие по делу Салтычихи.
   - А никак! Истину в открытии зверств своих  Салтычиха  загородила  от
правосудия тушами свиными, бочками с маслом коровьим, гусями да  утицами
жирными, позатыкала рты мешками с мукою, а иным судьям  на  Москве  даже
крыши железом покрыла.
   - А ты на что, князь? Узнай, правда ли, будто Салтычиха груди женские
отрезала, жарила на сковородках и ела их с  любовником  своим  Тютчевым?
Поторопись: мне казнь над этим извергом необходима  для  внедрения  спо-
койствия в государстве...
   Пришел и вице-канцлер Голицын, сообща рассуждали, как жестоко  разру-
шено финансовое равновесие страны. Уже сама стоимость металла, вложенно-
го в деньги, превышала ту ценность, которая на монетах была  обозначена.
От этого абсурда Россия терпела неслыханные убытки:  стоило  рублям  по-
пасть за рубеж, как их пускали в переплавку, и тогда  полученный  металл
давал иностранцам прибыль более ощутимую, нежели наличие русской валюты.
Екатерина сказала, что остался последний выход - деньги бумажные.
   - Ассигнации? - перепугался Вяземский.
   - Да. Где вот только бумаги взять?
   Голицын напомнил, что в Красном Селе фабричку содержит англичанин Ри-
чард Козенс, но бумагу он выпускает только писчую.
   - Вот и хорошо, что фабрика подальше от столицы: проще тайну хранить.
Передайте Козенсу, чтобы сразу начинал опыты.
   - Ах, ваше величество! - вздохнул вице-канцлер. - Неужто вы  полагае-
те, что найдется такой олух на Руси, который бы медь или серебро  согла-
сился на бумажки менять?
   - Привыкнут, князь. Люди ко всему привыкают...
   К полудню, когда она уже была измотана до предела, появлялся  румяный
и здоровый Гришка Орлов, сладко потягиваясь:
   - Похмелиться мне, што ли?
   Екатерина пыталась увлечь фаворита своими заботами. Не так давно  она
издала манифест, призывая народ заселять пустующие черноземы за  Волгою,
где трава росла выше всадника, где скакали миллионные табуны диких лоша-
дей и тарпанов. Но Россия встретила ее призыв гробовым  молчанием:  кре-
постное право удерживало людей за помещиком, за привычным тяглом. Не бы-
ло людей, где взять их?
   Екатерина сунула в руки фаворита книгу:
   - Изучи трактат маркиза Мирабо об умножении народном!
   Этим она привела Гришку в игривое настроение:
   - Каким способом народ умножать, и без маркиза хорошо знаю.  А  ежели
ты позабыла, так я тебе сейчас напомню...
   Гибко извиваясь, словно змея, она ловко выкрутилась  из  его  сильных
объятий, треснула Орлова книгою по лбу:
   - Читай, балбес! Хоть что-нибудь делай...
   Томик Мирабо оказался заброшенным за канапе.
   - Ломоносов писал об умножении народном лучше маркиза! Вот  послушай,
каким побытом можно степи заволжские заселить: "Мы в состоянии  вместить
в свое безопасное нсдро целые народы и довольствовать всякими потребами,
кои единаго только посильнаго труда от  человсков  ожидают..."  Подумай,
Катя!
   Но сам-то Ломоносов не пришелся ко двору.
   Из разноцветных кусочков смальты он составил мозаичный портрет Григо-
рия Орлова, понимавшего то, чего порою не могла понять Екатерина.  Да  и
сам-то фаворит императрицы напоминал ученому мозаику, собранную из  час-
тичек добра и зла.
   Блажен родитель твой, таких нам дав сынов:
   Не именем одним, но свойствами орлов!
   Будем знать: в сложном времени и люди сложные...
   Ученый болел. Он был одинок. Яркая звезда Ивана Шувалова  закатилась:
меценат уехал вояжировать вдали от родины, ибо с Екатериной не ладил.  А
жестокий век имел свои законы: ни поэту, ни ученому без мецената не про-
жить. Особенно тяжело, когда нет поддержки при дворе...  В  эту  трудную
для Ломоносова пору Григорий Орлов протянул ему руку, и ученый не отверг
искреннего пожатья всемогущего фаворита.
   Была уже весна 1764 года. Иван Цильх, шурин Ломоносова, открыл бутыл-
ки с английским портером и удалился на цыпочках. Орлов с Ломоносовым го-
ворили о картинах из русской истории, которыми граф хотел украсить  свои
дворцовые антресоли. Фаворит был при шпаге, Ломоносов не  расставался  с
палочкой. Его полные губы все чаще складывались теперь в усмешку - почти
трагическую. Орлов разбирал на столе "продуктовые" карты Отечества: эко-
номика занимала ученого, на каждый продукт заводил он особую карту. Рос-
сия была хлебной, льняной, лапотной, рогожной, хомутовой, квасной,  сер-
мяжной, пеньковой, медовой, пряничной, вениковой,  меховой  и  рыбной...
Орлов встал и прошелся гоголем:
   - Хорошо бы матушку к тебе залучить.
   - Скушно ей у меня покажется.
   - Веселить - моя забота, - засмеялся Орлов.
   - Она не ты, - ей пива не набулькаешь.
   - Щами угости! Непривередлива-все ест...
   Ломоносов расправил на  груди  халат,  расшитый  анютиными  глазками,
поскреб пальцами бледную грудь.
   - На балкон бы, - сказал. - Покличь слуг.
   Тело отекло, ноги опухали, ходил с трудом.
   - А мы сами! - сказал Орлов и, легко оторвав кресло с Ломоносовым  от
пола, бережно вынес его на балкон.
   Перед великим мудрецом РОССИИ пробуждался  весенний  сад.  Вздрагивая
крупным телом, повторял он как бы в забытьи:
   - Жаль... очень жаль... не все успел...
   Прощаясь, он просил не забывать о Леонарде Эйлере:
   - На русских хлебах вырос, а в Берлине сейчас, ежели  слухам  верить,
ему живется несладко: король-то прусский - сквалыга!
   Орлов отъехал ко двору - исполнять свои "функции".
   Любитель чистых муз, защитник их трудов,
   О взором, бодростью и мужеством Орлов!
   В крещенские морозы фаворит заливал бомбы  водою,  выбрасывал  их  на
улицы и радовался, как ребенок, когда ночью они  громко  взрывались.  Он
перепортил шелковые обои в спальне Екатерины,  пытаясь  извлечь  из  них
электрические искры. Наконец, громадный запас электричества он обнаружил
в самой Екатерине - голубые искры сыпались из ее волос, когда она расче-
сывала их в темноте, а между простынями ее постели слышалось легкое пот-
рескивание. Екатерина сделала его генерал-фельдцейхмейстером и теперь не
ведала покоя, когда Орлов на полигонах испытывал орудия. Он закладывал в
них столько пороха, что пушки разносило в  куски,  прислугу  калечило  и
убивало, а с него - как с гуся вода.
   - Неутомимый лентяй, - точно определила Екатерина.
   Своей подруге Прасковье Брюс она признавалась, что по-женски  глубоко
несчастна и здоровая красота Орлова  ее  не  тешит,  ибо  этой  красотой
пользуется слишком много других женщин.
   - Он дарит мне бриллианты, а почему  бы  и  не  дарить,  если  некуда
деньги тратить? Мне бы хоть кто травинку сорвал, но от  души.  Не  любви
даже прошу - внимания. Самого простого...
   Она спросила Панина, как он относится к многоженству.
   - Ваше величество, я только затем и остался холостяком,  чтобы  окру-
жать себя множеством разных женщин.
   - Спросила не смеха ради! Наши миссионеры крестят иноверцев в правос-
лавие, которое единоженство приемлст. Мусульман же, я думаю, не  надобно
и крестить, ибо Аллах многоженство одобряет, и нам, русским, с того  не-
малая прибыль в населении будет.
   Разговор этот неспроста. Еще в пору наивной младости Екатерина  писа-
ла: "Мы нуждаемся в населении. Заставьте, если  возможно,  кишмя  кишить
народ в наших пространных пустынях". XVIII век породил идею об умножении
населения. Об этом сочиняли трактаты, дискутировали в  салонах,  филосо-
фы-энциклопедисты усматривали в  людской  многочисленности  избыток  до-
вольства, основу развития торговли и финансов. Даже войны  зачастую  ве-
лись не столько ради обретения новых земель, сколько из-за людей, живших
на захваченных землях... Екатерина мыслила в духе своего времени:
   - Надо бы на черноземы наши безлюдные приманить несчастных из Европы,
пусть едут и селятся за Волгою...
   Но однажды, возвратясь от Ломоносова, Орлов застал Екатерину в  угне-
тенном состоянии и спросил - что, опять Польша?
   - Нет, Украина! Подумай, гетман Разумовский в  Батурине  вознамерился
престол для себя наследственный ставить.
   - Или захотелось ему Мазепою новым стать?
   - А я ведь перед гетманом всегда вставала...
   Это было сказано с душевным надрывом!


   7. ПОКОЯ НЕ БУДЕТ

   Смоленский пехотный  полк  под  шефством  генерала  РимскогоКорсакова
квартировал в Шлиссельбуржском форштадте,  исправно  неся  при  крепости
службы караульные, и в этом полку служил неприметный подпоручик  Василий
Мирович - из шляхты украинской. По делам хлопотным он  почасту  бывал  в
Петербурге, желая, чтобы персоны знатные его своим вниманием не  остави-
ли... Сунулся он и в Аничков дворец, умолил явить его пред  светлые  очи
гетмана графа Кириллы Разумовского, которому и жаловался:
   - Когда матушку-государыню на престол возводили, я ведь тоже со всеми
волновался, тоже "виваты" орал.
   - Все орали, - отмахнулся гетман небрежно.
   - Так другие-то за крик свой алмазами засверкали, а я  как  был  гол,
так и остался. Поверьте, гетман ясновельможный, что иной день  даже  та-
бачку курнуть нельзя... Хоть бы именьишка на Украине вернули - те самые,
что у деда моего поотнимали.
   Разумовский спросил - уже с интересом:
   - А ты, хлопец, не из тех ли Мировичей, которые  с  гетманом  Мазепою
переметнулись у Полтавы к королю шведскому Карлу?
   Пришлось сознаться - тот самый:
   - Все отняли у нас, одну фамилию оставили, и за фамилию страдаю  тяж-
ко. Но повинны ли внуки за грехи дедов своих?
   Гетман рассудил за благо так отвечать:
   - Вроде бы и неповинны, да ведь ехиднин сын всегда норою ехидны  пах-
нет. Земляк ты мне - не кацап, верно. Как же помочь тебе? Пока  молод  -
не теряйся. Другие-то, сам видишь, фортуну за чупрыну схватят и тащут...
Ты тоже-старайся!
   - Да как схватить-то ее за чупрыну?
   - А... не знаю. Хватай! Пан или пропал...
   Вскоре гетман отбыл на Украину, а Мирович составил "слезницу" на  имя
господ сенаторов, чтобы вернули дедовские поместья, а его самого почита-
ли за древность рода. О преступлениях  своего  деда  офицер  сознательно
умолчал... Но об этом был извещен Никита Иванович Панин, который и  выс-
казался в Сенате:
   - Поощрять потомство изменническое не надобно.  От  сей  фамилии  уже
много пакостей было. Двое Мировичей еще при Елизавете из сибирской ссыл-
ки тягу дали: один в Польшу подался, другой в Швецию, третий Мирович из-
давна в Бахчисарае торчит, где татар противу нас  подначивает...  Ну  их
всех к бесам! Впрочем, - рассудил Панин, - я не  стану  перечить,  ежели
мсморию сего бедного офицера переслать на апробацию ея величества.
   ...А владения гетмана были почти королевские!
   Батурин - столица гетмана. Городишко славный, он уютно раскинулся  на
берегу Сейма, воды которого чисты и благоприятны для здравия. Но плясать
гопака на улицах воздерживайся. Уже бывало не раз: топнет  дед  ногою  в
веселье - земля под ним развернется-треск, шум, пылища!  -  и  не  стало
плясуна на площади. Провалы в Батурине - дело привычное. Однажды  в  ба-
зарный день целая арба с арбузами под землю уехала. Почва под  Батурином
пронизана подземными коридорами, будто тут трудились громадные кроты. То
выявится народу бочонок со старым золотом, то  откроется  застенок,  где
вперемешку со скелетами разбросаны звенья цепей и пытошные  инструменты.
Здесь когда-то доживал стареющий лев вольности - Богдан Хмельницкий, уже
поседевший и обрюзглый, успокоясь в третьем браке  с  Филиппихой,  после
того как повесил на браме вторую жену заодно с казначеем. Еще дает могу-
чую тень старый дуб, под которым гетман Мазепа распевал злодейские  арии
перед красавицей Матреною Кочубей; царил тут и всесильный Алексашка Мен-
шиков, на эти сладкие земли зарился и фельдмаршал Миних... Над белой ки-
пенью вишневых садов Батурина веяли душистые ветры истории!
   Гомонила Украина, ох как долго она гомонила... Гомонила Правобережная
- польская, и там, меж резиденций шляхетских, в мареве грушевого цвета и
полян медоносных, скакали, бряцая саблями, непокорные чубатые  хлопцы  -
гайдамаки. Гомонила и Левобережная -  русская,  где  исподволь  копилось
давнее недовольство старшиной  хохлацкой,  которая  крепостила  казаков,
превращая их в "быдло" землепашное. Нет покоя на Украине  -  нет  его  и
долго еще не будет!
   Восемь неаполитанских лошадей,  запряженных  в  карету,  остановились
возле батуринского дворца столь дивного, какого иные  короли  не  имели.
Малиновый бархат выстелил дорогу от кареты до  подъезда.  Кирилла  Разу-
мовский обнял жену, расцеловал дочек, на шее отца повисли сыновья.  Поз-
ванивая кривою турецкой саблей его встретил в дверях запорожец.
   - Вольготно ль на Гетманщине живется?
   Казак поднес Разумовскому чарку с горилкой:
   - "Вербунки" зачались в пикинерах, а вербованные гвалтят, что не мос-
кали. И понимают роки минувшие, когда жилось не так, а  каждый  казак  -
сам себе голова...
   Вечером мужа навестила гетманша Екатерина Ивановна, из роду  Нарышки-
ных (родственница покойной Елизаветы Петровны).
   - Я давно заметила, как увивался ты,  друг  мой,  возле  подола  этой
мерзкой Екатерины, но прощала тебя, Кирилл. А теперь сведала я, что гре-
хи твои дальше тянутся - еще с Елизаветы!
   Разумовский отвлекся от изучения планов университета, который  мечтал
основать здесь, в резиденции своей.
   - Откуда взялась клевета сия? - удивился гетман.
   - В замке Несвижском у литовского гетмана Радзивилла твоя дочь прожи-
вает на хлебах панских и зовется везде дочкой "казацкого гетмана и  Ели-
заветы" - разве не твоя блуда?
   Разумовский беззаботно расхохотался:
   - Какая чушь! Все мои дети - это твои дети.
   Жена, не поверив, собралась к отъезду:
   - И заберу с собою детей. Живи один...
   Одним замахом сабли гетман уничтожил сервиз на столе:
   - Дура! Оставь хоть одного - Андрия.
   Оскорбленного отца навестил Андрей - подросток удивительной  изящнос-
ти, но с лицом узким и хищным. Что-то иезуитскинеприятное (но очень  за-
манчивое) светилось в широко расставленных глазах  любимого  гетманского
отпрыска.
   - Как погода в Фонтенбло? - спросил отец.
   - Жаль было уезжать. Столько винограду...
   Андрей подкинул в руке булаву гетманскую.
   - Не тяжела ль? - усмехнулся отец.
   - Чересчур легка, папенька...
   Сын сказал, между прочим, что несколько сотен мужиков  из  гетманских
поместий на Дон и Яик бежали. Гетман в ответ лишь слабо шевельнул мизин-
цем с рубином в перстне:
   - Батька в Батурине хорош, но матка-воля еще лучше!
   В гетмане еще говорила крестьянская кровь. Он раскрыл шкатулку из па-
хучего заморского дерева, в которой свято хранил свирель пастушью и бед-
няцкий кобеняк.
   - Вот, - показал их сыну, - не забывай, что твоя генеалогия произошла
от сих атрибутов простонародных. В твои годы я о Фонтенбло и  не  слыхи-
вал. А ты заодно с королем Франции диету виноградную соблюдаешь... Драть
бы тебя-вожжами!
   - Тебе и не следовало знать, - дерзко отвечал Андрей. - Но я ведь  не
пастух, а граф и сын гетмана. - Он снова потянулся к булаве.  -  Если  в
Европе плюгавые области, не больше  Батурина  нашего,  своих  курфюрстов
имеют, то Украина сама по себе столь велика, что способна знатной держа-
вой стать, дабы от петербургских окриков по ночам не вздрагивать.
   - Эге! - сказал гетман, смекая.
   - Эге, - повторил сын. - Зачем мне помнить о свирели твоей, о кобеня-
ке мужичьем? Другое вспоминается в темные ночи батуринские: гетману Бог-
дану Хмельницкому наследовал сын его - Юрка!
   ...Екатерина получила две челобитные: из Глухова - от старшины казац-
кой, из Батурина - от гетмана казацкого; всюду речь была одинакова - бу-
лаву гетманскую сделать наследственной в роде графов  Разумовских,  -  и
Екатерина была возмущена:
   - Скоро короноваться пожелают, а затем - прощай, Украина! Боже мой, -
терзалась она, - и перед этим человеком я, как девчонка,  всегда  первой
вставала...
   Бумаги по делу о гетманстве она сложила в особый пакет, сверху  кото-
рого начертала: ХРАНИТЬ В ТАЙНЕ. Первый удар нанесла не гетману,  а  его
жене, появившейся с детьми в Петербурге.
   - Сударыня моя, - сказала Екатерина с ненавистью, - в пути вы по сот-
не лошадей брали на станциях... даром! А в Яжелбицах  дворня  ваша  нас-
мерть ямщика прибила и озорничала в дороге, как хотела. Я лишаю вас пра-
ва при дворе моем бывать...
   Вяземского она встретила словами:
   - Россия едина и неделима! - И указала генерал-прокурору:  любое  по-
ползновение к самостийности  украинской  в  корне  пресекать,  -  Богдан
Хмельницкий иные примеры дружбы подавал - не такие, как Разумовский.
   Она повелела гетману срочно вернуться в столицу. Дела польские услож-
нялись, и можно было ожидать воины.
   - Мне бы пять лет! Еще пять лет мира... о-о-о!
   Рука Екатерины не поднималась ратифицировать договор с Пруссией.  По-
литически - да, союз с Пруссией был для России  выгоден,  а  морально  -
русский народ не мог одобрять союз с королем прусским... Но иного выхода
императрица найти не могла! В апреле 1764 года Панин получил от нее  за-
писку: "Кончайте скорее союз с королем прусским, а не то, я думаю, дадим
маху".
   - Швеция рядом, со стороны турок небезопасно, а  Крым-Гирей  покупает
пушки французские... Все! - сказала Екатерина, отбрасывая перо. - Я свое
дело сделала...
   Панин доложил ей, что приставы при царе Иоанне, Власьев и Чекин,  из-
нылись в Шлиссельбурге, отставки молят.
   - Не велики баре... потерпят.
   Примчавшись из Батурина, гетман кинулся к ней.
   - Не пускать! Сначала пусть булаву сложит...
   А через два дня после ратификации договора с Фридрихом,  просматривая
ворох челобитных, она задержала внимание на прошении подпоручика Василия
Мировича, который плакался на нужду несчастную; он писал,  что  три  его
сестры "в девичестве на Москве странствуют и на себе  всю  бедность  как
перед сим сносили, так и пононе носят..." Григорий Орлов валялся на  ка-
напе, забавляясь с попугаем, давал птице клевать свой палец.
   - Гриша, ты Мировича знаешь ли?
   - Не! - отвечал фаворит рассеянно. - Правда, тут недавно какой-то Ми-
рович на куртаг во дворец ломился. Кричал, что он роду знатного и танце-
вать право имеет.
   - А ты что?
   - А я, матушка, как всегда. Развернулся - бац в  соску!  Танцевальщик
сей сажен восемь по земле носом вальсировал...
   Екатерина затачивала плоский богемский карандаш.  Придворный  арап  в
белой чалме распахнул двери, пропуская Панина.
   - Ну? Опять сюрпризы?
   - Дела польские - дела неотложные.
   - Я так и думала. Нет мне покоя...


   8. ПАНЫ КОХАНЫ

   Печалью веяло от равнин славянских, на которых разместилась (от  Бал-
тики до Карпат) великая Речь Посполитая, республика с королями  избирае-
мыми. Путешественник, следуя шляхами коронными, встречал убогие корчмы и
каплицы, распятья на развилках дорожных. Крестьяне польские обнажали го-
ловы перед каждым путником, бормоча испуганно: "Хвала Иезусу!" - и  про-
езжий удивлялся: за что этим людям благодарить бога? В самом деле  -  за
что? Нигде в мире не было столь жестокого порабощения, как в  Польше,  и
потому народ никак не участвовал в судьбах  "ойчизны".  Лучшие  же  люди
Польши давно говорили так: "Что бы ни случилось с Польшею, все равно ху-
же того, что есть, уже никогда быть не может". Зато слишком горячо боро-
лись за права шляхетские сами же паны. Тоже нищие, но жадные и  суматош-
ные, они продавали на сеймах голоса любому магнату, лишь бы сегодня  за-
валиться спать сытым и пьяным. Каждый шляхтич - клиент  магната,  а  все
его клиенты - уже клиентела. Жупан да сабля - вот и все богатство  ляха.
А клочок земли таков, что  собака,  лежащая  посреди  панских  владений,
хвостом взметает пыль на земле соседа. Но зато у  шляхтича  есть  права:
магнат, желающий высечь клиента, прежде раскладывает под ним дорогой ко-
вер. А потом клиент садится за стол с магнатом, как равный с равным,  и,
окуная усы в мед, кричит о вольностях шляхетских:
   - Речь Посполитая сильна раздорами!..
   Каждый магнат мечтал быть крулем, каждый закупал голоса  шляхты,  все
копили ядра и порох. Сейчас была авторитетна "фамилия"  Чарторыжских,  а
племянник их - Станислав Понятовский. Против них  -  грозный  старец  Ян
Климентий Браницкий, гетман коронный, а племянница Браницкого - жена ли-
товского воеводы Радзивилла. Именно тогда в моду и вошла поговорка:
   - Круль - в Варшаве, Радзивилл - в Несвиже...
   Итальянские зодчие оживили этот уголок Белой Руси увядающим  дыханием
ренессанса, над тихими водами застыли замки, мосты и брамы. Через непро-
лазные болота ведут в Несвиж гати, выстланные  бревнами;  случись  опас-
ность - мостовые вмиг убираются, и неприятель с воплями погибает в  топ-
ких трясинах. Жесток и прихотлив, красочен и преступен этот  заколдован-
ный мир - мир литовского магната... А вот и сам князь Радзивилл, по име-
ни Карл, по прозванию  рате  Косбапки.  Десятипудовый  враль,  обжора  и
пьяница, который мог бы потягаться с самим Гаргантюа, он носил "мешок" -
литовский жупан, носки его сапог были задраны стручками, а большую  бри-
тую голову украшал оселедец - на манер запорожского.  Радзивилл  выпивал
по семь бочек вина в неделю!
   - А что мне крули варшавские? Я сам круль.
   При этом клиентела гремела саблями и куфелями:
   - До чего же скромен наш воевода!
   Это без лести - да, скромен. Польша едва могла собрать армию в 15 000
солдат, а Радзивилл свистнет - и в поле выезжали сразу 25 000 всадников.
Радзивилла по-королевски окружали камергеры,  шталмейстеры,  виночерпии,
ловчий, кофишенки... За стол он сажал сразу по тысяче клиентов!
   Свежий весенний ветер задувал в распахнутые окна  несвижского  замка,
Радзивилл принимал сегодня  епископа  вилснского  -  князя  Игнация  Ма-
сальского. Полбочки уже было выпито воеводой, он безбожно  врал  гостям,
что вчера получил письма от двух закадычных приятелей:
   - От Мольера и от Сирано де Бержерака.
   - Так они давно умерли, - пискнул кто-то.
   - Не пора ли тебя, умника, в окно выкинуть? - отвечал Радзивилл. -  Я
сам знаю, что мои приятели сдохли. Но я же не виноват, что письма от них
завалялись на виленской почте...
   В подвалах работали насосы, перекачивая содержимое винных погребов на
верхние этажи замка, куда и вливалась винная река. Но она не могла зато-
пить помещения: плещущий хмелем водопад тут  же  перемещался  в  желудки
клиентов, которые осушали полуведерные куфели.
   Радзивилл обглодал телячью ногу и бросил ее под стол.
   - А вот, панове-коханы, помню, как англичане не  могли  справиться  с
Гибралтаром [9] и позвали меня на помощь. Я, конечно, не  отказал  им  в
этой мелкой услуге. Но когда вскочил на крепостной бруствер и оглянулся,
то увидел, что сижу на передней части кобылы, а задняя,  оторванная  яд-
ром, уже валяется во рву. Епископ, - спросил он Масальского, - ты  разве
не веришь?
   - Почему же не верить? - отвечал Масальский. - Конечно, верю. Но точ-
но не помню, как было дело под Гибралтаром дальше, потому что в это вре-
мя я уже лежал намертво убитый...
   ...В этом замке литовского воеводы бродила неуловимая  женская  тень.
Красавица с тонкими чертами лица, вся в черных одеждах, она ловко  укло-
нялась от пьяных объятий панов, в громадной библиотеке Несвижа незнаком-
ка листала старинные хроники.
   Никаких документов о ней - остались только легенды.
   Не из-за нее ли и поссорилась чета Разумовских?
   Проспавшись, Радзивилл узнал  от  рефендаря,  что  епископ  укатил  в
Вильно, где и собрал для себя громадную клиснтелу.
   - Уж не хочет ли помогать "фамилии"?
   - Хуже того! - отвечал рефендарь. - Князь-епископ ратует за этого фа-
та Понятовского, которого (помните?) покойный Август Третий Саксонский с
таким трудом вырвал из когтей русской Мессалины...
   Бурей пронесся регимент князя Радзивилла до Вильно, топча в  деревнях
поросят, гревшихся в весенних лужах, а заодно калеча  и  всех  прохожих.
Нагайками разогнали  клиентелу  епископа,  а  Радзивилл  перечислил  Ма-
сальскому епископов Литвы за четыре столетия, которые были вырезаны, за-
душены и отравлены его предками.
   - Если ты решил и дальше впутываться в политику, - сказал он,  -  так
прежде подумай, что я не пожалею мешков  с  золотыми  дукатами,  а  папа
римский, старый друг нашей  благородной  фамилии,  охотно  разрешит  мне
убийство еще одного виленского епископа...
   Колокольный набат провожал их: Вильно утопал в звоне церковной  меди,
зовущей горожан дать отпор несвижским разбойникам.  На  пути  к  Варшаве
гетман Огинский выставил свою артиллерию -  они  ее  опрокинули;  Сапега
бросил на Радзивилла свою кавалерию - они ее  посекли  саблями.  Рвались
дальше - на Варшаву, чтобы подкрепить клиентелу гетмана Браницкого...
   Прискакав в Варшаву, воевода виленский  остановился  в  доме  гетмана
Браницкого, оба они вышли на балкон, внизу собрался народ,  и  Радзивилл
поднял куфель с вином, провозглашая:
   - Мессалина русская желает навязать нам в крули любовника  своего,  а
он совсем не из рода Понятовских! Я-то уж знаю точно: это  некий  Циолэк
из местечка Понятовы... Разве он уже не сидел в Бастилии за долги? А те-
перь кормится от подачек русского посла. Я вам, ляхи, скажу всю  правду:
Циолэк-Понятовский переписывается с Вольтером, он за деньги жил со  ста-
рухой мадам Жоффрен, из Парижа им управляет рука безбожника Дидро, кото-
рый сочинил такую Энциклопедию, что ее даже в руки-то  брать  страшно...
Теперь подумайте сами - разве это круль?
   Осушив куфель, он закусил вино святою облаткой.
   В периоды "безкрулевья" конвокационный сейм  собирался  для  избрания
короля, чтобы затем на сейме  элекционном  утвердить  его  коронацией...
Адам Чарторыжский сказал племяннику:
   - Стась! Я получил письмо от русской императрицы, которая обеспокоена
поведением Сераля султанского. Турция  подозревает  в  твоем  выдвижении
Екатерину, и Мустафа Третий не согласится на твою кандидатуру,  пока  ты
не будешь женат... Оглядись, Стась! Любая красавица Варшавы не откажется
стать королевой.
   Понятовский был потрясен тем, что Екатерина согласна видеть его жена-
тым, но еще не терял надежды на счастье с нею.
   - Нет, - отвечал он дяде, - без самой Екатерины  польская  корона  не
имеет для меня никакой ценности, и я верю, что рано или поздно  она  все
равно станет моей женой.
   - Безбрачием ты осложняешь свою конвокацию! Смотри, как бы из-за тво-
его упрямства Турция не начала войну с Россией, в этом случае Петербургу
станет не до нас, и наша "фамилия" будет растоптана Браницкими и  Радзи-
виллами...
   Предвыборные сеймики завершились почти мирно (в драках погибло  всего
40 человек), и сейчас Варшаву заполнило панство, наехавшее ради открытия
сейма. Магнаты спешно заделывали окна дворцов, превращая  их  в  бойницы
для обстрела противника. Слышался звон стекол, - в разбитые окна высовы-
вались жерла "частных" пушек. Браницкий поставил свои полки под Варкой.
   - Польша сильна раздорами! - горланили пьяные.
   Русские войска, победители Фридриха II, возвращавшиеся домой, не вхо-
дя в Варшаву, стояли в Уяздове и на Солце. Коронный гетман  Браницкий  и
рате Коспапки Радзивилл протестовали:
   - Пока они не уйдут, сейм не откроется...
   Их богатая клиентела называла себя "патриотами".  Чарторыжские  подс-
тавляли свои кошельки под золотой ливень, проливавшийся из Петербурга, а
"патриоты" лопатой гребли деньги из французского посольства. Не измерить
пролитой в эти дни крови, разбросанного по вертепам золота  и  неистовых
криков о мнимой вольности! Уже сверкали в прениях сабли, во время диспу-
тов пули четко барабанили по нагрудным панцирям... Чтобы сорвать  работу
сейма, "патриоты" ушли сами и увели за собой клиснтелу - в замок  Пясеч-
не, где жил Браницкий, и тогда сейм объявил Браницкого лишенным прав,  а
коренным гетманом стал Адам Чарторыжский.
   Понятовский горячо и страстно заверял депутатов:
   - Обещаю вам хранить все вольности шляхетские...
   Браницкий уже собирал первую боевую конфедерацию:
   - Помните, ляхи, что великая императрица Мария-Терезия не откажет нам
в помощи... Скачите в Вену, и пусть ее канцлер Кауниц спешно посылает  в
Польшу свои войска!
   Трагедия великой нации уже определилась, но польский народ  неповинен
в безумном ослеплении шляхты.


   9. ПОЛИТИКА И ПОЛИТИКИ

   Австрийский канцлер князь Венцель Кауниц готовился  к  докладу  своей
повелительнице. С помощью крохотных подвижных зеркал он тщательно осмот-
рел полость рта, благовонным эликсиром уничтожил дурной запах. Ему  при-
несли депеши, предварительно изученные его секретарями, чтобы -  не  дай
бог! - там не встретились слова "смерть" или "оспа". Канцлер долго  бро-
дил от окна к окну, сравнивая по градусникам показания наружной темпера-
туры воздуха. Пора ехать! Натянув парик, Кауниц несколько раз пробежался
вдоль шеренги лакеев, осыпавших его пудрою с пушистых кистей, -  канцлер
был автором этой церемонии равномерного нанесения пудры на  голову,  чем
ужасно гордился.
   - Достаточно, - сказал он, велев подавать карету.
   Мария-Терезия не ждала его сегодня, а ее  муж,  германский  император
Франц, растолковал Кауницу, что жена молится на  гробах  своих  предков,
умерших от оспы, - и это Франц сказал нарочно,  чтобы  позлить  канцлера
(который страшился и смерти и оспы). Однако,  желая  остаться  вежливым,
князь осведомился у Франца о драгоценнейшем здоровье  его  благочестивой
супруги.
   - Не знаю, - отвечал тот, нагло зевая. - Я ведь последнее время  имею
дело с нежной княгиней Ауэрспейг...
   Пол залы разверзся, образовался страшный  провал.  Заскрипели  канаты
подъемной машины, из глубин подземелья медленно поднималось кресло с си-
дящей в нем владычицей великой Римской империи. Мария-Терезия  появилась
в зале, распространяя дух своих предков, которые разлагались  естествен-
ным путем, ничем не закрытые (всем в мире была известна любовь  Габсбур-
гов к родимым трупам, которые они вывозили с собой даже на дачу,  словно
мебель или посуду).
   - А, это ты, канцлер! - басом сказала Мария-Терезия. - О чем  ты  мог
говорить без меня с моим бестолковым мужем?
   - Ваше печальное отсутствие мы старались заполнить здравой беседой  о
разнице показаний в градусниках Реомюра и Цельсия.
   - Вот как? А умнее темы вы не нашли? Реомюр и Цельсий - злостные вра-
ги мира христианского, а их градусники - чтобы дьявола тешить. По-моему,
- решила Мария-Терезия, - тут и говоритьто нечего: холодно - так знобит,
а жарко - так потеешь. Иди в кабинет. А ты, Франц,  останься,  -  велела
она мужу. - И передай от меня своей княгине Ауэрспейг, что у нее шея как
у цапли. При такой тонкой шее не нужно даже топора - все быстро делается
садовым ножиком, каким обрезают на дереве лишние ветки...
   В кабинете она сказала Кауницу, что молилась и плакала уже  достаточ-
но: теперь, наученная опытом борьбы с Пруссией, она  забудет  обо  всем,
что находится на севере, - ее внимание отныне приковано к Буковине, Сер-
бии, Галиции и Болгарии:
   - Дунайское устье должно быть нашим, и через Дунай мы вплывем сразу в
Черное море...
   Кауниц ловко увел ее мысли в сторону Польши.
   - Римская империя, - доказывал он, - не может допустить, чтобы поляки
избрали королем... поляка. На что же существуем мы, немцы? Великое  нес-
частье, что умер наш друг Август Третий и вслед за тем умер  его  сын...
простите, я забыл, отчего он умер.
   - Зато я помню! Продолжай, канцлер.
   Кауниц продолжал: Россия постепенно втягивается в наступательную  по-
литику. Екатерина пушками выбила из Митавы саксонского принца Карла, ук-
репив в Курляндни престол своего вассала герцога Бирона; Петербург дерз-
ко насмехается над претензиями Дрездена к занятию польского престола,  а
патриоты Речи Посполитой слезно взывают к ее милосердию - просят военной
помощи.
   Мария-Терезия изучила свою секретную бухгалтерию:
   - На производство скандала в Польше у меня есть не больше  ста  тысяч
гульденов. Ты же сам знаешь, что на такие денежки можно купить лишь  та-
ратайку для метрессы Радзивилла. А без десяти миллионов (!)  в  польские
дрязги нам лучше не соваться.
   - Но патриоты польские просят от нас интервенции!
   Матрона затрясла мощной грудью и плечами:
   - Ты разве не видишь, что я дрожу, как венгерская цыганка на  морозе,
при одном лишь слове "Пруссия"! Откуда мы с тобой знаем: может,  Фридрих
давно заключил альянс с Петербургом? Я уже оплакала над гробами  предков
потерю любимой Силезии, а ты, канцлер, толкаешь меня в новую  войну.  Да
случись такая - и разбойник Фриц отберет у меня даже Богемию...
   На все уговоры отвечала резко: нет, нет, нет!
   Тогда Кауниц развернулся в сторону Версаля: давление австрийской  по-
литики приведет к нажиму Франции на султана турецкого, а  султан  пускай
давит на Россию. Еще со времен кардинала Ришелье Франция привыкла ослаб-
лять Россию ударами в ее подвздошину - со стороны ногайских степей;  ру-
ками крымских татар Версаль строил свою высокомерную политику.
   Турецкий султан Мустафа III жил превосходно.  Франция  вооружала  его
эскадры пушками, Версаль снабжал его гарем гинекологами, и над  Босфором
гремели залпы, а в гареме уже плакали младенцы. Недавнее стечение планет
небосвода было таково, что в полночь второго дня будущей недели следова-
ло ожидать появление мудрейшего из султанов. Мустафа III спросил евнухов
- кто из его жен ближе всего к родам?
   - Ах, эта шалунья Зюльма? Так передайте французам, чтобы  она  родила
точно в полночь второго дня следующей недели...
   Гинекологам предстояла сложная задача! Но еще сложнее было  положение
великого визиря Рагиб-паши, которого султан вызвал в Сераль и,  перебро-
сив ему ногою шелковую подушку, объявил:
   - Сядь, а я буду стоять перед тобой, пока ты не объяснишь мне, что за
шум возник в Польше...
   Рагиб-паша отвечал, что он (лично он!) никогда и ничего  хорошего  от
женщин не ждал. Русская императрица Екатерина, конечно,  баба  сумасшед-
шая. Она хлопочет о коронации Понятовского  только  затем,  чтобы  потом
выйти за него замуж.
   - И сейчас она собирается ехать в Курляндию, чтобы от Бирона сразу же
повернуть в Варшаву. Мне это секретное известие обошлось в триста пиаст-
ров, но я не жалею о потере ничтожных денег, зато счастлив донести прав-
ду о подлости русского Кабинета.
   Мустафа III отсчитал ему только сто пиастров.
   - Я по себе знаю, - сказал султан, - что если женщине чеголибо  захо-
чется, то помешать невозможно. Она успокоится лишь в том случае, если ее
зашьют в мешок и бросят в воды Босфора. Но я уверен, что, пока мешок  не
коснется далекого дна, женщина еще волнуется - как ей утолить свои  вож-
деления!
   При этих мудрейших словах сам великий визирь, сам  главный  астролог,
хранитель шубы султана, сторож султанского соловья и даже кормитель  его
попугая - все они дружно задвигали бородами,  выражая  осуждение  слабой
женской натуры. Рагиб-паша сказал султану, что французский посол  маркиз
Вержен умоляет допустить его до света очей, пронзающих весь небосвод ми-
ра.
   - Пусть придет этот франк, - милостиво разрешил Мустафа  III  (послов
других стран в Турции называли "собаками").
   Представитель Версаля на одном дыхании сообщил:
   - Увы, мы не имеем границ с Россией, чтобы сразу же наказать ее  ору-
жием. Но такие границы имеете вы... Русский посол Обресков достоин того,
чтобы закончить жизнь в Бастилии (у нас) или в башне Эди-Куля (у вас). -
Вержен закрыл глаза и выкрикнул: Мне страшно сказать, что задумали в Пе-
тербурге: обручившись, Екатерина с Понятовским объединят Польшу с  русс-
кими пространствами, в которых человек теряется, как комар в лесу...
   Если бы маркиз на этом остановился, все было бы  хорошо.  Но  беднягу
понесло дальше - прямо в пропасть невежества:
   - Это значит, что империя османлисов... погибнет!
   Вот тогда Мустафе III стало смешно:
   - К чему ты трагически заломил руки, которым  не  хватает  лишь  ножа
Мельпомены, чтобы зарезаться перед любопытной  публикой?  Я  лишаю  тебя
своего просвещенного внимания, и впредь можешь вести  переговоры  с  мо-
им...
   Великий визирь Рагиб-паша уже выступил вперед.
   - Нет, - осадил его султан, - ты уже старый человек, а потому  отдох-
ни. Маркиз будет говорить с моим реис-эфенди [10].
   Мустафа III войны с Россией не  хотел,  и  реис-эфенди  принял  посла
Франции, не вставая с подушек и гладя кошку.
   - Ты хочешь сесть? - спросил он со смехом. - Но, прости,  здесь  тебе
не Европа, и я не держу стульев в доме...
   Вержен сказал, что сыновья Августа III, хотя они и немцы, вполне  мо-
гут сойти за поляков. Реис-эфенди прямо в маркиза швырнул свою царапучую
кошку.
   - Мы на Востоке, - вежливо произнес он, - конечно, не знаем того, что
знаете вы на Западе. Но все-таки мы  способны  догадаться,  что  собака,
сколь ее ни перекрашивай, не может заменить льва... Блистательную Порту,
- договорил он, - беспокоит сейчас другое... совсем другое... совсем...
   Пауза. Маркиз Вержен насторожился.
   - Слушай, а зачем ты насторожился?
   - Чтобы лучше слышать о причинах вашего беспокойства.
   Реис-эфенди поправил туфлю, спадавшую с ноги:
   - А разве у нас имеются причины для беспокойства?..
   Беседа закончилась. Рейс сказал драгоману:
   - Пусть и дальше в Польше царит смута, нам это сейчас  даже  выгодно!
Так мы вернее сможем отрезать от Речи Посполитой самый сладкий ее  крае-
шек - Подолию... Пришло время звать Обрескова!
   Драгоман Маврокордато с трудом поймал кошку.
   - Убери ее. И открой клетку с барсами...
   Драгомана он тоже выслал. Обресков знал турецкий язык, а  реис-эфенди
достаточно владел немецким и русским.
   Алексей Михайлович Обресков - дипломат опытный, патриот пылкий, поли-
тик тонкий. На посту русского посла столь в Турции зажился, что шестерых
визирей похоронил. Жена тоже здесь умерла. Сейчас на посольской  даче  в
Буюк-Дере живет стройная гречанка из семьи местных фанариотов.  Она  ему
недавно родила сына.
   - Брысь, окаянные! - цыкнул он на барсов, желавших обнюхать его  шта-
ны, и тут же приятельски разругал рейса. - Ахмет, водку ты со мною пьешь
потихоньку от своего визиря, а все никак поумнеть не можешь... Перестань
пугать меня! Зачем я тебе сегодня?
   - Ты сейчас удивишься, Алеко. Мы согласны на Понятовского. Но, скажи,
зачем вашей царице выходить за него замуж?
   - Екатерина, - ответил Обресков, - не может стать женой  Понятовского
по той причине, что Понятовский... женится.
   - На ком же? Назови его невест.
   Обрескову вспомнились варшавские чаровницы:
   - Оссолинская, Грабовская, Ланскоронская...
   Один из барсов, зайдя сзади, потянул россиянина зубами за  ногу.  Об-
ресков ласково потрепал хищника за холку.
   - Ладно, - сказал реис-эфенди. - Мы сами заинтересованы в том,  чтобы
с Польшею все обошлось. Мой султан совсем не хочет войны с вами. Поверь,
это так! Я говорю тебе правду...
   Обресков ответил, что султан не хочет - верно, но в Крыму точит сабли
Крым-Гирей, а начни татары войну -  начнут  и  турки.  Реис-эфенди,  как
озорной мальчишка, вдруг покатился спиной на подушки, задрав ноги, с ко-
торых слетели туфли без задников - туфли вмиг были разорваны зубами бар-
сов.
   - Ты, Алеко, еще ничего не знаешь... Ха-ха-ха!
   Обресков смутился - что он должен бы знать?
   - Крым-Гирей поехал на дачу в Молдавию.
   - Удивил! Так он и каждый год туда ездит.
   - Но в этом году в Бахчисарай не вернется...
   Барсов, злобно огрызавшихся, погнали в клетку. Перестав хохотать, ре-
ис-эфенди достал из-под себя смятую бумагу:
   - Возьми, Алеко, на добрую память, - сказал с юмором.
   Это был протест турецкого Дивана к России, в котором излагалась  оза-
боченность султана по поводу того, что возникшие слухи  о  скором  браке
Понятовского с Екатериной могут привести к слиянию Польши с  Россией,  а
Блистательная Порта не потерпит создания под своим боком  столь  мощного
государственного образования.
   Алексей Михайлович спокойно свернул ноту:
   - Прошу тебя, Ахмет, заверить Высокий Порог в том, что волеизъявление
вашего султана будет самым срочным образом доведено  до  сведения  моего
правительства... Кстати, мне тут из Варшавы  старки  прислали  -  заходи
как-нибудь вечерком!
   На посольском бриге быстро ставили паруса.
   Через двадцать один день все новости достигнут Петербурга.
   Прекрасны вы, долы молдавские! В зелени виноградников совсем  затеря-
лась деревня Каушяны - летняя резиденция Крым-Гирея. Кони грудью раздви-
гали высокую траву... Барон Франсуа де Тотт, посол  короля  Людовика  XV
при ставке крымского хана, спросил:
   - Где вы получили образование, хан?
   Крым-Гирей проследил за полетом ястреба в небе:
   - Не образование - лишь воспитание! Всех Гиреев еще мальчиками  отво-
зят на Кавказ, где в аулах черкесов племени беслень мы джигитуем с  ору-
жием и воруем у соседних племен все, что попадается на глаза. Много  ук-
радешь - отбирают, мало украдешь - бьют. Потом я с матерью  скрывался  в
Салониках, бывал в Алжире...
   В молдавскую глухомань герцог Шуазель,  глава  французской  политики,
заслал дипломата, чтобы он возмутил "дэлихана" к  нападению  на  Россию.
Обстановка тому содействовала: татары и ногайцы давно не имели поживы  с
набега на Русь. Но Крым-Гирей остерег де Тотта: сначала  он  дождется  в
деревне молодого вина, а потом... подумает.
   - Мне ведь тоже не хочется ссориться с султаном!
   Но скоро до Молдавии дошла весть о перевороте в  Бахчисарае,  Мустафа
III утвердил на ханство Селим-Гирея, и, узнав об этом, посланец  Версаля
предался невыразимому отчаянию:
   - Все пропало! Франция так рассчитывала на вас...
   Крым-Гирей грустил не больше минуты:
   - Эй, музыканты! Чего затихли, играйте дальше...
   Снова ударили бубны, запели цыганские скрипки.
   - Если меня погубил мир, меня воскресит война!
   Мановением руки хан стронул свой табор к северу -  ближе  к  польской
Подолии. В пути им встретился большой отряд всадников. На  пиках  болта-
лись простреленные в битвах хоругви, а из переметных сум  вяло  свешива-
лись шеи задавленных гусей.
   Это ехал Радзивилл с остатками своего регимента.
   - Была страшная сеча под Слонимом, - сообщил он хану. - Польша кончи-
лась... Браницкий где? А черт его знает. Его разбили тоже,  и,  говорят,
он бежал в Ципское графство - под юбку МарииТерезии. А  я  буду  просить
политического убежища у тебя, великий и грозный Гирей.
   Литовский деспот покорно склонил могучую выю пред потомком  Чингисха-
на, знойное солнце Молдавии било прямо в его толстый, как бревно, багро-
вый от полнокровия затылок.
   - Я уже не воевода литовский, - сказал он.
   - А я перестал быть ханом крымским.
   Радзивилл быстро выпрямился в седле от поклона:
   - Га! Это ли не повод для того, чтобы напиться?
   Обоюдное несчастие повело по кругу их чаши.


   10. ПУСТЬ ВСЕ ТЕРПЯТ

   После того как не пустили его в Зимний дворец, чтобы  танцевать,  как
другие танцуют, ушел несчастный Мирович, возымев намерение на бога поло-
житься. Даже перед иконой поклялся:
   - Боженька милостивый, слышь ли меня? Вот те крест святой, в  возраст
тридцатилетний придя, от горилки совсем отвращусь.  А  ныне  пить  водку
стану умеренно, чтобы с ног не падать...
   Мировичу было 22 года. Заступая в караул, он  озирался,  страшненько!
Внутри крепости - форт особый, и туда никого не пускают. Стал он выведы-
вать - кто там затаился? А никто не знал.  Говорили,  мается  безымянный
узник. На кухне кордегардии встретил  Мирович  барабанщика,  который,  у
печки сидя, сырую кожу барабана просушивал, чтобы звучала звонче.  Миро-
вич об узнике спросил.
   - Иванушка там, - отвечал солдат шепотом.
   - Какой Иванушка-то?
   - Тот, что в царях был, да не уберегли его.
   - Здоров ли он? - спросил Мирович.
   - Чего ж не здороветь? Нам бы так: в обед и ужин, сказывали, по  пять
тарелок жрет. В день ему бутылка вина да пива шесть бутылок. А  бочка  с
квасом у кровати стоит-хоть ноги полоскай!
   - А ты Иванушку видывал ли?
   - Упаси бог видеть - разорвут клещами...
   С этой минуты жизнь озарилась приятным  ласкающим  светом.  Гетман-то
Разумовский недаром внушал: хватай фортуну за чупрыну и тащи  ее,  чтобы
другие завидовали. Мирович лежал на лавке в кордегардии, грелся под  ху-
денькой пелеринкой, думал. Будущее нечаянно воплотилось  в  том  узнике,
что упрятан за каменной кладкой секретного форта. Если удалось  Орловым,
почему не удастся ему, Мировичу?.. Вот  когда  табаку  накурится,  водки
напьется, в карты наиграется. Сладкой судорогой корчился на голых досках
подпоручик инфантерии. "А трубку-то! - размышлял дерзостно. - Трубку за-
имею такую же, какую у гетмана видел. Кафтан справлю, табакерку  заведу,
сестрицам на Москве пряничков куплю..." С такими мыслями Мирович в  пер-
вые дни мая приплыл Невою в Петербург, нашел в Великолукском полку прия-
теля своего - Аполлона Ушакова.
   - Маемся мы с тобой, - сказал он ему, - а куртизаны-то гляди как отп-
лясывают. Нам тоже можно наверх вскарабкаться...
   Один удар, один риск, один страх - и фортуна твоя! Договорились клят-
венно, пошли в храм Казанский и на последние грошики  заказали  по  себе
акафист и панихиду - уже как по умершим.
   - А кто умер-то у вас? - спросил дьякон.
   - Рабы Божий - Василий с Аполлоном...
   Послушали они, как их отпевают, и уговор скрепили:
   - Вдвоем все сделаем, чтобы измены не было, нам-то на двоих  от  Ива-
нушки самые большие куски достанутся. Вот только подождать надобно, ког-
да царица в Курляндию отъедет...
   Но в конце мая Аполлона Ушакова отправили фурьером в Смоленск по  де-
лам казенным; на переправе через Шалонь кони вынесли на берег пустую ки-
битку, обитую рогожей, а самого Ушакова не стало - пропал (утонул?). Ми-
рович захотел новых пособников себе приискать. И начал зубы заговаривать
служителям придворным. Один камер-лакей сам на опасную беседу навязался.
   - Ты в Шлюсселе караулы-то держишь? - любопытствовал. - А вот скажи -
Иванушка там ли мается иль давно его порешили?
   Мирович сказал-да, там, и окна у него краской забрызганы, чтобы никто
не подглядывал его. Стал он нарочно жалеть лакея:
   - Кафтанишко - ай-ай! - плох у тебя. Эх, не так при Елизавете  вашего
брата одевали, раньше-то и жизнь была веселее.
   Камер-лакей охотнейше соглашался:
   - Осударыня новая лакеям чинов не дает. Ранее мы при царях послужим -
и в офицеры, бац! Мои приятели уже давно воеводами в провинциях  служат,
почтмейстерами в губерниях. А теперь всем нам, лакеям, подыхать в  ранге
лакейском...
   Мирович сказал, что беду можно поправить, если царицу на царя переме-
нить. А лакей ответил:
   - От добра худа не ищут! При Катерине зато воровать можно, сколь  же-
лательно. Посуди сам: дня не было, чтобы я из дворца  с  пустыми  руками
ушел. Уж что-нибудь (тарелку или конфет), а детишкам в радость,  жене  в
забаву домой притащу... Ну-ка, придет Иван грозный! Он за такие дела все
руки нам повыдергивает.
   Слабы надежды найти героев среди лакеев... Возвратясь в Шлиссельбург,
решил Мирович уповать едино на полковых пьяниц: "Во хмелю-то  люди  сго-
ворчивей". Приметив капитана Василия Бахтина, начал он худое на императ-
рицу наговаривать. И хотя Василий Бахтин не раз с лавки падал,  но  лыко
вязая исправно:
   - Это ты прав! Худо нам. Опять же ране жалованья совсем не давали.  А
сейчас дают. Но при Елизавете - серебром. А стерва ангальтска -  медяка-
ми... Получил я тут. Полмешка сразу. Не поднять. Нанял телегу.  Везу.  А
сам думаю: ах, за што страданья таки? И говорю кучеру: заворачивай, мол.
Он и завернул. Прямо в трактир! Купил я вина. На цел месяц. И вишь,  гу-
ляю.
   А утром, когда его, трезвого, хотел Мирович далее в свои замыслы вов-
лекать, капитан Бахтин сразу за шпагу схватился.
   - Пшел вон! Чего разбрехался тут? Да я бога кажиный день молю за  ма-
тушку нашу, государыньку нашу пресветленькую...
   Значит, надо действовать в одиночку. Средь ночи Мирович  проснулся  в
поту. Перед иконами дал Всевышнему новый обет:  "Дьявольских  танцев  не
творить!" Не плясать до тех пор, пока Иванушку царем не сделает. Зато уж
потом... И виделась ему картина чарующая: во дворце Зимнем  он  фрейлину
Скоропадскую увлекает в гопак, при этом лакей на блюде подносит ему шмат
сала с чаркой шампанского, а все иноземные  послы  ахают  в  восхищении,
когда Мирович закурит трубку, какой нет даже у гетмана...
   Отныне Мирович во всем видел только указующий перст Божий:  сам  Все-
вышний привел его в караул Шлиссельбурга, Бог заставил барабанщика  про-
болтаться об Иоанне, специально свел его с Ушаковым, даже слова  гетмана
о фортуне - все это признаки благословения свыше. Но  при  этом  Мирович
продолжал слать челобитные в Сенат и  лично  Екатерине,  взыскуя  офици-
альной милости.
   На пороге предстал генерал-прокурор империи.
   - Матушка, - доложил князь Вяземский, сияя как именинник,  -  ревизию
строгую учинил я, и вот тебе новая калькуляция: годовой доход России  не
шестнадцать миллионов, как издавна считали, а целых ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ МИЛ-
ЛИОНОВ... копеечка в копеечку!
   Екатерина не сразу освоилась с новым бюджетом:
   - Благодарю. А теперь мне бы знать хотелось, в какой карман  все  эти
годы влетали недосчитанные двенадцать миллионов?
   - Если старое ворошить, лес голов рубить надобно...
   Екатерина вызвала кондитера Робека, велела запасаться  сахарной  пуд-
рой, ванилью, эссенциями и шоколадом:
   - По приезде в Ревель сразу начинайте кремы взбивать. Я рыцарство та-
мошнее столом изобильным "трактовать" стану...
   Орлов сказал, чтобы не забывала о Ломоносове:
   - Болеет он. А врагов много. И грызут его...
   Разбирая бумаги сенатские, Екатерина засмеялась:
   - Смотри! Опять Мирович тужится, что нужда одолела. Не  дать  ли  ему
сто рублей "кабинетных", дабы не докучал мне более?
   - На всех попрошаек не напасешься, матушка.
   - И то правда, друг любезный...
   Чтобы не тратить время на писание резолюции, Екатерина надорвала угол
прошения Мировича (сие действие означало:  "Возвращено  с  наддранием").
Явился Панин; императрица по-хозяйски окунулась в глубины его политичес-
кого портфеля, извлекая бумаги.
   - Что кипит больше всего? - спросила.
   - Обратите высочайшее внимание на депеши  Обрескова.  Воля  ваша,  но
Алексея Михайловича я бы сменил. Люди не железные и где сил  для  борьбы
взять? Служба дипломата на Востоке особая, послы Венеции, пребывая у По-
рога Счастья, тройное жалованье имеют, а день службы им в формулярах  за
три дня почитают.
   - Пусть терпит, - отвечала Екатерина, пробегая глазами депеши  Обрес-
кова.
   - Его последний раз Мустафе представляли, так два янычара руки  скру-
тили, вот так и беседовал.
   - Пусть терпит, - жестко повторила Екатерина...
   Перед отъездом сама императрица и члены ее  кабинета  были  забросаны
подметными письмами: анонимные авторы предрекали скорую катастрофу,  ги-
бель и хаос. Екатерина перевезла Павла в Царское Село, изолировав его от
столицы. В эти дни императрица резко сократила расходы на содержание Ио-
анна.
   - Хватит обжираться! Если мастеровые в Питере на  пятачок  живы,  так
ему полтинника на день станется...
   В этих словах слышалось уже явное озлобление. Между тем Гришенька Ор-
лов снова напомнил ей, что не мешало бы повидаться с Ломоносовым.
   А он устал. Только что ушли от него молодые штурманы флота,  пришлось
много говорить, немало высчитывать... Замышлялось нечто великое! Под ви-
дом китобойной флотилии скоро уйдут к Шпицбергену корабли  -  отыскивать
пути во льдах, чтобы из Архангельска в Камчатку  проникнуть.  Задуманное
береглось в глубочайшей тайне даже от сенаторов. Ломоносов  был  автором
этой экспедиции!
   Сидя в креслах, он ловил ртом легкие сквозняки и думал, что не  дожи-
вет до того часа, когда корабли вернутся. В памяти еще не угасли отблес-
ки небесных пожаров, полыхавших над ним,  отроком,  тогда  -  в  ледяных
просторах и дышалось не так, легче.
   "Смерть противна и гадостна", - думал он брезгливо.
   За спиною скрипнула дверь, но Ломоносов не обернулся, решив, что  его
пришла проведать жена. Незнакомый голос:
   - Не ждали гостей, Михаила Васильич?
   Екатерина была в ладном платье нежно-голубого бархата, ее шею обвива-
ла тонкая нитка жемчуга, а голову покрывал короткий (почти мужской)  па-
рик из седых волос. Ломоносов хотел подняться, но жестом руки она велела
ему сидеть:
   - Я не охотница до чванных церемоний. Уж кому бы стоять  сейчас,  так
это мне... Григорий Григорьич сказывал, что вам  нездоровится,  и  прошу
оттого не беспокоиться моим визитом напрасно.
   Ломоносов никак не ожидал ее появления у себя. Екатерина долгим  взо-
ром обвела обстановку комнат:
   - В детстве я была озорным ребенком, и мне всегда влетало за излишнее
любопытство. Позвольте сначала осмотреться...
   Она умела быть простой,  любила  обвораживать  и  всегда  ловко  этим
пользовалась. Ломоносов широким жестом выбросил руку:
   - Гостей жалую. Здесь все открыто...
   Императрица тронула чашечку пробирных весов, осторожно, морща  носик,
понюхала, чем пахнет из остывшего тигелька. Низко наклонись, долго вгля-
дывалась в гравюрные доски, прислоненные к стенам. Не поняв  их  смысла,
она спросила - что это?
   - Изображения сияний полярных, кои мне  наблюдать  доводилось.  Скоро
оттиски сделают. Буду счастлив поднести.
   На подоконнике стояла банка с муравьиными яйцами.
   - А это вам для чего?
   - Птичек кормить, - ответил ей Ломоносов.
   Екатерина села напротив ученого. Выставилась туфля, мелькнула крепкая
лодыжка в белом нитяном чулке с прошивкою.
   - А я ведь, извините, не одна приехала...
   С улицы нагрянула свита. Завязался шумный разговор. Статсдамы интере-
совались, можно ли увеличивать алмазы, а мужчин волновал вопрос об опас-
ности шпанских кантарид для здоровья.
   - Щи будут? - тишком спросил Орлов.
   - Будут, - кивнул Ломоносов.
   - А какие?
   - Горячие...
   За столом он оживился. Его не смущало присутствие императрицы, и уче-
ный не вел себя как придворный, обязанный лишь поддерживать тему  разго-
вора, возникающую по воле особ венценосных, - нет, Ломоносов говорил сам
и говорил только то, что ему хотелось. Сейчас он завел речь о смертности
в своем отечестве:
   - Полно на Руси баб, раз по двадцать рожавших без трепета. А где дети
их? Хорошо, что старость уважут один сын иль двое... Смерть  у  колыбели
дежурит. Нужда во врачевании - главная скорбь наша! Опять же и праздники
престольные. После масленицы скрипят дроги кладбищенские:  люди  русские
спешат до погоста. А отчего? Да от невежества нашего. Сидит весь пост на
грибках с киселем овсяным, потом словно пес  бешеный  с  цепи  сорвется:
ешь, Емеля, твоя неделя, жми, Вавила, чтобы раздавило... Вот и мрут!  Не
на таких ли и указывали пророки в речении своем: "Праздников ваших нена-
видит душа моя, и кадило ваше мерзость есть предо мной"?
   Екатерина созналась, что больше всего боится оспы.
   - Она и всех устрашила! Но даже средь врачей сыскались ее  доброжела-
тели: будто оспа не бич людской, а благодеяние свыше,  вроде  чистилища,
минуя чрез которое человек оспою кровь очищает, избегая тем самым  иных,
более суровых болезней.
   - Было ли когда от нее спасение? - спросила царица.
   - Было. В древности викинги поражали мечами зараженных оспою, а евреи
разумно покидали места, где оспа явилась.
   - Избавится ли от оспы человечество?
   - Оспа вечна, - сказал Ломоносов. - Но избавление есть в прививках, и
опыты тому имеются. Однако надобно прежде сильным персонам побороть суе-
верие общенародное. А то недавно Парижская академия одобрила вариоляции,
а Людовик Пятнадцатый ученых высмеял...
   Екатерина брякнула ложкой в тарелке:
   - Вас, Михаила Васильич, слушая, даже  не  заметила,  как  управилась
первая. - А жене  ученого  кивнула  через  стол:  -  Danke  sc'on,  frau
Lomonosoff.
   На прощание Ломоносов подарил ей свои стихи:
   Блаженства новаго и дней златых причина -
   Великому Петру вослед Екатерина
   Величеством своим снисходит до наук
   И славы праведной усугубляет звук...
   Опираясь на костыль, он проводил гостей до карет. Придворные, собира-
ясь в дорогу, спрашивали его, какая будет погода.
   - А не знаю, - отвечал он. - Гадать не умею...
   Спущенные с тормозов, скрипнули колесные оси.  Кавалергарды  в  латах
взяли карету царицы в кольцо, дымчато и тускло блеснула  сталь  палашей,
когда их потянули из длиннющих ножен.
   Иногда я думаю - а что, если бы Екатерина не отвечала на прошения Ми-
ровича "наддранием"? Представим, что она дала бы ему рублей  сто-двести.
Возможно, что тогда русская история не имела бы  тех  странных  загадок,
которые до сих пор волнуют наше воображение.


   11. НЕСЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

   Свежий ветер раскручивал петушиные флюгеры над  шпицами  древних  ре-
вельских башен. Екатерина ступила на верхний дек галеры "Три святителя",
полуголые гребцы разом налегли на весла - берег поплыл вдаль.
   Старый адмирал Полянский поднес императрице кубок с ромом,  предупре-
див, что без "отвальной" пути не будет. Екатерина бесстрашно  взяла  ку-
бок, офицеры стали хлопать в ладоши:
   - Пейдодна, пейдодна, пейдодна...
   Ром ударил в голову, подкосил ноги в коленках.
   - А я уже пьяная, - сообщила императрица. - Ах, Боже, какая я пьяная!
Куда мы плывем? Впрочем, мне вес равно... Ха-ха-ха!
   Орлов ногою открыл люк, подхватил женщину, отволок ее  в  каюту,  где
хохочущая Екатерина вдруг стала рыдать.
   - Выспись, дуреха! - И Орлов закрыл двери каюты.
   Галера, всплескивая веслами, уходила в сияние моря.
   Большие рыжие крысы воровали сухари у матросов.
   Вечером Екатерина поднялась с головной болью.
   - Вот хрыч вредный! - выругала Полянского. - Обрадовался,  что  я  на
флот пришла. Набулькал до самых краев. "Пейдодна, пейдодна..." Скажи,  я
глупостей не много тут наболтала?
   Утром по курсу открылась панорама флотилии, лежавшей в дрейфе. На бе-
регу заранее был возведен макет "городка", построенный для показательно-
го уничтожения его ядрами с эскадры. На палубе "Трех святителей"  поста-
вили кресло, Екатерина плотно в нем уселась, держа на коленях  подзорную
трубу и табакерку с платком. За креслом, перешучиваясь, толпилась свита.
   Над галерою ветер рвал и комкал императорский штандарт.
   Адмирал склонился в поклоне:
   - Осударыня пресветлая, дозволь маневр учинить.
   - Прежде я хотела бы знать смысл маневра.
   Полянский растолковал, что суда, выстроясь в кильватер, продемонстри-
руют перед нею стройность батальной линии.
   - С удовольствием осмотрю вашу стройность...
   Пошли! Но лучше бы не ходили. Корабли мотало из  стороны  в  сторону,
мателоты не могли попасть в кильватерную струю впереди идущих. При этом,
салютуя, они бестолково разбрасывали вокруг себя  факелы  огня  и  груды
ядер. Наконец один фрегат, не справясь с управлением,  врезался  в  борт
императорской галеры. Прямо над креслом императрицы, с треском  сокрушая
рангоут и разрывая такелаж, проплыл гигантский бивень бушприта с оснаст-
кой и хлопающими на ветру треугольниками кливеров.
   - И это... флот? - ужаснулась Екатерина.
   Вся свита уже прыснула по углам - кто куда!
   Лишь она осталась на своем месте - в кресле.
   Полянский снова склонился перед императрицей:
   - О великая мать отечества, заткни уши скорее - я сейчас терминологию
матерную пущу.
   Екатерина осталась вежливой:
   - Если это для пользы службы - будьте любезны, прошу!
   Но матюги не помогли кораблям расцепиться;  матросы  топорами  рубили
рангоут и снасти - фрегат и галера разошлись, исковерканные  и  ободран-
ные, словно после пиратского абордажа.
   Полянский спросил:
   - Что еще, матушка, показать тебе?
   - Тарелку с супом и ложку...
   Обед прошел в траурном молчании. "Наконец, - сообщала Екатерина Пани-
ну, - в 5 часов после обеда приблизились к  берегу  для  бомбардирования
так называемого городка... никто в линию не  держался".  Эскадра,  отдав
якоря, долго высаживала из пушек громы и молнии залпов, но разбить бута-
форский городок не смогла. Екатерина спросила Полянского - чего  добива-
ется несчастная эскадра бесполезною тратой ядер и пороха?
   - Чтобы тебя потешить, - отвечал адмирал.
   - Так ведь я не дурочка! И вижу, что все ядра летят  мимо  цели.  Ос-
тавьте в покое городок, меня, себя и экипажи.
   - Эх, мать моя! - огорчился Полянский. - Надо бы у нас на флоте,  как
у англичан, правило завести: на реях вниз башкой за ноги половину команд
перевешать, вот тогда и порядок будет.
   - Прежде чем вешать на флоте, надо флот порядочный  заиметь...  -  не
выдержала Екатерина.
   Через люк с верхней палубы виднелись лоснившиеся от пота спины  греб-
цов, ворочавших мотылями многопудовых весел, - и ей стало жутко от  этой
каторги. Она велела плыть обратно в Ревель, а  покидая  галеру,  учинила
адмиралу хороший нагоняй:
   - Спасибо не скажу, ордена не повешу, пенсии на старость  ты  у  меня
вовек не доплачешься. У вас на флоте только и умеют, что  ром  стаканами
хлестать...
   Екатерине были хорошо известны слова Морского устава: "Всякий  потен-
тант, которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет; а  которой
и флот имеет, обе руки имеет".
   - Сегодня я стала однорукой, - вот ее слова.
   В доме эстляндского рыцарства ее чествовали как богиню, дамы устилали
путь розами, но Екатерина, замкнувшись, давила нежные  лепестки  цветов,
думая о позорном флотском бессилии. Ревельские поэты читали  ей  высоко-
парные оды, а государыня в это время тихонько спросила  адмирала  Семена
Мордвинова:
   - Долго ль в Англии сушат лес для кораблей?
   - Лет пять. Чем дольше, тем лучше.
   Лицо ее, обращенное к поэтам, выражало приятное внимание к их  талан-
там, но при этом она шептала:
   - Допустим, что сушить будем лишь три года. Да еще строить их...  Ох,
Семен Иваныч, не успеваем мы.
   После "трактования" рыцарей столом изрядным, за которым речь  звучала
немецкая, шведская и французская, Екатерина удалилась к себе,  в  покоях
она отбилась от объятий Орлова:
   - Оставь, варррвар! Я еще не все сделала...
   Присев к столу, поспешно строчила сенаторам: "У нас в излишестве  ко-
раблей и людей на флоте, но у нас нет ни флота,  ни  моряков...  Надобно
сознаться честно, что корабли походили на флот, выходящий каждогодне  из
Голландии для ловли селедок, но никак не на флот воинский".
   Утром, попивая кофе, она сказала:
   - Ладно! Посмотрим дивизию Румянцева.
   Орлов очень побаивался ее свидания с полководцем:
   - Катя, будь с ним поласковей. Забудь прошлое...
   Человек самостоятельный и грубый, Румянцев отказался присягать Екате-
рине, говоря открыто: "А я разве знаю, куда  императора  подевали?"  Но,
присягнув, он сразу же подал рапорт об отставке, - Екатерина вернула его
с "наддранием", понимая, что нельзя  лишать  армию  такого  видного  на-
чальника, но ходу Румянцеву больше не давала, и победитель  Фридриха  II
околачивался в гарнизонах Прибалтики... Под пение фанфар и рогов верени-
ца карет с Екатериной и ее свитой прикатила в предместье Ревеля,  где  в
лагерном компаненте стояла дивизия. Румянцев  издали  салютовал  шпагой,
потом откинул клинок к ботфорту, стукнув по нему так,  словно  проставил
печать на бумагу казенную. Средь зеленеющих куртин и полян с  ромашками,
в развилках дорог, на фоне рыцарских фольварков с их кирхами и  замками,
полководец разыграл перед императрицей показательный  бой,  каждый  свой
маневр поясняя четкою аннотацией. Екатерина, всегда наблюдательная,  от-
метила бодрый вид загорелых солдат, их исправное оружие, ладные  мундиры
и крепкую обувь. Румянцев тростью, оправленной в серебро, указал на гус-
то марширующие в низину каре:
   - Вот сии робяты к войне готовы всегда. Я учел опыт войны минвушей  и
солдат натаскал как следует: у меня не разбалуешься! Фридрих  меня  тоже
многому научил. Прусских порядков, как генерал Петр  Панин,  я  в  армии
своей не жалую, но зато прусская армия умела драться так, что над  Евро-
пой пух и перья кружились...
   Екатерина, всем довольная, пошла к экипажам, впереди нее заскочила  в
карету собачка. Орлов подал руку:
   - Ну, Катя, что скажешь? Довольна ли?
   - Флот меня согнул-армия меня выпрямила...
   Притянув к себе голову Румянцева, поцеловала его в лоб:
   - Забудем старое. Мы друзья. Полюбите меня.
   Полководец расхохотался вдруг таким могучим басом, словно  заговорили
батареи в пальбе неистовой. Кареты тронулись, вздымая облака пыли. Князь
Репнин спросил:
   - Ваше величество, что вы сделали с Румянцевым?
   - Поцеловала - и только.
   - Но ведь Румянцев славен тем, что никогда даже не улыбнется.  А  тут
он загоготал как жеребец над овсяным полем...
   Екатерина устроилась поудобнее на диване, к ней на колени  запрыгнула
собачка, она поправила на ней бантик:
   - Просто Румянцев был рад меня видеть...
   Орлов выкинул в окно пустую бутылку из-под пива. Карета мягко колыха-
лась по ухабам. Держась за шелковую лямку, фаворит заговорил о графе Ми-
нихе:
   - Живучий старикашка! Вот  приберет  его  господь  к  себе  ближе,  а
сколько копоти после него останется в гиштории русской...
   Миних был отсюда неподалеку: он командовал строительством  балтийских
портов, возглавляя знаменитую каторгу в Рогервике. Именно туда и завора-
чивали сейчас кареты.
   Для начала Миних, в котором никогда не угасала любовь к  самому  гру-
бейшему фарсу, покатал Екатерину на колеснице (величиной  с  эшафот),  в
которую были впряжены двести голых убийц  и  злодеев,  раскрашенных  под
арапов и индейцев. Екатерине скоро надоело это.
   - Довольно, граф! Я не привыкла ездить на  животных,  которые  лишены
хвостов... Пошутили - и хватит.
   Рогервик строился уже сорок лет. Годами громоздили камни в море, соз-
давая дамбы, а штормы в пять минут раскидывали скальные глыбы, уложенные
людьми-муравьями. Очень широко раскинулось рогервикское кладбище.  Миних
сказал, вроде оправдываясь:
   - Каторга, она и есть каторга... - Умевший тонко льстить, он бывал  и
бестактным. - Ну угодно ли вашему величеству, чтобы явил я  вам  с  того
света супруга вашего покойного?
   Он представил ей каторжника - рябого мужичка лет  под  сорок,  с  жи-
денькой бороденкой и тощими посиневшими ногами.
   - Вот, самозванно нарек себя Петром Третьим.
   Екатерина с отвращением оглядела своего "мужа":
   - Ну, понравилось тебе императором быть?
   - Есть-пить надо, - отвечал "император". - За што меня тута держат? Я
ж не убивал никого. Нс шумствовал. Я тиха-ай...
   - Все вы тихие. - Екатерина раскрыла кошелек. - Вот тебе... на водку.
Теперь ступай прочь, дурачок противный.
   Миних сказал, что у него отбывают каторгу еще два мнимых императора -
Петр II с Иоанном Антоновичем и сын покойной Елизаветы,  якобы  прижитый
ею от принца Морица Саксонского.
   - А меня еще нету на каторге? - спросила Екатерина.
   - Не теряю надежды, - с юмором отвечал Миних.
   На берегу моря стояла развалюха-хибара. Они вошли в нее, сели на лав-
ку. Беседовали по-немецки.
   - Для продолжения трудов в Рогервике недавно вы просили еще полмилли-
она от казны. А где их взять, граф?
   - Введите новый налог.
   - На что наложить? Вы знаете?
   - Придумайте. На квас, на собак, на бубенчики.
   Екатерина послушала, как заунывно шумит морс.
   - Ведь это вы строили Ладожский канал?
   - Имел честь докопать эту канаву.
   - А зачем вы копали? - спросила Екатерина.
   Вопрос был странным. Миних объяснил:
   - Чтобы корабли проходили каналом в безопасности.
   - А разве они прямо по озеру плыть не могли?
   - Корабли плохие, и в Ладоге тонули.
   - А если бы корабли были хорошие?
   - Тогда и канала не нужно?
   - То-то и оно! - подхватила Екатерина. -  Миллионы  рублей  и  тысячи
жизней вложены в предприятие ничтожное. Если  бы  половину  сих  средств
истратили на постройку кораблей хороших, тогда незачем было бы  двадцать
лет в земле ковыряться... А теперь честно ответьте: на что мне  вам  еще
полмиллиона давать?
   - Чтобы я закончил гавань в Рогервике.
   - А вы подумали - зачем мне Рогервик?
   - Корабли наши строятся из сырого дерева и потому сразу же  загнивают
в пресных водах на рейдах Кронштадта. Петр Великий рассудил за благо пе-
ренести стоянку флота вот сюда, в Рогервик, где в соленой  воде  корабли
гниют медленней.
   Екатерина прищелкнула пальцами, словно кастаньетами.
   - Так, - сказала она. - Значит, если корабли строить из сухого  дере-
ва, то и надобность в создании Рогервика отпадет?
   - Истинно говорите, ваше величество.
   Тяжелым ботфортом он растер под собой сороконожку.
   - Теперь я построю вопрос таким образом: к чему выбрасывать  миллионы
рублей на создание гавани в Рогервике, если отсюда рукой подать до  ста-
ринной и удобной гавани - Ревеля?
   - Вот этого я не знаю. Но так завещано от Петра Великого, чтобы стро-
ить именно в Рогервике... пока не выстроим.
   - Петра-то давно нет. А где гавань в Рогервике?
   - Гавани тоже нет. Штормы все губят...
   Екатерина поднялась с грязной лавки:
   - Странные дела творятся на Руси - делают люди, стараются, и никто не
думает: зачем делают? Кончайте идиотский сизифов труд...
   Они вышли из хибары. Екатерина еще раз  огляделась:  кресты,  кресты,
кресты - под ними навеки успокоились тысячи солдат, матросов и каторжни-
ков, погибших из-за чужой глупости. И может быть, глядя на  эти  кресты,
женщина вспомнила и французского маркиза Мирабо и русского мужика  Ломо-
носова: на фоне гигантского кладбища рабов их научные теории об  умноже-
нии населения виделись совсем в ином свете.
   Старый Миних, с трудом выгребая ноги из глубоких песков, проводил им-
ператрицу до кареты, снял треуголку:
   - Вы из Ревеля куда путь держите?
   - Мне надо побывать еще в Митаве у герцога.
   - Пожелайте ему от меня поскорее сдохнуть...
   Дверцы со стуком захлопнулись, лошади тронули.  Екатерина  расправила
по дивану свое панье и сказала:
   - Сам бес в наших делах не разберется!


   12. "ШЛИССЕЛЬБУРЖСКАЯ НЕЛЕПА"

   День обещал быть жарким. Лифляндский генерал-губернатор Юрий  Юрьевич
Броун помнил, как двадцать лет назад через Ригу на Петербург проследова-
ла девочка, маленькая принцесса Фике, и потому  относился  к  Екатерине,
как отец к дочери. Даже погрозил пальцем:
   - Помни, что не велю в Риге вечернюю зорю бить и никто спать  не  ля-
жет, пока ты из Митавы не обернешься...
   Поехали. Екатерина сказала князю Репнину:
   - Три встречи подряд с мужиками: граф Миних из крестьян вестфальских,
генерал Броун из крестьян латышских, а едем к третьему мужику -  Бирону,
мать которого шишки в лесу собирала... Чудеса, как подумаю! Вот уж прав-
да: судьба играет людьми.
   Репнин ответил, что люди тоже играют судьбою, и не только своей, но и
многими чужими. Екатерина тут же отчитала его:
   - Благодарю, князь, за назидание, но карета наша  так  устроена,  что
нам до самой Митавы сидеть друг против друга, и потому  будем  любезнее.
Именно ваш врожденный аристократизм, которым вы переполнены, я  намерена
использовать в Варшаве, куда скоро и отправитесь - моим послом!
   Сразу за Двиною начиналось  Курляндское  герцогство.  Рыцари  в  жел-
то-черных плащах составили почетный эскорт, на въезде в Митаву  высилась
триумфальная арка, семья Бирона встретила Екатерину по-рабски - на коле-
нях, хором исполняя в ее честь канты, старый герцог поднес памятную  ме-
даль, в народ бросали курляндские талеры, на которых  был  отчеканен  ее
(!) профиль. Екатерина повела себя как покровительница Курляндии, а гер-
цог, обязанный ей возвращением престола, клялся до гробовой  доски  слу-
жить России верным лакеем. Екатерина дала Бирону понять, что ему отведе-
на лишь скромная роль управляющего курляндским  хозяйством...  Митавский
дворец был осмотрен рассеянно:
   - Он похож на Зимний! А это правда ли, герцог, что у вас есть в замке
комната, паркет которой составлен из золотых червонцев, сложенных один к
другому ребрышками кверху?
   - Была, - смущенно отвечал Бирон.
   - Жаль, что нету сейчас, - усмехнулась Екатерина. - А с какой осадкой
корабли способны заходить в Либаву?.. Так, так. Надеюсь, вы  не  станете
возражать, если мои корабли будут навещать ваши гавани? Подарите  нам  в
Либаве один причал...
   Бирон прижал руки к сердцу. Екатерина заторопилась обратно, вся  гер-
цогская семья снова пала перед ней на колени:
   - Мы умоляем ночевать у нас... Лучшая спальня! Мы наполним ее  арома-
тами, всю ночь будет играть убаюкивающая музыка.
   - В другой раз. Меня ждут в Риге...
   Едва усевшись в карету, она велела гнать лошадей. Был второй час  но-
чи, когда кони отбили дробную чечетку по доскам наплавного моста.  Толпы
рижан стояли на улицах, ожидая музыкальной  зори.  Екатерина  из  кареты
почти выпала.
   - Ох, как я устала сегодня, - сказала она Броуну.
   Трубачи заиграли зорю. Броун увлек  императрицу  в  комнаты  рижского
замка, на лестнице предупредил:
   - Государыня, есть известия из Шлиссельбурга...
   В комнатах ее поджидал кабинет-курьер Гринев:
   - Ваше величество, пакет-от Панина.
   Прочтя доношение, Екатерина поняла: отныне у нее только один соперник
в делах престольных - Павел, ее сын...
   В ночь на 5 июля Шлиссельбург затянуло туманом.  Собираясь  почивать,
комендант крепости полковник Бередников сменил мундир на халат.  Но  тут
со двора раздался громкий стук заряжаемых ружей. Не понимая причин  тре-
воги, Бередников выбежал на галерею комендантского дома и, увидев  Миро-
вича, спросил его:
   - Ты на што ж это тревогу нам учиняешь?
   Мирович прикладом его по лбу - хрясь!
   - А доколе государя нашего томить будешь?
   Выстроив солдат, Мирович увлекал их за собой - на форт, внутри  кото-
рого содержался император Иоанн Антонович. Солдаты повиновались  механи-
чески, плохо соображая, что делают и во имя чего делают?.. Секретная ко-
манда секретного форта запросила у  идущих  пароль.  Мирович  пароля  не
знал.
   - Идем вас брать! - отвечал он истошно.
   Приставы Лука Чекин и Данила Власьев многие годы, что охраняли  Иоан-
на, жили за стенами форта, как живут звери в клетке. Им прибавляли жало-
ванье, сулили приятное отдохновение в будущем и велели всегда помнить  о
тайной инструкции: живым императора никому в руки не отдавать! О  госпо-
ди, никак фортуна смилостивилась над ними? Неужто  кончится  сейчас  эта
каторга?
   - Что делать учнем? - спросил Чекин.
   - Стрельнем, Лука... для порядку!
   Под их пулями солдаты гуртом сбежались в укрытие, где  хранились  по-
жарные ведра и насосы. Мировича спрашивали:
   - Где вид у тебя на такие поступки? Ох, беда наша тяжкая: сами-то  мы
неграмотны, люди подневольные. Но - боимся: как бы нам за тебя, поручик,
несчастными всем не сделаться...
   Мирович выхватил из-за обшлага подложный  манифест,  составленный  от
имени Иоанна, и, завывая, начал читать. Не вняв высокой риторике, солда-
ты слушали его не ахти как понятливо. Мирович велел прикатить с бастиона
пушку, сам затолкал в нее ядро, суетливо сыпанул побольше пороху. Угова-
ривал:
   - Вот государя вызволим, он всем деньгами отвалит, домой вернемся бо-
гатеньки... хорошо заживем, миленькие!
   При виде пушки Чекин и Власьев перекрестились:
   - Пора тайную инструкцию сполнять...
   Узник, облаченный в длинную рубаху, давно не стиранную, проснулся  от
шума в крепости и сидел на постели. Увидев вбегающих стражей, резко отп-
рянул в угол, и клинки скользнули мимо, а шпага в руке Власьева  перело-
милась, уткнувшись в каменную стенку. Власьев схватил узника  в  охапку,
крича:
   - Язви его, Лука! Язви скоряе...
   Первый удар распорол плечевые мышцы, но Иоанн, проявив силу, какой от
него не ждали, опрокинул Власьева навзничь. Голыми руками  стал  хватать
длинный клинок Чекина.
   - Э, не умеешь ты! - сказал Власьев. - Дай-ка я...
   Лезвие с хрустом вошло в тело. Иоанн закричал.
   - Глубже сунь... глубже, - советовал Чекин.
   Власьев вторично погрузил клинок. Иоанн, медленно оседая на пол, хва-
тал своих убийц за ноги. Собачья тоска по этой проклятой жизни светилась
в затухающих глазах императора. Чекин треснул его ногою по голове:
   - Добей! Добей, и по домам разъедемся...
   Мертв! Офицеры дружно обратились к иконе:
   - Господи, на все воля Твоя...
   После этого сдались. Мирович расплакался:
   - За что же вы, звери, душу-то невинную погубили?
   - По долгу присяжному. А ты кто таков?
   - Я сам по себе, - отвечал Мирович, опускаясь  на  колени.  Поцеловав
ногу убитого, он велел класть мертвеца на кровать и нести во двор вместе
с кроватью.
   Сырой туман еще покрывал двери Шлиссельбурга; в этом  гиблом  тумане,
будто привидения, медленно выступали солдаты, воздев над собой кровать с
убитым императором. За ними шел Мирович, салютуя шпагой, следом, как те-
ни, двигались и сами убийцы. Кровать поставили на землю, а Мирович перед
фронтом объявил:
   - Вот, братцы, император ваш. Вы не виноваты, ибо не  ведали,  что  я
умыслил. Один за всех и отвечу...
   На галерею выбрался окровавленный комендант Бередников:
   - Да что вы тут лижетесь с ним? Он же вас, братцы, погубил!  Спасайте
честь свою - хватайте его, пока не поздно...
   Туман распался. Из города прибыл в крепость генерал  РимскийКорсаков,
он сразу же накинул на мертвеца офицерскую епанчу, велел оттащить его  в
тень под стенку, а Мировичу сказал:
   - Сволочь! Если своя башка не дорога, так хотя бы о солдатских  поду-
мал: им-то каково под палки идти?..
   ...По указанию Никиты Панина императора закопали на крепостном дворе,
выбрав местечко неприметное, где не слишком пекло солнце, где росла кра-
пива погуще. Власьева и Чекина он наделил каждого по семь тысяч  рублей,
наказав строжайше:
   - Теперь скройтесь, чтобы и духу вашего не было. А что  видели,  даже
детям и внукам своим не сказывать. Бывать в городах  не  можете.  Встре-
чаться меж собою вам тоже нельзя. Лучше  будет,  если  сразу  монашеское
пострижение примете. Пошли вон!..
   В окне - страшное зарево: всю ночь пылал Кронштадт.
   Утром пришла в столицу галера, осыпанная  пеплом,  офицеры  доложили,
что пожар уничтожил 1300 зданий:
   - Кронштадта нет! Все надо строить заново.
   Хорошо, что отказала Миниху в деньгах для Рогервика.
   - Эти полмиллиона дать морякам, - распорядилась Екатерина.
   Кронштадт сгорел на пятый день после ее  возвращения  из  Прибалтики.
Следствие о "шлиссельбуржской нелепе" было уже  закончено.  В  подложном
манифесте Мировича она прочла о себе, что мужа извела  ("опоен  смертным
ядом"), что родственникам в Германии отправила 25  миллионов  золотом  и
"чрез свои природные слабости желала взять  в  мужья  подданного  своего
Григория Орлова, за что она конечно пред Страшным Судом никак не  оправ-
даетца".
   - Как-нибудь оправдаюсь... не твоя забота!
   Духовенство предложило подвергнуть Мировича самой жестокой пытке,  но
Екатерина яростно воспротивилась:
   - При пытке Мирович скажет не то, что было, а то,  что  вам  от  него
слышать хочется. К тому же, - добавила она, - мученье дела не ускорит, а
напротив, замедлит. Пытаемый должен лечиться долго, чтобы на  эшафоте  в
целостном виде предстать...
   Мирович и без пыток ничего не утаивал. Его спросили: кто надоумил по-
куситься на возмущение в Шлиссельбурге? Подпоручик сразу  же  указал  на
гетмана Кирилла Разумовского:
   - Вот его сиятельство сидит... с него и началось!
   Разумовского это потрясло:
   - Ах ты, ехиднин сын! Одумайся, паршивец...
   - А не ты ли, граф, совет мне дал, чтобы я, с других молодцов примеры
беря, фортуну за чупрыну хватал покрепче?
   О причинах, побудивших его к "нелепе", Мирович четко ответил в  четы-
рех пунктах. Первый: хотел бывать в комнатах, где жила  императрица,  но
его туда не пускали. Второй: хотел танцевать во дворце и оперы  слушать,
какие знатным персонам доступны, но в театр придворный  тоже  не  попал.
Третий: не имел в обществе желанного почтения. Четвертый: по челобитьям,
поданным царице о нуждах своих, получал отказы с "наддранием", а это ему
обидно... Вяземский распорядился о приискании палача:
   - Надобно конкурс устроить: кто ссечет разом голову с барана, того  в
палачи и возьмем...
   Место для казни выбрали на Обжорном рынке; старики в Петербурге поми-
нали лихое время кровавой Анны Иоанновны.
   - Быть того не может, чтобы внове людям  башки  срубали!  -  говорили
они. - Драть - пожалуйста, а рубить - не...
   22 года никто в России не видел публичной казни, и народ потянулся на
Обжорный рынок, высказываясь по дороге, что на эшафоте топором для стра-
ху побалуются, потом кликнут помилование и выдерут голубчика, как  поло-
жено. Рыночной площади не хватило для  собравшихся,  зрители  сидели  на
крышах домов, толпились на мосту столь тесно, что там перила потрескива-
ли. Мировича привезли в карете, он был в епанче  голубого  цвета,  низко
кланялся народу, легко и весело взбежал на эшафот. Склонив голову,  вни-
мательно прослушал сентенцию о своих винах, затем крикнул:
   - Все верно! Спасибо, что лишнего на меня не навешали...
   Палач не заставил его страдать, обезглавив с одного  удара.  А  когда
подхватил голову за длинные волосы, предъявляя ее для всеобщего  обозре-
ния, площадь содрогнулась в едином движении массы народной. Единым  сто-
ном отвечала толпа на казнь и разом повернулась, чтобы  бежать  прочь...
Стихийный порыв был настолько внезапен и силен, что мост задрожал, пери-
ла обрушились, а народ посыпался в реку. В самой гуще  этой  обезумевшей
толпы бежал молодой солдат с раскрытым в ужасе ртом - Гаврила  Державин!
Когда же парень оглянулся, то увидел громадный столб черного дыма - эша-
фот уже горел, а вместе с ним навеки исчезло и тело казненного.


   13. ВЕСЕЛЫЕ СВЯТКИ

   Исподволь, незаметно и тихо, русский Кабинет начал  заманивать  евро-
пейцев на свои пустыри. По Европе  уже  разъезжали  расторопные  люди  с
большими кошельками и хорошо подвешенными языками. На постоялых  дворах,
в трактирах и на почтовых станциях они рассказывали невероятное:
   - Россия - это совсем не то, что вы тут думаете. На Волге климат, как
в Бургундии или Провансе. Весной из Сибири прилетают уральские канарейки
величиной с ворону, они пьют росу из татарских тюльпанов, каждый из  ко-
торых никак не меньше вот этой тарелки... Волга-это рай!  Русская  импе-
ратрица обещает вам полную свободу, никаких налогов и притеснений в  ре-
лигии, она дает каждому на дорогу до Саратова по восемь шиллингов в сут-
ки... Такое счастье выпадает раз в жизни!
   А осенью 1764 года элекционный сейм  утвердил  на  польском  престоле
Станислава Понятовского, в гербе которого  красовался  "золотой  телец",
отчего поляки прозвали его "теленком". Он был первым из королей, короно-
вавшимся не в Кракове, а в Варшаве, и явился на элекцию не  в  рыцарском
панцире с мечом, а в обычном платье французского покроя. Древняя  корона
Пястов оказалась слишком велика для его головы, пытались так и сяк укре-
пить ее на Понятовском, но стальной обод кувыркался,  делая  корону  шу-
товской. Догадливее всех оказался сам король:
   - Я становлюсь смешон! Скорее дайте мне ваты...
   Корону на его голове укрепили с помощью ваты.
   - Вот только сейчас, - призналась Екатерина Панину,  -  мой  роман  с
этим человеком подошел к финишу, и продолжения никогда не последует. Но,
боже мой, сколько отдано чувств...
   Всегда сдержанная, она разрыдалась. Панин был поражен таким  открове-
нием. Ему казалось, что в сердце императрицы уже не осталось  места  для
лирики, а все прошлое она умеет посыпать золой и прахом. Однако  женщина
еще тосковала, и, может быть, даже не по Станиславу, а вообще по настоя-
щей большой любви, - это обрадовало Панина, ибо затеплилась надежда, что
"орлов шине" все же придет конец... Кичливый аристократ князь Репнин от-
бывал в Варшаву, чтобы управлять Понятовским на правах строгого референ-
та. Екатерина, опечаленная, проводила его словами:
   - Король похож на красивую куклу. Не спорю, он умен, начитан  и  мно-
гознающ, его речь блестяща, человек он добрый, но слабый, и за ним необ-
ходим присмотр, как за ребенком...
   По безлюдным дорогам скрипели санные обозы, ехавшие в  Речь  Посполи-
тую: Россия щедро одаривала  поляков  амуницией  и  порохом,  пушками  и
ружьями. Петербургский кабинет желал видеть Польшу соседкой сильною,  но
обязательно  дружественною.  Петербург  сам  предложил  Варшаве,   чтобы
польская армия отныне была увеличена в два раза...
   Вице-канцлер Голицын привел к Екатерине полузамсрзшсго и  оборванного
музыканта ее оркестра - Генрика Новицкого, и она встретила бедняка  при-
ветливо:
   - Весьма сожалею, что вы не стали королем польским, хотя и уверена  в
ваших высоких достоинствах. Ну что ж! Если не удалось в этот раз,  попы-
тайте счастья в иную конвокацию...
   Новицкого накормили, приодели, и вечером он уже  сидел  в  придворном
оркестре, играя на мандолине - с вдохновением!
   Генерал-прокурор Вяземский, входя в большую силу, порою даже не заме-
чал, что для Екатерины он вроде удобного веретена, на котором императри-
ца скручивала угодную ей пряжу. Впрочем, она всегда беседовала с  князем
вполне радушно, доверительно:
   - Не скрою, мне очень жаль, что давно не имею общества  Разумовского,
но, думаю, он скучает по моему тоже. И хотя с гетманом мы друзья старые,
но самовластия на Украине не потерплю.
   Переживая разлад, на компромиссы не шла, отлично понимая, что Кирилла
Разумовский в глубине души неисправимый придворный и скорее булаву  гет-
мана к ее ногам сложит, нежели расстанется с ключом камергера.  Запреще-
нием являться ко двору она сознательно его оскорбляла.
   - Пусть помучается... Кстати, - напомнила Екатерина, - Петра Румянце-
ва вызвать до особы моей, и чтобы не мешкал сборами.
   Вяземский сказал, что Разумовского, который любим на Украине,  Румян-
цев, с его характером, никак заменить не может.
   - Так не в гетманы же его прочу! А крутой характер Румянцева как  раз
и надобен для дел тамошних...
   Милая наперсница Прасковья Брюс явилась и напомнила:
   - Като, сегодня банный день, а ты готова ль?
   - Погоди. Меня ждет митрополит Платон.
   В соседней комнате, возле незаконченной шахматной партии, императрицу
поджидал Платон, духовный наставник сына, дородный мужчина в  соку,  ума
великого, не любивший ее, о чем она хорошо  знала.  Платон  как  следует
продумал партию, сразу объявив шах. Екатерина прикрылась пешкою.  Платон
сказал, что реконструкция Деламота в Зимнем дворце не везде удачна:
   - Устройством для себя парной бани под сводами  дворцовой  церкви  вы
допустили кощунство непростительное.
   Екатерина свела губы в яркую вишенку.
   - Меня в детстве однажды жестоко выпороли,  когда  я  Лютера  дураком
назвала, с тех пор ханжества остерегаюсь. И прошу вас в век  просвещения
быть пастырем просвещенным.
   - Мат! - объявил ей Платон.
   - Ай-ай. А кого из игроков хороших еще знаете?
   - Веревкина - нищего. Потемкин искусен.
   - Веревкина от нищеты избавлю, он человек  умный  и  забавный,  очень
смешил меня. А вот Потемкин... какой Потемкин?
   - Ваш камер-юнкер, государыня.
   - Давненько я его не видела. Вы его знали?
   - Еще  на  Москве  дискутировали.  Он  у  Амвросия  Зсртис-Каменского
пятьсот рублей выцыганил, а отдавать - так нету его...
   В бане графиня Брюс хлестала веником жилистое, абсолютно лишенное жи-
ра тело императрицы, сплетничала:
   - Слыхала ль о Потемкине? Говорят, схиму  принять  вознамерился.  Уже
давно от светской жизни бежал и заперся... Глаза-то у него, матушка,  не
стало.
   Екатерина выжимала от воды длинные волосы:
   - Куда же его глаз подсвался?
   - То ли выбили, то ли сам вытек. Окривел Голиаф  прекрасный,  и  даже
нашего обхождения не надобно, одной просфоркой утешен...
   После бани Екатерина сказала об этом Орлову.
   - Не слушай Брюсиху! - отвечал тот. - Ячмень на глазу вскочил, а  он,
лентяй, обрадовался, чтобы службой манкировать...
   На коленях императрицы пригрелся кот. Вяземский застал ее пьющей чай,
голова Екатерины была повязана платком, на манер деревенской  бабы.  Вя-
земский доложил, что гетман булаву не отдает, упрямится. Екатерина сбро-
сила с колен мурлыкающего кота.
   - А я тоже упрямая! - выпалила в гневе. - Таков уж  порядок  у  меня:
что не начато, то не сделано. Но что начну, до конца доведу, хотя бы тут
костьми разлечься...
   На пороге комнат предстал Алехан Орлов:
   - Поздравляю всех: Россия плывет морем Средиземным!
   - Браво, - отвечала Екатерина. - Кыс-кыс-кыс...
   С улицы отчаянно провизжали полозья саней. Екатерина подошла к  окну.
Зима выпала снежная. Петербург утопал в высоких сугробах. Через  замерз-
шее стекло она разглядела возок, обитый для тепла войлоком,  дверь  рас-
пахнулась, наружу выставилась трость, облитая серебром, затем высунулась
нога в громадном ботфорте.
   - Румянцев прибыл! - доложили императрице.
   Она сорвала платок с головы, прихорошилась перед зеркалом:
   - Его-то мне и надобно... Пусть идет.
   Она приняла полководца в своих личных покоях, где они удобно располо-
жились в креслах-сервантах. Чтобы не зависеть от услуг лакеев, Екатерина
сама доставала из сервантов посуду и закуски.
   - Вино будешь пить, Петр Александрыч?
   - Коли дашь, отчего ж не пить мне?..
   С хитрецой женщина начала беседу издалека:
   - Поздравь царицу свою: наш фрегат "Надежда благополучия" под  флагом
коммерческим пришел в Ливорно с товарами.
   Румянцев оценил появление корабля в Средиземном море, которое  доселе
было закрыто для мореходов русских.
   - Виват! - сказал он, осушая чарку.
   - Хорошо бы нам теперь заранее дороги в ханство  Крымское  проведать,
чтобы верные шляхи в степях иметь.
   Румянцев отставил трость, взялся за холодную рыбу.
   - Какие там дороги в степях ногайских! Посуди сама: остались тропочки
путаны, еще с походов Миниха намеченные. Ежели  армию  туда  громоздить,
так все заново учиняй - с магазинов украинских,  со  сторожек  запорожс-
ких... Чистое поле перед нами!
   - А на Украине смутно стало, - завела Екатерина о главном.  -  Гетман
шибко провинился. Старшина казацкая строптивость нам  оказывает.  Всяким
обозным, хорунжим да бунчуковым желательно господами стать,  они  там  с
сала повзбесились, латифундии себе разводят, палаццо на хуторах  строят,
будто маркизы версальские, а гайдамаки режут их заодно  с  шинкарями  да
панами гоноровыми...
   Румянцев еще не понимал, зачем она его вызвала.
   - Вот еще анекдот! - со смехом сказала Екатерина, подливая ему водки.
- Столь избыточная довольством страна, при добром климате  и  плодородии
баснословном, в казну русскую ничего не дает, а Россия знай себе в Укра-
ину тыщи бухает, как в прорву ненасытную, и куда там все девается-ума не
приложу... Пей!
   Генерал-аншеф выпил, но закусывать не стал.
   - Говори, мать моя, чего тебе от Румянцева надо.
   Екатерина сказала, что скоро объявит гетманство навеки  уничтоженным,
а его решила сделать президентом Малороссийской коллегии  и  генерал-гу-
бернатором тех краев неспокойных.
   - Когда укажешь в Глухов отъехать?
   - Когда я вырву булаву из рук гетманских...
   В ход была пущена тяжелая артиллерия - Панин!
   - Жезл фельдмаршала, - объявил он Разумовскому, - заменит вам  булаву
гетманскую. Государыня сохранит вам пожизненно содержание гетманское,  а
в придачу к Батурину дает город Гадяч со всеми селами и хуторами...  По-
думайте сами, граф, что двери Эрмитажа откроются для вас и вашей супруги
сразу же, едва вы разожмете пальцы, дабы выпустить из них булаву свою.
   - И кто же ее подхватит? - спросил Разумовский.
   - Как реликвия священная, пусть хранится в роду вашем.
   - За все, что мы, Разумовские, для императрицы сделали, могла бы  она
и добрее быть! Но теперь я вижу происки ее тайные: отняв булаву у  меня,
она ее своему кобелю передаст.
   - Кирилла Григорьич, умный ты человек, но сказал глупость явную. Гет-
манство не передается - оно истребляется!
   - А что загвалтят в Сечи Запорожской?
   - Для тебя более важен гвалт петербургский...
   В конце года Разумовский сдался и был ласково принят  Екатериною,  но
при его появлении она уже не вставала. В канун святок, собираясь в  Глу-
хов, пришел проститься Румянцев. Екатерина сказала ему, что война с тур-
ками неизбежна:
   - Еще года два, и услышим клич военной трубы...
   Лошади стыли у подъезда, закуржавев  от  морозного  инея.  Екатерина,
оказывая особую честь наместнику, проводила его до  вестибюля,  где  уже
чуялось лютое дыхание зимы. Потом выскочила и на площадь - с  непокрытою
головой; в прическе ее сверкал дивный персидский  аграф,  доставшийся  в
наследство от Елизаветы.
   - Не застынь, матушка, - сказал ей Румянцев.
   - Сейчас побегу... Ну, поцелуемся!
   Потом легко вспорхнула обратно по лестницам. Женщине  исполнилось  35
лет - она была полна энергии и здоровья, ее не надо было  еще  подталки-
вать, напротив, она нуждалась в том, чтобы ее порывы сдерживали.  "Слава
страны, - писала она в эти дни, - составляет мою собственную. Это и есть
мой главный принцип!"
   ...Где-то далеко отсюда притих ее Цербст.
   Весело отпраздновали при дворе Рождество 1765 года, удалось растормо-
шить даже бегемота Панина, и Никита Иванович, заплетаясь толстыми чурка-
ми ног, плясал "барыню", взмахивая платочком, а вокруг него ходила впри-
сядку сама императрица. Телесно обильные статс-дамы плыли павами в хоро-
воде, распевая "Заплетися, плетень", фрейлины угощались костяничным мор-
сом, кавалеры играли с ними в бирюльки, Екатерина продулась  в  макао  с
бывшим гетманом и  расплатилась  горсткою  неотшлифованных  бриллиантов.
Вдруг с шумом и визгом нагрянули дурашливые бабы в сарафанах и платках -
переодетые братья Орловы, громила Петр Пассек, "шпынь" Левушка  Нарышкин
и прочие чудаки, которые всегда хороши, лишь пока трезвые...  Далеко  за
полночь токайское и пунши совсем уже развязали языки, фрейлина Олсуфьева
горько рыдала за колонною от безнадежной  любви,  а  Екатерина,  испытав
большое желание двигаться, заявила, что поедет кататься по городу.
   - Морозище страшный, - отговаривал ее Орлов.
   - Вот и хорошо... Едем!
   На запятки саней запрыгнули Алехан  с  Григорием,  лейб-кучер  Никита
громко высморкался, кони с места пошли наметом, следом  помчались  зако-
ванные в латы  кавалергарды  с  петушиными  гребнями  на  касках.  Сияла
большая лунища,  мороз  постреливал  в  деревьях,  верный  Никита,  чуть
пьяный, спросил императрицу:
   - Куды хочешь-то, матушка?
   - А мне все равно сегодня - куда завезешь!
   Петербург был на диво пустынен, в  окнах  догорали  последние  свечи,
утомленные праздником жители отходили ко сну, -  кони  рвали  грудью  во
мрак переулков, прямо в стынь, в ледяной звон, в пересверк инея...  Ека-
терина повернулась к запяткам:
   - Вы еще не закоченели там?
   - Гони дальше, - отвечали Орловы, потирая уши.
   От Смольной деревни сани вывернули в Конногвардейскую слободу, из-под
заборов сонно пробрехали сторожевые псы. Неожиданно Алехан тронул  импе-
ратрицу за воротник шубы:
   - Эвона дом твоего камер-юнкера.
   - Какого?
   - Потемкина...
   Она дернула Никиту за кушак, чтобы остановился.
   - Проведайте его, - наказала братьям.
   Орловым не хотелось:
   - Да спит он. Время позднее.
   - Нет, не спит. Я вижу свет в одном окошке...
   Под грузным шагом богатырей надсадно скрипел снег. С крыльца толкнули
двери - заперты. Стали барабанить - не отпирают. Алехан плечом  своротил
двери с запоров. Братьев поразила запустелая нежиль в комнатах. Одинокие
свечи горели в поставцах.
   - Эй, кто тут живой? Отзовись...
   В белой рубахе до пят явился старец с распятием на шее. До пояса сви-
сала борода, а один глаз закрывала неопрятная тряпица. Орловы даже испу-
гались:
   - Гришка, что ли? Неужели ты?
   - Я, - отвечал Потемкин.
   Алехан сорвал с его лба повязку:
   - Э-е, брат, да ты и впрямь окривел...
   Куртизаны потоптались, не зная что сказать.
   - А мы не одни: матушка-государыня в санках осталась,  ждет.  О  тебе
спрашивала. Не хочешь ли повидать ее?
   - Уезжайте все, - внятно отвечал Потемкин.
   Братья ушли. Екатерина спросила их:
   - А где же мой камер-юнкер?
   - Не вытащить! Глаза у него, правда, нет...
   Они снова запрыгнули на запятки. Екатерина выбралась из саней.  Орло-
вы, переглянувшись, разом ощутили, что в ней копится небывалое  напряже-
ние-нервов, чувств, мыслей, смятения... Сделав шаг в сторону дома Потем-
кина, остановилась. Посмотрела наверх - на звезды. И, глубоко  вздохнув,
вернулась к своим.
   - Трогай, - сказала, упрятав нос в муфту.
   Кавалергардские кони печатали лед копытами. Латы сверкали при  лунном
свете. Деревья, осыпанные инеем, были прекрасны в эту ночь,  как  драго-
ценные кубки... Екатерина до самого Зимнего дворца не проронила ни  еди-
ного слова.


   ЗАНАВЕС

   Над Архангельском слышался суховатый треск - в небе  разыгралось  по-
лярное сияние. Прошка Курносов, топором за  день  намахавшись,  вечерами
постигал науку конторскую - чертежи делал, бухгалтерией  занимался  исп-
равно. Он любил такие уютные часы, любил слушать дядю Хрисанфа:
   - А вот еще Иосиф Флавий писал о кораблях, бравших на  борт  по  тыще
воинов с грузом - где нонеча суда такие? Калигула плавал на  дворцах-ко-
раблях с бассейнами для купания и водопроводом, какого не то что  в  Со-
ломбале, но даже в Питерсбурхе еще не устроили... Да-а, многие тайны на-
шего дела утеряны!
   В один из вечеров дядя чаю ему налил:
   - Разрешаю и сахарком угоститься... Слышь ты! Скоро шестнадцать тебе.
Годы таковы, что пора о чине думать. В нашем осударстве человек без чина
- место свято, но пусто. Даже дворян бесчинных "недорослями"  прозывают.
Выходи-ка ты на свою дорогу, стезю осваивай: в Питерсбурх надо ехать!  Я
тебе два письма дам. Первое к земляку нашему Катасонову, он уже в  ранге
маеорском служит. А коли нужда особая явится, спроси, где дом  статского
советника Ломоносова... В ноги!
   Прошка, чай оставив, брякнулся на колени.
   - Пойдешь за обозом с трескою. Валенки кожею подстегни. Три  рубля  -
на тебе. В тулупчике не замерзнешь. Да готовальню не забудь...
   Громадные мерзлые рыбины, раскрыв рты и выпучив глаза, поехали в  па-
радиз империи, дабы исчезнуть в кастрюльках и на сковородках  с  кипящим
маслом. Грея у сердца готовальню, шагал Прошка за санями. Древний Онежс-
кий тракт уводил в чащобы, редко где продымит деревенька, из скитов  на-
бегали дремучие отшельники - ловко и опытно воровали с возов рыбу.  Лишь
за Каргополем тракт оживился; попался едущий барин, спешивший в  родовое
поместье (начиналась подневольная крепостная  Россия,  какой  Прошка  не
знал в свободном Поморье). Ближе к весне приехали в  Петербург;  обоз  с
рыбою растекся по рынкам столичным.  Прошка  отыскал  Катасонова;  кора-
бельщик был в черном английском сюртуке, голову его утеплял короткий па-
рик мастерового.
   - Не до тебя мне сейчас, - сказал он парню. - Если хочешь, так  пошли
вместе хоронить славу нашу.
   - А кто помер-то?
   - Ломоносов...
   Прошку затолкали в громадной толпе, двигавшейся к Невской лавре. Кого
здесь только не было! В ряд с  сенаторами  шли  студенты  академические,
именитое купечество и нищие, врачи и архитекторы, скульпторы  и  актеры,
адъюнкты и архиереи, - казалось, толпа эта вобрала в себя все  сословия,
все таланты, все бездарности, все самое светлое и все самое темное.
   Шли за гробом Ломоносова лучшие друзья его.
   Притихли, несчастные!
   Шли за гробом Ломоносова злостные враги его.
   Рыдали, счастливые!
   Прошка на всю жизнь запомнил: когда  стали  зарывать  могилу,  кто-то
вдруг начал метать в нее горсти цветного бисера... Катасонов как  верну-
лись с кладбища, так и запил горькую. Прошка не волновался:  коли  пьет,
так надо. На третий день, проспавшись, майор сказал:
   - Сбирайся. Явлю начальству нашему... Ты к сроку приехал, парень: ны-
не корабли строят поспешно.
   На саночках в одну лошадку добрались до Адмиралтейства,  которым  уп-
равлял генерал-майор флота Голенищев-КутузовСредний.
   - А почему он средний-то? - спросил Прошка.
   - Чтобы не путать: три брата, все Иваны, все в одном чине, и  все  на
флоте служат... Подтяни сопли, не шмыгай носом!
   Удивительно, что большой начальник принял  мальчишку  сразу,  выведал
знание терминологии, потом (как бы для дела), спросил: какое дерево кла-
дется в кницах между бортом и палубами?
   - Свиль, - сказал Прошка, дивясь простоте вопроса.
   - Свиль так свиль, - согласился генерал-майор. - Годок потрудись  то-
пором у нас, потом я тебя, может быть, и на верфи Глазго  отправлю  ради
опыта нужного. Из каких людей происходишь ты?
   - Сын крестьянский, из людей поморских.
   - Нелегко тебе будет, сын крестьянский, наверх карабкаться. Круты на-
ши трапы корабельные, ох круты как... Что ж, напрасно обижать не станем.
Будешь хорош-и мы к тебе хороши будем...
   Прошка был записан в первый чин "обученного тиммермана" (так  звались
плотники флотские, могущие чертежи читать, с рейсфедером работать, набор
корабельный знающие). Вечерами в работницких мазанках полыхали  печурки,
в котлах бурлилась каша со шкварками, от  онучей  и  валенок  отсыревших
тяжко парило. Приладив сбоку от себя лучину, Прошка отписывал на родину:
"Дражайший дядечка и мастер! Скучаю без лица вашего, охота  речей  умных
послушать. А живу я безо всякой прибыли, но зато успешно, возле кораблей
воинских. Питер - городок немалый и похож на Соломбалу, а товары тут до-
рогие, без пятачка и не думай напитаться. Вспоминаю почасту шаньги с мо-
рошкою и кота вашего помню. Когда в чины высокие выйду, я тоже котом об-
заведусь, и станем мы с ним по вечерам пить чай с сахарком кенарским..."
   Прошка был послушным, но бить себя не давал:
   - Я ведь из поморов - сам драться умею!
   Однажды после работы майор Катасонов дал ему книжку французского  аб-
бата Госта об искусстве морских эволюции:
   - Тебе ее читать ни к чему! Сбегай на тринадцатую линию,  сыщешь  дом
покойного келлермейстера Ушакова, отдай книгу с поклоном  благодарствен-
ным камер-фурьеру Рубановскому...
   Келлермейстер Ушаков, ведавший при Елизавете винными погребами, давно
умер, а вдова его вышла за Рубановского, и, по всему видать, у них  вин-
ные запасы имелись, потому что на столе открыто стояли мушкатели,  тене-
рифы и венгерское. Возле бутылок пристроился капрал Морского  кадетского
корпуса.
   - Садись, - сказал он. - Выпей.
   Был он парень крепкий, скуластый, кулаки здоровые. Такой  даст  -  не
сразу встанешь. Назвался же Федором Ушаковым, потом явился еще  гардема-
рин - этот был Санькою Ушаковым.
   - Сколько ж тут вас Ушаковых? - дивился Прошка.
   - Сейчас третий придет-тоже Федька...
   Спросили они Прошку - откуда он взялся?
   - А я сирота... плотник... из Архангельска.
   - Много жалоб на вас, на сироток эдаких.
   - Это кому ж мы так насолили?
   - Флоту Российскому, ядрен ваш лапоть, - отвечал капрал Ушаков. - Ко-
рабли гоните, скороделы, из лесу непросохшего.
   Прошка разъяснил, что Соломбала хотя и очень приятна, но все-таки еще
не Гавана: погода сыренькая, солнышка маловато, одно бревно сохнет,  ря-
дом с ним десять других червяки жрут.
   -  Гробы  плавающие,  -  ругнулся  Федор  Ушаков,  закусывая  тенериф
редькою. - Топить бы всех вас с топорами на шеях... Эвон, сказывали мне,
у султана турецкого флот превосходный.
   - Так им французы тулонские мастерят...
   Залаяла шавка. Прямо из сеней, промерзшие, заявились еще двое - Федор
Ушаков и Александр Радищев.
   Прошке выпало подле Радищева сидеть.
   - Мундир-то у тебя какой службы будет?
   - Я паж ея императорского величества.
   - И царицу нашу видывал, значит?
   - Вчера только с дежурства придворного.
   Поморскому сыну было это в диковинку:
   - Ну, и какова у нас царица-то?
   - Обходительная, - ответил Радищев.
   - А что ест-то она? Что пьет?
   - Да все ест и все пьет... не ангел же!
   - Эй, Настя! - гаркнули Ушаковы. - Тащи огурцов нам.
   Из темных сеней шагнула девка красоты небывалой. Без смущения, даже с
вызовом, оглядела молодежь и заметила Прошку:
   - Господи, никак, еще новый кто-то у нас?
   - Сирота, - указал на него капрал вилкою.
   - И я сиротинка горькая, - ответила краса-девица.
   Пажи ее величества обрадовались, крича хором:
   - Так вас обоих сразу под венец и отволокем.
   - А кто он? - спросила Настя.
   - Плотник.
   - ФУ" - отвечала девка. - На што мне его?
   Федор Ушаков (не паж - моряк) хохотал пуще всех:
   - Ой, глупа девка! Так не сундуки же он  мастерит.  Плотник-то  кора-
бельный. Ему ж фортуна посвечивает - в офицеры! Глядишь,  и  полвека  не
пройдет, как он в майоры выберется.
   Настя удалилась в темноту сеней, а мушкатель еще быстрее стал убывать
под соленые огурчики.
   - Вкусное вино, - похвалил Радищев.
   - Чего ж в нем хорошего? - фыркнул Прошка.
   - Из погребов покойной Елизаветы, сама пила.
   - Да в Лиссабоне такое вино нищий пить не станет.
   - Ври, ври... - заметил Федор Ушаков (паж).
   - ...да не завирайся, - добавил Федор Ушаков (капрал). Прошка к  нему
лицом обернулся.
   - Да ты сам-то плавал ли где, кадет?
   - Уже до Ревеля и Гогланда бегал.
   - Недалече! Мог бы и помолчать в гальюне, когда на камбузе умные люди
"янки-хаш" делают. Меня-то бес куда не носил только. И потому говорю без
вранья, что ваш мушкатель - дрянь...
   - Наш плотник уже пьян, - решили пажи.
   Прошка всерьез обиделся:
   - Плотник, плотник... Что вы меня топором-то моим попрекаете? Так я в
стружках с опилками не заваляюсь. Вижу, что никто здесь  не  верит  мне.
Тогда слушайте - я спою вам. Спою по-англицки.
   Наш клипер взлетал на крутую волну,
   А мачты его протыкали луну.
   Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.
   На клотик подняли зажженный фонарь:
   Спасите! Мы съели последний сухарь.
   Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу.
   В твиндеках воды по колено у нас.
   Молитесь! Приходит последний наш час.
   Эй, блоу, бойз-блоу, бойз-блоу...
   - Этот парень не врет, - сказал Федор Ушаков.
   Расходились из гостей поздно. Радищева поджидали у ворот санки с  ку-
чером и лакеем на запятках. Он отъехал, помахав ручкой. Ушаков  проводил
его долгим взором:
   - Пажи богаты, на флоте таких не видать. Это мы идем на моря, сермяж-
ные да лапотные, единой репой сытые...
   На невской набережной устроили расставание.
   - Свидимся ли еще? - взгрустнул Прошка.
   - На морях люди чаще, чем на земле, встречаются...
   Вприпрыжку парень пустился через Неву, навстречу огням адмиралтейских
мазанок, где веет чудесное тепло от печурок, где сохнут онучи,  где  над
кадушкой с квасом до утра будут шуршать тараканы.
   Эх, до чего же хорошо живется на белом свете!


   ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
   Канун

   Можно сказать, милостивый государь мой, что история нашего века будет
интересна для потомства. Сколько великих перемен! Сколько странных прик-
лючений! Сей век наш есть прямое поучение царям и подданным...
   Денис Фонвизин (из переписки)


   1. ЛЕЖАЧЕГО НЕ БЬЮТ

   Потемкин давно никого не винил. Даже не страдал.  Одинокий,  наблюдал
он, как через щели в ставнях сочился яркий свет наступающей весны... Ис-
торик пишет: "Целые 18 месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевал-
ся, редко с постели вставал, не принимал к себе никого.  Сие  уединенное
прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здра-
вое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни,
на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием".
   Средь ночи Потемкина пробудил женский голос:
   - Спишь ли? Допусти до себя...
   Он запалил свечи. Сердце бурно колотилось.
   - Кому надобен я? - спросил в страхе.
   А из-за дверей - голос бабий, воркующий, масленый:
   - Да ты хоть глянь, как хороша-то я... утешься!
   Потемкин бессильно рухнул перед киотом:
   - Господи, не искушай мя, раба Своего...
   Утром он получил записку. "Весьма жаль, - писала ему  неизвестная,  -
что человек столь редкостных достоинств пропадает для  света,  для  Оте-
чества и для тех особ, кои умеют ценить его". Потемкин метался по комна-
там, расшвыривал ногами стопы книг, уже прочитанных, и тех, которые  еще
предстояло прочесть... Историк продолжает: "Некоторая знатного происхож-
дения молодая, прекрасная и всеми добродетелями украшенная  дама  (имени
коей не позволю себе объявить),  ускоряя  довершить  над  ним  торжество
свое, начала проезжаться мимо окошек дома, в котором он жил..." Одиноким
глазом взирал Потемкин сквозь щели ставней, как в лунном сиянии,  словно
призрак, мечется под окнами богатая коляска.
   Он стал бояться ночей. Уже не раз звали его:
   - Да пусти меня к себе... открой, я утешу тебя!
   Обессилев, Потемкин растворил двери, и на шее его  повисла  Прасковья
Брюс, жарко целуя его...
   Утром графиня отбыла во дворец с докладом Екатерине:
   - Форты сдались, и крепость пала.
   - Хвалю за храбрость! Поднимем же знамена наши...
   В доме Потемкина появился Алехан Орлов, посмотрел, что на  постели  -
войлок, подушка из кожи набита соломкой, а в ногах - худой овчинный  ту-
лупчик.
   - Не слишком ли стеснил себя скудостью?
   - Эдак забот меньше, - пояснил Потемкин.
   Алехан поднял с полу одну из книг, раскрыл ее -  это  было  сочинение
Госта об эволюциях флотских. Бросил книгу на пол:
   - Ныне я, братец, тоже флотом увлекся. - Потом сказал Потемкину, что-
бы сбирался в Зимний ехать. - Без тебя возвращаться  не  велено,  таково
желание матушки нашей... Шевелись, братец!
   Постриг он ногти и волосы. Белая косынка, скрученная в крепкий  жгут,
опоясала голову, скрывая уродство глаза.
   Екатерина встретила отшельника строго:
   - Наконец-то я вижу вас снова... Из  подпоручиков  жалую  в  поручики
гвардии! Кажется, ничего более я не должна вам.
   Правил он в полку должность  казначейскую,  надзирал  в  швальнях  за
шитьем солдатских мундиров. Писал стихи. Писал и рвал их. Сочинял музыку
к стихам разодранным, и она мягко растворялась в его одиночестве, никого
не взволновав, никому не нужная. А в трактире  Гейденрейха,  где  всегда
были свежие газеты из Европы, случайно повстречал он Дениса Фонвизина:
   - Друг милый! А где ноне Яшка Булгаков?
   - Яшке повезло: его князь Николай Васильич Репнин с собою  в  Варшаву
взял, он при посольстве его легационс-секретарем... Говорят, картежнича-
ет-ночи нет, чтобы в прах не продулся!
   О себе же поведал, что служит при кабинет-министре Елагине для приня-
тия прошений на высочайшее имя, а самому писать  некогда.  Выбрались  из
трактира. Ладожский лед давно прошел. Петербург задремывал в чистоте ду-
шистой ночи; на болотах города крутились винты "архимедовых улиток", вы-
черпывая из ям воду...
   - Чего не спросишь, Денис, куда глаз подевался?
   - Говорят разно: бильярдным кием вытыкнули или...
   Потемкин сказал ему, что придворная служба  уже  мало  влечет.  Жела-
тельно вкусить славы военной:
   - Даже окривевший, а вдруг пригожусь?
   Вечером он разрешал на доске шахматную задачу Филидора,  когда  слуга
доложил, что какой-то незнакомый просится:
   - Сказывал, бывал в приятелях ваших...
   Предстал человек с лицом, страшно изуродованным оспою; кафтанишко  на
нем облезлый, башмаки вконец раздрызганы, а на боку - шпажонка  дворянс-
кая (рубля в три, не дороже).
   - Или не признал меня, Гриша? - спросил он тихо.
   - Ах, Васенька! Глаза да голос выдали. Вижу, что оспа до костей  обг-
лодала... Где ж тебя так прихватило?
   Это был неприкаянный Василий Рубан.
   - Да и сам не ведаю где... Год назад по делам таможенным в Бахчисарай
ездил к резиденту нашему, в Перекопе татарском, возвращаясь, отночевал -
еще здоров. Заехал в кош Запорожский, тут меня и  обметало.  А  сечевики
усаты знай одно меня из ведер на морозе водой окачивали. Потом  землянку
отрыли, там гнить и оставили. Спасибо - еду и воду носили.  Уж  не  чаял
живым остаться. Одно ладно, что оспа эта проклятая хоть глаза не выжрала
мне... мог бы ослепнуть!
   Тяжкое чувство жалости охватило Потемкина: за этой  тощей  шпажонкой,
за этими башмаками виделась нищета безысходная, да и сам Вася  Рубан  не
стал притворяться счастливчиком:
   - Дожил-хоть воровать иди. Покорми, Гриша...
   Потемкин выбрал из гардероба кафтан поуже  в  плечах,  велел  башмаки
драные на двор выкинуть, свои дал примерить, потом выложил перед  поэтом
четыре шпаги, просил взять любую.
   - Бог тебе воздаст, Гриша, - прослезился Рубан. - Людей-то добрых не-
мало на Руси, да ведь не у каждого попросишь...
   В разговоре выяснилось, что Рубан переводами кормится.
   - Писать уже перестали - все, кому не лень, перетолмачивать кинулись.
Иногда эпитафии на могилки складываю. Приду на кладбище и жду, когда по-
койничка привезут. А родственникам  огорченным  свой  талант  предлагаю:
мол, не надо ли для надгробия восхваление в рифмах сочинить? Однажды  на
гении своем три рубля заработал. Вот послушай: "Прохожий! Не смущай  по-
кой: перед тобой лежит герой, Отечества был верный сын,  слуга  царям  и
добрый семьянин..." Мне бы самому под такою вывеской полежать!
   Потемкин спросил о Василии Петрове; оказывается, тот при Академии ду-
ховной на Москве учительствует, а сейчас тоже в Петербург приехал, возле
Елагина толчется, каждый взгляд его ловит.
   - А что ему надобно от кабинет-министра?
   - Ласки. И лазеек в масонство, благо Елагин-то шибко  масонствует.  В
ложу его попасть - быстрее карьера сделается.
   - А я был в ложах, - сознался Потемкин как о стыдном грехе.  -  Плуты
оне. Я бы всю эту масонию кнутами разогнал...
   Встретились и с Петровым; наняли ялик, лодочник отвез их на  Стрелку,
где пристань. А там базар с кораблей иноземных: матросы попугаями и мар-
тышками торгуют, тут же, прямо на берегу, ставлены для публики  столики,
можешь попросить с любого корабля - устриц, вина, омаров,  фруктов  ред-
костных... Старый нищий, хохоча, пальцем на них указывал:
   - Впервой вижу такую троицу: один кривой, другой щербатый,  а  третий
корявый... Охти мне, потеха какая!
   Потемкин приосанился:
   - Кривые, щербатые да корявые, до чего ж мы красивые!
   Вася Петров по-прежнему был пригож, только передних зубов не хватало.
Стали они пить мускат, заедая устрицами, а пустые створки раковин кидали
в Неву. Потемкин спросил Петрова:
   - Клыки-то свои где потерял?
   - А как на Руси иначе? Вестимо, выбили.
   - Важно ведь знать - кто выбил и за что?
   - Барыня на Москве... утюгом! Ревнуча была.
   От вина, еды и музыки Рубан оживился:
   - Даже не верю, что снова средь вас... Четыре года в  степях  провел.
Смотрю я сейчас вокруг себя: корабли стоят, дворцы строятся, флаги вьют-
ся, смех людской слышу. Где же я, Боженька, куда попал?
   - Так ты домой вернулся, - ответил Потемкин.
   Был он среди друзей самый неотесанный. Рубан владел  древнегреческим,
латынью, французским, немецким, татарским и турецким. Петров знал новог-
реческий, латынь, еврейский, французский, немецкий, итальянский. Еще мо-
лодые ребята, никто их палкой не бил, а когда они успели постичь все это
- бес их ведает!
   - А ныне желаю в Англии побывать, - сказал Петров.
   - Зачем тебе, скуфейкин сын?
   - Чую сердцем - плывет по Темзе судьба моя...
   Петров глядел на Потемкина заискивающе, словно ища протекции, но  ка-
мер-юнкер сказал приятелю, чтобы тот сам не плошал:
   - Елагина не тревожь - он кучу добра насулит, а даст щепотку. На  его
же глазах Дениса Фонвизина шпыняют, он не заступится...
   - Так быть-то мне как, чтобы наверх выбиться?
   - Вот ты чего хочешь! Тогда слушай. Вскоре в Петербурге  великолепная
"карусель" состоится. Натяни струны на лире одической  да  воспой  славу
лауреатам ристалищным.
   Петров хотел руку его поцеловать, но получил по лбу:
   - Не прихлебствуй со мною... постыдись!
   Когда переплыли Неву обратно, у двора Литейного повстречался  молодой
солдат вида неказистого, с глазами опухшими.
   - Господа гулящие, - сказал неуверенно, - вижу, что вам хорошо живет-
ся, так ссудите меня пятачком или гривенничком.
   - Да ну его! - сказал Петров. -  Пошли,  пошли,  -  тянул  он  друзей
дальше, - таких-то много, что на водку просят.
   Потемкин задержался, спрашивая солдата, ради какой нужды ему  пятачок
надобен, и тот ответил, что на бумагу:
   - Хочу стишок записать, дабы не забылся.
   - Да врет он все, - горячился Петров. - Гляди, рожа-то какая опухшая,
задарма похмелиться хочет. До стихов ли такому?
   Солдат назвался Гаврилой Державиным.
   - Постой, постой... - припомнил Потемкин. - В гвардии Конной  побаски
зазорные распевали. Слышал я, что придумал их солдат Гаврила Державин из
преображенцев... Не ты ли это?
   Выяснилось - он, и Потемкин рубля не пожалел:
   - Хорошо, брат, у тебя получается... поэт ты.
   Петров и Рубан всячески избранили Державина.
   - Побаски мерзкие учинил солдатским бабам в утеху... Какой  же  поэт?
Эдак-то и любой мужик частушки складывать может.
   - Верно, Васенька! А мы с тобой еще воспарим, в одах  себя  прославим
на веки вечные... Ишь ты, - не унимался Петров, -  бумажки  ему  захоте-
лось! На што рубль такому давать?
   - Лежачего не бьют, - прекратил их споры Потемкин.


   2. БОЛЬШИЕ МАНЕВРЫ

   Лето 1765 года выдалось сырым и холодным,  с  моря  налетали  шквалы,
текли дожди. Екатерина все же выехала в Царское Село,  где  ее  навестил
камер-юнкер Потемкин - с бумагами от Григория Орлова.
   Она спросила, что о ней говорят в столице.
   - Говорят, вы много пишете, - отвечал Потемкин.
   - Да, это моя слабость... чисто женская, и тут я ничего не могу  исп-
равить. О том, сколько я написала, узнают  после  моей  смерти  и  будут
удивлены: когда я находила время для марания? - Помолчав, она  добавила:
- Григорий Григорьевич поступил правильно, купив библиотеку  Ломоносова.
Теперь я задумала идти по стопам друга - и куплю у Дени Дидро его библи-
отеку.
   - Достойно вашего величества, - сказал Потемкин. - Вольтер был  прав,
нарекши вас Семирамидой Севера...
   Вольтер, конечно же, намекал на ассирийскую Шаммурамат  (Семирамиду),
которая правила при малолетнем сыне, как и Екатерина при Павле.  О  том,
что Шаммурамат глубоко порочна, Екатерина знала, но не стала расшифровы-
вать уязвления Вольтера, принимая на себя лишь похвалы его.
   - Как хороши иллюзии! - сказала она. - Побольше бы нам, женщинам, та-
ких иллюзий. Проводите меня до парка...
   В парке Потемкин тащил за нею складной стульчик и зонтик.  Дунул  ве-
тер, посыпал меленький дождик, и камер-юнкер раскрыл зонтик над  головою
императрицы.
   - Благодарю, - отозвалась она, поворачивая к гроту на берегу озера. -
Укроемся от этого несносного дождя...
   Стоя подле нее в укрытии грота, Потемкин заметил синяки,  безобразив-
шие руки женщины, - она застенчиво прятала их под  шалью,  а  он  думал:
"Неужели она способна прощать... даже это?" Перехватив его взгляд,  Ека-
терина строго сказала:
   - Не будьте так внимательны ко мне, поручик...
   Это был ее женский секрет: Семирамиду Севера иногда под  пьяную  руку
крепко поколачивал фаворит Гришенька. Императрица сказала, что  скоро  в
Красном Селе начнутся большие маневры, но Потемкина она  не  включила  в
состав своей свиты, и он в злости сорвал тряпичный жгут со своего лба:
   - Я для вас стал уже противен?
   Екатерина медленно подняла взор к его лицу. Один глаз Потемкина  чуть
косил, а другой был мертвенно-желтый,  прищуренный,  с  жалобно  текущей
слезой... Она сказала:
   - Дождь кончается. Не будем стоять здесь. И очень прошу вас не  гово-
рить, что бумаги Ломоносова на моем столе...
   Эта женщина, осыпанная самой грубой лестью лучших умов Европы и изби-
ваемая пьяным любовником, уже начала работать над своим Наказом! Ее  му-
чила модная в то время легисломания - жажда силою закона  сделать  людей
счастливыми...
   Потемкин нес над нею раскрытый зонтик.
   Какая там Шаммурамат? Просто баба. Да еще чужая...
   Дефензива - оборона, офензива - наступление.
   - Ух, и дадим же звону! - сказала Екатерина ("дать звону" - это  было
ее любимейшее выражение). Коляска императрицы  катила  в  Красное  Село,
грачи на пашне жадно поедали червей. - Вот, - показала на них царица,  -
наглядная картина того, что сильный всегда пожирает  слабого,  а  вечный
мир - выдумка Руссо и его голодающей братии.  Смотрите,  как  эти  птицы
хватают жалких слепых червей... А по мне, так и люба драка! Но  если  уж
драться, так лучше самой бить, нежели другими быть битой...
   Показались домики Красного Села, чистые родники  звенели  в  траве  у
подножия Дудергофских гор, а на склонах их плескались разноцветными шел-
ками шатры персидского Надир-шаха. Екатерина при въезде в лагерь увидела
сына: Павел салютовал матери игрушечным палашом, возле него пыжился  ге-
нерал-аншеф Петр Иванович Панин - разгневанный и  страстный  милитарист,
желавший все в России переделать на казарменный лад,  большой  поклонник
прусских ранжиров. Екатерина сказала камер-фрау Шаргородской:
   - Это мой персональный враг. Ишь как надулся...
   Здесь, в лесах под Красным Селом, русская армия впервые начала манев-
рировать, побеждая мнимого врага.  Князь  Александр  Михайлович  Голицын
[11], прославленный в битвах с Фридрихом II, дал войскам указание:
   - До смерти никого не поражать! Помните, что противник суть  от  сути
часть воинства непобедимого. Засеянных крестьянских полей  кавалерии  не
топтать. А помятых в атаках и буде кто ранен неумышленно, таковых  отсы-
лать на бумажную фабрику Козенса...
   Дипломатический корпус встретил Екатерину возле шатров, в  прохладной
сени которых разместилась ставка.
   - Командующий здесь я! - возвестила императрица...
   Она  переоделась  в  мундир  Преображенского   полковника,   натянула
скользкие лосины из оленьей замши. Никита Панин сообщил ей:
   - Из Вены от князя Дмитрия Голицына [12] получена депеша,  начал  бо-
леть муж Марии-Терезии, император германский Франц, истощивший себя аму-
рами с нежнейшей графиней Ауэрспейг.
   - Туда ему и дорога, - грубо отвечала Екатерина.
   - Да не туда, - поправил ее Никита Иванович, - потому как, ежели  муж
умрет, Тереза венская станет сына Иосифа поднимать, а этот молодой хлюст
въедлив в политику, аки клоп в перину.
   - Клопов кипятком шпарят, - сказала Екатерина.
   К своим "коллегам", монархам Европы, эта женщина не испытывала  ника-
кого почтения.
   А вокруг пестро цвела лагерная жизнь: казаки жарили на кострах  мясо,
дым валил от полковых пекарен, конница разом выпивала целые  пруды,  ос-
тавляя биться в тине жирных карасей и карпов, которых тут же, весело го-
моня, хватали за жабры солдаты. Суздальский пехотный  полк,  пришагавший
из Старой Ладоги, заступил на охрану ставки. Командовал им маленький су-
хощавый офицер, чем-то напоминавший полевого кузнечика.
   - Я вас уже встречала, - сказала императрица.
   Это был Суворов - еще не великий! Он ответил:
   - Три года назад, осенью, был допущен к  руке  вашего  величества,  а
солдат моих изволили трактовать рублями серебряными.
   - Помню. Жаловались на вас... монахи. Зачем вы ихний монастырь  штур-
мовали, всех до смерти в обители перепужав?
   Суворов без робости отвечал, что не оказалось под рукой вражеской ци-
тадели, дабы штурмовать примерно, вот и пришлось посылать солдат  караб-
каться на стены монастырские:
   - Ученье - не мученье! Лишь бы с толком.
   - Из Кригс-коллегии тоже на вас жалуются, будто вы солдат полка  Суз-
дальского изнуряете маршами чересчур скорыми.
   - Ваше величество, читайте Цезаря! - сказал Суворов, мелко  крестясь.
- Римляне еще скорее нашего походы совершили...
   Ближе к ночи, когда догорали бивуачные огни, Екатерина легко взметну-
ла свое тело в седло. Суворов был человеком  от  двора  далеким,  потому
именно его она и выбрала в попутчики:
   - За мной, полковник... галопом, ну!
   В ночной темени их несли кони - стремя к стремени, шпора к  шпоре.  В
изложине ручья крутилась водяная мельница бумажной  фабрики;  здесь  они
спешились. Их встретил англичанин Ричард Козенс с  фонарем...  Екатерина
привязала Бриллианта к изгороди.
   - Лишних никого нету? - спросила она фабриканта. Суворову же  сделала
доверительный знак рукою, чтобы следовал за нею.
   Козенс в конторе демонстрировал образцы  бумаги,  прочной  и  тонкой.
Екатерина жгла листы над пламенем свечи, комкала их и распрямляла, писа-
ла и написанное тут же соскабливала. Ассигнации пробовали  печатать  еще
при Елизавете, но никак не давалась заготовка "нарочитой" бумаги. Екате-
рина и сейчас была недовольна.
   - Ричард Ричардович, советую  опыты  продолжить.  Надобно  добиваться
лучшего качества. Уж вы постарайтесь, дружок мой...
   Утром она сама провела рекогносцировку "противника". Под нею был нак-
рыт вальтрапом Бриллиант, три года назад вынесший ее к престолу! Впереди
марширующих колонн задвигались пушки. В конвое скакали  двести  гусар  -
сербов, грузин и казаков. В великолепных уборах кавалергардов пронеслись
Алехан и Гришка Орловы, над  их  касками  мотались  высокие  плюмажи  из
перьев страуса. Притворно враждовали дивизии - одна князя Александра Го-
лицына, другая Петра Панина. Императрица - на рысях -  сама  отвела  па-
нинскую дивизию за болотистую речонку Пудость.
   - Здесь и дадим вам звону! - посулила она.
   Но "враг персональный", свершив ретираду  за  деревню  Тайцы,  открыл
массированный огонь, заряжая пушки недозрелыми  яблоками,  которых  было
великое множество в садах красносельских.
   Голицын настегнул коня под хохочущей царицей.
   - Здесь не шутят! - крикнул он ей. - Коли попадет в  глаз  анисовкой,
так никакая примочка не спасет. Грузинцев и  сербов,  аллюром  скорым...
арш! - скомандовал он в атаке.
   Битва завершилась грандиозным пиршеством, и Екатерина была весела (не
так, как на галере "Три святителя", но все же подозрительно  хохотлива).
Тосты во славу русского оружия слагались под завывание боевых труб,  при
литавренном бое. Граф Захар Чернышев, по чину президента Военной  колле-
гии, подсел к Екатерине, нашептывая на Суворова, дабы наказать молодчика
за кощунственный штурм святой обители. Екатерина послала его к чертям:
   - Суворова попусту не дергайте. Он мне нравится тем, что на других не
похож. От таких оригиналов большая польза бывает!
   После маневров Красное Село покидали и дипломаты.
   - Куда спешит эта дама? - сказал австрийский посол Лобковиц. -  Глядя
на нее, можно подумать, что завтра начнется война. Смотрите, все русские
верфи загружены работой, Алексей Орлов получает от  нее  секретные  сум-
мы... ради чего?
   - Боюсь, это связано с флотом, - сказал швед.
   - А что она пишет? - спросил испанский посол.
   - Мемуары, - ответил французский посол маркиз де Боссэ, и  его  слова
вызвали дружный смех дипломатов.
   - Плохой ваш смех, господа! -  строго  заметил  прусский  посол  граф
Сольмс. - Русские на Урале понастроили такие вавилонские домны, о  каких
в Европе понятия не имеют. На древесном угле они  дают  чугуна  столько,
что для самых грандиозных коксовых домен в Англии русские  выплавки  ме-
талла остаются лишь недостижимой мечтой...
   Ближе к осени настали жаркие денечки, и двор  перебрался  в  прохладу
фонтанов Петергофа. Играя с вице-канцлером Голицыным в  биллиард,  импе-
ратрица забила шар в лузу, сказав весело:
   - Михалыч, у тебя дуплет, гляди! Была пора, когда философия  возводи-
лась на костры, а теперь она освоила  престол  русский...  Промазал  ты,
князь! Я тебе глубоко сочувствую.
   Крепким ударом загоняя второй шар в лузу, она велела запросить  посла
в Париже об имущественном положении Дидро. Вскоре кабинет-министр Елагин
точно доложил Екатерине:
   - У философа жена и дочь, роскошей не водится, но много денег  уходит
на обретение книг и эстампов редкостных. Дидро живет скромно, зато у не-
го большой расход карманных денег на фиакры, ибо, часто колеся по Парижу
и его окрестностям, он вынужден поддерживать обширные знакомства.
   - Запросите, есть ли у него любовница...
   Посольский курьер примчался с ответом: "Г-жа Волань таковою  считает-
ся, и немало он издерживает ей на подарки".
   - Вот и хорошо, что Дидро не евнух, - сказала Екатерина. - А эта  ма-
дам Волань небось одной философией сыта не бывает, и от  лишних  франков
не отвернется... И ерфильи ч, - наказала она Елагину, - покупая  библио-
теку Дидро, я все книги оставлю ему в  пожизненное  пользование,  а  сам
Дидро пусть числится моим библиотекарем, за что буду платить ему пенсион
по тыще франков ежегодно... Вот так и депешируй в Париж!
   Настала теплая, благодатная осень, шумные ливни барабанили по  крышам
загородного дворца, когда Потемкин, заступив на дежурство, предстал  ве-
чером перед императрицей. Готовясь ко сну, она надела батистовый чепчик,
за ее спиною живописно раскинулся  барельеф  "Вакхические  пляски",  где
пьяные волосатые Силены преследовали тонконогих грудастых нимф...
   - Депеша из Вены, от князя Дмитрия Голицына.
   - Читай, поручик, секретов нету.
   Потемкин прочел, что германский император Франц скончался, а горе Ма-
рии-Терезии не выразить никакими словами.
   - Что ж, помянем кесаря блинами с маслом и сметаной, - лукаво отвеча-
ла Екатерина. - Но императрицу венскую мне искренно жаль: она любила му-
жа... даже все прощала ему... все-все!
   В дверях комнат Потемкин столкнулся с верзилой Пиктэ; женевец  принес
новое послание от Вольтера. "Вы самая блестящая Звезда Севера,  -  писал
мудрец, - Андромеда, Персей и Каллиста не стоят вас. Все эти звезды  ос-
тавили бы Дидро умирать с голоду. Он был гоним в своем отечестве,  а  вы
взыскали его своими милостями... Мы втроем, - заключал Вольтер, - Дидро,
д'Аламбер и я, мы воздвигаем вам алтари: вы делаете из нас язычников!"
   - Пиктэ, - сказала Екатерина, - вам предстоит  поездка  на  Волгу,  в
степи напротив Саратова... Не обессудьте! Старые способы размножения лю-
дей уже не годятся - я придумала новенькие.


   3. НА ФЛАНГАХ ИСТОРИИ

   Скорописью она строчила в Адмиралтейств-коллегию: "Что флотская служ-
ба знатна и хороша, то всем на Руси известно. Но, насупротив  того,  она
столь же трудна и опасна, почему более монаршую нашу милость и попечение
заслуживает..." Брякнул у двери колокольчик, было объявлено:
   - Генерал-майор флота Голенищев-Куту зов-Средний!
   - Проси. - И повернулась от стола лицом к входящему: - Иван  Логгино-
вич, годовой бюджет для дел флотских определила я в миллион  двести  тыщ
рубликов. Сумма хороша, но из бюджета вылезать не дам. Знаю, что корабли
не в един день строятся и не скоро люди к морям привыкают. Но все же бу-
дем поторапливаться...
   Голенищев-Кутузов доложил, какие корабли по весне  спустят  на  воду,
какие закладываются. Долгая сушка леса задерживала создание флота. Суше-
ного леса для столичных верфей не хватало.
   - Однако, ваше величество, большие запасы леса сухого есть еще в  Ад-
миралтействе казанском и под Мамадышем на складах.
   - Вывозите оттуда! Экономия хороша, - добавила Екатерина, - но мелоч-
ное скаредство загубит любое здравое дело. Потому  не  бойтесь  поощрять
радивых, выводите людей в чины, дабы горячность у всех возникала. А пока
флот строите, я адмиралов затрясу насмерть за то,  что  плавать,  сукины
дети, совсем разучились. Стыдно сказать: флот русский к берегам  прилип,
будто старая бабка к забору в день ветреный. Пора уже нам в океаны выхо-
дить...
   Флот, флот, флот - нужен, насущен, необходим!
   От офицеров флота требовали ныне не только знания дела морского, но и
нравов добрых, трезвого жития. Теперь во время корабельных трапез,  пока
офицеры кушали, им вслух читали сочинения -  исторические,  географичес-
кие. Дворян стали завлекать службою на верфях: "корабельные мастеры ран-
ги имеют маеорские, производятся в сюрвайеры и в обер-сюрвайеры, из коих
последний чин уже есть бригадирский". На новых кораблях усиливали  креп-
ление бимсов, палубы стелили из дуба, чтобы они выдерживали пальбу  утя-
желенных пушечных калибров...
   Прошка Курносов воткнул топор в бревно и, завидев начальника Адмирал-
тейства, забежал перед ним, проворно скинув шапчонку:
   - Ваше превосходительство, не оставьте в  милости  своей.  Дозвольте,
как обещали, в Англию на верфи Глазго отъехать.
   - Сначала тебя, байстрюка, в Мамадыш татарский загоню...
   Иностранные дипломаты пристально шпионили за  романом  императрицы  с
Орловым, гадая между собою - какой катастрофой он завершится? Людовик XV
исправно читал депеши из Петербурга:
   "Орлову недостает только звания императора... Его непринужденность  в
обращении с императрицей поражает всех, он  поставил  себя  выше  правил
всякого этикета, позволяя по отношению к своей повелительнице такие  чу-
довищные вольности, которых не могла бы допустить ни одна уважающая себя
женщина..."
   Екатерина всегда перлюстрировала посольскую почту, и это письмо проч-
ла раньше французского короля. Если прочла она, значит, прочел и  Никита
Панин, давно страдающий от неудовлетворенного желания -  видеть  Орловых
подальше от двора.
   - Может, изъять из почты? - предложил он.
   - Что это изменит? Отсылайте. Пусть все читают...
   Панин осторожненько дал понять Екатерине, что пора бы уж властью  мо-
наршей избавить себя от засилия орловского клана.
   - Вы не знаете этих людей, как знаю их я! - И этой  фразой  Екатерина
открыто признала свой страх перед братьями.
   Все эти годы, кривя душой, она выдумывала Григория Орлова таким,  ка-
ким он никогда не был и не мог быть. Императрица старалась доказать всем
(и в первую очередь - Европе), что ее фаворит - не любовник, а  главней-
ший помощник в государственных делах. Иностранным послам она рассказыва-
ла сущую ерунду:
   - Поверьте, что граф Орлов - мой усердный  Блэкстон,  помогающий  мне
разматывать клубки запутанных ниток...
   А мадам Жоффрен она даже уверяла, что при  чтении  Монтескье  фаворит
делал столь тонкие замечания, что все только ахали, диву даваясь.  Между
тем Гришка по-прежнему любил кулачные драки,  вольтижировку  в  манежах,
фехтованье на шпагах, поднятие непомерных тяжестей и забавы  с  дешевыми
грациями.
   Недавно он заявился весь избитый, в крови.
   - Кто тебя так? - перепугалась Екатерина.
   - Да опять капитана Шванвича встретил. Выпили на радостях,  поцелова-
лись, как водится, а потом... - Гришка вытер ладонью окровавленные губы.
- Надо же так - всю соску разбил!
   Екатерина сказала, что в одном городе со Шванвичем  ему  не  ужиться,
она сошлет его подальше - за леса дремучие.
   - Хороший он человек, матушка, таких беречь надобно. Эвон,  в  Кронш-
тадте комендант требуется - Шванвича и назначь: матросы-то буяны, он  их
по дюжине на каждую руку себе намотает...
   Вызов иностранцев в Россию для освоения заволжских пустошей Екатерина
поручила Орлову, и фаворит неожиданно загорелся этим  делом.  Раскатывая
перед государыней карты, говорил:
   - Гляди сама! От Саратова колонии дало потянутся, образуя кордоны на-
дежные для охраны городов от набегов орды  киргизкайсацкой.  Хорошо  бы,
мыслю, поселения эти сомкнуть в степях с Новой Сербией - тогда эту стен-
ку не прошибешь! Ты мне, матушка, где-нибудь  в  степи  памятник  должна
поставить...
   Конечно, нелегко покидать уютную Голландию или обжитую Швейцарию,  но
несчастные и обездоленные европейцы все же отрывали себя от земли пращу-
ров. Регенсбург стал местом их сбора: сюда стекались толпы немцев, швей-
царцев, чехов, ельзасцев, богемцев и гессенцев. Их отправляли на  кораб-
лях. Распевая псалмы, пешком шагали на Русь "моравские братья",  гернгу-
теры и менониты.
   Никто не ожидал столь мощного притока людей.
   - Не совладать, хоть рогатки ставь! - докладывал Орлов. -  Нс  только
стариков, но даже умирающих на себе тащат...
   Екатерина трезвой головой понимала: 8 шиллингов в  сутки  на  каждого
колониста - приманка сладкая. Она нюхнула табачку:
   - Не гнать же их обратно! Что ж, старики и больные вымрут скоро.  Лю-
бой город всегда с кладбища начинается. - А для детей малых Россия  ста-
нет уже отечеством...
   По Волге, распустив паруса, струги спускались к  Саратову;  здесь  их
встречал, как своих земляков, гигант Пиктэ.
   - Вы обретете новое счастье! - вещал он. -  Россия  дарит  вам  такие
права, какие сами же русские были бы счастливы иметь для себя, но  таких
прав они иметь не могут. Я достаточно пожил  в  России  -  здесь  трудно
жить, но дышится легче, чем в Европе...
   Глубокой осенью Орлов сообщил, что первые колонисты уже вышли на кал-
мыцкую речку Сарефа. Там, в духоте высоченных трав, возникали новые  по-
селения - Берн, Клоран, Унтервальден, Люцерн.  Моравские  братья  (чехи)
калмыцкую Сарефу переиначили в библейскую  Сарепту;  старый  проповедник
воткнул в землю палку:
   - Помните, как пророк Илия дошел до Сарепты и сказал сарептянке: "Во-
да в водоносе не оскудеет, сосуд елея не умалится". Вот тут, где воткнул
я палку, быть фонтану на площади...
   Начинали от первой могилы в степи, от первого  крика  новорожденного.
Но строились сразу прочно, - в камне,  и  скоро  на  площадях  поселений
взметнулись струи артезианских фонтанов... Европа хватилась поздно!  Ты-
сячи работящих рук ушли из нее в Россию, газеты  наполнились  бранью  по
адресу Екатерины и ее фаворита. Между тем Россия руками поселенцев осва-
ивала жирную целину, получая виноград, пшеницу, коноплю, горчицу,  арбу-
зы, дыни, а сами колонии становились как бы пограничными кордонами...
   Европа еще поворчала и затихла.
   Временная тишина.
   Богатства Орловых были уже баснословны, а недавно  Екатерина  одарила
фаворита мызой Гатчиной с окрестными селами Кипенью,  Лигово  и  Ропшею.
Славный зодчий Антонио Ринальди сразу же начал возводить в Гатчине угрю-
мый охотничий замок, волшебным сном стремительно выраставший среди озер,
лесов и угодий. Здесь фаворит проделывал опыты по освобождению  крепост-
ных от рабства, желая рабов превратить в полурабов - арендаторов его зе-
мель... Скоро он стал поговаривать, что Гатчину вообще подарит Руссо:
   - Деньгами  он,  плакса,  не  берет,  так,  может,  на  природу  нашу
польстится? А мне ведь не жалко... Пущай сидит на бережку с  удочкой  да
от комаров шляпой отмахивается.
   Екатерина терпеть не могла Руссо, но сама водила пером фаворита, соб-
лазняя Гатчиной, "где воздух здоровый, вода чудесная, пригорки, окружаю-
щие озера, образуют уголки, приятные для прогулок, располагающие к  меч-
тательности". Кажется, императрица вознамерилась сделать из Руссо  поме-
щика, русского крепостника, чтобы затем подчинить его своей  самодержав-
ной воле. А вскоре из Лейпцига возвратился младший брат Орловых  -  граф
Владимир, образованный человек, у которого кулаки  для  трактирных  драк
уже не чесались. Екатерина долго беседовала с ним о нравах студенческих,
спрашивала, каково обучают в Лейпциге.
   - Бестолково! Нигде я не слышал столь  казуистических  глупостей.  Но
средь педантов немало и людей высокомыслящих...
   На столе императрицы лежали списки пажей, в  науках  успевающих.  Она
собиралась отправить их в Лейпциг. А на место гетмана Разумовского  пре-
зидентом Академии сделала Владимира Орлова.
   - Ране думали, что весь шум и треск в  науке  от  буйства  Ломоносова
происходит. Ныне же Ломоносова не стало, и все притихло, как в могиле, а
в тишине всегда воровать легче.
   Орлов выразил недоумение.
   - Не удивляйтесь, - продолжала Екатерина. - Если недавно из моей лич-
ной упряжки продали скакуна за десять рублей (хотя я  за  него  уплатила
четыреста), то науку обокрасть легче, нежели конюшню. Я по описи  акаде-
мической не раз книги нужные спрашивала - нету,  говорят.  Куда  делись?
Стащили даже проект канала, соединяющего Москву с Петербургом. Карты по-
ходов к Америке, сделанные Берингом и Чириковым, найти какой год не  мо-
гут. А я такого мнения, что лорды британские давно их скупили тайно, те-
перь Англия по нашим же картам в наши моря с пушками полезет. Как  види-
те, граф, я призываю вас занять пост в карауле при арсенале  мысли  рос-
сийской...
   Голенищев-Кутузов-Средний застал императрицу перед зеркалами, она яв-
но красовалась, набросив на плечи  пушистые  меха  с  удивительным  под-
шерстком, отливающим серебром.
   - Что за зверь такой? - подивился моряк.
   - Никто не знает! Вчера из Сибири прислали с курьером, чтобы я  лично
указала стоимость. А тамошние оценщики  цены  этим  мехам  не  ведают...
Поздравь меня: Россия новые земли обрела, мореходы наши Алеутские остро-
ва обживают - вот откуда меха эти. Теперь, чаю, скоро и Америку освоим.
   - Нелегко добираться туда, матушка.
   Екатерина была женщиной практичной:
   - Легко... Офицер флотский, до Камчатки доехав, получит от  меня  чин
следующий. И еще один чин, когда Америки достигнет. Коли  обратно  живой
возвратится, я его опять в чине повышу. Скажи, какой  офицер  от  такого
карьера откажется? А ты сам знаешь: я не мелочна! Это у "Ирода" прусско-
го полвека до седых волос тужатся и все в фендриках, как мальчишки,  бе-
гают.
   Она спросила: что с лесом из Мамадыша и Казани?
   - По первопутку обозы тронутся, - обещал Голенищев.
   Прошке Курносову он велел кафтан справить.
   - И волосы обкорнай покороче, паричок заведи недлинный, чтобы буклями
парижскими за русские елки-палки не цепляться.
   Впервые в жизни Прошка получил прогонные деньги, на  станциях  ямских
являл подорожную - как барин! Кони бежали легко...


   4. НЕПОРОЧНЫЙ ЛЕС

   Ах, Казань, Казань! Золотая твоя голова...
   Разом грянули колокола соборные, с минаретов завыли муэдзины  татарс-
кие - пора и день начинать. Вот уж не думал Прошка, что загостился в до-
ме лейтенанта Мамаева, который Казанским адмиралтейством ведал. Курносов
мамадышский лес в Петербург уже отправил, теперь  корабельную  древесину
надо из Казани забрать. Хотя Мамаев был здесь вроде дяди Хрисанфа в  Со-
ломбале, но в Казани все иное - дворянское. Казачок платье чистил,  умы-
ваться давал, у стола Прошке лакей прислуживал. В обширной горнице стен-
ки украшали темные, как иконы, парсуны давние - с них  взирали  на  юное
поколение предки мамаевские. Висел и список пергаментный: на нем изобра-
жен был павший замертво рыцарь, из живота которого вырастал дуб с ветвя-
ми, а в золотых яблоках были имена потомков его начертаны.  Хозяин  нас-
тырно в комель дуба указывал:
   - Вишь, вишь! От самого Мамая происходим.
   - Так Мамая-то мы на поле Куликовом чесали.
   - И что с того? Мы и московским царям служили. А ныне  я  в  ранге-то
лейтенантском - попробуй-ка, дослужись...
   Ели дворяне сытно, рыбу да медвежатину, на столе икра гурьевская,  на
десерт - желе лимонное с вином "розен-бэ". Соловьи заливались в соседних
комнатах, а кот был на диво умен. Мамаев хвастал, что казанские коты са-
мые разумные на Руси, по указу Елизаветы котов для нее только из  Казани
ко двору поставляли.
   Данила Петрович Мамаев встал и повелел:
   - Умри, Базиль!
   Кот мигом соскочил с лавки, брякнулся  о  пол,  члены  свои  вытянул,
хвост трубкой на сторону откинул и глаза блудливые в притворстве  зажму-
рил.
   - О-о, не делай всех нас несчастными! - возопил тут Мамаев, руки  за-
ламывая, и кот живо воспрял, за что и был вознагражден осетринкою.
   - Да, ума у него палата, - согласился Прошка. - Но вот у нас в Солом-
бале коты эти самые прямо чудеса вытворяют. Своими  глазами  видел,  как
один рыжий верхом на собачке Двину форсировал, дела котовские  в  городе
сделал, всем кошкам знакомым визиты учинил, откланялся и обратно на  со-
бачке домой приплыл...
   Хорошо жилось в Казани! Но особенно радовало Прошку сияние  глаз  де-
вичьих, которые уже не раз замирали на нем. Анюточка Мамаева  была  пят-
надцати лет - уже невеста, и, когда Прошка похвалил сияние ее глаз,  де-
вушка сказала, что глаза у нее не папины:
   - А от мамочки, коя из породы дворян Рославлевых.
   - А я имею честь из поморов Курносовых быть!
   - Вы, сударь, фамилию свою вполне ликом оправдываете.
   - Что делать? Курносые тоже сердце имеют...
   Прошка и намеки всякие пробовал уже делать:
   - Вы кого-нибудь любите ли, сударыня?
   - Маменьку.
   - А еще кого?
   - Папеньку.
   За такую осмотрительность Прошка ее похвалил:
   - Но я вас, сударыня, об иной любви спрашиваю.
   - Ах, сколь вы привязчивы, сударь!  Да  у  меня  ведь  родня-то  изо-
бильная: и тетушки, и дядюшки - мне есть кого любить.
   - А вот, скажем, если бы муж у вас появился...
   - И не стыдно вам такое мне говорить!
   - Любили бы вы его, сударыня?
   - Ежели родители прикажут - конечно же.
   - Очень мне трудно, сударыня, беседу с вами вести...
   На этом Прошка разговор о любви пока закончил.
   Адмиралтейство же на реке  Казанке  стояло,  место  звалось  Бежболда
(по-татарски "семь топоров" означает). Матросы казанские из  татар  были
набраны, на Волге они воевали с разбойниками, да и сами  от  разбойников
мало чем отличались. Прохор Акимович начал браковать деревья,  выговари-
вая со знанием дела, благо дело тиммерманское с детства ему привычное:
   - Сучок крапивный - к бесу, откатывай! Табак с рожком - негоден.  Ух,
свиль-то какой, будто сама ведьма скручивала... Косослоя  много  у  вас.
Метик, отлуп - сколько ж браку вы запасли! На што лес-то губили?  Нет  у
вас в Казани порядку...
   Все штабеля раскидал, отобрав лесины только добрые: их сразу клеймили
с комля тавром адмиралтейским. И не знал парень,  что,  бракуя  деревья,
наживает врага себе лютого.
   - Вот ведь как бывает! - упрекал его Мамаев. - Ты с человеком со всей
душой, последнее готов ему отдать, лучшего куска не жаль, а он...  Зачем
же ты, сынок, обижать меня хочешь?
   Прошка и не думал обижать отродье Мамаево.
   - Данила Петрович, - отвечал он, - гнили-то  разной  и  на  питерских
верфях хватает. На что мне лишнюю из Казани таскать? Я ведь не для  себя
- для флота нашего стараюсь.
   - Вижу я, какой ты старательный! Нет того, чтобы уважить хозяина, ко-
торый приютил, обогрел, поит да кормит...
   Ложась спать, Прошка обнаружил под подушкой кисет с десятью  рублями.
Едва утра дождался - вернул хозяину:
   - Уж не потерял ли кто? Возьмите.
   - Я ведь от добра, - сказал Мамаев. - Ты человек незнатный,  едва  из
лаптя вылез, щей валенком нахлебался, так зачем мзду  мою  отвергаешь  с
таким видом, будто я враг тебе?
   Тиммерман понял, чего домогается душа Мамаева: ему бы только тавро на
лесе проставить! Но совесть свою парень не запятнал:
   - Денег от вас не возьму. Есть у меня деньги, нет у меня  денег  -  я
лучше не стану. Детишки по лавкам еще не плачут, жена конфет не требует,
с чего бы я волноваться стал?
   - Эх, дурак ты дурак! - окрысился Мамаев...
   На беду парня, Анюта дозволила ему поцеловать себя. И так им  целова-
ние понравилось, что, не раздумывая, оба в ноги отцу  повалились,  прося
благословения. Мамаев сказал:
   - Это кстати! Сейчас благословлю вас...
   Взял лейтенант дочку за косу, намотал ее на руку и поволок  в  чулан,
где и запер. А жениха шпагой на двор выгнал.
   - Эй, служивые! - крикнул. - Давайте бою ему...
   Матросы казанские набежали в столь изрядном количестве, в каком Прош-
ка их даже на верфи не видывал. Стали они метелить  сироту  поморскую  с
такой небывалой поспешностью, что не успевал отмахиваться. А  лейтенант,
хозяин очень гостеприимный, вокруг бегал, девизы злодейские возглашая:
   - Бей холопа! Жарь семя навозное... Мы-то от самого Мамая корень  ве-
дем, а он откель взялся такой? Бей...
   Избили и разбежались. Мамаев в доме закрылся.
   Прошка поднял с земли камень, шарах - по окнам.
   - Эй ты... адмирал из лужи! - крикнул он. - Меня уж так били, как те-
бе, дураку, и не снилось. Но помни: еще все локти изгрызешь себе, будешь
в ногах у меня валяться...
   Всадил для верности еще два камня по окнам и ушел.
   Жаль, конечно, Анютку! Уж больно глаза красивые...
   Прошка Курносов доставил на верфи столицы восемь  обозов  с  чудесным
сухим корабельным лесом.
   - Без порока! - доложил он в Адмиралтействе.
   Лес проверили: тавро было пробито исключительно на добротных  лесинах
- ни сучка, ни гнили, ни косослоя. Иван  Логпшович  прилежание  в  людях
уважал, даже поцеловал парня:
   - Говорил же я тебе: ты хорош - и мы хороши будем...
   При докладе императрице Голенищев-Кутузов-Средний рассказал о рвении,
проявленном тиммерманом П. А. Курносовым, на это Екатерина отвечала, что
добрые поступки надобно поощрять:
   - В таких делах, кои интереса казенного касаются,  полушками  отдари-
ваться нельзя. Мелочность в наградах - порок вредный.
   Она отпустила из "кабинетных" сумм 100 рублей для тиммермана - с пуб-
ликацией! Имя Прохора Курносова  появилось  в  официальных  прибавлениях
"С.-Петербургских ведомостей", а Иван Логгинович велел парню  собираться
в Англию:
   - Ты, миленький, на джины с пуншами не набрасывайся там,  а  мы  тебя
ждать будем. Да высмотри секреты корпусного строения, чтобы корабли наши
королевским не уступали...
   Перед отплытием, скучая без знакомцев, Прошка навестил дом  Рубановс-
ких, куда однажды относил книгу аббата Госта.
   Двери ему отворила красавица Настя.
   - Никак уже в господа вышли? - оглядела она парня.
   - Да все топором... в люди вымахиваюсь.
   - Хорош жених, - засмеялась она.
   - Не в вашу честь, сударыня.
   - Или я плоха? - обиделась красавица.
   Прошка обид прежних не забывал:
   - А помните, как в прошлый-то раз, когда вам сказали, что я  плотник,
как вы... Ну-ка вспомните, что вы ответили?
   - А что я ответила?
   - Вы тогда сказали: "Фу!"
   - Фу, - повторила девка и ушла на кухню...
   В горнице сидели пажи - Ушаков с Радищевым.
   - Э, опять плотник, - узнали они его.
   Капрала Федора Ушакова в гостях не было: на пинке "Нарген", уже в чи-
нах мичманских, уплыл он далеко - до Архангсльска. Прошка поведал пажам,
что на флоте большие перемены: приучают народ бывать подолгу  в  практи-
ческих плаваниях; ради экономии парусов и такелажа в гаванях не  томятся
- флоту место в морях, где команды привыкают к  непогодам  и  положениям
аварийным. В конце Прошка сказал, что ему тоже пора.
   Уплыл он! На одни только сутки зашли во французский порт Кале,  чтобы
грузы оставить, пассажиров забрать. Там подкатила к борту богатейшая ка-
рета: слуги долго таскали багаж, нарядно одетый юноша поднялся на  палу-
бу.
   Был он хорош. Даже очень. Глянул на Прошку:
   - Слушай, курносый, не земляк ли ты мне?
   Это был граф Андрей Разумовский, сын бывшего гетмана. Плыл он в  Анг-
лию ради волонтерства на королевском флоте. Прошку по-доброму  пригласил
для ужина в каюту свою:
   - Садись, хлопче. Без русской речи соскучался...
   Были они почти одногодки. Прошка сказал:
   - Вам-то зачем в беду морскую соваться? Англичан я немножко  понюхал:
у них на флоте что не так - за шею и  на  рею.  Дадут  они  вашему  сия-
тельству полизать росы с канатов якорных.
   Разумовский весело расхохотался:
   - Забавно ты лясы точишь, но я ведь вроде вояжира вольного буду  пла-
вать. Меня беготней по вантам они изнурять не станут. Уж если меня и по-
весят, так только в России...
   Лакеи приводили каюту в порядок. Андрей Разумовский своими руками ус-
тановил перед собой овальный портрет отрока. Прошка сказал:
   - Курносый он, как и я... А кто такой?
   - Мой милый друг - цесаревич Павел!
   Павел, еще мальчик, имел чин генерал-адмирала  флота  Российского,  и
потому служение на морях  было  для  Разумовского  придворною  необходи-
мостью. Стало покачивать. Вещи заерзали. Сын гетмана побледнел, но Прош-
ка его утешил:
   - Наш пакетбот шустрый - скоро и Англия...


   5. ВЕЛИКОЛЕПНАЯ КАРУСЕЛЬ

   Зная о прошлой связи Бецкого с матерью, Екатерина всегда относилась к
Ивану Ивановичу с осторожностью, она его не жаловала, писала с  иронией:
"Хрыч старый, вместо того, штоб Петергоф мой чинить, чорт знает чево  из
моих денег понаделал!" Бецкой на  вечерних  приемах  угрем  крутился  за
спинкою ее кресла, но Екатерина, игрок отчаянный,  ни  разу  не  сказала
ему: "Садись, Иван Ваныч... метнем!" Сегодня Бецкой явился со словами:
   - Матушка великая государыня, я готов.
   - А я всегда готова, - поднялась Екатерина...
   В колясочке подъехали к сараю, внутри которого застыл конный монумент
Петра I, созданный когда-то Карлом Растрелли по заказу покойной Елизаве-
ты. Памятник отлили, а денег для установки  его  не  нашлось.  Екатерина
(уточкой, чуть вразвалочку) обошла монумент по кругу, критикуя  его  не-
щадно:
   - Таких, как этот, уже немало понаставлено в Европе всяким курфюрстам
и герцогам... Почему он так спокоен на своем  грубом  першероне?  Харак-
тер-то у Петра был горяч! Ему бы рваться на бешеном скакуне, вздыбленном
над пропастью.
   - Матушка, да где ты в Питере пропасть сыщешь?
   - Надо будет, так и скалы появятся...
   С неудовольствием разглядела римские сандалии царя, лавровый  веночек
на его пасмурном челе и довершила критику:
   - К чему сандалии и латы центуриона? Для Петра это столь  же  нелепо,
как для Юлия Цезаря наши русские лапти и онучи... Истукан хорош, но  для
нас негоден. Нет уж! Буду писать в Париж самому  Дидро,  чтобы  приискал
монументалиста славного... Пусть все заново мастерят.
   В колясочке Бецкой заговорил, что один-то раз денежки на монумент ух-
нули, а второй монумент еще дороже станется:
   - Парижские мастера - сквалыги: нагишом нас оставят.
   - Это уж моя забота, - ответила Екатерина.
   Во дворце ее ожидал Елагин, доложивший, что покупка библиотеки  Дидро
завершена, деньги за нее ученому уже высланы:
   - А теперь позвольте и пенсию ему переслать?
   Екатерина сказала:
   - У запорожцев есть хорошая поговорка: не лезь попсред батьки в  пек-
ло. Да, я обещала Дидро пенсию, и пусть Европа шумит об этом на всех пе-
рекрестках, а я... могла же я забыть о пенсии!
   После Елагина вбежала запыхавшаяся Парашка Брюс:
   - Като! Я больше не могу так... Подумай, твой Григорий уже какой  раз
хватает меня за все места, тащит и кусает в губы.
   - Послушай, дорогая, - твердо ответила Екатерина, - о тебе слава дав-
нишняя, как о дешевеньком кольце, которое каждый может на свой палец на-
деть. Почему меня никто не хватает, не кусает и никуда не тащит?
   - Ах, Като! Сравнила ты себя со мною...
   С тех пор как турниры кровавые, на которых рыцари убивали друг друга,
из обихода Европы повывелись, вместо них возникли праздничные  торжества
- карусели... Главным судьей был назначен фельдмаршал Миних; в канун ка-
русели Екатерина указала полицмейстеру Чичерину:
   - Смотреть на забавы народу не возбраняется. Но которы в  лаптях  или
заплаты на одеждах имеют, таковых близко к амфитеатру не пущать, без по-
боев подальше отпихивая.
   Чичерин загодя вооружил полицию дубинами:
   - Побоев простолюдству не учинять, но треснуть  палкою  можно.  Олим-
пийское спокойствие суть благочиния нашего!
   Еще с утра улицы заполнили толпы, народ принарядился, пьяных нигде не
было, хотя кабаки не закрывались. Зрители по билетам получали  доступ  в
амфитеатр, где главною богиней восседала сама Екатерина-между Минихом  и
Паниным... Кадрили тронулись! Горячие кони пронесли  римские  колесницы,
которыми правили бесстрашные женщины. Их прозрачные туники  развевались,
но красавицы не стыдились наготы своей, как не стыдился ее и мир  антич-
ный. Костюмы кавалеров были скопированы с народных, и перед петербуржца-
ми разлился пестрый карнавал древних римлян и албанцев, героев греческих
мифов и арабов, сербов и турок, валахов и молдаван... Раздалась  музыка,
но-странная! Это были мотивы Древней Эллады и Древнего Рима, музыка ста-
дионов античного мира, в котором выше всего ценилась гармония человечес-
кого тела. Во главе римской кадрили выступал Гришка  Орлов,  а  турецкую
возглавлял Алехан... Могучие телосложением, на могучих  буцефалах,  они,
спору нет, были величественно-прекрасны!
   На площадь перед Зимним дворцом выбежали в туниках и сандалиях  заго-
релые юноши - далеко метали тяжкие жавелоты-молоты.
   Стройные амазонки, обнажив правые  груди,  на  полном  разбеге  коней
пронзали копьями цветочные гирлянды.
   Рядами, тесня друг друга, в коротких плащах, блестя квадратными щита-
ми, рубились на мечах гладиаторы - кадеты.
   Перчатки дам красочным дождем опадали на арену  ристалища,  и  рыцари
разбирали их в паузах между схватками.
   - А почему вы не бросите? - спросил Панин царицу.
   Она отвечала ему сжатым ртом:
   - У меня мужа нет, и перчатками сорить не стану, я бедная...  Кстати,
вы убрали из Бахчисарая этого растяпу Никифорова?
   - Нет еще. Забыл.
   - Надобно убрать. Если посла российского татары публично  избили,  он
уже не посол, а чучело гороховое...
   Нужная беседа прервалась: пришло время встать  и  раскланяться  перед
лауреатами, которых Миних  награждал  прейсами  (призами).  Победителей,
мужчин и женщин, одаривали пуговицами из бриллиантов, тростями с золоты-
ми рукоятями, блокнотами в финифти, табакерками с алмазами, готовальнями
в яшмовых футлярах.
   Потемкин участвовал в рыцарском поединке на пиках и мечах, но был по-
вержен из седла наземь. Спасибо верному пажу: волоком быстро оттащил его
с ристального поля, помог разоблачиться от неудобной брони.
   - Не повезло, - сказал Потемкин,  затоптанный  копытами.  Он  спросил
оруженосца, как зовут его.
   - Радищев я... Александр.
   - Говорят, скоро вас, пажей, в Лейпциг отправят?
   - Да. Чтобы постигли мы законы праведные...
   С высоты трибун прилетела к нему одинокая перчатка.
   - Я не заслужил! - И он отдал ее пажу.
   Облегченный от панциря, Потемкин провел Петрова и Рубана в  ложу  для
персон значительных. Обратясь к фавориту императрицы, спросил:
   - Граф Григорий, два менестреля сложили оды в честь  карусели  нынеш-
ней. Дозволь пред ея величеством их произнесть?
   За своего брата грубо отвечал Алехан:
   - Вон тому, корявому, что слева от тебя, читать не надобно! Наша  го-
сударыня все стерпит, но оспы она не жалует. А второй, хотя  и  щербатый
дурак, но пущай уж читает... бес с ним!
   Рубан чуть не заплакал от обиды, а Петров, низко  кланяясь,  предстал
перед императрицей; с высоты амфитеатра слышалось:
   Я странный внемлю рев музыки!
   То дух мой нежит и бодрит;
   Я разных зрю народов лики,
   То взор мой тешит и дивит...
   И зависть, став вдали, чудится,
   Что наш, толь весел, век катится.
   - Плохое начало, - сморщился Рубан. - У меня лучше...
   Убором дорогим покрыты,
   Дают мах кони грив на ветр;
   Бразды их пеною облиты,
   Встает прах вихрем из-под бедр...
   - Тредиаковский эдак же писал, - сказал Потемкин, подтолкнув  Рубана.
- Ну, что грустишь, брат? Щербатый-то в люди уже выскочил. Остались мы с
тобою - кривой да корявый. Пойдем по этому случаю в трактир  Гейденрейха
и съедим полведра мороженого...
   Петров заканчивал свою оду восхвалением Орловых:
   Так быстры воины Петровы
   Скакали в Марсовых полях,
   Такие в них сердца Орловы,
   Такой чела и рук был взмах...
   Григорий Орлов прильнул к Алехану, что-то нашептывая.
   - Жаль, что я того корявого отставил, а теперь возись тут с красавцем
писаным, - сказал Алехан. - Ежели што-то замечу, так  я  этому  Орфею  с
Плющихи завтра же все руки-ноги переломаю!
   Екатерина плохо поняла оду Петрова, но зато оценила молодецкую стать,
юный румянец, густые дуги бровей и розовые губы поэта. Рука женщины ока-
залась возле его лица - для поцелуя:
   - Сыщите Ивана Перфильевича Елагина, скажите, что я велела вас  после
карусели в "кабинетец" провесть.
   - Ну вот... начинается, - покривились Орловы.
   В "кабинетце" размещалась библиотека царицы, и она, как радушная  хо-
зяйка, рассказывала поэту, что отдает книги переплетать в красный сафьян
с золотом, иные же велит в шелк оборачивать. Заранее  смеясь,  Екатерина
показала ему томик Рабле:
   - До чего же хорош! Когда настроение дурное, я его грубости  прочиты-
ваю охотно и веселюсь небывалой сочности слога...
   Петров никак не ожидал, что он, из-под скуфейки выползший, попадет  в
"кабинетец" самой императрицы. Бедняга ведь не знал, что не  ему  одному
честь такая: Екатерина любого свежего человека  протаскивала  через  эту
угловую комнату дворца, дабы,  непринужденно  беседуя,  выявить  глубину
знаний, узнать о вкусах и пристрастиях... Женщине  нравилось  в  Петрове
все-внешность, склонность к языкам иностранным, живость в движениях. Она
спустилась с поэтом в дворцовый садик, гуляла там, рассказывая:
   - Библиотекарем у меня грек Константинов, зять Ломоносова, ленивейший
человек в деле проворном... Я возьму вас к себе на его место,  обещаю  в
году тыщу двести рублей.
   Мечта о собственной карсте загрохотала колесами, уже совсем  близкая,
раззолоченная и зеркальная. Екатерина, наклонясь, взяла с куста  гусени-
цу, и она колечком свернулась на ее ладони.
   - Неужели умерла? - огорчилась императрица.
   - Что вы! Можно сразу оживить.
   - Каким же образом!
   - А вот так, ваше императорское величество...
   С этими словами Васька плюнул в ладонь императрицы. Червяк  и  правда
ожил, шевелясь. Но зато сразу умерли женские чувства Екатерины к  невос-
питанному красавцу. Она вытерла руку о подол  платья  и  велела  Петрову
ступать к Орловым.
   - Передайте, что вашею одой я вполне довольна. Скажите, что вы уже  в
моем штате-переводчиком и библиотекарем.
   От себя она наградила его золотой шпагой. Алехан же дал поэту шкатул-
ку, в которой гремели 200 червонцев, и Петров сразу припал к  его  руке,
целуя... Алехан при этом сказал:
   - Ты у нас теленок ласковый, всех маток пересосешь...
   Дипломаты явно переоценили появление Петрова:
   - Близ императрицы новый красивый мужчина? Не значит ли это, что воз-
ле престола могут возникнуть некоторые перемены?
   - Нет, - отвечал им Панин. - Соседство Петрова доставляет императрице
волнения не более, чем вид красивой мебели. Государыне понадобился "кар-
манный" одописец, который, не полезет на стенку, как это  делал  Сумаро-
ков, если она станет редактировать его стихи под общий хохот подвыпивших
картежников в Эрмитаже...
   В один из осенних дней Потемкин проезжал по набережной, когда от Зим-
него дворца готовилась отъехать новая лакированная карета, в которую са-
дился Василий Петров, исполненный довольства. Был он горд, напыщен,  при
золотой шпаге у пояса.
   - Гляди на меня! Когда маменька умерла, я из  дому  только  половичок
унес, на нем хуже собаки спал, в  калачик  свертываясь.  Голодал,  мерз,
страдал, а теперь... Теперь ты слушай:
   Любимец я судеб! - опомнясь, я сказал, -
   Во свете рифмослов так счастлив не бывал.
   Я современных честь. Я зависть для потомства.
   Что может выше быть с богинями знакомства?
   Являясь, Муза смысл мне толчет во главу.
   Екатерина деньги шлет и дарит наяву.
   Потемкин не был завистлив, но сейчас поморщился:
   - Пусть Муза втолчет в башку тебе, чтобы, в карете развалясь, не  за-
бывал ты тех, которые с Охты пешочком бегают...
   На Охте, нахлебничая у мачехи Печериной, бедствовал Василий Рубан - к
нему и ехал Потемкин с корзиной вина и закусок.


   6. В ПАВЛИНЬИХ ПЕРЬЯХ

   Граф Александр Сергеевич Строганов, человек  настолько  богатый,  что
при дворе чувствовал себя полностью независимым, однажды  за  картами  в
Эрмитаже завел речь: нет ничего сложнее в мире, утверждал он, чем  уста-
новить правоту человека.
   - Вчера на Охте огородница мужа топором зарубила. Вроде бы и преступ-
на она. Но посуди, Като: муж поленом ее дубасил, пьяный, с детьми на мо-
роз гнал, какое тут сердце выдержит? Нет, не преступление совершила жен-
щина, зарубив изверга, - напротив, Като, великое благодеяние для общест-
ва оказала она!
   Екатерина напряженно смотрела в свои карты:
   - Ты, Саня, справедливость не путай с правосудием, ибо справедливость
очень часто борется с юридическим правом. Закон всегда лишь  сумма  наи-
больших строгостей, в то время как справедливость, стоящая  выше  любого
закона, часто отклоняется от исполнения законности, когда в дело вступа-
ет призыв совести.
   Строганов быстро проиграл ей партию в робер.
   - Одного не пойму. Като, кого ты сейчас цитировала?  Ну,  будь  мила,
сознайся - Блэкстона? Монтескье? Или... Ваньку Каина?
   Екатерина раскрыла кошелек, черным испанским веером, на конце которо-
го сверкала жемчужина, загребла себе выигрыш.
   - Саня, ты же знаешь, что я страшная воровка...
   Но воровать так, как воровала Екатерина, тоже не каждый умеет. Бумаги
Ломоносова оказались на ее столе -  подле  трудов  Беккариа,  Монтескье,
Юма, Дидро; здесь же покоились толстенькие томики Энциклопедии.  Абсолю-
тизм прост, как проста любая деспотия. Зато просвещенный абсолютизм сло-
жен. К этому времени сама русская жизнь, достижения ее мысли и  западной
философии уже дали столько сырого материала, что Екатерина просто  зады-
халась от его изобилия... Тайком от всех она сочиняла Наказ для  состав-
ления Нового уложения законов. "Два года я читала и писала, не говоря  о
том полтора года ни слова, последуя единственному уму и сердцу своему  с
ревностнейшим желанием пользы, чести и счастия империи, и  чтоб  довесть
до высшей степени благополучия всякого..." А все, что она вычитала,  об-
думала и перестрадала, - все чувства женщины, все  побуждения  монархини
она щедро бросила на алтарь всеобщего обсуждения ради единой цели:  сох-
ранить и упрочить самодержавие![13]
   "Правда воли монаршей", написанная кнутом и  клещами  палача,  должна
была теперь преобразоваться в Наказ императрицы, дабы определить абсолю-
тизм уже не кровью, а едино просвещением писанный. Петр I указы об  "об-
щем благе" завершал четкой угрозой - распять, четвертовать, языки  отре-
зать, члены повыдергивать. Елизавета, дочь его, от  батюшкиного  "общего
блага" (изложенного выше) перешла к "матерному попечению" о  благе  под-
данных и только с кнутом не могла расстаться! Сложная  эволюция  "Правды
воли монаршей" завершалась сейчас в кабинете Екатерины, воплощенная в ее
Наказе, где на новый лад было писано:  преступление  следует  "отвращать
более милосердием, нежели кровопролитием", а "слова никогда в преступле-
ние не вменяются".
   Безжалостно обкрадывая мыслителей века, Екатерина тщательно  отбирала
лишь нужное для нее самой, для условий, русской жизни, и  статьи  Наказа
ее не были безделицей! Ангальтское прошлое давно угасло в женщине, в па-
мяти не осталось ничего, кроме штопаных чулок, стаканов с пивом и  шлаг-
баумов средь тюльпанов. Маленькую принцессу  Фике  ужасали  колоссальные
раздолья России, но теперь императрица Екатерина  II  даже  пространства
русские превратила в беспощадный аргумент для защиты самодержавной влас-
ти. Она писала в Наказе, что Россия страна обширная, а потому иной влас-
ти иметь не может... Статьи выстраивались в порядке:
  11, Всякое иное правление не только было бы России вредно,
но и в конец разорительно"
  12. Другая причина та, что лучше повиноваться законам
под одним господином, нежели угождать многим"
  13. Какой предлог самодержавного правления? Не тот, чтобы
у людей отнять естественную их вольность, но чтобы действия
их направити к получению самого большого ото всех добра...
   Графу Строганову она призналась дружески:
   - Высеки меня, Саня, яко покорную рабу легисломании: единою лишь  си-
лою образованного самодержавия осчастливлю подданных через опубликование
законов разумных.
   Строганов был образован лучше Екатерины.
   - У меня, - отвечал он ей, - вообще нет наивной веры в могущество за-
кона, в который так безмятежно верят нынешние философы. Самый  праведный
из них наверху,  достигнув  низов,  обязательно  извращается,  становясь
вредным для тех, на пользу которых он обращен... Ты неисправимая  фокус-
ница, Като!
   - Так высеки, высеки меня, - хохотала женщина.
   Строганов был слишком занят женой, изменявшей ему с Никитой  Паниным,
он был всецело поглощен собиранием картинной галереи; есть  законы,  нет
законов - граф великолепно мог обойтись и без них. Не так отнесся к  На-
казу Никита Иванович Панин.
   - То, что вы сделали, это... ужасно! - сказал он  императрице.  -  Ce
sont des axiomes 'a renverser des murailles [14].
   Ругая императрицу, он ругал, конечно, не столько ее, сколько тех  ав-
торов, которых она нещадно обворовала. Григорий Орлов, не всегда понимая
желания Екатерины, посоветовал ей:
   - Ты бы, Катенька, кому-нибудь еще показала. Я тебе в таких делах со-
ветчик дурной. А ты сгоряча нагородишь тут всякого, потом сама же не ра-
да будешь.
   Но другие вельможи обрушились на Екатерину даже с яростью, и она  по-
корно вымарывала статьи, редактируя себя без  жалости  (конфликтовать  с
крепостниками не хотела!). Никита Иванович Панин сознательно  подчеркнул
в Наказе фразу императрицы: "Нс народ существует для меня, но я  сущест-
вую для народа".
   - Вы неосмотрительны, - заметил он сухо. - Не уповайте на большинство
- большинство голосов не дает верной истины.
   - Большинство, - согласилась Екатерина, - и неспособно породить исти-
ну. Большинство не истину, а лишь желание большинства показывает.  Наказ
мой - это совет России, как жить ей...
   Панину сам Бог судья. Иное дело - философы, которые не станут  возра-
жать против плагиата. Пропагандируя в Наказе их же идеи, Екатерина  нас-
тупала на больные мозоли деспотов и тиранов, далеких от понимания  прос-
вещенного абсолютизма. Но был еще один человек в Европе, которого трудно
обмануть, - это прусский король Фридрих II, знавший философию века  нем-
ного лучше Екатерины. Пересылая в Сан-Суси немецкий перевод своего Нака-
за, Екатерина сразу зажала королю рот суровой самокритикой: "Ваше  вели-
чество не найдет тут ничего нового, для себя  неизвестного;  вы  увидите
сами, что я поступила, как ворона в басне, сделавшая себе платье из пав-
линьих перьев..."
   Екатерину навестил князь  Вяземский,  уныло  сообщив,  что  Салтычиха
зловредная ни в чем не созналась. Уже доказано следствием, что  уши  она
отрывала раскаленными щипцами, на голову одной девки крутой  кипяток  из
чайника поливала, а под спальню любовника своего, майора Тютчева,  когда
он вздумал на Панютиной жениться, она бочку с порохом  подкатила,  чтобы
взорвать обоих в ночь новобрачную. Все  обвинения  Салтыковой  строились
лишь на показаниях крестьян, а дворяне (даже соседи Салтычихи)  помалки-
вали.
   - Один Тютчев признал всю правду о мучительствах.
   Екатерина спросила - сколько лет душегубице?
   - Она вашего величества на один годок моложе.
   - Осталось последнее средство к сознанию: отвесть  в  застенок  и  на
преступниках показать ей все виды лютейших пыток.
   - Это бесполезно, - отвечал Вяземский. - Салтычиха сама людей  пытала
и стонов не устрашится. Надо ее пытать!
   - Так откройте перед ней все врата ада, - наказала она.
   Генерал-прокурор собрал со стола бумаги.
   - И открою! - сказал он. - Есть у меня человек один неприметный, Сте-
паном Шешковским зовется, он еще при графе Шувалове в дикастерии  тайной
усердствовал... Уж такого знатока анатомии, каков Степан мой,  еще  сыс-
кать надо! Он, бывало, легонько пальцем ткнет в человека, так тот криком
от боли исходится.
   - А скромен ли твой Гиппократ застеночный?
   - Мухи не обидит. Бога каждую минуточку поминает. По три просфорки на
дню съедает. Молчалив и опечален...
   Она спустилась в парк, возле подола бежала тонконогая  левретка.  Ви-
це-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, сопровождая царицу в про-
гулке, заметил, что Екатерина утомлена.
   - Да, князь, устала... Я сейчас в положении  кухарки,  у  которой  на
плите сразу несколько кастрюлек и не знаешь, за какую  хвататься.  Спешу
варить немало блюд разом.
   Вслед за ними шагал Елагин, который сказал, что пообещать Дидро  пен-
сию и не давать ее - это нехорошо, даже очень нехорошо. Екатерина  резко
обернулась к своему паладину:
   - Перфильич, ты помолчи, будь другом.
   - А мне-то что, - бубнил Елагин, ковыляя следом. - Не я же пенсию су-
лил человеку - не от меня он и ждет ее...
   Вице-канцлер сказал Екатерине, что посол Дмитрий  Алексеевич  Голицын
уже имел беседу с Дидро относительно скульптора:
   - Конечно, нельзя не доверять вкусу Дидро,  который  обрел  в  Европе
славу лучшего знатока искусств, но выбор, сделанный  Дидро  для  России,
меня настораживает.
   - Кого же он предлагает?
   - Этьенна Мориса Фальконе.
   - Странно! Я даже не слышала о таком мастере...
   На аллее, ведущей ко дворцу, показалась шестерка  испанских  лошадей,
которые, игриво пританцовывая, везли карету графа Строганова, и Екатери-
на издали помахала приятелю рукой:
   - Саня, знаешь ли ты Фальконе?
   - Понаслышке. - Строганов вытащил из кареты корзину  с  клубникой.  -
Говорят, маркиза Помпадур была охотницей до его психей и  амуров.  Обна-
женные женские фигуры Фальконе таят в себе массу скромной чувственности.
Но знаменитый Пигаль терпеть не может Фальконе. - Граф протянул императ-
рице самую крупную Ягодину. - Это тебе, Като! Всю дорогу мучался,  глядя
на нее, как бы самому не съесть... ешь скорее, пока не отняли!
   Екатерина повернулась к вице-канцлеру:
   - Тогда я ничего не понимаю. Надобно, чтобы посол запросил Дидро, чем
оправдывает он свой выбор. Я очень плохой знаток  искусств,  но  даже  я
чувствую, что от статуэток женского тела невозможно перейти  к  созданию
монумента величественного.
   Корзину с клубникой поставили на траву, все стали есть ягоды, но Ела-
гин держался поодаль, и Строганов окликнул его:
   - Перфильич, а ты чего букой стоишь?
   Лакомясь клубникой, Екатерина рассмеялась:
   - Елагин разводится со мною, яко с непорядочной женщиной. Я  на  весь
мир растрезвонила, что обещала Дидро пенсию...
   - И не даете ее! - подал издали голос Елагин.
   - Я еще не все вам сказал, - доложил Голицын, - Фальконе уже  пятьде-
сят лет, но у него юная ученица, она же его и натурщица. Эта девка ни за
что не хочет покидать Париж, а без нее Фальконе с места не стронется.
   - О боже! - отвечала Екатерина. - Тронь любого  француза,  и  за  ним
обязательно волочится юбка. Но если посол Голицын может переспорить Шуа-
зеля, то как-нибудь уговорит и эту девчонку...
   Стал накрапывать дождик, Екатерина позвала собаку:
   - Том, домой... быстро. А ты, Иван  Перфильич,  в  наказание  за  уп-
рямство свое, бери и тащи во дворец корзину с ягодами.
   Екатерине было неприятно узнать, что пытки Салтычиху  не  испугали  -
эта зверюга ни в чем не покаялась.
   - К смерти ее уготавливать? - спросил Вяземский.
   - Ничего иного она и не заслуживает...
   Екатерина велела тайком представить ей Степана Шешковского, при  этом
выразила генерал-прокурору свое кредо: "Доносчики нетерпимы,  но  доносы
полезны". В маленьких свинячих глазках Шешковского, припорошенных белыми
ресничками, светился ум бывалого человека. Начал службу мальчиком  один-
надцати лет, копиистом в Сибирском приказе, сызмала наблюдая, как  люди-
шек секут и порют, коптят и жарят. Но, в возраст придя,  остался  сир  и
беден:
   - Характер у меня робостный. Не умею, как  другие,  вперед  вылезать.
Оттого и не обзавелся деревеньками с мужичками, у жены хрящики с косточ-
ками ноют, а у дщерицы мясо побаливает.
   Екатерина обещала ему деревеньки с садочками:
   - Но и далее указываю в тени жить. Тайно содеянное  и  судимо  должно
быть тайно. Болтунов разных доверяю отечески вразумлять, а чем -  и  сам
ведаешь! Не страшись гнева вельможного: помни, что едино мне подчинен, а
я тебя, Степан Иваныч, в обиду не дам.
   - Добрая хозяюшка пса своего разве обидит?
   - Не обижу, Степан Иваныч! Ступай с Богом. Да в церковь мою  загляни.
Я велела для тебя царские просфорки оставить.
   - Благость-то! - взрыднул Шешковский на радостях...
   Прошло несколько дней, и в покои императрицы опрометью влетела графи-
ня Прасковья Брюс:
   - Като! Погоди, дай отдышаться... уф!! Слушай, какие завелись  у  нас
ужасы. Еду я по Невскому и даже не заметила, как на облучке кареты  сме-
нили кучера. Остановились. Открываю дверцу - какой-то двор. Никогда  там
не была. Заводят в комнату. Под иконами - старичок, жует просфорку.  Лю-
безно усаживает меня в кресло напротив себя, и кресло подо мной погружа-
ется... в бездну.
   - Да что ты? - Екатерина всплеснула руками.
   - Поверь, ничего не выдумываю. Я брыкнулась, но моя голова уже оказа-
лась вровень с полом, а все  туловище...  не  знаю  где!  Чувствую,  как
чьи-то руки, очень грубые, но опытные, задирают на мне юбки,  спуская  с
меня панталоны... Като, ты понимаешь весь мой ужас?  Я  сначала  решила,
что попала в вертеп искусных распутников, и ожидала насилия.  Но  вместо
этого меня стали сечь, а кто сечет - не видать. Святоша же с  просфоркой
в зубах, как собака с костью, присел возле меня, несчастненькой, и вдруг
заявляет: "Ах ты задрыга такая, будешь еще к графу Григорию Орлову  под-
лаживаться?" Като, подумай, что я выстрадала: сверху крестят, снизу  се-
кут... Уж лучше бы меня изнасиловали!
   Подруга заплакала. Екатерина пожала плечами:
   - Интересно, кто бы эту комедию придумал?
   ... Люди в Петербурге сделались в разговорах сдержаннее.  А  те,  что
уже прошли через "контору" Шешковского, вообще помалкивали.  Да  и  кому
приятно рассказывать, как тебя секли? Пора, читатель, представить  геро-
ев, которые, располагаясь этажом ниже Шешковского,  производили  главную
работу. Это были искусные кнутобойцы Василий Могучий и Петр Глазов;  им-
ператрица повелела отпускать им жалованье гарнизонных  солдат  и,  кроме
того, на платье и хлеб выдавать каждый год по 9 рублей и 95 копеек. Жить
можно!


   7. ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ

   Владимир Орлов рассказывал, что проездом через  Берлин  имел  счастье
повидать Леонарда Эйлера; король Фридрих навел в  прусской  науке  столь
суровую экономию, что ученые не то чтобы научную работу вести -  прокор-
миться не могут. Екатерина распорядилась переслать Эйлеру четыре  тысячи
флоринов:
   - Но пусть убегает к нам от тиранства прусского.
   - Эйлер о том и хлопочет. Он признает, что нигде ему  так  хорошо  не
работалось, как в России. Но семья у него - как  табор  цыганский!  Жена
досталась будто крольчиха какая...
   Эйлер просил для себя ежегодно 3000 рублей.
   - Денег нет таких, какие он просит. Но я,  чтобы  Ирду  досадить,  из
своего кармана доплачивать согласна...
   Фридрих, получив Наказ русской императрицы, критиковать его не  стал.
Но зато жестоко оплевал Леонарда Эйлера, забравшего из Берлина свои  ар-
хивы: "Он поехал в Петербург, чтобы снова лизать русский снег. Я  счаст-
лив, что своим отбытием он избавил меня от чтения  громадных  фолиантов,
наполненных цифрами, и пусть корабль, нагруженный иксами и игреками, пе-
ревернется кверху килем, чтобы Европа уже навсегда избавилась от  обилия
интегральных исчислений..." Сразу же с корабля Леонард Эйлер был переса-
жен в карету, которая примчала его в Петергоф.
   Екатерина встретила ученого на зеленой лужайке.
   - Как ваши драгоценные глаза? - спросила она. - Берегите их, они нуж-
ны для моей Академии, мой флот и артиллерия усиливаются, а без ваших вы-
числений ни стрелять, ни плавать нельзя.
   Она спросила - чего больше всего он боится в России?
   - Я покинул эту страну, убоясь количества омерзительных пыток,  какие
были здесь во времена Анны Иоанновны.
   - Россия от пыток избавлена навеки!
   - И еще я боюсь... русских пожаров.
   - Между нами говоря, я их тоже побаиваюсь. Единственное, чем  я  могу
вас утешить: случись пожар, сама прибегу с ведрами.
   Она подарила ему дом на Васильевском острове.
   Денис Фонвизин уселся в шарабан, велел ехать. Отпуск кончился -  про-
щай, Москва-матушка! Когда с Кузнецкого моста завернули на Лубянку,  ку-
чер показал ему дом Салтычихи:
   - Во каки палаты у кровопивицы нашей! Сколь народу сгубила, а на нее,
стерву, разве управа найдется?..
   Денис отворил сундучок дорожный,  извлек  из  него  рукопись  комедии
"Бригадир" и стал читать, поглядывая в окошко, а там -  поля  и  пажити,
перелески и костры в безлюдье пастушьем. О Русь, Русь! Великая, многост-
радальная, обожаемая. Шарабан трясло на ухабах - пущай трясет:  ухабы-то
ведь тоже родимые... А вскоре по возвращении в Петербург  случилось  ему
быть в доме генераланшефа Бибикова. Дело шло к вечеру, заявились  гости,
пришел и Гришка Орлов, стали уговаривать Дениса - читать:
   - Коли плохо, так ногами не затопчем тебя!
   Денис читал и сам чувствовал, что комедия получилась. Александр Ильич
Бибиков, дома хозяин, в восхищении по ляжкам себя  нашлепывал,  а  Орлов
даже со стула вскакивал, крича:
   - Режь, Денис! Без ножа режь нас, дураков...
   В трактире Денис повстречал Потемкина:
   - Орлов желает "Бригадира" моего поставить во фрунт перед самой импе-
ратрицей, а я, сам ведаешь, шпыняний боюсь.
   Потемкин держал в руке громадный бокал с вином:
   - Денис! Маршируй к славе смелее...
   День выдался жаркий, когда Фонвизин приехал в Петергоф; ликующая  во-
да, объятая радугами, неслась каскадами к морю. Петергофский Эрмитаж был
окружен глубоким рвом, к нему вел  подъемный  мостик,  прозрачные  волны
дробились о замшелые валуны. Зал второго этажа насквозь  пронизало  све-
том, свободно втекавшим через десять окон, а дубовые  панели  простенков
были покрыты живописными полотнами. Посреди зала стоял ореховый стол  на
14 персон. Вот раздался звон колокола - и середина уплыла вниз, попав  в
кухни первого этажа, потом плавно вернулась наверх, уставленная питьем и
яствами по вкусу каждого. Лакеев в Эрмитаже не было  ("Не  должно  иметь
рабов свидетелями, как хозяин пьет и веселится", -  завещал  наследникам
престола Петр I).
   Здесь же был и Потемкин, сказавший:
   - Надо бы усадить Расина нашего.
   Фонвизин ответил, что ему удобнее читать в движении. Екатерина встала
и сама поднесла ему бокал лимонатису.
   - Желаю услужить литературе, - сказала женщина. - Рада видеть в  доме
своем ум не заезжий, а природный, российский...
   Потемкин подмигнул единственным глазом: мол, жарь!
   Фонвизин деловито ознакомил гостей Эрмитажа с обстановкою в доме бри-
гадира: комната, убранная по-деревенски; сам бригадир, ходит,  покуривая
табак; сын его в дезабилье, кобенясь, пьет чай...  Вот  батюшка-советник
посмотрел в календарь:
   - Так, - произнес Фонвизин, - ежели Бог благословит, то двадцать шес-
того числа быть свадьбе.
   Екатерина удивилась началу (даже вздрогнула).
   - Helas! - воскликнул сын бригадира.
   И началось... Пренебрегая телесною полнотой, Фонвизин  живо  двигался
меж десяти высоких окон. Он обращал взор то в дали морские,  где  прибой
рокотал в бурунах, то озирал зеленые кущи  парковых  дубрав;  голос  его
звучал на разные лады, поражая слушателей:
   - О, Иванушка! - взывала бригадирша. - Жена твоя  не  будет  ни  тас-
каться по походам без жалованья, ни отвечать дома за то, чем в строю му-
жа раздразнили... - Жена! - отвечал ей бригадир. - Не все ври, что  зна-
ешь. - В перебранку вступался визгливый голос: - Да полно  скиляжничать!
Я капабельна с тобой развестись, ежели ты  еще  меня  так  шпетить  ста-
нешь...
   Смех за столом прерывался напряженным  молчанием.  За  третьим  актом
возникла неизбежная пауза, которую гости Эрмитажа заполнили скорым писа-
нием записок, их спустили на кухню, чтобы наверх подавали десерты  -  по
вкусу каждого.
   Фонвизин, держа в руке свиток рукописи, отдыхал.
   - Вы устали? - радушно спросила Екатерина.
   - Зачем жалеть-то его? - буркнул Никита Панин. - Добро  бы  он  повар
был, а писателей на Руси жалеть не пристало...
   Наконец над пышным  великолепием  стола  прозвучали  последние  слова
пьесы: "Говорят, с совестью жить худо: а я сам теперь  узнал,  что  жить
без совести всего на свете хуже". При этом Панин  обернулся  к  Елагину,
погрозив ему пальцем:
   - Слыхал, Перфильич, что чиновник твой заявляет?
   - Удивительно! - зашумели гости. - Такую дурищу-бригадиршу пять актов
слушаем, и еще давай десять - не заскучаем...
   Окрыленный, выбежал Фонвизин в темноту вечернего парка и долго  блуж-
дал в одиночестве, среди затихших к ночи фонтанов, где его не  поленился
разыскать толстяк Никита Панин.
   - Покорный ваш слуга! - сказал вельможа. - Осмелюсь предречь вам сла-
ву вечную и всероссийскую. Вы искусно преподали нравы наши, а ваша  бри-
гадирша всем нам родня близкая. Отчего, смею думать,  немало  вы  врагов
себе наживете. Но вы, сударь, еще не ведаете, что произвели:  вы  первую
русскую комедию сочинили!
   Он взял с Фонвизина слово, что "Бригадир" будет прочтен перед цесаре-
вичем Павлом. Колесо славы раскрутилось быстро: не было дома, куда бы не
звали Дениса с его комедией, он стал известен вельможам  высшего  ранга,
все его ласкали и баловали. Скоро в городе  только  и  говорили  об  ис-
кусстве Дениса Ивановича, и даже на улице Фонвизину кланялись незнакомые
люди, спрашивая:
   - Уж не сынок ли вы Ивана Андреевича? Радость-то какова... Помню, на-
вестил я вашего батюшку в Ревизион-коллегии. Принес ему громадную сахар-
ную голову и с этой головой в ножки пал. А ваш батюшка (тоже шутник  из-
рядный!) сказал мне так-то: "Сахарная голова,  пусть  даже  великая,  не
есть резон для того, чтобы тебе, сукину сыну, Сибири миновать...  Мучай-
ся!"
   Это ли еще не комедия? Хотелось  Денису  знать  -  что  будет  с  ним
дальше? В первые дни славы наугад раскрыл он Библию.
   Вот она - шестая глава книги Второзакония:
   "И да будут тебе словеса сия..."
   "И да накажеши ими сыны твоея..."
   А вот и старый дом в старом Париже на старой улице Vieelle Estrapade,
крики торговок селедками, мучительное блеяние овец, гонимых на скотобой-
ню; здесь (на четвертом этаже) живет человек, о котором полиции  извест-
но: "Роста среднего, лицо чистое, очень умен, но крайне опасен". Это Де-
ни Дидро, сын рабочего-ножевщика, неистовый враг церкви и деспотии, тор-
говый агент Екатерины по закупке произведений искусства  для  столичного
Эрмитажа.
   Русский посол князь Дмитрий Алексеевич  Голицын  уселся  поудобнее  и
спросил Дидро, где же его библиотека.
   - Она выше - на пятом этаже.
   - Не тяжело ли в ваши годы бегать наверх?
   - Врачи говорят, что тяжело...
   Дмитрий Алексеевич извинился перед ученым за столь долгую задержку  с
высылкой из Петербурга пенсии:
   - Очевидно, государыня занята.
   - О! Пусть она не волнуется напрасно...
   Голицын сказал: императрица спрашивает, каковы  причины,  заставившие
остановить выбор на Фальконе.
   - Фальконе я ставлю выше Пигаля, - был ответ.
   - Так! - сказал дипломат. - Но вот у меня в руках ваша же  статья,  в
которой вы браните Фальконе за декоративность манеры, за отсутствие вку-
са и банальность темы, за склонность к драпировкам и никчемной  символи-
ке... Сможет ли этот человек выковать торжественный монумент,  достойный
величия России?
   - Вы все сказали? - спросил Дидро.
   - Да, - Голицын откачнулся в глубину кресла.
   Дидро извлек из буфета бутылку с вином. Посол выждал,  когда  философ
выпил три рюмки подряд, потом запечатал вино и спрятал бутылку обратно в
буфет, заперев дверцу на ключик.
   - Итак, - бодрее заговорил Дидро, -  Пигаль  достиг  совершенства,  а
Фальконе еще не достиг его. Но для России  я  рекомендую  не  Пигаля,  а
именно Фальконе, ибо этот человек способен к взлетам небывалым. Он  груб
и нежен, он суров и мягок, деликатен  и  жесток.  В  нем  бездна  ума  и
чувства пропорции... Давно зная Фальконе, я уверен, что он способен соз-
дать нечто великое!
   - С вашего изволения, так и отпишу в Петербург.
   - Пожалуйста, - отвечал Дидро. - Но должен предварить вас (а вы пред-
варите Петербург), что Фальконе - человек сложный, упрямый и  капризный,
как положено быть гению. С ним трудно иметь дело! Он равнодушен к  приз-
нанию в потомстве, зато страшно ревнив к мнению современников...  Добрый
отец, но сын от него сбежал. До безумия любил женщину,  но  заморил  ее.
Бедняжке Мари Колло нелегко с этим старым ворчуном. Но зато  Фальконе  -
честности удивительной. Я спрашивал многих мастеров Парижа,  во  сколько
они оценили бы создание монумента для Петербурга, и они,  словно  сгово-
рившись, запрашивали полмиллиона франков. Фальконе же  сказал,  что  все
сделает за двести тысяч - такова его скромность.
   - Чувствую, - сказал Голицын, поднимаясь из кресла,  -  мне  осталось
самое трудное: уговорить мадмуазель Колло.
   - А мы навестим Фальконе вместе, - ответил Дидро...
   Фальконе чем-то напоминал Вольтера, особенно улыбкою тонких губ, сло-
женных в саркастическую складку. Голицын и Дидро сразу же стали  просить
мастера брать за работу дороже:
   - Императрица даст вам и триста тысяч франков.
   - Никогда! - отвечал Фальконе, взмахивая молотком.  -  Остальные  сто
тысяч пусть выплатят мне тем, что не станут мешаться  в  мою  работу,  а
невмешательство для казны ничего не стоит.
   Голицын предъявил ему контракт:
   - Вы согласны закрепить его сразу?
   - Да! Но... - И Фальконе показал глазами на двери.
   В соседней комнате плакала худенькая женщина в черном  платье;  Голи-
цын, как опытный сердцевед, красноречиво  высказал  массу  аргументов  в
пользу того, чтобы девушка ехала в Россию:
   - Поверьте, Петербург засыплет вас заказами...
   Он понял, что Колло (на вид несчастная, замученная жизнью) не рискнет
покинуть мастера в его одиночестве. Вернувшись к Фальконе, посол спросил
его, имеется ли у него план.
   - Распростертая над бездной рука царя - и больше ничего! Но эта  рука
пришла мне в голову сразу... я уже измучен ею.
   Голицын обратил внимание на два бюста Дидро: один из них  сделал  сам
Фальконе, другой исполнила Колло.
   - Оба они прекрасны! - высказался Голицын.
   - Со мною не надо быть дипломатом, - ответил скульптор...
   Дидро заговорил, что простертой руки мало:
   - Вы покажите Петра, который гонит перед собой варварство с  полураз-
метанными волосами, накрытое звериными шкурами.  Варварство,  оборачива-
ясь, еще грозит герою, но уже попрано копытами его коня. Пусть  я  увижу
любовь народов, простерших длани к Петру, осыпая его благословениями.  А
сбоку пусть лежит могучая фигура, олицетворяющая Россию, которая наслаж-
дается спокойствием и довольством. А потоки  светлой  воды  струятся  из
расщелин камня...
   Фальконе, орудуя молотком, быстро и ловко в куски раздробил бюст Дид-
ро, ударяя его по голове. Голицын закрыл лицо руками:
   - Боже, зачем вы это сделали?
   - Я разбил свой, худший, оставив лучший - Колло!
   Затем он резко обратился к Дидро с выговором:
   - Я же просил - не мешать! Петр сам по себе - сюжет, и он не нуждает-
ся в атрибутах, объясняющих его дела потомству. Не  надейтесь,  дружище,
что я окружу памятник решеткой, ибо не желаю видеть героя сидящим  будто
хищник в клетке. А если надо будет защитить монумент от врагов  или  су-
масшедших, то я надеюсь, что в Петербурге всегда найдутся бравые часовые
с ружьями...
   Контракт был обговорен за четверть часа. За стеною плакала несчастная
женщина, без которой Фальконе был бы совсем одинок.
   - Пусть хоть ничтожная слава, но она была у меня в Париже.  Сейчас  я
похож на Курция, кидающегося в пропасть... В русской  столице  я  обрету
одно из двух - позор или бессмертие!
   С этими словами Фальконе подписал контракт.
   На улице Дидро спросил князя Голицына:
   - Вы убедились, какой это сложный человек?
   - Я этого не заметил. Самый обыкновенный гений...
   В конце 1766 года Фальконе с Колло прибыли в Петербург; мастер ожидал
встретить здесь нечто вроде дымного кочевья варваров, а перед ним возник
красивейший город Европы. Было уже холодно, падал снег, тонкие сиреневые
дымы струились в небе. Передавая императрице корреспонденцию из  Европы,
скульптор сказал, что желал бы, по поручению Дени Дидро, говорить с  нею
наедине:
   - Мое известие будет касаться лично вас...


   8. РАЗРУШЕНИЕ МИРА

   Павлу было уже двенадцать лет, ум ребенка проснулся,  глаза  смотрели
на мать чересчур серьезно. В долгие зимние вечера, наслушавшись разгово-
ров об отце, которого братья Панины сознательно окружали ореолом рыцарс-
кого мученичества, Павел подолгу стоял у окон... Что мерещилось ему там,
в снежных буревых вихрях? Может быть, мстительная тень Петра III в белом
плаще прусского офицера, подобная той, что в мрачных галереях  Эльсинора
являлась и принцу Гамлету? Никита Иванович уделял великому князю  внима-
ние лишь во время обеда, да и то в веселой компании, где мужчины напере-
бой обсуждали придворных женщин, рассказывали пикантные анекдоты, от ко-
торых мальчик катался по коврам, а однажды был застигнут  над  листанием
Энциклопедии, в которой он силился найти объяснение слову "любовь"...
   Недавно возникла сцена между сыном и матерью. Павел отказался ужинать
в ее кругу, где преобладали громкие голоса Орловых; Екатерина прикрикну-
ла, что лишит его прав на престол.
   - И не надо мне его! - ответил сын. - Я уеду в  Голштинию,  где  меня
все любят и где я стану герцогом... как и мой отец!
   Когда утром Панин пришел с докладом, она сказала ему:
   - Вот как вы замечательно воспитали мне сына...
   Панин отделался поклоном. Екатерина, отойдя к зеркалу, исправила злое
выражение лица на доброе. Потом спросила: правда ли, что в театре Варша-
вы спектакля не начинают, пока в ложе не появится князь Репнин?
   - К сожалению, так, - ответил Панин.
   - Значит, тетива натянута... Аристократ кичливый, его поведение недо-
пустимо, оно может оказаться губительным и для нашей гибкой политики  на
Босфоре...
   Панин затих в кресле, давая ей выговориться.
   - Что-то у нас не так, - переживала императрица. - Мы же  не  ковыря-
лись еще в голове Фридриха и не знаем, какой там суп  варится.  Кажется,
князь Репнин уже допустил ошибку в делах варшавских, и я  теперь  боюсь,
как бы она не стала непоправимой...
   Панин тяжко вздыхал. Екатерина думала: так ли  уж  надобен  "Северный
аккорд" с опорою на страны лютеранские?
   - Ближе всех нам Пруссия, да и той веры мало. Я подписала  договор  с
Англией, но только торговый. Возникни война с турками - и мы останемся в
изоляции, а значит, весь "Аккорд" летит к чертям, не имея никакого прак-
тического смысла... Сознайся, Никита Иваныч: кто надоумил тебя на созда-
ние этой комбинации?
   Панин, сильно покраснев, напрягся в кресле:
   - Государыня! Не ломайте с трудом созданное.
   - Сломать можно, что сделано, а коли не сделано, так и ломать нечего.
"Аккорд" реальной силы иметь не может, и вот тебе подтверждение: случись
беда на юге, на севере Швеция подымется - тогда как?  Два  фронта  -  не
один фронт. Дурные предчувствия у меня, Румянцев пишет, что Украина дав-
но неспокойна... Разве могу я догадаться, откуда грянут первые выстрелы?
   Иногда ей бывало очень неуютно на русском престоле. Все пути-дороги в
Германию отрезаны, порою она даже задумывалась: правильно ли отказала  в
чувствах  Понятовскому?  На  худой  конец,  могла  бы  стать   королевой
Польши... Она заговорила снова:
   - Я вот о чем спрошу, Никита Иваныч: прилично ли великой державе Рос-
сийской крохоборствовать в Германии, имея под  эгидой  своей  Голштинию,
которая нам славы никакой не прибавит?
   - Но это же наследственное владение вашего  сына!  Король  английский
Георг не брезгует, владея Англией, иметь Ганноверское княжество на мате-
рике... Одумайтесь, ваше величество!
   Екатерина указала отдать Голштинию Дании:
   - За это пусть Дания подарит нам десять кораблей...
   Этим широким жестом она лишила сына последних связей с Германией,  из
суверена Голштинии она превращала Павла в своего верноподданного,  кото-
рый целиком зависел от ее самодержавной власти. Панин это понял. В  при-
емной он повидал Чичерина.
   - Ну, как она сей день? - спросил полицмейстер.
   - Злая... По причине отказа Руссо поселиться в Гатчине.  Ему,  видишь
ли, климат наш не по нраву. Мне он тоже не нравится, но  я  смирился-жи-
ву... Мы, русские, не от климата помираем!
   В окна дворца сыпануло крепким морозным снегом.
   Страшная метель бушевала и над Потсдамом...
   - Как все мертво, безжизненно и призрачно! Сан-Суси даже не узнать  -
это, скорее, кладбище, заметенное сугробами.
   Трепетно дымили свечи в шандалах, освещая глубину королевской библио-
теки. Король спросил Финка фон Финкенштейна:
   - Вы ничего не слышали о русских домнах на Урале? Англичане уже  пос-
лали туда шпионов, но они безвестно пропали в лесах.
   Друг детства короля Финк был теперь его министром.
   - Обращаю ваше внимание: Екатерина своего посла Репнина купает в  зо-
лоте, а наш варшавский посол Бенуа хуже нищего и лишь по великим  празд-
никам ездит за один грош на дохлых клячах.
   - Пусть так останется, - сказал король. - И  пусть  другие  кидают  в
польский котел все больше мешков с золотом, а мы, Финк, отделались орде-
ном Черного Орла...
   На столе лежало письмо Екатерины, украшенное оттиском ее личной печа-
ти: розовый куст, вдали виден улей с девизом: полезное, Фридрих  загово-
рил о Понятовском: ученый мир потерял в нем мужа просвещенного, но  зато
Польша обрела посредственного короля. Финк сказал, что русские, кажется,
зовут Радзивилла из эмиграции, чтобы он оказал сопротивление антирусским
конфедерациям. Фридрих задул свечи. В потемках проступил узкий, как бой-
ница крепости, софит высокого окна, заметенного снегом.
   - Слушайте меня внимательно, Финк: мой союз с Екатериною -  тактичес-
кая передышка, а Никита Панин отъявленный фантазер:  его  "Северный  ак-
корд" - наивная утопия. Наш альянс - вынужденная мера  как  для  России,
так и для меня. Но в дальнейшем весь ход прусской  истории  следует  пе-
рестроить фронтом к югу.
   - Уж не собираетесь ли вы?..
   - Собираюсь! Правда, пока жива Мария-Терезия, союз с Веною  для  меня
нереален. Эта старая воровка еще продолжает рыдать от моих колотушек.  Я
бил Австрию и могу бить дальше! Зато вот ее сын -  Иосиф...  Впрочем,  -
сказал король, - не будем его идеализировать. Он такой же ворюга, как  и
его матушка, только желающий казаться  философом.  Времена  переменчивы,
Финк: раньше королям доставало умения много жрать, пить  и  охотиться  -
теперь они, явно вырождаясь, склонны пофилософствовать. И  яркий  пример
тому - Наказ русской императрицы!
   - У вас какие-либо претензии к полякам?
   - Только не сейчас! Потом мы станем обдирать Польшу, как кочан гнилой
капусты: лист за листом, город за городом - до тех пор, пока от  нее  не
останется голая кочерыжка. Но будьте уверены, Финк: мы и кочерыжку сгры-
зем с аппетитом...
   Фридрих II пустил о Екатерине крылатое выражение:
   - Екатеринизированная ангальтская принцесса!
   Еще никто в Европе не отказывал ему в остроумии.
   Новый день начинался над Варшавой, когда Репнин проснулся  в  постели
Изабеллы Чарторыжской. В кабинете его поджидал легационс-секретарь  Яков
Булгаков.
   - Ночью был курьер, - доложил он. - Из коллегии от Панина пишет,  что
в ближайшие дни возможны образования новых шляхетских конфедераций.
   - Князь Радзивилл еще в Дрездене?
   - Да. Пьет страшно. Куфель за куфелем.
   - Приставим к нему полковника Кара, который в  нужный  момент  скажет
из-за спины: "Раше Коспапки, больше ни капли!" Нет такого условия, кото-
рое бы виленский воевода счел для себя  унизительным,  настолько  велико
желание его посрамить Чарторыжских и лично короля  за  свое  вынужденное
пребывание в эмиграции...
   Бурный сейм открылся речью епископа Каэтана Солтыка, который  заявил,
что православные украинцы и белорусы на  вечные  времена  лишаются  всех
гражданских и политических прав:
   - Думающие иначе да будут прокляты святою церковью! А верных псов Ри-
ма не приучить носить чужие ошейники.
   И трижды одобрили его речь депутаты сейма криком:
   - Дозволям, дозволям, дозволям!
   Понятовский в блистательной импровизации,  точной  и  умной,  сначала
похвалил епископа  за  верность  католицизму,  но  заметил,  что  решать
что-либо на вечные времена никак нельзя, ведь даже на кольце  мудрейшего
царя Соломона было вырезано: "И это пройдет".
   Репнин выпалил в ярости:
   - Сильные своими раздорами, будьте же хоть раз сильны  единством!  Вы
здесь все сыты и пьяны не мощью голосовых связок, а как раз  трудом  тех
самых православных, кои впряжены вами в плуги. Рабам своим,  пребывающим
в кабале вашей, вы отказываете даже в праве молиться, как они хотят...
   Перед ним взметнулся частокол сабель Пановых:
   - Разве мы не хозяева в своем доме?
   Понятовский, разрыдавшись, выбежал вон, а прусский посол  Бенуа  сла-
дострастно нашептал в ухо князю Репнину:
   - Мой великий король будет счастлив от этого хаоса. О Боже, как раду-
ется мое сердце.
   - И как скорбит мое, - тихо ответил Репнин...
   Мария-Терезия неизменно считала себя обиженной и обманутой  всеми  на
свете. Европа в ее глазах представляла собой сборище  коронованных  уго-
ловников, которые только и ждут темного часа, чтобы накинуться на нее  и
обобрать до последней нитки. Дабы опередить намерения этих жуликов, мат-
рона заранее спешила обглодать всех соседей до костей, так что они потом
долго ходили перевязанные. Но при этом  ограбленной  продолжала  считать
себя...
   Кауниц закончил доклад о варшавских событиях.
   - А чем занята распутная тварь? - спросила она.
   Понятно, что речь шла о Екатерине.
   - Эта тварь только и думает, как бы досадить вашему  величеству.  Она
присылает в Средиземное море корабли, вроде плавучих ярмарок,  и  теперь
русские купцы с их ужасными бородами торгуют  икрой,  кусками  уральской
слюды, сибирскими соболями, кожей и брусникой, воском и канатами. А боч-
ка с клюквой была в Неаполе распродана нарасхват - как дорогой  варварс-
кий деликатес.
   - Нам бы все это! - сказала Мария-Терезия, обладавшая  природной  за-
вистью ко всему, что принадлежало другим. - Везет же России...
   Австрия не забывала, куда течет Дунай и кто живет в его устье. Кауниц
желал бы все это поскорее сделать австрийским!
   - Но теперь, - сказал он, - после проникновения русских в море Среди-
земное, надо остерегаться, как бы Россия не спустила свои дикие  орды  к
берегам Черного моря, и тогда Дунай изменит историческое  русло  свое...
Вы даже не представляете, какое ужасное зрелище являет сейчас двор  Ека-
терины: там крутятся македонцы, сербы, валахи, молдаване, болгары, кроа-
ты...
   - А-а-а! - воскликнула Мария-Терезия. - Я давно уже догадываюсь,  что
этим бездельникам не живется под моим  добрым  скипетром  и  под  мудрым
правлением Мустафы турецкого.
   - Да, да, - печально поник Кауниц, - сейчас на Балканах в  любой  ла-
вочке можно купить портрет Екатерины, изображенной в штанах гусара,  си-
дящей на лошади в бесстыдной позе, раскинув ноги  по-татарски.  Греки  и
сербы изучают уставы русской армии...
   - Хватит! - решилась Мария-Терезия. - Пишите моему послу  Броньяру  в
Турцию, чтобы, сдружась с маркизом Всрженом, вместе с ним волновал визи-
ря мыслью о безнадежной слаоости России, пусть они внушат  султану,  что
положение Екатерины шаткое и чтобы войны с Россией не боялись... Ах, ка-
кая мерзкая тварь! И откуда он берет деньги? Граф  Брюль  перед  смертью
предлагал мне свою картинную галерею. Но, я обремененная семьей, не мог-
ла позволить себе таких расходов, а Екатерина купила... Для  этой  твари
выложить миллион так же легко, как мне высморкаться!
   ...Екатерина прозвала ее "маменькой".
   Фальконе передал Екатерине предупреждение ее парижских друзей: бывший
атташе в Петербурге Клод до Рюльер сочинил книгу о "революции" 1762  го-
да, в которой о самой императрице рассказывал чересчур откровенно, и те-
перь книга читается Рюльсром на  сборищах  парижских  салонов...  "Опять
басни!" Екатерина указала посольству в Париже купить книгу  у  автора  и
чтобы он поклялся не оставлять для себя ни единой  копии.  Она  еще  раз
пробежала глазами последнее донесение князя Голицына, убеждавшего ее  не
избегать попыток к сближению с Францией ("поелику Россия нужду имеет  во
французских товарах"). Напротив этой фразы посла  государыня  начертала:
"А штоб их совсем не было!"
   Весь день у нее было дурное настроение, и лишь вечером  ее  повеселил
Потемкин, рассказав о новом романе Никиты Панина,  влюбившегося  в  юную
фрейлину Анечку Шереметеву:
   - "И бысть стар царь Давид, и ризы многия не согреваши его, и сыскали
царю Давиду девиц юных, и буде лежащи с ним да греющи его, господина ца-
ря нашего..."
   На улицах русской столицы все чаще попадались дроги, везущие покойни-
ков. Причина смерти - оспа!


   9. НЮАНСЫ ЖИЗНИ

   Год заканчивался - надоел он и ничего не принес,  кроме  усталости...
Мокрый снег косо летел за окнами дворца, лепился к подоконникам,  Екате-
рина работала при свечах. Из протоколов Сената вычитала,  что  вчерашнее
заседание было посвящено разбору дела о колдовстве: старая бабка из  го-
рода Яранска заставляла червей земляных летать по воздуху, отчего воево-
да, испугавшись, умер. Екатерина колокольчиком пробила тревогу.
   - Захар, - сказала вбежавшему камердинеру, - разбуди скорохода: живо-
го иль мертвого генерал-прокурора сюда.
   Вяземского она разбранила:
   - Россия в пожарах и бунтах, вокруг все воруют,  на  дорогах  разбои,
хлеб дорожает, а мои сенаторы, деньги от  казны  получая,  червяками  да
глупыми бабками развлекают себя. Ну, помер воевода Яранска - вечная  ему
память! Сенаторов же за пустое провождение времени штрафую в сто  рублев
каждого. Вот пусть вынут из кармана и положат: умнее станут.
   Пришел Панин, и она выслушала, что с отозванием Никифорова  из  Крыма
татары нового русского консула не принимают.
   - А французский барон де Тотт еще у татар живет?
   - Да. Надо бы написать Обрескову для передачи султану: нельзя же один
яд пить, иногда не лишне и противоядие  принять.  Ежели  консул  Франции
клевещет на Россию, то Россия вправе своего консула в Бахчисарае  иметь,
дабы клеветы парижские опровергать...
   В какой уже раз возникал вопрос о титулатуре. Версаль умышленно  сок-
ращал титул Екатерины: вместо Vorte  Majeste'  imperiale  Шуазель  писал
Vorte Majeste' (Франция сознательно унижала достоинство России,  отказы-
вая Екатерине в "имперском" величии). Панин сказал, что еще раз  перего-
ворит с послом де Боссэ:
   - Правда, маркиз сейчас болен и в постели.
   - Свистнем, так притащится. Ты, Никита Иваныч, присутствуй,  а  гово-
рить с послом сама стану.
   Она встретила маркиза сурово:
   - Кажется, уже не раз я заявляла, что без полной  титулатуры  никакие
письма из Версаля нами не приемлются.
   Посол стал оправдывать  редакцию  документов  правилами  французского
языка,  якобы  не  допускающими  добавления  эпитетов  к  словам   Vorte
Majeste'.
   Екатерина лишь горестно усмехнулась:
   - Напрасно в Версале думают, что мы, как  дикари,  покрытые  шерстью,
забыли грамматику французскую. Ежели Шуазелю угодно лично меня  унизить,
то он этого достиг. Но унизить Россию ему не удастся никогда!! - С этими
словами Екатерина вернула маркизу известительные грамоты от Людовика XV.
- Правительство российское не принимает грамот с ошибками грамматически-
ми, которые правильнее назвать ошибками политическими. Пока в Версале не
образумятся, с вами, посол, я всякие отношения прерываю. Впрочем,  желаю
вам здоровья...
   - Нельзя же так резко с больным, - упрекнул ее Панин.
   - Если бы Версаль хотел нашей дружбы, прислал бы здорового...
   Перед обедом она велела запрячь санки, отправилась кататься по городу
с Пиктэ. Над Марсовым полем задувала вьюга. Пиктэ спросил, сколько  мил-
лионов людей населяет сейчас Россию.
   - Я точно не знаю, - ушла от прямого ответа Екатерина,  -  но  думаю,
что миллионов шестнадцать-семнадцать наберется.
   Пиктэ сказал, что Россия со своими неисчерпаемыми ресурсами  способна
прокормить не менее ста миллионов - всю Европу:
   - Вспомните историю: в глубокой  древности  маленькая  Сицилия  стала
главной житницей гигантской и прожорливой Римской империи.
   Екатерина ответила, что в таких вопросах политика у нее простая: сна-
чала своих накормить, потом о других думать.
   - Недавно у меня еще был излишек хлеба в магазинах, но Румянцев печа-
лился, что живут голодно, и все, что имела, на  Украину  отправила.  Вот
уже пять лет подряд Россия каждое лето заливается  холодными  дождями  -
где ж тут быть урожаям хорошим?..
   За обедом пришло известие из Парижа: по указу короля Людовика  XV  ее
Наказ предан публичной казни - его сожгли на площади палачи, - и  Екате-
рина сразу возгордилась.
   - Великая честь оказана мне! - просияла она.
   Через пламя этого костра она входила в семью европейских  просветите-
лей. Вот как бывает...
   В доме французского посла собрались дипломаты  -  навестить  больного
коллегу. Маркиз де Боссэ, лежа в постели, сказал:
   - Разве можно выносить общение с этой ужасной Горгоной? Вчера я был у
нее, она повышала голос, швыряла по столу какие-то бумаги, наконец  вер-
нула мне листы, подписанные королем.
   - Она уморила и моего предшественника Букингэма,  -  подтвердил  Мак-
картней. - Лондон напрасно уверен, что Екатерина лишь покорная раба  на-
шей политики. Прежние послы получили от нее массы улыбок, немало шуточек
и даже танцевали с ней до упаду, но хитрая дьяволица обвела всех  вокруг
пальца...
   Послы сошлись во мнении, что перемен следует  ожидать  в  1772  году,
когда цесаревич Павел достигнет совершеннолетия.
   - Еще лет пять, и этот кошмар Европы кончится.
   - О, как вы наивны! - возразил пруссак Сольмс. - Она таскает сына  за
собой чуть ли не с веревкой на шее, а Никита Панин слишком изнежен, что-
бы возглавить заговор в пользу своего воспитанника. Екатерина с  трудом,
но все же умудряется сохранять пристойное равновесие между Паниным и се-
мейством Орловых...
   Де Боссэ (истинный француз) не удержался от вопроса:
   - Правда ли, что она верна своему фавориту?
   - Все мы знаем, как она приятно волнуется перед другими мужчинами, но
этим волнением все и заканчивается.
   Маккартней сказал, что перемены в  России  можно  вызвать  путем  ис-
кусственным - Орлова следует заменить лучшим мужчиной.
   - Но для этого, - ответил Сольмс, - надо найти  бесстрашного  нахала,
который бы статью и красотой не уступал Орлову... Без поддержки же Пани-
на рокировка фаворитами не удастся!
   Беседу прервало появление чиновника из коллегии - Маккартнея  предуп-
реждали о свидании с императрицей в три часа дня (вход во дворец  с  по-
сольского подъезда). Де Боссэ пожелал ему:
   - Милорд, будьте мужественны и осторожны...
   Маккартней был принят в библиотеке. Он сказал,  что  счастлив  видеть
русскую императрицу, о которой так много говорят и пишут во всех странах
мира... Екатерина сразу прервала его:
   - Вы разве уверены, что говорите с русской императрицей? А  может,  я
только двойник той женщины, которую называют Екатериной? Не исключено  в
таких делах, что настоящая владычица России сидит за стенкою и через ды-
рочку наблюдает, как я, ее точная копия, справляюсь с  ролью  императри-
цы...
   - Вы шутите! Такое невозможно.
   - А почему? Ведь Петр Первый, выезжая с посольством за границу, пода-
вал пиво своим дворянам, играя роль лакея...  На  всякий  случай  я  вам
представлюсь: доктор и магистр  искусств  Виттенбергского  университета,
почетный член Берлинской академии наук по  кафедре  философии...  Теперь
садитесь, милорд.
   После этого милорду сидеть не хотелось. Екатерина уже имела  сценарий
беседы, но прежде решила запутать посла, чтобы он не догадался об истин-
ной цели ее намерений.
   - Итак, с чего мы начнем? Более всего в дипломатии я не выношу преам-
бул, в которых нет ничего путного. Перейдем сразу к делу...  Сент-джемс-
кий кабинет импонирует мне соперничеством с кабинетом версальским.  Гер-
цог же Шуазель - не политик, а всего лишь пьяный  кучер,  думающий,  что
везет всю политику Европы, а если бы оглянулся с козел назад, то  увидел
бы кучу гнилой картошки... А вот кстати, - легко  переключилась  она  на
Англию, - я не совсем понимаю и стремлений вашего кабинета, который, же-
лая союза с Россией, почему-то не желает порывать  связи  и  с  турецким
султаном.
   Маккартней поклонился, сказав:
   - Англия - страна меркантильная, и в ней вопросы политики всегда вза-
имосвязывались с коммерческой выгодой.
   Екатерина в ответ мило промурлыкала, как кошка:
   - Если у вас в Сити принято торговаться, так буду торговаться и  я...
Послушайте, милорд! Я была честна с вами, отрешившись  от  вежливых,  но
пустых преамбул. Что важнее для Англии - потерять на базаре мешок с  пи-
астрами или обрести союз с Россией?
   - Сити неисправимо, - вздохнул Маккартней.
   - Немного же вы слов нашли в защиту своей политики! Но я веду дела не
с банкирами, а с вашим кабинетом, и, когда мне хочется узнать -  нет  ли
пожара в Казани, я не посылаю гонцов в Архангельск, чтобы справились там
о ценах на говядину. Давайте же изменим тон - будем говорить честно...
   Маккартней предложил: очевидно, турецкую статью в договоре можно под-
менить шведской (Англия не могла расстаться с Турцией,  но  отказывалась
от Швеции, где тоже царило влияние Версаля). Посол не понял, что  это  и
была цель русского кабинета: обезопасить фланги страны на Балтике в слу-
чае войны с турками. Но, хорошо владея мимикой,  Екатерина  не  выразила
обуревавшей ее радости. Скучнейшим голосом она сказала:
   - Так и быть... я вам уступаю. Переложим ответственность союза с  ви-
дов турецких на противодействие видам французским в Стокгольме. Наша бе-
седа имела пока черновой характер. Сейчас у меня личная просьба  к  вам,
посол: в Европе новая вспышка оспы, а я слышала, что в Англии инокулятор
Фома Димсдаль делает удачно прививки. Я сама  желаю  дать  пример  своим
подданным...
   "Неужели ради этого вся беседа?" - думал посол. Он все время находил-
ся в обороне, отражая скользящие удары то слева, то справа, и теперь ре-
шил хоть как-то огрызнуться. Раскланиваясь, Маккартней принял  надменный
вид и спросил, известно ли императрице в полной мере положение трагичес-
ких событий в Польше:
   - Я не снимаю руки с ее пульса, - был ответ.
   - Но польское духовенство... панство...
   И за головой Горгоны сразу зашевелились шипящие змеи:
   - Перестаньте говорить об этом. В оперу никто не ходит, чтобы слушать
хоровое пение. Все идут, чтобы слушать солистов!
   В канун 1767 года она издала манифест о созыве в Москве депутатов для
изучения Наказа и для составления свода Нового уложения  законов.  Новый
год был встречен в напряжении чувств и нервов. Оспа  уже  хозяйничала  в
Петербурге, и это заставляло  императрицу  поторапливаться  с  отъездом.
Екатерина вызвала Чичерина:
   - Николай Иваныч, оставляю в лабазах столичных восемьдесят  тыщ  чет-
вертей хлеба. Надеюсь, с голоду не помрете. В мое отсутствие вели хозяе-
вам, дабы в ночное время ворота запирали, богатые жители сторожей стави-
ли, а бедные собак на ночь с цепей спускали... Головой за порядок  отве-
чаешь!
   Генерал-полицмейстер спросил, когда двор вернется.
   - Нескоро. Хочу поглядеть, как провинции живут...
   Был уже февраль-бокогрей, когда санный поезд, растянувшись по  тракту
на много верст, выехал в первопрестольную. Стоило Екатерине появиться  в
Москве, как перед нею стал часто мелькать видный мужчина из дворян  рода
Вышинских. Красота его была прямо пропорциональна той наглости, с  какой
он силился обратить на себя "высочайшее" внимание. Екатерина догадалась:
Вышинский лишь тайное орудие  придворной  или  дипломатической  интриги.
Улучив момент, она шепнула этому бесстыжему Аполлону:
   - Мои женские достоинства ни в чем не уступают вашим мужским. Но я, к
сожалению или к счастью, обладаю не только природными качествами. У меня
в запасе еще имеются крепости - Петропавловская, Шлиссельбургская, Кекс-
гольмская и Дюнамюнде... Наконец, есть и Оренбург-чем плох городишко?
   Вышинского вмиг не стало,  а  Екатерина  потом  призналась  Прасковье
Брюс, что все мужчины - порода мелкотравчатая:
   - Раздуваются перед нами, словно пузыри, а  надавишь  -  и  лопаются.
Смотрю я вокруг: такая все мелюзга передо мною...
   Курьер доставил известие: маркиз де Боссэ умер.
   - Ну вот! Еще один пузырь лопнул... Я согласна завести  в  Петербурге
новое кладбище - специально для дипломатов!
   Вслед за поездом царицы пешком прошагал до Москвы  и  Потемкин,  ведя
9-ю роту солдат, которые, распахнув  мундиры,  босиком  шли  по  обочине
тракта. В разгулящем селе Валдае бабы все пригожие,  как  на  подбор,  и
торговали они связками баранок, сухо гремевших на лыковых мочалах.  Гри-
горий зашел в трактир для проезжих, а там полно офицеров, которые блуди-
ли на Валдае и картежничали. В задней  каморке  Потемкин  попросил  себе
водки и каши со свининой. Выпив, заедал водку  пучком  первого  зеленого
лука... Здесь же томился на лавке полураздетый сержант Державин, смотрел
на всех глазами голодными.
   - А-а, Гаврила, автор милый... чего бсдусшь?
   - Вконец продулся. Маменька моя последни денежки дала, чтобы у  Вятки
деревеньку справить, а я, грешен, все спустил за картами. Надо бы в полк
являться, да сроки прогулял, по трактирам играя. Вот послушай, друг, ка-
ков я есть в ничтожестве своем:
   Невинность разрушил я в роскошах забав,
   Испортил разум свой и непорочный нрав.
   Испортил, развратил, в тьму скаредств погрузился -
   Повеса, мот, буян, картежник очутился.
   - Чего оду не сочинишь? - Потемкин подвинулся на лавке, сажая поэта к
столу. - Государыня наша оды жалует.
   Тряскою рукой сержант держал стаканчик с водкой.
   - Эх, брат! - отвечал с тоскою. - Да не продажный ведь я:  пишу,  что
пишется. Вот уж когда околевать стану в нужде и сраме, тогда,  может,  и
ослабею-напишу вам оду... закачаетесь.


   10. "ВЕЛИЗАРИЙ" НА ВОЛГЕ

   Приволжское дворянство, раздольно осевшее на  берегах  великой  реки,
загодя поджидало проезда матушки-государыни, чтобы на  нее  поглазеть  и
себя показать. Готовилась и вдова Наталья Тевяшева, бывалая дама  внуши-
тельной комплекции, которая, достигнув полувековой зрелости, лишена была
четырех передних зубов (в народе их  принято  называть  "жениховскими").
Зубы же дворянке были крайне необходимы еще и по той причине, что  имела
она молодого "махателя" Лобойкова и хотела ему нравиться. Дело  об  этих
зубах разбиралось потом в Сенате, ими занимался Святейший Синод, но  ос-
талось навеки тайной, при каких обстоятельствах  вдова  Тевящсва  "жени-
ховских" зубов лишилась. Из опыта жизни известно, что на Руси Святой по-
терять зубы очень легко, зато очень трудно их потом вставить. Еще  зимою
вдова побывала в Симбирске и Саратове, ще дантистов не сыскала.  Правда,
видела она князя Мещерского, который, живучи в Петербурге, искусственны-
ми зубами себя до старости обеспечил, но... не ехать же в Петербург! По-
мещица списалась с Казанью, откуда ответили ей так: "Знатной лекарь име-
ется, который, что есть касаемо зубов человечьих, хоть и за немалую  це-
ну, оныя вставлять берется". Тевяшева позвала лекаря в  свое  имение  на
Волге, заранее переживая:
   - Князь-то Мещерский сказывал, что один вставной зуб у него в  гостях
отвалился, так он его с паштетом и проглотил!
   Был веселый месяц май. Скоро должны показаться на Волге  расцвеченные
коврами и флагами галеры императрицы, а Тевяшева все еще не сверкала бе-
лозубой улыбкой. Наконец прикатила бричка, с нее сошел мрачный  шарлатан
с баулом. Разложив молотки и клещи, выставил флаконы с разными жидкостя-
ми, опоясался фартуком из кожи и велел Лобойкову принести  веревок  пок-
репче.
   Тевяшева так и обмерла со страху:
   - А зачем вам веревка-то, государь?
   - Чтобы привязать...
   - Выходит, мне очень больно будет?
   - Не вам, а другим будет больно.
   Вдова просила заранее ознакомить ее с зубами:
   - Хочу выбрать, чтобы почище да побелее.
   Шарлатан ответил, что никаких зубов не привез.
   - Так чего вы в меня вставлять будете?
   - Зубов в деревне надергаем. Все помещики  тако  поступают,  у  своих
крепостных зубы заимствуя. Не волнуйтесь, сударыня: я вымою их в "уксусе
четырех разбойников". Отберем самые красивые!
   Тевяшева заметила, что в газетах иное пишут:
   - Будто в Париже зубы из костей слонов делают.
   - Мадам, если поймаете мне слона - пожалуйста...
   Лобойков загнал в усадьбу  двадцать  молодух-крестьянок,  из  которых
дантист отобрал лишь четырех. Бабы изрыдались, умоляя избавить их от по-
зора (нехватка зубов во рту считалась в народе безобразием, а щербатость
была даже позорной). Безжалостный шарлатан покушался именно на  передние
зубы.
   - Вяжи баб! - велел он Лобойкову.
   Их опутали веревками. Тевяшева спросила:
   - А на что вам четырех мучать? Взяли бы одну бабу.
   - Ради человеколюбия, - отвечал супостат с клещами. - Дабы не  лишать
бабу четырех зубов, я у четырех по одному выдерну.
   Крестьянки криком изошлись, но лекарь уже запустил в рот свои  клещи,
с хрустом вытянул первый зуб. Лобойков помог ему раздвинуть стиснутые от
страха челюсти второй бабы.
   - Урожай хорош, - закончил дело лекарь.
   Баб развязали и отпустили. Четыре искомые зуба лежали  во  флаконе  с
уксусом, а лекарь обмывал окровавленные руки. Но история не знает, успел
он вставить зубы вдове или нет. Молодухи с вырванными зубами разбежались
по деревне, громко вещая о своем бесчестии. Мужики похватали косы, топо-
ры и вилы. Шарлатан был уничтожен сразу, а прекрасная Дульцинея со своим
любовником бежала в город под защиту власти, и губернатор двинул  против
бунтовщиков гарнизонную артиллерию...
   Надо же было так случиться, что как раз во время пальбы эскадра  Ека-
терины проплывала мимо этого места. Средь ночи разбуженная залпами импе-
ратрица вышла на палубу "Твери"; поднялся из каюты  и  английский  посол
Маккартней:
   - Кажется, нам салютуют? Что бы это значило?
   Екатерине надо было как-то выкручиваться.
   - О, - сказала она, - в этих краях пасутся столь неисчислимые  стада,
что пастухам с ними уже не справиться: вместо того, чтобы щелкать кнута-
ми, они стреляют из пушек...
   Невозмутимая во лжи, она спустилась в каюту. Из спального салона  вы-
шел заспанный Никита Панин, переговорил с послом о прискорбной неудаче с
Вышинским... Панин сказал Маккартнею:
   - Как видите, она способна быть верной женой.
   - Жаль. Другого такого красавца не будет.
   - Э, милорд! Еще сколько их будет-то...
   Путешествие было обставлено помпезно, но  Екатерина  указала  эскадре
приставать к берегам пореже, дабы дипломатический корпус, сопровождавший
ее, не слишком-то приглядывался.
   - У них ведь как, - сказала она фавориту, - увидят помойку или пьяных
на улице - радуются, а покажи им достойное и похвалы заслуживающее - ко-
соротятся, будто это ради нарочитого показа сама выдумала,  чтобы  "под-
дать дыму" всей Европе...
   Ярославль произвел на дипломатов очень сильное впечатление,  особенно
видом громадного котла, который в старину кипел на  площади,  а  веселые
ярославцы бросали в кипяток проворовавшихся воевод. Правда, времена  из-
менились, и сам народ сделался добычею воевод. Екатерина показывала пос-
лам фабрики и сукновальни, амбары и житницы. Безвестный капрал Вася Шиш-
кин, смотритель за поведением скотины на улицах, удостоился  руки  импе-
ратрицы, как грозный бич свиней и собак, пожиравших падаль на Фроловском
болоте... За разбитною Костромой проплыла небывалая красота  Плеса,  Ки-
нешмы и Юрьсвца, близилась Балахна. В каюту к  Екатерине  притащили  ги-
гантскую стерлядь, пойманную в Шексне.
   - Отдайте послам, чтоб их всех разорвало!
   Поедая уху из стерляди, проклятой императрицей, иностранные послы го-
ворили, что Екатерина опять что-то пишет.  Князь  Лобковиц  сказал,  что
Фальконе привез ей роман Мармонтеля "Велизарий", запрещенный цензурой во
Франции, и теперь она поспешно перетолмачиваст его для русского обихода.
   - Вот как? - фыркнул испанский виконт Дегерреро.
   - Да. Она разодрала "Велизария" на двенадцать кусков и каждый вручила
кому-либо из свиты - для скорейшего перевода. Я все могу  понять,  кроме
одного: как Григорий Орлов, которому досталась пятая глава  "Велизария",
переводит ее на русский, если он, кроме немецкого, иными языками не вла-
деет.
   Маккартней, под мелодичные всплески весел, проследил взглядом, как по
берегу, выдирая из песка ноги в лаптях, тянулись бурлаки, таща к  ветре-
ной Мологе расшиву с грудою ярко-красных кирпичей. Увы, твердая  русская
политика затворила дельцам из Сити волжские пути в Персию... Галера ощу-
тила мягкий толчок, и датский барон Ассебург сказал:
   - Поздравляю: русские посадили нас на мель...
   В каюту императрицы явился командующий эскадрой Петр Иванович  Пущин,
доложив, что галера с ходу вошла в косяк рыбы, столь плотный, что  весла
гребут воду, словно кашу. Екатерина снова обратилась к  Мармонтелю:  его
Велизарий блуждал по свету, поучая царей, как мудрее властвовать над на-
родами. Роман как бы дополнял ее собственный Наказ - этим он и привлекал
императрицу...
   В Балахне галеры поджидал курьер с  неприятными  известиями:  Чичерин
докладывал, что запасов хлеба в магазинах оказалось меньше, чем  думали,
продукты в столице неслыханно вздорожали, а в доношении из Лейпцига  со-
общали, что начали бунтовать студенты из пажей; перед  Екатериной  снова
замелькали знакомые имена - Федора Ушакова, Андрея  Рубановского,  Алек-
сандра Радищева. В дурном настроении она осмотрела Нижний Новгород,  ко-
торый ей очень не понравился, зато Казань обворожила ее. Екатерина писа-
ла Бецкому: "Наших кадет должно учить татарскому, ибо великая  то  будет
для службы польза..." Здесь она нагнала страху на местное духовенство за
их зверства над инородцами и вандализм.
   - Дикари бородатые! - раскричалась Екатерина. - Древний  град  Булгар
по камушку растащили, как языческое капище, а ведь от Петра Первого указ
имеется, чтобы древность эту не ломать и не портить... Ни о чем не дума-
ют! Живут так, будто с них все началось - ими же все и закончится...
   Григорий Орлов зазывал ее плыть до Саратова - посмотреть  на  колонии
иноземные, но Екатерина решила завершить путешествие в Симбирске.  После
оживления Нижнего, после разгульной и пестрой Казани захудалый  Симбирск
показался скопищем развалившихся сараев, на городе лежала недоимка в 107
000 рублей. Екатерина в сердцах плюнула за борт и сказала,  что  с  этих
лучинок и головешек казна даже копейки не получит:
   - А штоб они лучше сразу дотла сгорели!..
   Бецкому она писала, что на Волге живут неплохо: "Народ весьма  сыт  и
богат, хотя цены везде высокие, но хлеб едят и не жалуются...  По  лесам
же вишни и розаны дикие, а леса иного нет, как дуб и липа;  земля  такая
черная, как в других местах на грядках не видим. Я  от  роду  таких  рыб
вкусом не едала, как здесь, и все в изобилии!" Пересев с галеры в  каре-
ту, Екатерина рванула обратно в Москву, примечая в пути, где земли  пус-
туют, где леса напрасно вырублены, где крыши ободраны, где хлеба невысо-
ки...
   Однажды ночью, когда проезжали Муромским лесом, Екатерина  проснулась
от залихватского пересвиста.
   - Разбойнички шалят, - сказал Гришка, зевая сладостно,  и  на  всякий
случай открыл футляры с пистолетами.
   По приезде в Москву "Велизарий" был сдан в печать.
   - Назло Версалю, - радовалась Екатерина.
   Ивана же Перфильевича Елагина она разругала:
   - Как тебе не стыдно! Твоя императрица обещала Дидро платить ежегодно
по тыще франков в год, а ты забыл ей напомнить.
   У кабинет-министра даже глаза на лоб полезли:
   - Два года только о том и твержу, а вы...
   - Высылай теперь, - сказала Екатерина со смехом. - Только не  ошибись
в расчете. Россия - страна не мелочная: переводи в Париж сразу пятьдесят
тыщ франков - на полвека вперед!..
   Хитрая бестия! Нарочно задерживала годичную пенсию,  выжидая  отрица-
тельной реакции в Европе, а теперь, высылая Дидро сразу полувековую пен-
сию, добилась бурных похвал себе.


   11. ГРАЖДАНЕ РОССИИ

   Москвою управлял победитель Фридриха фельдмаршал граф Петр  Семенович
Салтыков, и Екатерина встретила почтенного старца стоя, а  благо  поклон
спины не ломит, сама поклонилась ему нижайше:
   - Извини, друг, что редко видимся. Поверь, маршал, так измаялась, что
к вечеру едва ноги таскаю.
   Старик положил на стол трость и шляпу, попросил водки.
   - Помилуй! - отвечал он. - Губерния - твоя, дела тут - твои,  я-слуга
твой, так хоть и совсем не зови меня-не обижусь...
   Румянцев из Глухова все время слал сообщения, что гайдамацкая вольни-
ца взбулгатила Правобережную Украину, из Польши известия поступали  тре-
вожащие, от турок всего ожидать можно. Екатерина показала Салтыкову  де-
пешу венского посла князя Дмитрия Голицына: Мария-Терезия начала  массо-
вые передвижения войск возле самых рубежей Речи Посполитой. Петр Семено-
вич сказал на это:
   - Ты не бойсь! Вена под носом поляков силой бравирует,  чтобы  нам  и
Пруссии показать: мол, меня-то не забывайте...
   Екатерина спросила, кто, по его мнению, более всего годен для верхов-
ного командования. Салтыков немедля назвал Румянцева.
   - А князь Александр Голицын разве слаб?
   - Не слаб! В битве при Кунерсдорфе пруссаки с ноги его  даже  ботфорт
стащили, а все-таки на высоте Мюльберга устоял. Храбрец! Но поверь,  од-
ной храбрости для управления армией маловато.
   Выпив водки, фельдмаршал намекнул ей:
   - В делах польских России лучше бы с Пруссией союзничать,  а  противу
турок надобно выступать бы в согласии с Веной.
   - Ах, Петр Ссмсныч! Сама к такой мысли  осторожненько  подкрадываюсь.
Условия "Северного аккорда" сильны для меня до той лишь поры, пока Ники-
та Панин силен... А я пока султанша податливая: привыкла  своего  визиря
слушаться. Но при "маменьке" венской вряд ли дружбе бывать, погодим, что
дальше будет...
   После службы в Успенском соборе Амвросий Зертис-Каменский угостил  ее
лицезрением микробов через микроскоп. Екатерина ужаснулась:
   - Откуда взялась мерзость такая?
   Епископ объяснил, что снял мазок с  чудотворной  иконы,  зацелованной
прихожанами, и получил видимый результат:
   - Пока бог еще милует! Но случись на Москве поветрие какое, и  образы
чудотворные станут источниками повальной заразы.
   - Вы об этом никому не говорите, - просила его Екатерина. -  Если  бы
Платон застал нас за микроскопом, нам бы здорово влетело от него за наше
просвещенное кощунство.
   - А что Платон? Платон все уже сам видел...
   Императрица из кошелька достала 500 рублей:
   - Слышала я от Платона, что мой камер-юнкер Потемкин  брал  деньги  у
вас, да вернуть долг позабыл. Амвросий широким жестом деньги от себя от-
вел:
   - Деньги - вздор, а люди - все! Пусть сам вспомнит.
   Россия пребывала в постоянной ломке устаревшего и созидании нового, а
картина величия империи выписывалась чересчур сочными и грубыми  мазками
на полотне всеобщего бесправия, эпидемий, недородов и кулачной расправы.
Екатерина II продолжала начатое до нее такой же широкой малярной  кистью
- и картина получалась резкой, краски были кричащи, но тонкая,  деликат-
ная акварель для России была бы и неуместна.  Иностранным  дипломатам  в
канун открытия Комиссии об Уложении она заявила вдруг с небывалым  разд-
ражением:
   - Перестаньте твердить-рабы, рабы, рабы...  Россия  имеет  лишь  моих
подданных, а скоро явятся новые свободные граждане!
   Москва переполнилась уже гостями. 652 депутата привезли наказы от на-
селения, их избравшего, а теперь эти местные наказы  с  изложением  нужд
народа следовало согласовать с Наказом  императрицы.  Депутаты  получили
для ношения на груди золотые медали с профилем Екатерины и девизом: Бла-
женство всех и каждого. Некоторые привезли в Москву сразу несколько  на-
казов от своих земляков, и было ясно, что тут за один год со всеми  воп-
лями и стонами не управиться... Бумагу возами  запасали,  сургуч  пудами
отвешивали, а чернила собирались ведрами проливать!
   Потемкин дежурил ночь при дворе, утром был приглашен в покои  госуда-
рыни, которая сказала, что даже не прилегла:
   - Если к делам относиться не так, как Елизавета относилась, а вникать
во все мелочи, так это сущая каторга, и притом  неблагодарная,  ибо  мои
труды видят немногие, остальные же думают, что я здесь только пью,  тан-
цую и гуляю... Вам уж честно скажу: ни одна женщина в мире не должна мне
завидовать!
   Она заварила левантский кофе (фунт на две чашки).
   - Вам не предлагаю, - сказала Екатерина, хозяйничая. - А то я  как-то
Петру Панину, врагу персональному, дала  одну  чашечку,  там  потом  мои
лейб-медики едва его откачали... Небось он до сих пор думает, что я  его
отравить хотела!
   Потемкина она назначила приставом при Комиссии об Уложении, чтобы де-
путатов дерущихся силою разнимать:
   - При первом же шуме, чтобы драться начать не успели,  вы  рукопашные
прения с помощью своих рейтар пресекайте.
   - Будет исполнено, - обещал Потемкин...
   Днем она предстала на тронном возвышении, при всех регалиях власти, в
горностаевой мантии, подле нее на столе, крытом малиновым бархатом,  ле-
жал ее увесистый Наказ, на  одну  ступеньку  ниже  Екатерины  стоял  ви-
це-канцлер князь Голицын, и он приветствовал разноликую толпу  депутатов
речью:
   - Зачинайте сие дело великое! Вы имеете случай прославить себя и  век
наш, обрести высокое почтение и благодарность  веков  грядущих.  От  вас
ожидают примера все подсолнечные народы...
   Екатерина крепко сжала в руках державу и скипетр:
   - Россия есть страна великая, единая и неделимая!  Россия  -  держава
суть европейская, а граждане российские суть европейцы. Все существенное
в народе нашем всегда было европейским, а все азиатское, и для нас  чуж-
дое, было временным явлением и случайным. Однако  пределы  империи  Рос-
сийской объяли пространства восточные столь обширно, что ныне и  в  Азии
нет державы более могущественной, нежели опять-таки наша Россия...
   Она заметила шушуканье средь послов иноземных. Резким жестом Екатери-
на выбросила скипетр вперед.
   - Не желаю я дожить, - звонко выкрикнула она,  -  до  такого  дурного
несчастия, когда бы намерение законов наших  исполняемо  не  было!  Боже
всех нас сохрани, чтобы после окончания работ над законами оказалось бы,
что где-то в мире еще существует народ, который счастливее народа нашего
- великого народа русского!..
   Заиграли на хорах трубы, стали избирать маршала. Больше всех  голосов
получили братья Орловы, а менее всех  князь  Михаила  Щербатов,  депутат
ярославский, и, человек тщеславия непомерного, он уже разъярился,  ходил
меж рядами депутатских и порыкивал:
   - Нонеча, скажу я вам, породу древнюю не почитают. Всякие пьяные бур-
лаки вперед прут, а нас, бедных бояр, затискали.
   - Эвон мужики-хлеборобы сидят, - указал ему Гришка Орлов, - у них по-
рода твоей, князь, древнее. Так почитай их!
   - Как тебе не стыдно, граф, меня с ними равнять?
   Между спорщиками круто вломился одноглазый Потемкин:
   - Тиха, тиха... Ведь еще прения-то не начинались!
   Орловы добровольно уступили жезл маршала комиссии генералу Александру
Ильичу Бибикову. Отмолившись, четыре дня подряд вслух  зачитывали  Наказ
императрицы, а в пятом заседании, уже соловея, стали  проявлять  ретивое
нетерпение:
   - Чем возблагодарим матушку за мудрость ея?
   - Арку триумфальную воздвигать надо!
   - Чего там арку? Статуй отольем из чистого золота...
   От арки и золотой статуи Екатерина отказалась:
   - Нельзя ставить памятники при жизни человека. Пусть он помрет снача-
ла, никак не менее тридцати лет должно миновать, чтобы страсти поутихли,
чтобы свидетели дел повымерли, - лишь тогда истина обнаружится и  поймут
люди, достойна ли я  места  в  истории  государственной...  Тогда  уж  и
ставьте, черт с вами!
   А князь Щербатов все ходил да порыкивал:
   - Такового повреждения нравов на Руси, каковое с очами плачущими наб-
людаем в сие царствование, еще не бывало, и предки  наши  благородные  в
гробах стонут от временщиков и куртизанов  происхождения  подлого.  Деды
наши по Европам не шастали, виноградов разных не пробовали, оттого и жи-
ли по сто лет без болезней да в сытости доброй...
   Бибиков предложил Екатерине титуловаться "Премудрой и Великой матерью
Отечества", но опять не угодил.
   - Побрякушками не украшаюсь! - отвечала она. - Уж не такая  я,  Алек-
сандр Ильич, премудрая, как тебе кажусь, а мать отечества лишь по  долгу
своему... Величие человека чаще всего есть не его  собственное,  а  лишь
тех великих людей и событий, которыми он удосужился окружить себя... Вот
ежели удастся мне такого сочетания достичь, тогда-да, не спорю, стану  и
я великой!
   Она вышла на балкон дворца, под нею хороводил и галдел народ московс-
кий, и князь Вяземский не удержался от лести:
   - Ах, матушка наша! Гляди сама, сколь  много  расплескалось  на  этих
стогнах радости и любви к тебе, великая государыня.
   Екатерина хорошо знала цену любой лести:
   - Если бы сейчас не я на балкон вышла, а ученый медведь стал бы  "ба-
рыню" отплясывать, поверь, собралась бы толпа еще больше.
   Братьям Паниным она присвоила титул графский.
   - Пять лет прошло, - когда же война, Никита Иваныч?
   - Сейчас и начнется, - ответил ей "визирь".
   ...Было очень жаркое лето 1767 года.


   ЗАНАВЕС

   Панин был прав: борьба возникла, едва депутаты перешли  к  обсуждению
своих наказов. Екатерина укрылась в древнем тайнике  Грановитой  палаты,
иногда на цыпочках проходила за ширмами, поставленными за спиной Бибико-
ва, откуда и слушала, что говорят. Ей давно казалось, что русская  жизнь
уже вполне изучена ею, - и вдруг, в этой яростной  брани  сословий,  она
ощутила свое полное неведение страны, а это был болезненный удар  по  ее
самодержавному самолюбию... Потемкину она честно призналась:
   - Сама улей отворила, и потому некого винить, что пчелы жалят. Спаси-
бо камчадалам да самоединам, которые, в Блэкстоне и Монтескье не  разоб-
равшись, рады, что в тепло попали, и об одном молят, чтобы не обижали их
зыряне. Нет у меня гнева и на мужиков, которых ярославский депутат князь
Щербатов публично "скотами ленивыми" обзывает... Об одном прошу:  будьте
бдительны!
   Потемкин старательно вникал в разноголосицу прений, чтобы соколом ри-
нуться на звучание любой оплеушины, следил, чтобы гражданская борьба  не
обернулась мордобоем кабацким. Бибиков дерзновенных штрафовал - в пользу
сироток и подкидышей. А права сословий перемешались в  спорах  озлоблен-
ных. Дворяне требовали для себя владения фабриками, желая  иметь  доходы
купеческие; заводчики, подобно дворянам, хотели крепостными владеть, как
ими дворяне владеют, - Грановитая палата еще никогда за всю  историю  не
слышала таких истошных воплей: рабов, рабов, рабов нам!
   Но раздавались и здравые голоса: нельзя же у крестьян  брать,  ничего
взамен не давая, и таким доброжелателям учинял отпор князь Михаила  Щер-
батов, надменный трубадур чваннобоярской аристократии, столбовой  глаша-
тай ее древне-исторических прав:
   - О свободе рабов наших и толковать-то мне совестно, ибо всякий веда-
ет, что держать подлых на цепях надобно, яко псов смердящих,  ослабь  же
цепь - изгрызет он тебя!
   Щербатов доказывал: управляя рабами, дворянин учится управлять  госу-
дарством, а поместье его-это лишь образчик  империи.  Князя  поддерживал
верейский депутат - Ипполит Степанов:
   - Давно примечено, что помещики в ласковости живут с рабами, балуя их
всячески, как родители детишек своих.
   - И детишки балованны режут по ночам родителей  своих,  а  жилища  их
поджигают в ласковости! - не выдержал Григорий Орлов,  для  которого  не
прошли даром ни общение с великим Ломоносовым,  ни  гатчинские  опыты  с
крестьянами...
   Потемкин вздрогнул от ругани Степанова:
   - Гораций писал о себе, что столь беден был - всего трое рабов ему за
столом услужали... А сколь у тебя, граф, лакеев?
   Глаза фаворита даже побелели от бешенства.
   - А зачем тебе знать? Говори что хочешь, но Горация-то к  чему  прип-
лел? Лучше еще разочек Наказ матушки прочитай.
   - Уже слыхал... дурь ее! - И верейский депутат под  ноги  себе  Наказ
бросил, начал топтать его...
   Екатерина указала Потемкину из-за ширмы:
   - Взять его - в безумии он.
   Потемкин с рейтарами повлек Степанова на двор. Депутата  (неприкосно-
венного!) запихнули в кибитку, обшитую кожей, и отвезли не домой  в  Ве-
рею, как наивно полагал он, а чуть дальше - прямо на  Камчатку.  Но  уже
раздались дерзкие голоса, чтобы впредь императрица самовольно указов  не
предписывала, а прежде спрашивала одобрения депутатов  комиссии,  с  чем
маршал Бибиков весьма неосмотрительно и согласился.
   - Вестимо, - сказал он, важничая, - что, наших умных речей  послушав,
государыня и сама не захочет дела без нас решать...
   Александр Ильич и сам испугался своим резонам. За ширмою  вдруг  гро-
мыхнуло упавшее кресло, послышался хруст платья удаляющейся императрицы.
Наконец, в дебатах "порода" схлестнулась с "чином":  старый,  наболевший
вопрос! Щербатов и его присные стали призывать к уничтожению  петровской
"Табели о рангах", чтобы дворянство было лишь обретенное от предков:
   - А подлому люду гербов и карет не заводить!
   Против него стенкою встали офицеры и чиновники, заслугами украшенные,
но предков славных - увы! - не имевшие:
   - Что значит породой Ведь если твоих предков копнуть глубже, так  на-
верняка был кто-то первый из Щербатовых, который до княжения своего зем-
лю пахал, как и наши родители ее пахали...
   Екатерина, послушав эту брань, сказала Вяземскому:
   - Они правы! Если отнять у людей надежду на  возвышение,  то  руки  у
всех на Руси отсохнут и никто ничего делать не станет. А  держава  одной
аристократией сильна не будет...
   В спорах быстро миновало лето, потекли дожди, похолодало.  Неожиданно
в комиссии раздался голос Григория Коробьина, депутата козловского,  ко-
торый осудил жестокий произвол крепостников, призывая ограничить  власть
дворянскую над душами порабощенными. А когда сличили козловский наказ  с
его словами, то выяснилось, что, посылая Коробьина в  комиссию,  дворяне
просили его совсем о другом - об усилении власти дворян над крепостными!
Началась драка. Потемкин подоспел, когда несчастного депутата крепостни-
ки уже топтали ногами... Рейтары вырвали избитого из  кромешной  свалки,
Потемкин оттащил его на двор, присыпанный первым снегом.
   - Умойтесь, сударь, - сказал он ему.
   Коробьин снегом вытер лицо от крови:
   - Меня вот не слушают, а я ведь прав: придет время, не за горами оно,
когда поднимется Русь мужичья, и как я сейчас плачу,  так  будут  рыдать
те, кто меня не слушает. Но мои-то слезы еще натуральные,  а  вот  ихние
будут кровавыми...
   Екатерина после этого решила покончить с комиссией, но прежде созвала
сенаторов, вытряхнув на стол перед ними целый ворох челобитных, что были
поданы на ее имя.
   - Шестьсот слезниц! - сказала она. - И все  от  крестьян,  удрученных
поборами, зверствами дворянскими.
   Граф Петр Иванович Панин решил отвечать за всех.
   - Надобно рабам нашим, - заявил генералище, - крепко и наижесточайше,
под страхом истязания мучительного, запретить на своих господ  жалиться,
тогда и челобитных пустых не станет.
   Екатерина подписала указ - со слов панинских. Генерал-прокурор  князь
Вяземский справедливо (!) заметил, что она поступает крайне нелогично.
   - В таком случае, - сказал князь, - нет смысла  осуждать  и  зверства
Салтычихины, ибо судебный процесс над нею не с бухты-барахты, а именно с
жалобы крестьян начался...
   - За логикой, - раздраженно ответила Екатерина, - вы в  Ферней  поез-
жайте, а сидя на бочке с порохом, о логике не думают! Как бы поскорее  с
бочки-то спрыгнуть да убежать подалее...
   Она спешно укатила в Петербург, чтобы бежать от собственных фантазий,
чтобы не запятнать себя кровью Салтычихи!
   "Милостивый государь мой, донесу только вам, что у  нас  в  прошедшую
субботу соделалось. Воздвижен был на Красной площади ашефот, возвышенный
многими ступенями, посреди коего поставлен был столб, а  в  столб  вбиты
три цепи; и того дня сделана публикация, а по  знатным  домам  повестка,
что будет представлено позорище... везена была на роспусках Дарья  Нико-
лаевна вдова Салтыкова... по сторонам которой сидели со шпагами гронаде-
ры. И как привезена к ашефоту, то,  сняв  с  роспусков,  привязали  (ее)
цепьми к столбу, где стояла она около часу. Лотом, посадя паки  на  рос-
пуски, отвезли в Ивановский девичий монастырь в сделанную для ней... по-
каянную (камеру), коя вся в земле аршина в три (глубиной), и  ни  откуда
света ей нет. Когда есть должно будет, и то при  свече,  и  как  отъест,
огонь ведено гасить, и во тьме ее оставить. И быть ей так до самой смер-
ти...[15] Что ж принадлежит до народу, то не можно поверить, сколь  было
при казни онаго: на всех лавочках, даже на крышах домовых -  несказанное
множество, так что многих передавили, а  карет  переломали  довольно-та-
ки... Еще донесу: у нас уже зима, на саночках ездить стали".

   ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ
   Напряжение

   Необходимая судьба
   Во всех народах положила,
   Дабы военная труба
   Унылых к бодрости будила.
   Михаила Ломоносов


   1. ЗАВЯЗКА ВОЙНЫ

Сначала были: Бар-Умань-Балта.
Но завязка всему находилась в Варшаве..
   Король Станислав Август Понятовский проснулся, на его груди покоилась
голова прекрасной княгини Изабеллы Чарторыжской, женщина открыла ослепи-
тельные глаза:
   - Думай о Польше, круль, спаси ее.
   - О, как бы я хотел этого, сладчайшая из женщин...
   Въезд раше Коспапки Радзивилла в Вильно свершился при набате  колоко-
лов, за каретой катились пушки, шагали солдаты, а полковник Василий  Кар
не давал воеводе напиться до потери сознания. В разгар прений Варшавско-
го сейма появился князь Репнин:
   - Перестаньте шуметь, панове, иначе я тоже подниму шум,  но  мой  шум
будет сильнее вашего.
   Понятовский пытался вызвать сочувствие посла:
   - Скажите, как мне властвовать в таких условиях?..
   Новая - коронная! - конфедерация заседала в Радоме  близ  Варшавы,  и
Радзивилл начал нескончаемое застолье. Кару он доказывал:
   - Трезвый я не умнее пьяного, это уж так! Дай мне напиться, и ты уви-
дишь, какой я верный союзник Екатерины.
   С трудом он выклянчил у Кара один куфель:
   - Бывали у меня и  лучшие  времена.  Вот,  помню,  в  литовской  пуще
повстречал я медведя... ростом он был со слона! Ружья при мне  не  было,
но разве я растеряюсь? Я открыл табакерку с албанской махоркой. Дал  по-
нюхать. Медведь чихнул раз, чихнул два и не мог остановиться. На  чихаю-
щего я накинул петлю и...
   Замолчал. Кар спросил: что было дальше?
   - Налей мне еще куфель, тогда узнаешь.
   Выпив, он вытер длинные усы.
   - После этого я привел медведя в Варшаву, и там наш  "теленок"  Стась
научил его танцевать мазурку с пани Грабовской.
   Два куфеля - мало. Радзивилл начал новый рассказ:
   - А то вот еще случай. Однажды в лесу я напоил  шампанским  громадное
стадо диких свиней. А в соседней деревне был такой голод, что холопы уже
бросали жребий, кого из вдовушек съесть первой. Они натерли  хрену  пок-
репче, уже вода кипела в котле, самая красивая вдова  в  деревне  начала
раздеваться, чтобы нырнуть в кипяток, но тут...
   Он замолчал. Кар спросил: что дальше было?
   - Ничего не было! Дай мне напиться, чтобы не до конца погибла моя со-
весть, - отвечал раше Кослапки и вдруг заплакал...
   Репнин арестовал епископа Солтыка, выслал его за Вислу, и после этого
православные получили одинаковые права с католиками. Радзивилл  завершил
сейм маскарадом, но танцевать, конечно, не стал, сказав Репнину:
   - Я счастлив, что снова могу пить сколько  влезет.  Но  знай,  посол:
сейчас в наши дела вмешается Версаль, герцог Шуазель обязательно толкнет
султана, алчная Вена давно сторожит вас.
   - Французами здесь и не пахнет, - засмеялся князь...
   Но Изабелла Чарторыжская уже проснулась в объятиях французского  гер-
цога де Лозена, она проявила бурную страсть:
   - Не спи, негодяй! Хоть ты спаси Польшу...
   Лозен был тайным агентом Шуазеля. Екатерина (как и Репнин) еще не по-
нимала, что все свершаемое сейчас в Варшаве вызовет войну с Турцией.  Но
это очень хорошо понял литовский "барон  Мюнхгаузен",  пьяница  и  враль
Радзивилл, который после сейма снова удалился в эмиграцию.
   Глухов просыпался, дымки печей сладко запахли  на  окраинах  малорос-
сийской столицы. По снегу скрипели санные обозы - чумаки ехали в Крым за
солью. Петр Александрович Румянцев подтянул пудовые  ботфорты,  прицепил
шпагу.
   - Поехали за орехами, - сказал он секретарям...
   Бурая лошаденка влекла саночки с Румянцевым, на запятках  стояли  два
секретаря - Петя Завадовский да Санька Безбородко, о которых генерал-гу-
бернатор отзывался так: "Один прямо Адонис,  но  с  придурью,  а  второй
умен, но любая жаба его краше..." Румянцев был крут. И когда в заседании
коллегии Малороссийской по одной стороне стола сели русские, по другой -
украинцы, он гаркнул:
   - Опять! Опять по разным шесткам расселись?
   Генеральный есаул Иван Скоропадский сказал:
   - Тако уж испокон веку завелось, чтобы мы, шляхетство украинское, си-
дели розно от чинов москальских.
   Румянцев кулаком по столу - тресь, велел батально:
   - А ну! Пересесть вперемешку. Желаю хохлов видеть с москалями за сто-
лом дружественным, да глядеть всем поласковей...
   Он управлял из Глухова указно-без апелляций:
   - Живете в мазанках, а лес на винокурение изводите. После вас, своло-
чей, Украина степью голой останется. Указываю: винокурением  кто  занят,
пущай лес сажает. Без этого вина пить не дам! Заборов высоких  не  горо-
дить - плетнями обойдетесь: это тоже для сбережения леса. А  бунчуковых,
писарей генеральных, обозных не будет на Украине - всех в ранги  переве-
ду, как и в России заведено...
   Канцелярию он обставил 148 фолиантами по тысяче страниц  в  каждом  -
это была первая Украинская Энциклопедия, им созданная. В ней содержалась
подробная опись городов и ярмарок, сел и местечек,  доходов  и  податей,
ремесел и здравия жителей, перечень скотины и растений, дубрав,  сеноко-
сов, шинков и винокурен, рыбных ловлей и рудней  железных.  Он  завлекал
старшину в полки, но старшина упрямилась, присылая справки от лекарей  -
мол, недужат. Румянцев бушевал:
   - Сало жрать да горилку хлестать - здоровы, а служить - больны?
   Неисправимых сажал в лютый мороз верхом на бронзовые  пушки,  как  на
лошадей, и в окна коллегии поглядывал: как  сидят?  не  окочурились  ли?
Екатерина прислала ему письмо, с прискорбием сообщая, что отошел в  луч-
ший мир фельдмаршал Мнннх. Звякая шпорами, Румянцев ходил  по  комнатам,
диктуя секретарям:
   - От Миниха покойного осталась в степях кордонная защита противу  та-
тар... Таковая система, хотя и в Европах одобрена, нам в обузу.  Дозволь
высказаться...
   Румянцев ей писал (уже в какой раз!), что кордоны, бесполезные в сте-
пях, татары обойдут стороною, благо дорог там нету и гуляй где хочешь. А
вместо кордонов предлагал создать подвижные отряды - корволанты; от обо-
ронительной тактики он советовал переходить к активной-заведомо наступа-
тельной...
   Взяв конвой и походную канцелярию,  Румянцев  совершил  инспекционную
поездку по Украине; ночь застала генерал-губернатора на степном  хуторе,
ночлеговал в мазанке. Старый дед в белых портах,  уже  слепой,  сказывал
ему так, словно любимую песню пел:
   - У Сечи гарно живется! Прийде було до их чоловик голый та  босый,  а
воны ево уберут, як пана, бо у запорожцив сукон тих, бархатов, грошей  -
так скнль завгодно. Воны и детей по базарам  хапают:  примане  гостинчи-
ком-та и ухопе до Сечи...
   Сечь как и гайдамаки, Румянцева заботила; утром он выехал  к  Днепру,
на правом берегу догорало зарево - это опять подпалили усадьбу  панскую.
В жестокости непримиримой уже разгоралось пламя народной войны - колиив-
щины (от слова "колий" - повстанец).
   Интуицией солдата Румянцев ощущал близость битвы.
   - Кажется, - сказал король Репнину, - вы хотите, чтобы я жил с пожар-
ною трубою в руках, заливая возникающие пожары.
   Вот вам расплата за вашу дерзость: в могилевском Баре возникла  новая
конфедерация, и в ней - Мариан Потоцкий, Иосиф  Пулавский  с  сыновьями,
Алоизий Пац и еще тысячи других крикунов. Лучшие красавицы страны снима-
ют со своих шеек ожерелья, вынимают из ушей бриллиантовые серьги  и  все
складывают на алтарь восстания.
   Будь проклят тот день, когда я стал королем...
   Растерянность посла не укрылась от взора Якова Булгакова,  который  и
подсказал ему - не мешкать:
   - Прежде всего, князь, надобно срочно известить  Обрескова  о  затеях
барских конфедератов.
   - Садись и пиши - Обрескову, затем Панину... А  вечером  будет  ужин,
надо пригласить коронного маршала Браницкого.
   Франциск Ксаверий Браницкий усердно поддерживал тесный союз Варшавы с
Петербургом. Маршал подбривал  лоб  и  затылок,  не  изменял  и  костюму
польскому.
   - Посол, - сказал он Репнину, - безумцы в Баре все драгоценности, что
собраны с красавиц наших, уже послали в дар  султану  турецкому,  жаждая
призвать на Подолию крымских татар. В ослеплении своем не видят из Бара,
что землю нашу в какой уж раз вытопчет конница Гиреев крымских, а жен  и
дочерей Подолии татары на базарах Кафы, как цыплят, расторгуют...
   Стол русского посла сверкал от изобилия хрусталя  и  золота,  вина  и
яства были отличными. Репнин заговорил: трудно жить в стране, где  Бахус
и Венера суть главные советники в политике, а чувство  здравого  патрио-
тизма заменяет католический фанатизм.
   При этом он добавил, что султан Мустафа III достаточно благоразумен:
   - И повода к войне у Турции ведь нету!
   Эту тираду посла тут же оспорил легационс-секретарь Булгаков:
   - Повод к войне, князь, может возникнуть нечаянно.
   - Пожалуй, - согласился с ним Браницкий...
   Его родная сестра, княгиня Элиза Сапега, была любовницей  Понятовско-
го. Николай Васильевич это учитывал; притушив свечи, он сказал в  полум-
раке, что Элизу Сапегу отблагодарит:
   - Если ваша ясновельможная сестра внушит его королевскому величеству,
что спасение страны - в помощи русской армии.
   - Я надеюсь, - отвечал ему Браницкий, - что Стась не будет возражать,
если я возьму под свои хоругви компутовос (регулярное) войско. Я разобью
конфедерацию Бара! - поклялся коронный маршал. - Но за это вы,  русские,
дадите мне право наказать разбойников-гайдамаков, тревожащих пределы Ре-
чи Посполитой.
   Договорились. Репнин велел генерал-майору  Кречетникову  примкнуть  к
Браницкому. Русско-польские отряды двинулись в Брацлавское воеводство  -
на Бар! Страшные картины встречались им в пути: горели храмы  православ-
ные, лежали мертвые младенцы и матери, на  придорожных  деревьях  висели
казненные в таком порядке: гайдамак, крестьянин, собака. Над ними конфе-
дераты писали: два лайдака и собака - вера однако. Проскакивая на арабс-
ком скакуне, Браницкий своим высоким султаном не раз уже  задевал  пятки
висельников:
   - Трупы, трупы, трупы... Кто же пахать будет?
   - Об этом в Баре не думают, - отвечал Кречетников...
   Браницкий с компутовым войском примчался под стены Бара,  и  началась
безумная сеча - ляха с ляхом. Бар был взят. Пулавский с остатками конфе-
дератов бежал в Молдавию, где отдался под власть  султана  турецкого.  А
князь Мариан Потоцкий сумел прошмыгнуть в пределы Австрии, где Мария-Те-
резия,  плача  навзрыд,  расцеловала  вешателя  гайдамаков,   украинских
крестьян и дворовых собак.
   - Ваше величество, спасите вольности шляхетские!
   - Это мой христианский долг, - уверила его императрица.
   Коронованная хапуга, она потихоньку уже вводила свои войска в Ципское
графство, принадлежавшее Польше. В сумятице событий никто в Европе  даже
не заметил подлой агрессии. Это был первый шаг к разделу Польши.


   2. ОСПА - БИЧ БОЖИЙ

   Канун войны совпал со зловещим шествием оспы по Европе, и эта  зараза
не щадила ни хижин, ни дворцов королей. Совсем недавно  умерла  от  оспы
невестка Марии-Терсзии, а сейчас "маменька"  спешно  устраивала  счастье
своих дочерей... Руки старшей дочери Иоганны просил Фердинанд IV, король
Сицилии и Неаполя, но перед свадьбой мать заставила Иоганну молиться над
прахом усопших предков. Надышавшись миазмами мертвечины, невеста сконча-
лась от оспы, а Мария-Терезия, горестно рыдая, утешила жениха:
   - Такова воля божия! Но уже подросла Юзефа... Однако ты не  думай,  -
сказала она Юзефе, - что покинешь Вену ради Неаполя, прежде  не  покаяв-
шись на гробах достославных предков.
   Бедная девушка упала в ноги матери:
   - Пощадите меня, я не в силах исполнить ваших желаний! Там лежат  эти
страшные мерзкие трупы... избавьте, умоляю вас!
   - Нет, до свадьбы ты должна покаяться.
   - Безгрешна я, в чем же каяться?
   - Тащите ее, - распорядилась императрица.
   Невесту силой завлекли в подземелье церкви Святых капуцинов, где мать
заставила ее лобызать оскаленные черепа пращуров; тут же лежала и недав-
но умершая от оспы невеста, которую болезнь изуродовала до такой  степе-
ни, что ее тело не поддалось даже самому  интенсивному  бальзамированию.
Едва выбравшись из склепа, Юзефа вскоре ощутила боль  в  крестце,  врачи
определили - оспа! Вместо беззаботной жизни под солнцем Неаполя  девушка
погрузилась в мерзкую усыпальницу своих достославных предков...
   Бравый король Сицилии выразил недовольство:
   - Видит Бог, как я терпелив, но снова объявлен траур в  славном  доме
Габсбургов. Вы звали меня в Вену ради веселья, а я уже второй раз тащусь
за погребальными колесницами.
   - Потерпи, король. У меня есть еще Каролина...
   Дни траура, чтобы не скучать, Фердинанд IV скрасил  шутовским  йредс-
тавлением похорон Юзефы; своего пажа нарядил покойницей, Доложил в гроб,
а лицо его обкапал горячим бразильским шоколадом, Имитируя оспенные  яз-
вы. "Не хватает лишь гноя и зловония!" - веселился король.  В  церемонии
похорон шутовские соболезнования принимал высокообразованный  английский
посол сэр Уильям Гамильтон...
   - Каролина счастлива быть твоей женой, - сказала  королю  Мария-Тере-
зия. - Но прежде я заставлю ее покаяться на гробах  своих  предков,  как
положено в древнем доме благочестивых Габсбургов.
   Тут воспротивилась сама Каролина.
   - Нет, - заявила она. - Лучше я выброшусь в окно, но не полезу в  эту
вонючую яму, чтобы потом сгнить в ней заживо.
   Ее страстно поддержала юная сестра Мария-Антуанетта (будущая королева
Франции, которой суждено погибнуть под ножом гильотины). Императрица об-
ругала дочерей безбожными еретичками, сказав при этом, что в старые доб-
рые времена таких "лечили" на кострах.
   - Ладно! Я сама замолю ваши грехи...
   Она забралась в склеп и сидела там на родимых трупах, плача о заблуд-
ших душах юного поколения. "Маменьку" сам черт не брал -  она  выбралась
оттуда жива и невредима. Молодецкий весельчак Фердинанд  IV  женился  на
Каролине и восстав с ложа Гименея, отправился на рыбную ловлю.
   Обо всем этом русский двор был извещен через донесения  своего  посла
князя Дмитрия Голицына. Скромный человек, он не стал  писать  Екатерине,
что в разгар оспы при дворе Габсбургов ему посчастливилось спасти  семью
одного музыканта, в которой оспа выжгла глаза мальчику и все думали, что
он ослепнет...
   Звали этого мальчика - Вольфганг Амадей Моцарт! Петербург долго выра-
жал презрительное возмущение:
   - Какое беспримерное ханжество, какая дикость!  Впрочем,  всему  миру
известно, что племя Габсбургов состоит из одних ненормальных. У нас  та-
кого изуверства никогда не может случиться...
   Брейгель на картине "Слепые" увековечил ужас Европы: глаза его  слеп-
цов, падающих один за другим в канаву, выжрала оспа. Россия  тоже  знала
скорбные вереницы людей с поводырями: оспа сделала их  слепыми,  жалкими
нищими. Екатерина не могла скрыть своего страха. "С детства, - депеширо-
вала она Фридриху II, - меня приучили к ужасу перед  оспой...  в  каждом
болезненном проявлении я уже видела оспу. Весной я бегала из дома в дом,
изгнанная из города. Я была так поражена гнусностью подобного положения,
что считала слабостью не выйти из него". Оспенный мартиролог XVIII  века
был страшен: едва ли один человек из тысячи не  переболел  оспою!  Каза-
лось, человечество покорилось року, а могучая зараза обгладывала  заживо
сотни, тысячи и миллионы людей. Оспа уже гнездилась в Зимнем  дворце,  и
знакомые императрицы, молодые цветущие и веселые женщины, переболев  ос-
пою, снова появлялись на балах, но уже покрытые  рубцами,  изъязвленные,
несчастные...
   Куда же делась их былая живость и красота?
   В один из вечеров, заступая на придворное дежурство, Григорий  Потем-
кин застал императрицу в состоянии встревоженном. Камерлакей держал  пе-
ред нею на подносе рюмку мадеры и стакан теплой воды с черной смородиной
- это было "снотворное" царицы, но сейчас она от него отмахнулась.  Ска-
зала так:
   - Проводите до фрейлинских. Там что-то нехорошо с невестою графа  Ни-
киты Панина-с Анютою Шереметевой, и я боюсь...
   За больною фрейлиной ухаживал врач Джон Роджерсон, молодой шотландец,
лишь недавно принятый на русскую службу.
   - Что с нею? - шепотом спросила Екатерина.
   - Жар. Но пока неясно, в чем дело...
   В жирандолях коптили быстро догоравшие свечи.  Потемкин  поднял  свой
шандал повыше, отчего на лицо фрейлины легли глубокие тени.
   - Уйдем отсюда! - быстро сказала императрица.
   При резкой перемене освещения лицо девушки покрылось лиловыми  пятна-
ми: сомнений не было - оспа. Екатерина в ту же  ночь  покинула  столицу,
затаилась в опустевших дворцах Царского Села, на каждого входящего к ней
смотрела с большим подозрением. Потемкину  она  честно  призналась,  что
ждет не дождется Фому Димсдаля. Шереметеву пышно  хоронили  на  кладбище
АлександроНевской лавры, старый Никита Панин плакал, а Гришка Орлов  был
ужасно пьян.
   - Такого удобного случая больше не будет, - сдерзил он Панину. - Твой
обоз на тот свет уже  отправлен:  глаза  плохо  видят,  зубы  выпали.  А
тут-гляди! Архиереи собраны, колесница готова, сам ты при полном  параде
- ложись и поезжай вослед за невестою.
   Что взять с пьяного? Панин отвечал куртизану:
   - Буду иметь большое счастие отвезти раньше вас...
   Потемкин намекнул ему, что, очевидно, понадобится приличная  эпитафия
на смерть Анюточки, а у него на примете имеется человек стихотворящий  -
по прозванию Василий Рубан! Панин сказал:
   - Такого не знаю! Пущай пишет сам великий Сумароков...
   Пьяный Сумароков ломился в покои императрицы.
   - Гоните в шею! - велела Екатерина. - У него две дочери в оспе лежат,
а он ко мне в кабинеты лезет... О Боже! Ну когда же  приедет  из  Англии
Фома Димсдаль?
   Слухи о приезде Фомы Димсдаля с сыном Нафанаилом взволновали  столич-
ное общество. Врачи шумели, что прививки - это  наглое  шарлатанство,  а
духовенство Петербурга осуждало борьбу с оспою, яко бесполезную, ибо на-
казание от всевышнего следует воспринимать  со  смирением.  Димсдаль  не
сразу рискнул на вариоляцию, боясь осложнений из-за возраста  императри-
цы, он проводил долгие опыты. По его подсчетам, Россия  ежегодно  теряла
от оспы около двух миллионов человек - целую голландскую армию. Екатери-
на в эту цифру не поверила:
   - У нас-то, дай бог, всего семнадцать миллионов!
   - Не верите? - усмехнулся Димсдаль. - Но если у вас от оспы  погибает
каждый четвертый младенец, вот и считайте сами...
   Сначала он дал императрице ртутный порошок.
   - Примите и будьте готовы, - велел он.
   В эту ночь над Петербургом и его окрестностями  разыгралась  пурга  с
обжигающим морозом. Раненько утром Фома Димсдаль с сыном Нафанаилом зае-
хали в домик на Коломне, где проживала семья мастерового Маркова, в  ко-
торой болел оспою, мальчик - именно от него решили брать  свежую  "мате-
рию" для прививки. Но мать отказалась дать  ребенка,  суеверно  полагая,
что в этом случае смерть неизбежна для ее чада. Напрасно  врач  говорил,
что Екатерина обещает Саше Маркову дворянскую фамилию Оспин, а  в  гербе
его потомства навеки закрепится рука человека со следами вариоляции.
   - Не надо нам дворянства! - кричала несчастная женщина. - Не хочу ни-
каких гербов, оставьте нас...
   Все сомнения разрешил отец семейства - Марков: он взял больного сына,
замотал его в тулуп и протянул Нафанаилу Димсдалю.
   - Держи! - сказал. - Вы ведь приплыли из далекой страны, и не за  тем
же, чтобы сыночка нашего угробить... А даже и умрет сыночек, так, может,
другим большая польза станется...
   Нитку, зараженную оспою, протянули под кожей на руке Екатерины.
   - Поздравляю, ваше величество, - сказал Димсдаль.
   - Я счастлива, что буду первой в стране.
   - Увы, - разочаровал ее врач. - Вчера поздно вечером  ко  мне  явился
Григорий Орлов, велев привить ему оспу как можно  скорее,  так  как  его
ждали друзья, чтобы ехать на медвежью охоту...  Но  ваша  Академия  наук
предварила меня: крестьянки Воронежской губернии издревле прививают  де-
тям своим оспу, а вот от кого они переняли сей способ - об этом Академия
ваша не дозналась!
   Орлов вернулся с охоты как ни в чем не бывало: могучий  организм  его
никак не реагировал на прививку. Павел тоже подвергся  вариоляции  -  от
матери, а потом Екатерина уговорила сына и фаворита дать  "материю"  для
других людей. Постепенно вокруг престола образовался некий  барьер,  уже
недоступный оспенным атакам. Поздравляя с прививкой Платона, женщина ве-
лела митрополиту:
   - Духовенству столичному в наказание за то, что много умничали,  при-
казываю привить оспу - как бы ни сопротивлялись!
   Вскоре в стране были открыты "оспенные" дома, а врачи разъехались  по
провинциям спасать от оспы детей, насколько это было возможно в условиях
тогдашней России. Екатерина опубликовала торжественный манифест,  призы-
вая людей не страшиться прививок, влияние которых испытала на себе.
   Петербург был празднично иллюминирован, всюду справлялись пышные зас-
толья, сенаторы говорили всякие речи,  а  Васенька  Рубан,  сам  жестоко
пострадавший от оспы, воспел мужество императрицы в высокопарной и  без-
дарной оде. Заезжий итальянский танцор Анджиолини поставил балет "Побеж-
денное предрассуждение": на сцене плясала радостная Минерва  (императри-
ца), ей подплясывала Рутения (олицетворение России), и  Екатерина  балет
сразу запретила.
   - Аллегория, - сказала она Бецкому, - должна быть разумной. Мне  про-
тивно смотреть, когда здоровущая кобыла изображает "гнилую горячку", пе-
ред которой выписывает сложнейший пируэт "чума", а  проклятая  "оспа"  с
крылышками за плечами приманивает к себе "трахому" в шлеме античного во-
ина.
   У Бецкого были свои взгляды на искусство:
   - Но музыка, ваше величество, музыка-то какова!
   - Никакой Гайдн не избавит сюжет от глупости...
   Но еще до этих событий Украина вздрогнула от топота гайдамацкой  кон-
ницы, и Екатерина, перепуганная, приказала:
   - Репнина срочно из Варшавы отозвать!


   3. "ПУГУ, ПУГУ, ПУГУ!"

   - Уже поздно, - отвечал ей граф Панин. - Конфедерации Бара, разогнан-
ные компутовым войском, бьют челом Мустафе  и  Марии-Терезии,  войну  на
Россию накликивая. Черная  туча  на  юге  застилает  горизонты  наши,  а
зверства, конфедератами учиняемые, не передать словами. В отмщение же им
выступает сила новая, для нас тоже опасная - гайдамаки  вольные!  А  для
дел польских нужен человек скорейший, яко метеор, чтобы в един  миг  яв-
лялся там, где надобна рука решительная...
   Екатерина сказала, поправляя прическу, что Россия талантами не обиже-
на, и велела звать Александра Васильевича Суворова:
   - А кто скорее его марши производит? Нету таких...
   Теперь следовало размерить каждый шаг Алексея Михайловича  Обрескова,
чтобы посол мог правильно ориентировать себя в новых, условиях  войны  с
конфедератами и восстания гайдамацкого. Инструкции для посла были  пере-
белены, разложены по пакетам, поверх них императрица оттиснула свою лич-
ную печать с изображением улья с  пчелами  и  девизом:  полезное!  Честь
ехать без отдыха от берегов Невы до Босфора выпала сержанту  Семеновской
лейбгвардии хорошему парню Алешке Трегубову.
   - Вези, молодец! Гладкой дороги тебе...
   Трегубов добрался уже до Ясс, и здесь турки на кордоне пустили в него
стрелу. Конь рухнул, пронзенный насмерть, янычары сорвали С курьера сум-
ку с дипломатической почтой. Но в Петербурге ничего об этом не знали...
   Екатерина, подумав, велела заготовить два указа:
   1) А. В. СУВОРОВУ - присвоить чин бригадира;
   2) Г. А. ПОТЕМКИНУ - состоять при дворе камергером.
   Пути-дороги этих людей еще не перекрещивались.
   Молодые ребята. Кто их знает? Да никто не знает...
   - Пугу-пугу... пугу! - понукал лошадей гайдамак.
   Вольная степная птица, он весь в призыве "Гайда!", и  редко  кто  его
гонит, чаще он за врагом гонится. Для власти - разбойник, которого петля
ждет, для народа - защитник, которому в любой  хате  уготовано  укрытие,
чарка горилки и добрый шматок сала. Когда возникла Барская конфедерация,
а на шляхах заскрипели виселицы для крестьян  украинских,  тогда  Максим
Железняк намочил в дегте рубаху, натянул ее на голое тело, сверху  кобе-
няк накинул и призвал "товариство" постоять за волю общенародную.
   Встали от земли и стар и млад, говоря:
   - Не дай, боже, в шинку померети. Поховали б товарыщы в чистому  поли
та над тим курганом выпалили б с гарматы: нехай знае вся Краина,  що  не
псина сдохла - то казак вильный сгинул!
   Хоронясь в "гущавинах" леса, по балкам да по оврагам,  минуя  рогатки
кордонные, Железняк перешел границу: перед гайдамаками пролегла Правобе-
режная Украина, замученная панством да ксендзами, обобранная догола шин-
карями да арендаторами. "Пугу, пугу, пугу!" - от  клича  этого  трепетал
мир бусурманский - веками, а теперь шинкари и  шляхетство  надменное  не
стыдились бегством спасаться: "Лучше жизнь лыковая, нежели смерть шелко-
вая..." На площадях сел и местечек Максим Железняк показывал народу "зо-
лотую грамоту" Екатерины II с печатями и подписями ее личными, призывал:
   - Вставай все под хоругви царицыны!
   С налету взял Жаботин, потом наскочил на Лисянку и ее взял.  А  толпа
восставших росла, всюду возникали новые отряды, новые атаманы-Журба, Ши-
ло, Бандура, Швачка, Пикуль, Саражин, Москаль, Нос и прочие. Брали замки
уговором - именем Екатерины II! - а коли не открывались  ворота,  ломали
священные брамы ядрами...
   - По велению матушки Катерины постоим все за Украину, отбывать панщи-
ну не станем, жито и сено да солома наши отныне будут, кабанов режьте  и
ешьте... Пугу-пугу-пугу!
   Впереди лежала Умань - замок-крепость,  личная  резиденция  киевского
воеводы князя Салезы Потоцкого; здесь их ждал Гонта.
   Хороший сотник на Умани - Иван Гонта... Поверх жупана его контуш  бо-
гатый, на нем рукава вразмах откидные - вылеты. Кушак-пас плотно облегал
стройное, гибкое тело, а на пасе бренчала кривая дамасская сабля. Вокруг
шеи сотника тугие белые воротнички, он их застегивал  запонкою  с  руби-
ном... Пан, да и только!
   А вышел Гонта из крепостных, но полюбился князю  Потоцкому,  тот  его
грамоте и языкам обучил; умом да храбростью Гонта в сотники  вышел.  По-
тоцкий ему деревни свои подарил - Россоши с Осадовкой; богатый дом у па-
на Гонты, ладная и добрая жинка, загляденье и дочки Гонтовы  -  портреты
семьи уманского сотника висят в храме села Володарки, где Гонта  церков-
ным старостой... Но иногда нападало на Гонту раздумье, даже отряхивался:
   - Да вжеж що буде, то и буде! А буде, що Бог даст...
   Шляхта поместная не могла забыть, что Гонта в тех же Россошах мальчи-
ком гусей пас, его шельмовали как хама и быдло. С бритой головы  сотника
печально спадал оселедец казачий, длинные черные усы свисали вдоль  глу-
боких складок лица...
   Меж тем вольные костры гайдамацкие уже  осветили  дебри  окрестные  -
Максим Железняк подступил к Умани. А крепость была  сильна  артиллерией,
стерегли ее жолнеры и надворные казаки, которыми сам же Гонта и командо-
вал; в базилианской коллегии 400 богословов взялись за ружья, а  панство
звенело саблями, заседая в цукернях. Знатного пана Цесельского уже  пре-
дупредили, что Иван Гонта  вот-вот  переметнется  к  гайдамакам:  родная
кровь Железняка ближе ему чужой крови Салезы Потоцкого! Время было неце-
ремонное. Гонту заковали в цепи, повели на площадь  -  вешать,  Но  жена
полковника Обуха раскричалась, что по наговорам нельзя людей казни  пре-
давать:
   - Кого еще любит Салезы Потоцкий, как не Гонту?
   Это так, и потому пан Цесельский задумался.
   - Ладно, - решил, - веди, Гонта, сотню свою на Синюху...
   Глянул Гонта на петлю, что болталась над ним. До самой  земли  покло-
нился он доброй пани Обух, крикнув ей по-латыни:
   - Бог воздаст счастья детям и внукам твоим!
   Прямо с эшафота вскочил на коня и увел казаков в лес, а там на поляне
красный ковер разложен, на ковре сидят Максим Железняк с атаманом  Шило,
горилку пьют. Обрадовались оба:
   - Эге, сотник! Садись рядом с нами...
   Гонта и Железняк наказали Шиле взять сотню гайдамаков и скакать к го-
роду Балта, куда сбегались все конфедераты барские иосле разгрома.  Кого
настигнут - сечь саблями!
   - Да Балту, гляди, с турецкою Галтой не спутай.
   - Не спутаю. - И Шило с отрядом ускакал...
   Умань гайдамаки брали штурмом. Бесстрашно, под огнем пушек,  взломали
брамы и хлынули в улицы города. Пощады никому не давали. Кровь за кровь.
Око за око.
   К ногам Гонты слетела и голова пана Цесельского.
   - Саблею - за петлю, получай!
   А дочку Цесельского, к себе прижал, как родную:
   - Не троньте се! Дети за батькив невинны... Я тебе, дочурка моя, при-
дано богато выдам. Доживешь до лет моих, напиши правду -  как  гайдамаки
за волю вольную бились...
   Из Умани Железняк с Гонтою рассылали воззвания к народу  украинскому:
"Жители Короны, обитающие во владеньях шляхетских, королевских и  духов-
ных, ваш час настал! Пришло время освободиться из неволи... пришло время
отомстить за все наши Пуки и терзания..."  Народное  восстание  охватило
всю Украину, докатилось оно вплоть до Галиции, даже до Волыни - все вок-
руг сотрясалось от грохота гайдамацкой конницы: пугу-пугу... Наивные де-
ти степной вольницы, они слали русским властям в Киеве подробные  рапор-
ты, отчитываясь в том, что сделали, и даже спрашивали -  что  делать  им
дальше?
   "Золотая грамота" Екатерины оказалась фальшивой....
   А сотенный атаман Шило все гнал и гнал свой казачий отряд дальше - на
Балту, на Балту, и стелилась под потными животами лошадей трава степная,
трава дикая, трава высоченная.
   - Пугу, пугу... летит казак с Лугу!
   Блеснули воды пограничной Синюхи, что обтекала земли орды Едисанской,
привольные степи запорожские. Балта считалась городом польским, но через
Синюху был перекинут мостик, и стоило перейти через него  реку  -  сразу
попадешь в турецкую Галту.
   - Пугу-пугу... пугу! - налетели на город гайдамаки.
   По другому берегу речки Синюхи шлялись сонные турки в  шароварах,  из
своей Галты они покрикивали в польскую Балту:
   - Эй, казак! Богатый бакшиш собрал?
   - Можем и поделиться, - отвечали им гайдамаки.
   А ярмарка в Балте была богатая: там греки и саксонцы,  даже  пруссаки
торговали, - туркам было завидно видеть чужую добычу. Шило велел возвра-
щаться, но в дороге обратной повстанцы узнали, что после их ухода  турки
накинулись, как воронье, на беззащитную Балту,  начали  кровавый  грабеж
греков, армян и православных.
   - Вернемся! - дружно закричали гайдамаки.
   Вернулись, и начался бой. Гайдамаки в азарте сечи проскочили  мост  и
ворвались в турецкую Галту, там они никого не пожалели. На  другой  день
турки ответили им яростным нападением, тоже никого не жалея, но были от-
биты. Гайдамаки орали им через речку:
   - Эй, Хасан! Кончай драться... лучше выпьем!
   Враждующие помирились. Казаки честно свалили на мосту все  пограблен-
ное, турки разобрали свое добро, угостили казаков  вином  молдавским,  а
гайдамаки дали хлебнуть хохлацкой горилки.
   Шило вновь скомандовал: "На лошадей! - и они ушли.
   Узнав обо всем этом, старый хотинский паша сказал:
   - Крепко ли помирились наши с гайдамаками?
   - Очень крепко, и даже все добро вернули.
   - Вот и хорошо, что так кончилось...
   Но главарь барских конфедератов Пулавский расшумелся,  что  затронута
честь султана турецкого и он сейчас же поскачет в Константинополь, а там
маркиз Вержен поможет ему довести до ушей Мустафы III истину об уманских
и балтских событиях.
   - Без войны вам не жить! - бушевал Пулавский.
   Хотинский паша велел отвести горлопана в  крепость  и  там  запереть.
Ночью он вошел в камеру, накинул на шею спящего шелковую петлю  и  зада-
вил.
   - Вот теперь войны не будет, - сказал мудрый паша...
   Но если бы он знал, кто управляет Диваном!
   Поздно! Барон Франсуа де Тотт, резидент Версаля при дворе Бахчисарая,
накрыл стол для калги-султана и его свиты. Русский кожаный поднос  обло-
жили сухарями и копчеными окороками из конины, которые очень  обрадовали
татар. Отдельно подали красную икру и  вяленый  изюм.  Дипломат  Франции
угостил калгу шампанским.
   - Аллах мне простит, - сказал тот, жадно выпив...
   Далекие от политики Европы, татары и ногайцы жаждали  лишь  добычи  и
многолетнего безделья за счет ясырей - пленных. Россия никак не  ожидала
нападения, когда в степные пределы вторглась неумолимая  орда.  Румянцев
из Глухова приказал срочно эвакуировать  население  степных  хуторов,  и
крымские татары врезались в безлюдное пространство, имея цель -  Бахмут,
но на подходах к этому городу были перехвачены регулярными войсками, ко-
торые и уничтожили всех разбойников - поголовно, баш на баш!
   Зато главные силы калги-султана, таясь по балкам,  устремились  прямо
на Харьков, а Румянцев из Глухова не разгадал их маршрута. Сельские  жи-
тели прятались от татар в скирды сена, забивались с детьми в солому.  Но
татары - народ опытный: они поджигали стога, обожженные  люди  выбегали,
гася на себе одежду, татары со смехом арканили их, как скотину.  Дуя  на
замерзшие пальцы, барон до Тотт наспех записывал впечатления от  набега:
"Головы русских детей выглядывают из мешков. Дочь с матерью бегут за ло-
шадью татарина, привязанные к тулуке седла. Отец бежит подле сына на ар-
канах... Впереди нас ревут угоняемые волы и  овцы.  Все  в  удивительном
движении, и уже никогда не собьется с пути под бдительным оком татарина,
сразу же ставшего богачом..." Горящие стрелы вонзались в соломенные кры-
ши - огонь пожирал мазанки со свистом и таким чудовищным жаром, что мно-
гие татары тут же падали замертво,  задохнувшись.  Воздух  был  наполнен
плачем женщин и криками мужчин, пепел хрустел на зубах лошадей и на  зу-
бах французского дипломата... О, как далек отсюда божественный Версаль!
   Жажда добычи гнала татар вперед, только вперед - на Харьков. Они  по-
лоняли толпы беззащитных людей, все уничтожая, все сжигая, дотла разори-
ли Новую Сербию, а ночью ретивый калга взмахом  нагайки  обвел  курганы,
охваченные огнями пожаров:
   - Скажи, посол короля, что это тебе напоминает?
   - Бургундию или Фландрию, - отвечал де Тотт.
   - Неужели и у вас в Европе бывают такие зрелища?..
   Харьковчане вооружились. Пастор Виганд, бывший профессор  Московского
университета, возглавил ополчение из студентов духовной семинарии.  Бур-
саки тащили на брустверы пушки, их черные рясы трепали степные ветры.  А
вокруг, насколько хватал глаз, сгорали деревни - враг рядом! Из  окрест-
ностей Харькова разбойники угнали 20 000 человек, ни один из них уже  не
вернулся. До татарского Перекопа дошла всего  тысяча  харьковчан  -  ос-
тальные пали в пути ("так как, - писал пастор Виганд, - татары -  заста-
вили их все время пути от Харькова до Крыма бежать привязанными к их ло-
шадям").
   Хотинский паша, задавивший Пулавского, был умный турок и войны с Рос-
сией не хотел, но зато хотела ее Франция!


   4. У ПОРОГА СЧАСТЬЯ

   Словом "турок" именовали в Турции только нищету и голь нахотную,  все
же другие, будь они даже нищими на майданах, назывались  гордо  "османа-
ми". Европа уже сложилась из наций, как Дом отдельных кирпичей,  и  лишь
Турция никак не могла стать государством национальным, ибо "османов" бы-
ло мало, а их империя состояла из покоренных народов. Нигде (кроме,  по-
жалуй, Анатолии и Румелии) турки не чувствовали себя дома  -  всюду  они
были лишь оккупантами! Эта первая странность империи османов.  А  вот  и
вторая: внутри империи деспотия уживалась с неким  подобием  демократии.
Был султан, но аристократов не было. Любой грязный янычар, уличный  тор-
говец халвою или пленный раб-христианин мог  достичь  высоких  постов  в
стране. Но зато он мог лишиться головы по капризу султана,  и  это  тоже
было в порядке вещей...
   С давних времен считалось, что иностранные послы в  Турции  стоят  "у
Порога Счастья, сами прахоподобные". Алексей Михайлович Обресков предуп-
реждал Петербург: "Начало всему в этой стране, как и основание ее,  есть
оружие. Выпустя сабли из рук, османлисы уже  не  ведают,  за  что  ухва-
титься, и бьются как жалкие рыбы на песке..." Русское посольство  распо-
лагалось в Буюк-Дере; Обресков с женою любовались по ночам светом маяков
в Дарданеллах, а недалеко была греческая деревня Пиргос с  водопроводами
времен Юстиниана, но после разгрома Византии турки ни разу их не чинили,
и потому для нужд посольства воду черпали из колодцев. На  дворе  четыр-
надцать лавров росли из одного могучего корня, образуя  роскошный  шатер
прохладной зелени, а под лаврами бил фонтанчик, здесь же вкопали  скаме-
ечки для сиденья, где Обресков и обсуждал сегодня дела восточной торгов-
ли со своими секретарями... Их мирную беседу прервало неожиданное  появ-
ление посольского кваса - служителя:
   - Сераль султана выслал сюда янычар с пушками...
   Верхом на ослике вернулась с прогулки молодая  жена  посла,  Обресков
велел ей в доме укрыться, поцеловал нежно на прощание:
   - Чую, случилось нечто, и не знаю, когда свидимся...
   Началось шествие посла к визирю. Янычары вели богато убранных  коней,
шли в ливреях служители и четыре драгоманафанариота. За ними шагали  Об-
ресков и его свита. В приемной визиря было немало турок разного возраста
и положения, среди них посол увидел реис-эфенди и быстро перетолковал  с
ним:
   - Ахмет, скажи мне, что произошло?
   - Визирь уже сменен, на его место назначили пашу Кутаиса, он  человек
грубый и войны с вами жаждет, завтра и меня прогонят. А  ваши  гайдамаки
подрались с нами в пограничной Галте.
   - Но послушай, Ахмет, это же не повод...
   - Не повод! - перебил его рейс. - Но у Порога Счастья поводом к войне
могут послужить даже украденные подковы с копыт сдохшего осла... Что де-
лать, Алеко, если маркиз Вержен стучит в барабан,  а  наш  султан  решил
стать мудрым "гази" - победителем!
   В приемной Том-Капу прозвенел голос стражника:
   - Великий визирь победителя-гази шести стран и семи поясов земли все-
ленной, да увеличит Аллах славу его, пожелал видеть прахоподобного посла
российских гяуров - эфенди Обрескова.
   - Да поможет тебе Аллах, - сказал рейс, отступая от русского посла, и
Обресков шагнул вперед, словно в бездонную пропасть.
   Пост великого визиря самый доходный, но и самый опасный:  после  отс-
тавки, как правило, следует смертная казнь. Надо  иметь  крепкие  нервы,
чтобы занимать эту дьявольскую синекуру. Впрочем, к чести турецких визи-
рей, надо сказать, что они  обладали  нервами  толще  арканов:  заведомо
зная, что ждет их в конце карьеры, они грабили так, будто надеялись про-
жить тысячу лет.
   Новый визирь Гамзы-паша встретил Обрескова развалясь на софе, и, ког-
да посол начал традиционное приветствие, он сразу перебил его:
   - Все-таки какие мы молодцы, что держим своих женщин в гаремах, как в
лисятниках. Женщину нельзя выпускать даже на улицу, а вы, русские, поме-
шались на бабах, коронуя их, когда вам вздумается, и вот результат...  У
вас в Подолии тридцать тысяч солдат с артиллерией!
   - Двадцать, - поправил Обресков машинально.
   - А какая, скажи мне, разница?
   Разницы никакой, с этим пришлось согласиться.
   - Если это вас так тревожит, - заговорил Обресков, придвинув  к  себе
табурет (ибо сесть ему не предлагали), - то я в самых сильных выражениях
отпишу о ваших тревогах в Петербург.
   - Не дурачь меня! Ты уже слышал, что натворили твои солдаты  в  нашей
пограничной Галте?
   Обресков сказал: "России не уследить за  действиями  гайдамаков".  Он
при этом достал из кармана бумагу и подал ее Гамзы-паше:
   - Из нее станет ясно, что французский барон де Тотт, будучи при став-
ке крымских Гиреев, подкупил галтского пашу Якуба,  чтобы  тот  действия
гайдамаков представил в самом ужасном свете...
   Великий визирь, скомкав бумагу, зашвырнул ее в угол. Откуда-то из-под
софы он извлек большую кожаную сумку с пряжками.
   - Что нам твоя писанина? Вот, - от показал бумаги, отнятые в Яссах  у
дипкурьера Алексея Трегубова, - здесь инструкции, сочиненные  императри-
цей и ее визирем Никитой Паниным, в которых они поучают тебя, как  удоб-
нее обманывать Диван и клеветать перед ним... Что ты скажешь теперь, не-
годный?
   Обресков подумал и протянул руку:
   - Если для меня писано, так покажите мне это.
   - Нет, - быстро убрал бумаги визирь, - теперь выкручивайся  сам,  без
подсказок из Петербурга, а я посмотрю, в какой смешной узел  станет  за-
вертываться русская гадюка, когда на нее наступят. Ну ладно! Выйди отсю-
да, а я немножко подумаю...
   Обресков вышел в приемную, оттуда спустился в султанский Сад  тюльпа-
нов, какому позавидовали бы даже голландцы. Здесь его  поджидал  прежний
визирь, уже дряхлый, в большой чалме.
   - Мне очень печально, - сказал он, - что все так заканчивается. Мы не
вольны более в своем же доме: маркиз Вержен победил нас" Людовик Пятнад-
цатый вернул султану гребцов-мусульман с  французских  галер,  а  султан
вернул гребцов-католиков с галер турецких...
   Ах, как высоко в небе порхали сытые стамбульские голуби!
   Удалив Обрескова, визирь принял у себя иностранных посланников, чтобы
выявить их отношение к войне с Россией; свой  опрос  он  начал  с  посла
Франции, и маркиз Вержен сказал:
   - О! Мой король будет безмерно счастлив, если могущество вашей  слав-
ной султанской империи укажет России ее жалкое  место  в  великой  семье
христианских народов.
   Броньяр, посол венский, был красноречив тоже:
   - Наша благочестивая императрица желает только дружбы с вашим  султа-
ном, мудрость которого оживляет меркнущую вселенную. Вена с удовольстви-
ем пронаблюдает издали за ослаблением варварской  России,  чтобы  Польша
избегла влияния схизматов.
   Англия была озабочена своими делами в Америке и в Ост-Индии, а потому
ее посол Муррей был содержательно-краток:
   - Желая Дивану успехов, правительство моего  славного  короля  охотно
примет на себя роль посредника к миру, о котором  скоро  взмолится  нес-
частная Россия, в ослеплении своем дерзнувшая нарушить  величавый  покой
всемогущего турецкого льва.
   Шведский посол сказал, что со времен Карла XII  его  страна  видит  в
Турции нерушимый оплот мира на Востоке и Стокгольм приложит  все  стара-
ния, чтобы создать напряжение на Балтике, если этому не помешают  побоч-
ные обстоятельства (и он выразительно посмотрел на посла Англии). Прусс-
кий посол граф Цегелин скупо заметил, что его великий и непобедимый  ко-
роль имеет прав на мирное посредничество гораздо более английского коро-
ля и за небольшую компенсацию в дукатах он согласен хоть сейчас  присту-
пить к делу...
   - Ваши ответы, - заключил Гамзы-паша, - вполне достойны мудрости  ва-
ших кабинетов. Мне очень приятно, что никто из вас не пожалел этой  заб-
лудшей женщины - Екатерины, и пусть она, как  последняя  нищая  цыганка,
останется одна ночевать в голом поле... Прошу удалиться  -  сюда  войдет
прахоподобный посол московов.
   Обрескову он заявил, даже не привстав с софы:
   - Между нами все кончено! Ваша страна  нанесла  жестокое  оскорбление
верным вассалам нашим - крымским ханам, разрушив их волшебный  дворец  в
Галте, и это вызвало гнев в наших сердцах.
   Обресков сказал, что в Галте и дворца-то нет - одни сараи для сена.
   - Да и как Россия могла оскорбить вашего вассала Крым-Гирея, если  вы
сами его преследуете ненавистью?
   - Отныне вся ненависть - против вас...
   После этого Гамзы-паша объявил России войну.
   - От сей минуты, - заявил Обресков, - я слагаю с себя все  полномочия
и прошу Диван не обращаться ко мне ни с какими деловыми вопросами. Но  я
верю, что моя страна сумеет с достоинством возразить на вес ваши фанабе-
рии пушечными залпами на Босфоре...
   Его потащили в Ссмибашенный замок, где когда-то Византия печатала зо-
лотые монеты, а теперь там была тюрьма Эди-Куль. Ворота крепости заранее
выкрасили свежей кровью казненных бродяг, кровь еще  стекала  с  них,  и
капли ее оросили русского посла, входящего в заточение. Следом  за  ним,
пригнув головы под красным дождем, прошли в темницу и советники его  по-
сольства. Обрескова бросили в яму, свет в которую проникал через крохот-
ное отверстие наверху... Через это отверстие он наблюдал, как высоко-вы-
соко летают свободные голуби. О боже! Как далека отсюда милейшая Россия,
как беззащитна стала юная жена... Крышка захлопнулась.


   5. ЖЕСТОКАЯ МЕСТЬ

   - Откуда взялись царские манифеста к гайдамакам?
   Вопрос задал Панин, и Екатерина невольно фыркнула:
   - Никита Иваныч, да сам подумай: я и... гайдамаки?
   - Но вся Украина читает их. Золотыми буквами на  пергаменте  написано
твоим именем, матушка... А теперь не только солдаты наши беглые, но даже
многие офицеры идут в стан Железняка и Гонты, заодно с ними служат!..
   Поначалу Петербург смотрел на дела гайдамацкие сквозь пальцы: вольни-
ца ослабляла конфедератов Бара, и русской политике это было даже  выгод-
но. Но теперь пламя пожаров грозило с Правобережной  Украины  (польской)
перекинуться на Украину Левобережную (русскую) и Екатерина созвала сове-
щание.
   - Когда человек тонет, - сказал Никита Панин, -  его  не  спрашивают,
какова его вера и что он мыслит о царствии небесном. Тонущего хватают за
шиворот, спасая. Паны польские сами повинны в  возмущении  народном,  но
сейчас их спасать надобно...
   Лишь фаворит Орлов вступился за гайдамаков:
   - Помяните Богдана Хмельницкого! Тогда не менее, еще более крови  ли-
лось. Вы говорите тут, будто Гонта и Железняк  бунтовщики?  Но,  помилуй
Бог, булава Хмельницкого тоже из купели кровавой явилась!  Ежели  б  при
царе Алексее таково же рассуждали, каково ныне вы судите, Украина никог-
да бы с Русью не сблизилась...
   Генерал-майор Кречетников воспринял приказ из Петербурга  болезненно.
Он сражался с конфедератами, гайдамаки ему помогали в борьбе с ними. Как
же теперь противу союзников оружие поднимать? Это задание он передоверил
майору Гурьеву:
   - Исполни сам, братец, а как - твое дело...
   Гурьев с войсками и артиллерией вошел в лес, где пировали  гайдамаки,
и сказал, что прислан самой государыней, дабы облегчить холопам борьбу с
ляхами ненасытными. Криками радости голота серомная встретила это извес-
тие. Началась гульба всеобщая. Гурьев позвал к себе на  угощение  атама-
нов. Пришли они. Гонта был, и Железняк явился в  шатер  майора...  Стали
пить да подливать один другому. Во время гульбы Гурьев пистолеты  выхва-
тил:
   - Хватай их, разбойников! - И враз навалились  на  атаманов,  опутали
ремнями, сложили, как поленья, на траве перед шатром в один ряд. - А те-
перь, - приказал Гурьев, - наших с левого  берега  надобно  отделить  от
тех, что с берега правого...
   И своих, левобережных, в кандалах погнали до Киева, а польских  укра-
инцев выдали на расправу панству посполитому. Не случись резни уманской,
воссоединение Западной Украины произошло бы намного раньше...
   Но теперь все было кончено, и Гонта сказал:
   - Коль наварили браги, так нехай вона выпьется...
   Ивана Гонту судили три ксендза и  один  монах-базилинианец.  Приговор
был таков: казнить его на протяжении двух недель, чтобы мучился неустан-
но: первые десять дней сдирать кожу, на  одиннадцатый  рубить  ноги,  на
двенадцатый - руки, в день тринадцатый вырвать живое сердце, а уже потом
с легкой совестью, поминая Бога, можно отсечь и голову.
   Гонту повезли терзать в Сербово, и на эшафоте сказал он палачам, что-
бы не трудились поднимать его высоко:
   - Вам же легче будет целовать меня в ж...!
   Ни одного стона не издал сотник, даже улыбался,  когда  щипцы  палача
сорвали со спины первый лоскут кожи. Потом захохотал:
   - Неужто ж больно мне, думаете, после панования моего?
   Два жолнера забили ему рот землей. Руководил казнью региментарь Иосиф
Стемпковский, и Браницкий крикнул ему:
   - Хватит уже! Вели же кончать сразу...
   Палач разрубил тело на четырнадцать кусков, и все куски  развезли  по
городам разным - ради устрашения. А голову сотника скальпировали.  Обна-
женный череп палачи присыпали солью, потом снова натянули кожу  лица  на
череп. И в таком виде прибили голову к виселице, а Стемпковский  пригро-
зил: "Всем лайдакам проклятым такое же будет!" И настал  чернейший  день
Украины: устилая путь виселицами  и  убивая  крестьян,  "страшный  Осип"
(Стемпковский) выбрал для казней Кодню - местечко средь болот и  трясин,
которые не могли сковать даже морозы. Никого не допрашивал - только  ве-
шал и вешал! Веревок не хватило, палачи взялись за топоры.  Стемпковский
выходил утром ко рву, садился в кресло и до заката солнца наблюдал,  как
ров заполняется головами. Наконец ров заполнился доверху. Но тут  фанта-
зия "страшного Осипа" разыгралась: велел он отрубить левую руку с правой
ногой, правую руку-с левой ногой, и в таком виде, залив свежие раны мас-
лом, отпускал искалеченных. С той-то самой поры девчата  украинские  меж
цветными лентами заплетали в косы и ленту черную. А самым ужасным  прок-
лятием стали на Украине слова: "Нехай тебя черти свезут в эту Кодню!.."
   Маршал коронный Браницкий обвинял кичливую шляхту:
   - Вы сами во всем виноваты! Разорили народ до отчаяния, а чуть гайда-
маком запахнет, всякий спешит увезти что можно и бежать, остальные ж во-
руют на Украине и сами разбойничают...
   Из Варшавы его поддержал король. "Довольно казней, - писал он Браниц-
кому. - Если вам угодно, лучше уж клеймите каждого десятого". Совет  был
неосторожным: Стемпковский исполнил его буквально. Свирепые  расправы  в
Кодне стали известны запорожцам, они озлобились  на  Екатерину,  которая
левобережных украинцев сослала в Сибирь, а правобережных отдала  в  руки
палачей шляхетских...
   Сколько еще страданий предстояло пережить русским, украинцам и  поля-
кам! А Иван Гонта долго будет смотреть с высоты, как  движется  под  ним
толпа народная, как одни плюют в него, а другие благословляют! На  голом
черепе сотника ветры раздували оселедец казачий, будто  не  умер  он,  а
по-прежнему мчался на лихом скакуне, и кожа на лице  Гонты,  задубленная
морозами и прожаренная солнцем, стала похожа на тот самый пергамент,  на
котором писалась фальшивая "золотая грамота"...
   Но ты, курьер с берегов Босфора, где же ты?!
   Об этом курьере думал и Алексей Михайлович Обресков,  в  яме  сидючи.
Всегда полнокровный, он стал опухать.  Его  тайно  навестил  бывший  ре-
ис-эфенди, поведал о татарском набеге. Конечно, это лишь слабый  укол  в
подвздошину России - теперь следует ожидать мощного удара, и  Крым-Гирей
уже поднимает орды свои.
   - Не знаю, верить ли, но конфедераты барские  утверждают,  будто  наш
султан предложил Марии-Терезии навечно отдать Австрии Сербию  с  Белгра-
дом, если она сейчас выставит против России корпус на Дунае,  и  цесарка
вроде бы согласилась...
   - Старая, вредная тварь! Конец ее будет ужасен.
   Они говорили по-немецки. Ахмет-эфенди спросил, чем он может облегчить
его положение в этой яме. Обресков расплакался:
   - Не пожалей пиастров! Найми в кофейне лучшего  певца,  пусть  в  Бу-
юк-Дере споет под окнами моей жены. Она узнает, как я люблю ее, если ус-
лышит романс вашего бессмертного поэта - Бакы.
   - Не плачь, Алеко, я это сделаю для тебя...
   Вечером в Буюк-Дере пришел уличный бродяга-певец,  высоким  и  чистым
голосом запел в опустевшем саду русского посольства:
   Точно прекрасная роза
   Кравчему - чаша с вином,
   Тот, кто возьмет ее в руки,
   Становится соловьем.
   Он скажет: взгляните, вот рана
   На голове у меня,
   Красной и жуткой гвоздикой
   Рдеет она для тебя.
   Из-за тоски беспредельной
   К локонам тонким твоим
   Стал гиацинтом лазоревым
   Сумрачный вечера дым... На окне едва заметно шевельнулась плотная за-
навеска. Петербург известился о войне лишь 1 ноября.


   6. ПРОБУЖДЕНИЕ

   Военная коллегия в тот же день получила письмо от Екатерины:  "Туркам
с французами заблагорассудилось разбудить кота, который крепко спал: я -
сей кот, который вам обещает дать себя знать, дабы  память  обо  мне  не
скоро исчезла... Мы всем зададим звону!" Женщина примчалась из  Царского
Села в столицу, взволнованная и напряженная. Она быстро  поднималась  по
лестницам двора, на ходу распахнув шубу, разматывая платок на голове.
   - Мы избавлены от тяжести, - торопливо говорила она в ответ на покло-
ны придворных. - Сколько было с нашей стороны  уступок  и  задабривании,
сделок и глупостей, чтобы избежать этой войны. Но война пришла...  Поко-
римся же воле Божией!
   Панину она сказала, что для ведения войны необходимо образовать Госу-
дарственный совет из лиц доверенных:
   - Я только женщина и в делах военных мало  смыслю...  Не  возражайте!
Лучше подумаем, кого в Совет сажать?
   В числе прочих Панин назвал и ее фаворита, ибо забудь он Гришку,  так
потом обид не оберешься. Подле покоев Екатерины освободили комнату, ста-
щили туда мебель для сидения и писания, и 4 ноября  императрица  открыла
первое заседание:
   - Принуждены мы, русские, иметь войну с Портою Оттоманскою. Обеспокою
вас тремя вопросами. Первый - как вести войну? Второй - с  какого  места
начать войну? Третий - как обезопасить остальные границы России?
   Войну решили вести непременно наступательную. Исходные позиции выбра-
ли у Днестра, чтобы заодно уж оградить от вторжения турок Подолию, заду-
мали сразу блокировать Крым от Турции, но для этого флот надобен, а зна-
чит, предстоит возрождать верфи на Дону и в Воронеже.
   Екатерина помалкивала, пока мужчины размечали дислокацию войск. Вдруг
дельно заговорил Григорий Орлов:
   - Хорошо бы нам заранее определить, каковы цели  войны,  которая  нам
навязана. А если война целей не содержит, так это вообще не война,  а...
драка. Тогда и кровь проливать напрасно не стоит.
   Если этот вопрос и родился в голове Орлова, то предварительно он, ко-
нечно, одобрен императрицей. Панин дал ответ:
   - Цель войны - скорейшее окончание ее!
   - Победой, - добавил вице-канцлер Голицын.
   Фаворит к заседанию был подготовлен хорошо.
   - Победа, - сказал Гришка, - это лишь успех в войне. Но  это  еще  не
цель войны. Надо думать, какие выгоды в политике и в пространствах долж-
но принести нам оружие.
   Панин, не желая терять главенства в политике, поспешил вернуть прения
в русло военных интересов, и это ему отчасти удалось. Армия страны  была
поделена на три главные части: наступательную, оборонительную и обсерва-
ционную (подвижный резерв). Екатерина просила мужчин  сразу  же  выбрать
командующих армиями:
   - Петр Семеныч Салтыков уже стар, пущай на Москве остается, ею управ-
ляя, наступательную армию Голицыну предлагаю...
   А ведь все думали, что императрица бросит в наступление именно Румян-
цева, но она выдвигала Голицына, назначив Румянцева во  Вторую  армию  -
оборонительную. При этом генерал-аншеф Петр Иванович Панин сопел  серди-
то: опыт военный велик, а куда девать его!.. Орлов сказал:  пока  Россия
флота на Черном море нс имеет, хорошо бы пощекотать пятки султану с дру-
гой стороны:
   - Из моря Средиземного! Вот потеха-то будет.
   - То немыслимо, - возразил князь Вяземский.
   - Да почему, князь? - удивилась Екатерина.
   - Флота нет для плаваний столь далеких...
   Но все согласились, что такая "диверсия" весьма заманчива.
   - Тем более, - говорили дружно, - корабли наши в море Средиземном до-
рогу с клюквою да соболями уже проведали...
   Екатерина, не забывая о главном, напомнила:
   - Граф Григорий о целях войны речь повел, но его прениями не  поддер-
жали... Я предлагаю этот же вопрос, но в иной форме: к какому концу вес-
ти войну и в случае авантажей наших какие выгоды за полезное  принимать?
Подумайте...
   Екатерина - не Орлов, и, если она сама спрашивает, надобно  отвечать.
Члены Совета высказались: в случае военного успеха потребуем  у  султана
свободы мореплавания в Черном морс, кроме того, установим нерушимые гра-
ницы между Польшей и Турцией.
   - Мне от ваших слов теплее, но еще не согрелась, - сказала Екатерина,
беря пясть табаку из табакерки. - Возвращаю память вашу к предначертани-
ям дней минувших... Не пора ли России довершить начатое Петром Первым  и
Великим?
   Тут ее поддержали охотно: если на Балтике страна  "офундовалась",  то
пришло время выходить и на берега Черного моря, чтобы  после  войны  там
флот плавал, чтобы гавани и города оживились. Правда, Панины отнесли эти
проекты к области волшебных грез:
   - Турция с такими авантажами не смирится!
   Но тут вступился бывший гетман Разумовский.
   - Турция, - произнес он, - вестимо, не смирится. Но существует еще  и
ханство Крымское, а ежели Крым  оторвать  от  влияния  Стамбула,  сделав
ханством самостоятельным, от султана не зависящим, то... и возни  лишней
не будет.
   Екатерина, звонко чихнув, захлопнула табакерку.
   Была суббота - день банный. С утра пораньше затопили придворную баню,
Екатерина, как всегда, мылась со своей наперсницей -  графиней  Парашкой
Брюс, но сегодня не прошло и получасу их мытья, как  из  бани  выскочила
едва прикрытая Брюсша с воплем:
   - Скорее... помирает... умерла! Врачей, врачей...
   Один за другим трепетной рысцой сбегались лейб-медики. Екатерина была
без сознания. Пульс едва прощупывался. Дыхание почти исчезло. Врачи  ни-
как не могли привести Екатерину в чувство. Пять минут, десять - никакого
результата. Роджерсон сказал, что положение критическое, следует предуп-
редить наследника престола:
   - Будем смотреть правде в глаза: она при смерти.
   Это известие быстро распространилось по дворцу:
   - Умирает... умерла, у нас будет Павел Первый!
   Кто-то истерически зарыдал (кто-то тишайше радовался).
   Минуло еще двадцать минут - оживить императрицу не могли.  Наконец-то
обретя сознание, она глухо спросила:
   - Что было со мною? Я ничего не помню...
   Лейб-медики не хотели ее пугать и сказали, что обморок  вызван  уста-
лостью, а шотландец Роджерсон даже похлопал ее по плечу:
   - Браво, мадам... браво! Вы у нас молодчина...
   В черных волосах женщины - ни единой сединки.
   - Мне же нет еще и сорока, - сказала она.
   - Зато уже есть тридцать девять, - отвечали ей.
   Тело женщины было еще молодым, но возле живота уже собрались  складки
лишнего жира. Не стыдяь наготы, Екатерина с тупым  взором  сидела  перед
врачами, а они в один голос ругали ее:
   - До каких же пор ваше величество  будете  вставать  раньше  всех  во
дворце и ложиться позже всех? У русских есть хорошая поговорка: работа -
не волк, в лес не убежит. А царицы не сделаны из  мрамора  и  алебастра,
они устроены, как все люди, и потому должны  думать  о  своем  возрасте,
увы, это так!
   Кривая, нехорошая улыбка исказила черты женщины. В  этот  момент  она
увидела себя молоденькой в осеннем парке Ораниенбаума, где  угрюмый  са-
довник Ламберти напророчсствовал ей о неизбежном несчастье.
   - Боже! - простонала она. - Неужели мне скоро уже сорок? И жизнь  по-
катится на пятый десяток... Знает ли кто-нибудь в этом чудовищном  двор-
це, что я еще ни разу в жизни не была счастлива,  как  бывают  счастливы
все женщины в мире? - Екатерина тихо заплакала. - Спасибо  вам  всем,  -
сказала, явно подавленная, но голосом уже повелительным. - Отныне поста-
раюсь вставать не в пять, а в шесть утра. Все остальное пусть  останется
по-прежнему... А теперь прошу вас удалиться - я должна одеться...
   Обедала в скорбном молчании. За столом ей доложили, что полки столич-
ного гарнизона, идущие на войну, построились перед дворцом  и  ждут  ее.
Екатерина встала. Брюсша удерживала ее:
   - После бани и обморока... на мороз-то?
   - Оставь. Я должна проводить их.
   - Закутайся, Като, платок надень.
   - Перед солдатами я императрица, а не баба...
   Небрежно накинула шубу, взяла в руки муфту из меха загадочных  зверей
Алеутских островов - и такой предстала перед  войсками:  искристый  снег
припорошил ее голову.
   - Хочу единого, - громко сказала Екатерина, - видеть вас всех на этом
же самом месте после войны - живыми и невредимыми.  Не  будем  же  стра-
шиться дней грядущих. Всегда помните: Россия - страна первого ранга,  но
окруженная завистью, враждой, недоброжелательством. А победа принадлежит
вам... Прощайте, ребята!
   Грянули промерзлые литавры, запели ледяные трубы.  Она  вернулась  во
дворец. Не раздеваясь, надолго приникла к окнам. Кто-то, подойдя  сзади,
потянул с нее шубу. Женщина покорно подчинилась чужой  услуге,  даже  не
обернувшись.
   Это был Потемкин, он спросил:
   - Матушка, дозволь и мне на войну отбыть?
   - Да, - сказала Екатерина, - так будет лучше...
   Потом вдруг обвила его  шею  руками,  сочно  расцеловала.  Видел  это
только дежурный арап. Он затворил дверь, одарив Потемкина щедрой белозу-
бой улыбкой.


   7. В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ - НА РУСЬ

   Итак-война... Фанатизм воинов султана бьш чудовищен: многие  янычары,
доказывая свою неустрашимость, протыкали себя ножами, носы и щеки  прон-
зали иглами, истекая кровью, шатаясь и крича, бродили по Стамбулу,  пока
от слабости не падали на мостовые, и бродячие  собаки  слизывали  с  них
кровь. Гамзы-паша, объявив России войну, сразу сошел с ума и потому  из-
бежал обычного конца великих визирей. Мустафа III заместил его  кондите-
ром Магомет-Эмином, который, оставив халву и щербеты,  служил  писцом  в
конторе, где брались налоги с взяток (Порта была единственной страной  в
мире, официально облагавшей взятки налогами). Флот  султана  всегда  был
готов к войне, но армия совсем не готова, и Мустафа III возвратил  прес-
тол Крым-Гирею; за это хан должен, не теряя времени на  раздумья,  обру-
шить внезапный и небывало мощный удар на Россию и Польшу...
   - Почему ты хромаешь, хан? - спросил Мустафа III.
   - Учил племянника Шагин-Гирея стрелять из двух луков сразу,  но  одна
стрела сорвалась с его тетивы - прямо в ногу.
   - Не повезло. Сейчас же выезжай в Каушяны.
   - Советую сменить Эмин-пашу, - ответил хан. - А лучше задушить  сразу
этого невежественного человека.
   - Все люди таковы, - засмеялся султан.
   - Но Эмин-паша выделяется средь них знанием  географии:  он  серьезно
считает, что Париж находится в Кабарде.
   - Ладно. Я скажу ему, что Париж расположен во Франции. Стечение звезд
на небосводе благоприятствует нашим намерениям. Так поспеши, хан,  и  да
благословит тебя всемогущий Аллах!
   Давно не было такой морозной зимы. В первых числах января  1769  года
Крым-Гирей прибыл в бессарабские Каушяны, где его встретили  комедианты,
цыганские певцы, клоуны, фокусники и музыканты. Хан был в русском  полу-
шубке, его тюрбан украшали два плюмажа с алмазами, через плечо  перебро-
шен колчан с луком, холку заиндевелой  лошади  тоже  украшал  плюмаж  из
перьев. КрымГирею было уже под шестьдесят. Но его крупная фигура хранила
подвижность, взгляд был пронзительным, скорым. Бросив поводья, хан  при-
ятно улыбнулся барону Франсуа де Тотту:
   - Надеюсь, вы не забыли мои прежние слова? Все так и случилось:  меня
погубил мир-меня  воскрешает  война...  Кстати,  я  устал  в  дороге  от
мадьярской и валашской кухни. Ходят слухи,  что  вы,  французы,  делаете
очень вкусные соусы к рыбе...
   Секретари посла, Руфин и Костилье, взялись готовить рыбу для  татарс-
кого хана. Молдавия была уже разорена. Вскоре из Хотина прибыли  барские
конфедераты, граф Красинский и граф Потоцкий, сказавшие  хану,  что  они
ошеломлены увиденным в Буджаке (Бессарабии):
   - Если войска султана не щадят владений самого султана, что будет  их
сдерживать на землях несчастной Речи Посполитой?
   - Ничего не будет сдерживать, - по-гречески ответил КрымГирей.  -  Вы
хотите войны-вы ее получите...
   Арабских коней, не выносивших морозов, хан велел срочно заменить чер-
кесскими и ногайскими; для набега он брал по три всадника из восьми  ко-
чевых кибиток. Этого хватило для создания армии в 200  000  человек  при
340 000 лошадей; к хану примкнула неисчислимая конница  ногаев  из  Еди-
санской и Буджайской орды. Крым-Гирей уже перешел  за  Днестр,  когда  с
Кавказа прискакали 30 000 лезгин и черкесов со знатными  узденями,  жаж-
давшие "башпбакшиш" (большой добычи). Крым-Гирей разругал узденей  самой
грязной бранью, отказавшись от их услуг, а барону Франсуа де Тотту  ска-
зал в свое оправдание:
   - Они противно выпускают из людей кишки наружу...
   Посланец Версаля заметил, что огнестрельное оружие горцев - наилучшей
европейской марки, и советовал взять их в набег. Хан выдал французам ру-
кавицы на заячьем меху и теплые шубы (шведской выделки) из  меха  белого
полярного волка.
   - Как эти волки из Лапландии попали в Бахчисарай?
   - Крым имеет все, чем владеет вселенная...
   Ночной буран застал их в степи. Войлочный шатер хана вмещал 60  чело-
век, изнутри он был обтянут голубым бархатом, мебель  заменяли  ковры  и
подушки. За ужином Крым-Гирей рассуждал  о  философии  Руссо,  цитировал
Вольтера...
   В дикой ногайской степи гудела снежная метель.
   За Балтою, вконец уже разоренной, лезгины потребовали от хана  ячменя
для своих лошадей. Крым-Гирей ответил:
   - Я не звал вас к себе и ячменем не запасался. Берите пример с  нога-
ев: они разрывают снег, а под снегом-трава...
   За Бугом лежали запорожские земли, выжженные еще с осени  калгой-сул-
таном в набеге на Харьков, и под снегом таилась зола. Крым-Гирей  напра-
вил движение конной армады вдоль берегов Мертвых Вод, чтобы лошади могли
кормиться камышами. Турецкие сипаи, стуча зубами от холода, уже клянчили
милостыню возле татарских костров, но татары гнали их прочь, и хан пове-
лел:
   - Давайте по сухарю в день этим головорезам...
   Барон де Тотт поднялся на высокий курган и только  с  высоты  увидел,
что в этом хаосе беспорядка не было. Армия имела двадцать правильных ко-
лонн во главе с сераскирами, в центре двигалась ханская ставка  и  Знамя
Пророка, несомое эмиром. Было странно видеть - среди конских бунчуков  -
христианские кресты над бандами игнатов-некрасовцев [16], которым Турция
дала политическое убежище, принудив за это участвовать в  своих  войнах.
За спиною каждого игната была привязана половина мерзлой свиной туши,  и
вид жирной свинины вызывал яростное озлобление правоверных.  Пересажива-
ясь в сани, хан сказал де Тотту:
   - Игнаты говорят, что покинули Россию  ради  свободы,  но  вы  им  не
верьте - для них сохранение бород дороже всего на свете.
   Возле седел ногаев качались торбы с жареным просом (одной торбы  хва-
тало на 50 дней). Армия держала направление к Ингулу, за которым  должна
разразиться татарская гроза. Крым-Гирей, приученный спать лишь три  часа
в сутки, провел ночь в шатре, закутавшись в полушубок. Вернулась развед-
ка. Передовые отряды уже повстречали запорожцев, но кошевые атаманы Сечи
объявили нейтралитет, не оказав помощи гарнизону Елизаветграда. Хан ска-
зал послу Версаля, что султан Мустафа III уже писал  к  атаману  Степану
Калнышевскому: "Запорожцы не с нами, но они и не с русскими...  У  запо-
рожцев сейчас большие нелады с Екатериной из-за  гайдамаков!"  Утром  он
вызвал сераскиров, чтобы договориться с ними, сколько  брать  поживы,  а
что уничтожать. Они же в ответ  жаловались  на  холод,  но  получили  от
Крым-Гирея справедливое утешение:
   - Я ведь не могу ради вас изменить климат России...
   Стойко терпели стужу турецкие добровольцы - сердюки, на знамени кото-
рых было написано: "Победить или умереть!" Хан заметил барону, что лучше
бы они написали сразу: "Награбить и сдохнуть!"  Татары  и  ногаи,  воины
опытные, уже рассыпались цепью на много верст, перейдя Ингул легкою рыс-
цою (вразнобой). Зато войска турок, сбившись  от  страха  в  кучу,  всей
плотной массой провалились под лед. Уцелела лишь жалкая кучка мародеров,
плакавших:
   - Ах, сколько добра и денег потонуло вместе с ними!
   Игнаты-некрасовцы скинули одежду на снег и,  широко  крестясь,  стали
нырять в разломы между льдинами. Красные, как вареные раки, мужики  выс-
какивали из воды с оторванными от поясов утопленников кошельками и бога-
то украшенным оружием. Турки кинулись отнимать спасенное  ими,  и  сразу
полыхнула драка на саблях. Крым-Гирей с нагайкой врезался в толпу.  Жес-
токо лупцуя турок, он кричал:
   - Игнатов не трогать - сам нырни и достань!
   Дорога разделилась на пять ответвлений. По всем  пяти  шляхам  бежали
татарские кони. Вечером хану доложили, что за один день пало  от  холода
3000 людей и, наверное, 20 000 лошадей. Подавая пример войскам, Крым-Ги-
рей из санок пересел в седло. Скинув чалму, он приказал мурзам и  серас-
кирам ехать с непокрытыми на морозе головами.  Де  Тотт  записывал:  "На
плоской равнине лежат замерзшие стада, а столбы дыма на горизонте допол-
няют ужас картины". Для ночлега шатер хана разбили под сенью  гигантской
скирды сена, но она исчезла в один миг, разворованная. Прискакал гонец:
   - Русские деревни пусты! Все гяуры бежали и укрылись за  стенами  мо-
настыря. Их там больше тысячи.
   - Им предлагали сдаться? - спросил Крым-Гирей.
   - Они отвергают твою милость, светлейший хан.
   Всю ночь татары оснащали стрелы серными наконечниками.  Утром  монас-
тырь был забросан миллионами летящих факелов. Огонь был жарок настолько,
что в тучах пара растаяли снега, а толпы татар, оставляя умерших от пла-
мени, разом отхлынули обратно в степь.
   - Русские сгорели, но не сдались [17], - сообщили хану.
   Из снега торчали вешки, поставленные запорожцами для перегона  гуртов
скота до Аджамки; теперь они служили татарам указателями пути, и  татары
все чаще привозили в лагерь добычу. Аджамка имела до тысячи  дворов,  но
жители укрылись под стенами Елизаветградской крепости, штурмовать  кото-
рую Крым-Гирей не решился, а смельчаки-ногаи бежали, убоясь русских  пу-
шек. В Аджамке татары нашли обилие фуража и пищи, много дров для отопле-
ния жилищ. Отовсюду сгонялись большие стада и толпы ясырей. На долю каж-
дого татарина досталось пять-шесть невольников, около 60 овец и  20  во-
лов, но ни один татарин не чувствовал себя обремененным...
   Рысистым наметом конница шла по снежной целине!
   Жители украинских Красников, вкупе с русским гарнизоном,  повстречали
орду метким огнем. Пришлось снова метать горящие стрелы,  и  тогда  люди
отступили к лесу. Игнаты-некрасовцы и турки со своим эмиром кинулись  за
ними в погоню. Крым-Гирей въехал в Красники, когда эмир  возвращался  из
леса, неся в каждой руке голову - одна была солдатская, другая детская.
   - Ты решил испортить мне аппетит перед обедом?
   С этими словами хан исхлестывал эмира нагайкой. Но тот, крутясь волч-
ком под ударами, отрезанных голов не выпустил:
   - Разве не видишь, доблестный хан, какая на мне чалма? Я  в  эмирском
достоинстве, а происхожу от самого Магомета.
   Крым-Гирей саблею срезал с него тюрбан.
   - Больше ты не эмир! - оскалил он белые зубы.
   Косо блеснул клинок - голова турка откатилась в снег.
   - И больше не человек, - заключил хан.
   Войдя в земли польские, татары пленных уже не берегли. На дорогах ле-
жали изрубленные в куски люди ("резали их на части, - записывал де Тотт,
- чтобы избавиться от лишней обузы"). По шляхам  Речи  Посполитой  брели
толпы пленников. Теперь татарская орда  напоминала  удава,  заглотившего
чересчур большую добычу.  Даже  малые  переходы  совершались  с  трудом.
Крым-Гирей запретил брать новую добычу, но  его  не  слушались:  усталых
ясырей убивали, тут же хватали новых. Начались казни. Крым-Гирей  остав-
лял в живых лишь тех татар, добыча которых  позволяла  им  сдвинуться  с
места. Остальные безжалостно убивались. Перегруженных добычей ногаев хан
отпустил до их кочевий. В Брацлавском воеводстве татары снова делили до-
бычу. На площади польского города Саврань они зарезали всех  стариков  и
младенцев, чтобы не возиться с ними в пути. Оставили здоровых  мужчин  и
красивых женщин, после чего повернули обратно - на Бендеры.
   ...Это был последний набег татар на Русь!


   8. КРИВЫЕ И СЛЕПЫЕ

   Фридрих II держал в руке первую русскую ассигнацию.
   - Итак, милый Финк, екатершшзация России продолжается. Наша пламенная
ангальтинка, введя бумажные деньги, решила геройски взорваться вместе  с
престолом. Екатерине кажется, что она сыскала панацею от финансовых рас-
путий. Увы, и до нес находились мудрецы в Париже и Квебеке, помешавшиеся
на таких бумажках, но все кончилось экономической катастрофой...
   Министр ответил, что в России учрежден Ассигнационный банк под  обес-
печение в миллион золотом и серебром, по первому  требованию  ассигнации
меняются на монеты с самым ничтожным лажем.
   - Все равно, - не поверил король, - это авантюра...
   Союзный трактат с Россией обязывал его выплачивать Петербургу на вре-
мя войны субсидию в 480 000 прусских талеров ежегодно.
   - Надо думать, как возместить эти расходы.
   Финк фон Финкенштейн напоминал,  что  Мария-Терезия  уже  ввела  свои
войска в польское Ципское графство.
   - Это приятно, что наша соседка такая наглая. Следовательно,  нам  не
придется краснеть, если мы последуем ее примеру. Польша обречена, - ска-
зал король, - ее раздел близок, Финк спросил: стоит ли  Пруссии  тратить
деньги на поддержку барских конфедератов? У короля был готов ответ:
   - Конфедератов Бара осыпает золотом герцог Шуазель, еще не  догадыва-
ясь,  что  вода  фонтанов  Версаля  вращает  колеса  прусских  пороховых
мельниц. Екатерина отозвала из Варшавы князя Репнина, за что поляки ска-
жут ей спасибо, и заменила его ничтожным князем Волконским, за что поля-
ки вторично скажут "дзенкую". Я догадываюсь, как сложится  война:  турки
понятия не имеют о тактике, как не ведают ее и русские генералы.  Европа
же вскоре будет хохотать до умопомрачения, наблюдая издали драку  кривых
со слепыми.
   - А если Россия поставит Турцию на колени?
   - Тогда султан сплотится в союзе с Веною.
   - А если Россия опередит турок в этом союзе?
   - В таком случае мы обязаны опередить русских. Но  сначала  попробуем
соблазнить Петербург ампутацией польских земель...
   Однако русский Кабинет (как докладывал граф Сольмс) решительно откло-
нял любую мысль о  разделе  Польши.  Фридрих,  подумав,  вызвал  к  себе
австрийского посла Нугента и пылко обнял его:
   - Вы потеряли Силсзию, но она попала в мои порядочные немецкие  руки.
Какое нам дело до того, что в Канаде драка англичан с французами, а тур-
ки и русские вцепились друг другу в  волосы?  Давайте  сообща  думать  о
кровных немецких нуждах.
   На прусском берегу Вислы он выстроил таможни,  которые  перехватывали
польские баржи, плывущие к Данцигу, реквизируя часть  товаров  в  пользу
прусского короля. Если же поляки прижимались к правому (польскому) бере-
гу, пруссаки хватали их крючьями за борта и насильно притягивали к  себе
для налогообложения, а торговый оборот Польши от такого пиратского  гра-
бежа стал приходить в упадок. В эту наглую аферу сразу  вмешался  Петер-
бург, и Фридрих был огорчен, что русские везде стригут ему когти.
   - Что ж! - Король снова взял русскую ассигнацию и внимательно  к  ней
пригляделся. - Такую бумажку очень легко подделать.  За  время  минувшей
войны мои банкиры наловчились делать любые деньги, и теперь им ничего не
стоит освоить производство русских ассигнаций... Заодно мы выправим наши
скудные финансы!
   Ближе к весне, когда на террасах Сан-Суси уже подтаял снежный покров,
прибыл курьер от прусского посла в Турции.
   - Как здоровье графа Цегелина? - спросил король. - Кстати,  приятель,
ты прямо из Стамбула, так расскажи, что там творится.
   Слухи о небывалом "бакшише", полученном татарами и ногаями  с  набега
на Русь, докатилась до Стамбула, и вся столица османов  разом  поднялась
на ноги, готовая моментально растерзать Россию и Польшу. Даже старики на
костылях собирались в поход до Петербурга; не имевшие оружия  запасались
веревками, чтобы заарканить побольше русских... Улицы были наполнены го-
вором:
   - Поберем всех, как цыплят  из-под  наседки!  Только  скажи,  Махмуд,
сколько тебе надобно русских, и я приволоку их тебе...
   Блистательная Порта давно уже не  собирала  такую  гигантскую  армию.
Стамбул задыхался от тесноты, а войска из провинций  необъятной  империи
все прибывали; новый визирь Эмин-паша выпустил из  тюрем  даже  воров  и
разбойников, желавших пополнить рать султана, и скоро  в  перенаселенном
городе начался голод, какого давно не бывало; янычары подали пример дру-
гим, как следует поступать в таких случаях, - все магазины и пекарни бы-
ли мигом разграблены, от складов остались дымные  головешки...  В  таких
условиях Мустафа III поднял над Сералем зеленое  Знамя  Пророка  (символ
войны с неверными), после чего открылось торжественное шествие улемов  и
муфтиев, а все христиане, уже зная, чем  такие  демонстрации  кончаются,
заранее попрятались. Только один посол Марии-Терезии, граф Броньяр,  ре-
шил публично выразить солидарность Вены с политикой турецкого  кабинета.
Принарядив трех дочерей, заодно с беременной женою, дипломат с утра  по-
раньше занял место возле окна в богатой кофейне для созерцания  духовной
процессии изуверов. Вот тут его и ущучили:
   - Прахоподобный дерзает взирать на Знамя Пророка!
   Янычары первым делом вырвали серьги из ушей супруги посла. После чего
семью Броньяра потащили на улицу, где фанатизированная толпа увечила  их
палками, а беременную женщину, схватив за волосы, стали топить в  помой-
ной канаве... Султан, желая загладить этот случай, допустил Броньяра  до
света очей своих, а посол не стал скулить по поводу того, что ему слома-
ли четыре ребра. Мустафа III спросил его любезно:
   - Какой у нас мир с вашею Веной?
   - Непрерывный, - ответил Броньяр (весь в синяках).
   - Я укажу Эмину переделать его из непрерывного  в  вечный.  А  сейчас
прими шубу из соболей Тобольска, и вот тебе тысяча пиастров: купи в лав-
ке новые серьги для жены. Смирение, с каким ты перенес наш гнев,  вполне
достойно величия твоей мудрой императрицы. Напиши ей, что с русским пос-
лом мы обращаемся еще хуже!
   Эмин-паша стронул армию в поход. За  Обресковым  и  членами  его  по-
сольства был прислан янычарский наряд и лошади  с  живодерни.  Обрескова
взгромоздили на костистый хребет изможденной клячи, связав ноги под  жи-
вотом кобылы. В таком оскорбительном виде посла провезли  через  возбуж-
денную толпу, которая плевала на него, издевалась, требуя его смерти:
   - Зачем увозят москов? Отдайте неверных на растерзание!..
   Во время проливного дождя прибыли в ставку. Всех русских собрали воз-
ле лелека (шатра, в котором совершаются пытки и казни).  Здесь  в  землю
были вбиты колья, острые концы которых палачи-цыгане заранее смазали ба-
раньим салом.
   - Мужайтесь, - сказал Обресков. - Это для нас...
   Отовсюду сбежались турки, чтобы посмотреть на адские  мучения  невер-
ных. Страшные ругательства и свирепые шуточки сыпались на головы русских
дипломатов. Среди чиновников Обресков заметил незнакомого парня и  спро-
сил, откуда он взялся.
   - Сержант лейб-гвардии Семеновской - Алексей Трегубов, был курьером к
тебе послан, да возле Ясс сшибли меня с лошади...
   Ливень разогнал любопытных, а русские все мокли под дождем.
   Наконец издалека показалась пышная кавалькада - это ехали  на  поклон
барские конфедераты во главе с графом  Марианом  Потоцким.  Распахнулись
полы шатра, к ним вышел сам Эмин-паша в богатой  лисьей  шубе.  Потоцкий
спрыгнул из седла и, опустившись в грязь на колено, облобызал  края  ви-
зирских одежд:
   - Вся польская нация повергла себя под защиту лучезарного,  непобеди-
мого и святейшего Магометова знамени, которому всемогущий Аллах да  нис-
пошлет совершенную победу над русскими. За мной идет  восемьдесят  тысяч
войска! Мы согласны подарить султану все православное быдло со  скотиною
и всем имуществом. Но взамен просим вас отдать нам два города - Смоленск
и Киев.
   Эмин-паша с нехорошей улыбкой показал на Обрескова:
   - Вон стоят русские! Скажи им об этом сам...
   Алексей Михайлович плюнул под ноги магната:
   - Честолюбие мерзкое, граф, помутило остатки разума твоего.  Даже  из
темницы Эди-Куля знаю, какую вы, конфедераты, беду на своих же сородичей
накликали. Или мало вам набега татар на Подолию? Так ступай на  турецкий
майдан, граф: там янычары сестрами твоими торгуют... Прочь от меня!  Уй-
ди...
   Осрамленному графу визирь сказал, что Румели-паша уже  назначен  "се-
раскиром польской Подолии".
   - Несчастная жертва раздоров! Тебе не кажется ли странным, что  я  не
гоню тебя палками? Не стыдно тебе утверждать, будто  за  тобою  движутся
тысячи конфедератов? Где же они? Покажите их мне. Или вот эти полупьяные
молодые люди, что прискакали сюда ради праздного любопытства?  -  Визирь
отмахнулся от Потоцкого, сам подошел к русским. - Сейчас я  распоряжусь,
- сказал он Обрескову, - чтобы поставили сухую палатку и дали вам посте-
ли. Не сердись на меня, посол: ты и твои чиновники будут казнены  позже!
Я сам не хотел бы этого, но янычары не простят милосердия моего...
   - Господи, помилуй, - взмолился Алешка Трегубов.
   - Не переживай, - ободрил его Обресков. - Я  хорошо  изучил  турок  и
знаю их армию. Первый удар бывает потрясающей силы, такой силы, что  все
вокруг трещит. Но ежели этот изначальный удар выдержать,  тогда  османов
трудно воодушевить к новым битвам.
   Трегубов ежился под ободранным мундирчиком:
   - Эвон, янычары-то уже и палатку нам ставят.
   - Погоди - еще и вина поставят. Чем больше  их  ярость  вначале,  тем
больше их слабость конечная. Мы победим - верь!
   - А в Питерсбурхе-то масленица, гуляют люди.
   - Блины со сметаной от тебя не убегут... сыт будешь!
   Бурный ливень смыл с кольев баранье сало. Не сумев устрашить русского
посла, турки вернули его в темницу Эди-Куля.
   Крым-Гирей задержался в Каушянах, не распуская армию, и на вопрос  до
Тотта, почему бы не навестить Бахчисарай, ответил:
   - Я жду, когда дуралей Эмин-паша двинется со своей голытьбой к Днест-
ру, чтобы повесить его на воротах Хотина.
   - Вы не боитесь, что здесь есть шпионы визиря?
   - Если и так, пускай слушают...
   Очень далекий от мусульманской ортодоксии,  хан  пригласил  барона  в
свой походный гарем. Перед этим врач его, грек Сирополи, дал  его  свет-
лости крепкую возбуждающую микстуру.
   - Доверие Александра Македонского, - шепнул де Тотт, - к своему врачу
Филиппу закончилось...
   - Я знаю, чем оно закончилось, - улыбнулся хан. - Но мой лекарь не от
визиря, мне его уступил Гика, господарь валашский.
   Он провел француза на дачу; пять женщин с открытыми лицами  и  голыми
животами сидели на тахте, тихие и сосредоточенные.  Хан  разделся  перед
ними на коврах и с интересом наблюдал за ужимками  клоунов.  Вдруг  лицо
его стало серым.
   - Кажется, я помру не в скучнейший момент своей жизни!
   Де Тотт крикнул, чтобы сразу арестовали Сирополи:
   - Этот подлый грек отравил великого хана!
   - Нет, - с трудом поднялся Крым-Гирей на ноги. - Не он отравил  меня,
это сделали другие... Сирополи только дал яд.
   Разбежавшись, хан грудью распахнул двери гарема - прямо в зацветающий
сад - и громко позвал музыкантов, которые сбежались к нему с  инструмен-
тами. Крым-Гирей умирал эпикурейцем - без жалоб и стонов. За  минуту  до
смерти он еще хохотал как безумный. А когда умер, скрипки еще  пели  над
ним, бубны еще громыхали и музыканты боялись остановиться... Посол Фран-
ции вышел.
   - Что вы натворили? - сказал он Сирополи. - Ведь  вы  лишили  империю
османов самого талантливого и умного полководца!
   В ответ врач показал ему свой паспорт до Бухареста, подписанный вели-
ким визирем Эмином-пашой. Шесть лошадей в  траурных  попонах  потащились
через тоску ногайских степей, отвозя хана в Бахчисарай, на кладбище  его
предков. Ногаи вдруг ощутили трагическое одиночество. Барон де Тотт вые-
хал в едисанские раздолья, где разыскал сераскира ногайских  орд  -  Ша-
гин-Гирея, племянника покойного хана. Это был молодой человек  с  тонким
лицом европейского склада. Годы, проведенные им в Венеции, насытили  его
душу жаждою культуры, но в повадках Шагин-Гирей остался дик, как  истин-
ное дитя восточных сатрапий. Он сказал, что не простит туркам:
   - Они убили моего дядю, а престол ханов в Бахчисарае превратили в по-
роховую бочку, на которую страшно садиться. Пришло время поднять все оп-
рокинутое и обрушить все сооруженное. Вы спрашиваете о реальной силе? Но
миллионы моих любимых ногаев - вам этого мало? Бренные  остатки  Золотой
Орды, мы еще достаточно сильны,  чтобы  вести  с  Петербургом  самостоя-
тельный политический диалог. Пусть русские, если хотят, идут  к  Черному
морю, лишь бы они не мешали нам кочевать в этих степях.
   - То, что вы говорите, сераскир, это безумно.
   - Безумно упрекать человека в безумии, если он говорит правду.  Найди
мне в степи хоть одно дерево - и я повешу тебя!
   Это было сказано страстным языком пылкой Италии; степные ветры разме-
тывали жалкую золу угасающих костров...


   9. ХАЛАТНАЯ ВОЙНА

   Война есть война - отдай ей все и не скупись! Россия  спешно  снимала
кордоны с рубежей, сокращала гарнизоны во внутренних провинциях,  отчего
сразу оживились разбои на дорогах. Прошла  срочная  мобилизация:  с  300
парней брали сначала одного, потом взяли и по второму.  Войска  стягива-
лись к югу. Ужасающей нехватки денег в прошлой войне с  Пруссией  прави-
тельство рассчитывало избежать обильным тиражированием ассигнаций...
   Григорий Александрович Потемкин, прибыв в армию,  мало  что  понимал.
Прежде всего, не понимал своего положения. Кто он? Камергер двора, но  в
чине поручика. Зато придворное звание камергера (по "Табели  о  рангах")
приравнивало его к чину генерал-майора. Однако генералом он и  сам  себя
не считал. Приходилось мириться со скромной ролью волонтера  при  ставке
князя Александра Михайловича Голицына, который и отдал ему первое распо-
ряжение:
   - На время похода освобождаю чинов нижних от пудрения голов и больших
кос, с тем чтобы букли в бумажки обертывали, а у кого на башке волос ма-
ло, пусть бу кальки из пакли себе подклеют...
   Потемкин осмотрел голову первого попавшегося солдата.  Пудры-то  ему,
бедному, взять негде, так он мукою посыпался. А мука от дождя  раскисла,
как тесто. Пробовал камергер букли солдатские в бумажки завернуть, слов-
но конфетки, но успеха в том не имел, и стало ему вдруг скучно от  чужой
и неумелой затеи:
   - Ступай, братец! Ежели тебя клеем мазать да  мукой  сверху  осыпать,
так не только вши - и мышата в башке разведутся.
   С этим и вступил в войну. Всегда небрежно одетый, он и сейчас  выгля-
дел неряшливым. Батистовый платок, закрученный в узел на затылке, маски-
руя уродство глаза, делал Потемкина смешным, но к шуткам  за  спиною  он
давно привык, одинаково равнодушный к обильному злоречию и к очень  ред-
ким похвалам...
   Ему стало значительно легче, когда он заметил, что  и  многие  другие
вокруг него тоже мало что понимают в войне!
   С первого дня войны турки имели готовый плацдарм, а Россия должна бы-
ла создавать его в ходе боевых действий. Турецкие владения начинались за
польской Подолией: сразу за Днестром - Буковина и Молдавия с Яссами,  за
Молдавией - Валахия с Бухарестом, за валашскими землями -  Болгария,  за
нею - Фракия, а за Фракией уже и Константинополь...
   Грязь на дорогах, непролазная грязища! Русская армия раскинулась  ла-
герем в пяти верстах от Хотина. Голицын собрал офицерский совет: что де-
лать?
   - Хотин брать, - решили единогласно...
   Фанатик пушечной пальбы, генерал Петр Мелиссино столь  усердно  любил
свое дело, что даже перед обедом стрелял из мортир - для развития  аппе-
тита. Сейчас он обрушил огонь на форштадты крепости; издали было  видно,
как возносит вырванные из земли деревья хотинских садов, в красных обла-
ках дыма летят с лафетов турецкие пушки. В редких паузах  между  залпами
Потемкин с удовольствием представился Мелиссино:
   - Имел честь быть студентом, когда ректорствовал брат ваш, Иван  Ива-
нович, который и изгнал меня из университета за  леность  и  тупоумие  с
публикацией о том в "Ведомостях" московских.
   - Мой брат, - ответил генерал, - золотой медалью  наградил  вашу  ми-
лость. Но вы же сами не пожелали вникать в науки. Здесь, на войне, меда-
лей не будет - лучше ордена добывайте, сударь!
   Растворив ворота цитадели, турки выгнали толпу обнаженных людей:  это
были христиане, греки, армяне, обобранные дочиста. Их сразу  отослали  в
обоз, куда сбегались и перепуганные молдаване, спасаясь от резни под за-
щитою русских знамен. Мелиссино ловко забрасывал ядрами крыши Хотина, но
превосходная работа артиллерии была прервана повелением Голицына:
   - Диверсия наша к Хотину сильно бусурман испужала, а теперь  отступим
за Днестр, тамо и выждем подхода армии визиря...
   Молдавия оставалась в слезах! Жители обнимали ноги  уходивших  солдат
России, молили не покидать их на растерзание туркам. Потемкин, как и все
офицеры, отсылал молдаван в обоз:
   - Там вода, там телеги, там аптеки... уйдете с нами!
   В этом же обозе его застала ночь.
   Какой-то старый солдат, подойдя, окликнул его:
   - Эй, парень, ты кто таков?
   - Камергер... камергер ея величества.
   - Не дури! Я тебя дело спрашиваю: какого полка?
   - Да никакого. Я сам по себе.
   - Ну, пошел вон... шатаются тут всякие...
   Отведя армию обратно за Днестр, князь Голицын задержал ее у  местечка
Меджибожа, возле воинских магазинов. На очередном военном совете,  пону-
рясь, он зачитал письмо Екатерины: разумнее магазины придвигать к армии,
писала она, но нельзя армию передвигать к магазинам, снятие осады с  Хо-
тина позорно для воинства российского, надобно вернуться назад - и Хотин
брать!
   Голицын сказал:
   - Во мнении своем матушке-государыне не уступлю. Я лучше ее знаю, что
делать. Вот пусть великий визирь Эмин-паша перейдет  с  армией  на  нашу
сторону Днестра, тогда... тогда и решим.
   Два месяца пребывали в унизительном бездействии, а вдали от них  Вто-
рая армия Румянцева оберегала страну от нападения кочевников. В это вре-
мя Эмин-паша медленно перемещал свою армаду ближе  к  фронту  и  наконец
разбил свои великолепные шатры на подходах  к  Яссам.  Голицын  поспешил
созвать совещание.
   - Визирь рядом, - сказал он. - Всей нашей армии полагаю отойти к  Ка-
менцу-Подольскому ради удержания турецкой орды на переправах.  Время  не
терпит - говорите экстрактно.
   В числе прочих высказался и Потемкин, процитировав слова Фридриха  II
к своим генералам: "Если хотите погубить кампанию от самого начала,  по-
чаще созывайте всякие собрания, чем больше вы наболтаете, тем скорее все
шансы на успех перейдут к противнику". Голицын встал и кулаком  по  раз-
вернутым картам ударил:
   - Вы, сударь волонтирствующий, еще в лакомстве юность свою  провожда-
ли, когда я этого хваленого Фридриха бивал... А мнение камергеров в про-
токолы штабов моих не укладывается!
   Пришлось встать и уйти. Потемкин вернулся к себе в мазанку, где квар-
тировал по соседству с теленком и поросятами. С гневом он настрочил Ека-
терине, чтобы из камергеров его  выключили,  а  взамен  дали  чин  соот-
ветственный. После чего пристал к буйной кавалерии князя  Прозоровского,
с нею проделал два партизанских рейда по тылам турецким, в схватках неж-
данных убедясь, что и с одним глазом воевать можно.
   Тем временем Голицын через лазутчиков известился, что гарнизон Хотина
изнурен долгим сидением, в духоте  цитадели  уже  гадостно  зашевелилась
чумная язва и, если бы не настырность графа Мариана Потоцкого, засевшего
в Хотинс вместе с турками, то комендант согласился  бы  сдать  крепость.
Лазутчик сказал, что хотинский паша и возьмет за сдачу  недорого:  "Все-
го-то двести кисетов с акчэ..." Голицын, приободрясь, снова двинул армию
под стены Хотина, а на рассвете напоролся на ставку великого  визиря.  В
глазах русских пестрело от блеска панцирей и  красочности  одежд;  вдали
сверкали сабли и колчаны, убранные жемчугом и рубинами; парусами  разду-
вались алые бурнусы египетских мамелюков, деловито и скромно серела  ев-
ропейская амуниция спагов.  Турки  мгновенно  смяли  русскую  кавалерию,
расстроив левые фланги Голицына. Янычары, насосавшись перед атакой гаши-
ша, уже рубили саблями рогатки, окружавшие русский лагерь. Со времен Ми-
ниха хранился завет: "Против мусульман - каре!" И сейчас, сплотившись  в
каре, русская армия, ощетинясь штыками и рогатками, будто гигантский еж,
медленно сползала к Хотину...
   Румянцев издалека почуял нелады с Первой армией. Резким  зигзагом  он
прочеркнул степи и вышел к Очакову, отчего Эминпаша, решив, что Румянцев
сейчас навалится на Бсндсры, распылил генеральские силы, вызвав на  под-
могу татар. Но летучий корволант Прозоровского дежурил в кордоне,  чтобы
не допустить подкреплений к Хотину.
   Стояли жаркие, пахучие дни. Потемкин в чуму не верил, ел что  придет-
ся, в покинутых турками хуторах рвал с деревьев нсдозрелые фрукты молда-
ванских садов.
   Утром его растолкал Прозоровский:
   - Гришка, дождались светлого часу! Глянь влево...
   Вдоль горизонта нависала бурая туча пыли. Это шли татары.  Прозоровс-
кий с бранью насыщал пистолеты пулями:
   - Все-таки допек нас князь совещаниями! Теперь не  знаешь,  с  какого
боку и отбиваться... Эй, драгунство, по коням!
   Татарская лава, подобно реке, текла и текла, затопляя промежуток меж-
ду армией и корволантом Прозоровского, который она и отрезала от главных
сил армии. Потемкин не допил кувшин с молодым вином.  Плетень  за  окном
стал часто вздрагивать - в нем застревали  татарские  стрелы.  Мелиссино
ударил звончатою картечью. Прозоровский с Потемкиным вскочили на коней:
   - Пошли и мы! Корволант, за нами... арш!
   Кавалерия пошла на прорыв. Каруселью вихрились раскрытые в ужасе рты,
раскроенные палашами черепа, вонючие от пота овчинные курточки татар,  -
визг, призывы, вопли, ржанье, треск. Потемкин выбрался из окружения,  не
совсем-то веря, что уцелел, он, кажется, уже начинал  понимать  войну...
Голицын прислал ночью гонца с приказом, чтобы Прозоровский отвел кавале-
рию от крепости. Потемкин в седле и выспался.
   Утром его с Прозоровским пригласил Голицын.
   - Разумно ли наше отозвание от Хотина? - спросили они.
   - Вполне! Имею сведения, что визирь шлет  к  Хотину  орду  Молдаванд-
жи-паши, а он разбил бы ваш корволант на подступах.
   - Разбил бы - да, - согласился Потемкин, - но теперь подступы к Хоти-
ну открыты, и он соединится с татарами, а гарнизон  Хотина  воспрянет  с
новыми силами. Так мы никогда не победим.
   - Яйца курицу не учат, - отвечал Голицын. Он устроил совещание, дока-
зывая подчиненным, что следует снова убраться за Днестр. - А там  приве-
дем себя в божеский порядок...
   - Но так воевать нельзя, - горячились генералы.
   - Воевать всяко можно, - доказывал Голицын. - Вспомянем войну  былую:
сколько раз в дефензиве, сколько раз в офензнве бывали, а войну-то выиг-
рали с божьей помощью...
   Сорвав армию с места, Голицын снова  отвел  ее  к  магазинам,  вернув
войско на те позиции, с каких она вступила в войну. Газеты  Европы  зло-
радно глумились над русскими неудачами, а Версаль охотно повторял байку,
слетевшую с язвительных уст прусского короля: "Вот она, драка кривых  со
слепыми!"
   Но в котлах султанской армии уже было пусто, паши знай себе  воровали
- кисет за кисетом, а каждый кисет (мешок) был величиной с хорошего  по-
рося; сераскиры таскали за собой по фронту гаремы, усиленно пополняя  их
за счет казенных  денег.  Началось  дезертирство.  Для  ободрения  армии
Эмин-паша вытащил из молдаванской церкви истлевшие хоругви, велел муллам
носить их по лагерю, выдавая христианские реликвии за взятые в бою русс-
кие знамена. Искусный кондитер думал, что Мустафа III ничего не  узнает,
и, когда султан велел ему выехать в Андрианополь, визирь тронулся в путь
с гаремом. А там его ждал лелек, где палачи с  удивительным  проворством
лишили визиря головы. Гарем в панике  разбежался  по  городу,  а  голова
Эмин-паши, положенная в шелковый мешок, прибыла в  Сераль.  Мустафа  III
поднял тяжелые веки мертвеца и плюнул в каждый глаз.
   - Обманщик и вор! - сказал он. - Я ведь дал тебе столько войска и де-
нег, что ты мог бы уже сидеть в московском Кремле...
   Голову визиря приколотили над воротами Топ-Капу, и прохожие читали на
доске, что Эмин-паша украл 400 кисетов с золотом.
   Но русским от этого легче никак не стало.
   Петербург тоже отдал немалую дань совещаниям. Екатерина в Совете была
председателем, и она только руками разводила:
   - Даже моего слабого женского ума хватит на то, чтобы понять: Голицын
воевать не умеет! Он обнадежил меня депешами о викториях, я, как послед-
няя деревенская дура, устроила пышный салют над Невою, поэты  слагали  в
мою честь оды, я нарядилась в лучшее  платье,  дабы  принять  от  послов
поздравления, и вдруг мы узнаем - в какой уже раз! - что армия снова  за
Днестром, а побед-то наших кот наплакал... Никого не  виню,  -  сумрачно
сказала Екатерина. - Во всем случившемся одна  я  виновата!  Фельдмаршал
Салтыков предупреждал меня, что личной храбрости  для  командования  еще
маловато. Есть такая слабая порода людей, которые хороши лишь в подчине-
нии у кого-либо, но давать им в подчинение других людей нельзя - они  их
погубят... Голицын таков и есть.
   Она спросила: каково суждение солдат о Румянцеве?
   За всех ответил граф Кирилла Разумовский:
   - С Румянцевым на войне страшно, зато и весело...
   Екатерина распорядилась: Голицына отозвать ко двору,  Румянцеву  при-
нять Первую (наступательную) армию, а Вторую армию доверить опыту  гене-
рал-аншефа графа Петра Панина. Пока скакали курьеры с пакетами о переме-
нах, Молдаванджи-паша послал фуражиров за Днестр  в  поисках  лошадиного
корма. Но князь Голицын понял его действия как подготовку сильного удара
и решил противостоять ему. Хватился с опозданием, когда турки укрепились
за редутами. Пришлось слать в атаку отчаянных гренадеров. Запалив фитили
в гранатах, храбрецы кинулись в глубокий ров, залитый жидкою  грязью,  и
взяли редуты. Турки спасались бегством.
   Вслед за сметенной армией Молдаванджи-паши выскочил из Хотина  и  за-
чумленный гарнизон, бросив крепость на произвол судьбы. 9 сентября с не-
малою опаской, обходя трупы, избегая брать что-либо  из  добра,  русские
без единого выстрела вошли в город. Голицын бестолково попрощался с  ар-
мией:
   - Со мной вам худо казалось, так воюйте без меня...
   Петр Александрович  Румянцев  прибыл!  Распахнув  дверцу  кареты,  он
тростью нащупал под собой молдаванскую землю и молодцевато выпрыгнул  из
возка. Недоверчиво оглядел офицеров ставки.
   - Избаловались! - грянул басом, грозя палкою.  -  Европа-то  хохочет,
повторяя слова короля прусского. Но турки пущай и далее слепцами  пребу-
дут. А кривых средь нас не сыщется.
   - Я кривой, - подал голос Потемкин.
   Румянцев долго обозревал его повязку на лбу.
   - А камергеры в счет не идут, - дерзко заявил он.
   - По именному указу ея имераторского величества, - доложил  Потемкин,
- из камергеров переименован я в генерал-майоры...
   Весь багаж Потемкина умещался в седельных саквах и хурджинах. Но дру-
гие офицеры, что побогаче, таскали за собой по два-три воза всякого доб-
ра, не считая походных метресс и  оркестров.  Очевидец  пишет:  "Труднее
всего было сладить с халатами. Как это ни воспрещалось, но любители  по-
нежиться не отставали от халатов..." Конечно, имел халат и  ленивец  По-
темкин!
   Однажды по росе вышел он в халате размяться, и сам не заметил, что за
ним наблюдает Румянцев, который и сказал с ядом:
   - Ишь, как вас, камергеров, для войны-то принарядили!
   Велел он одноглазому сопровождать его по лагерю, и-пошли, но лучше бы
не ходить. Солнце всходило выше, бивуак пробуждался, выбрались из шатров
офицеры, из палаток солдаты, все видели, как Румянцев водит за собой ка-
мергера в халате. Григорий Александрович признался, что  утренняя  нужда
подоспела.
   - Ничего, потерпишь, - ответил безжалостно Румянцев  и  увлек  его  в
свой шатер, где собрал генералов. Очень  приветливо  Петр  Александрович
попросил камергера в халате принять участие в общей беседе. - А без  вас
как же? - сказал он. ("Потемкин слишком  чувствовал  тягость  халата  на
плечах, но всякий раз, как пытался уйти, Румянцев его удерживал, задавая
военные вопросы".) - Куда спешите, военачальник опытный? Мы без вас  как
без рук. Ну-кось, скажите, что думаете, а мы послушаем...
   Румянцев был в форме и при шпаге, все генералы тоже, а  он,  несчаст-
ный, один, как барин, в халате, и даже по нужде не отпускают. Такого по-
зора Потемкин еще не переживал. "Табель о рангах" - штука каверзная: Ру-
мянцев издевался с умыслом, ибо поручик стал сразу генералом, да еще  из
халата его никак не вытряхнуть...
   Ежели так, и жалеть его не надобно: пущай мучается!


   10. НОВЫЕ УЗЛЫ

   Начиналось! Перед отправкой  эскадр,  дабы  предохранить  корабли  от
быстрого разрушения, их борта обшивали просмоленным войлоком,  а  сверху
обстегивали тесом, - готовились в дальний путь.
   Черногорцы уже восстали, Греция ждала русских освободителей, но  флот
еще не имел баз в Средиземном морс, и Екатерина в эти дни писала на Кор-
сику: "Господи! Защита и спасение Отечества от несправедливой узурпации,
борьба за свободу - вот то, чему Европа уже несколько лет  свидетельница
в ваших подвигах". Она обращалась к партизанам Корсики, которые из  кус-
тарников-макй подстреливали французских оккупантов: "Долг всякого  чело-
века - помогать вам!" Екатерина искала союзника в безбрежии морей, в ко-
торые уплывала ее первая эскадра.  Паскуале  Паоли,  вождь  корсиканцев,
запрашивал Петербург: чем конкретно  Россия  может  оказать  помощь  его
стране?
   - И что вы ответите? - спросил Панин императрицу.
   - Вот и не знаю... Пушек самим не хватает.  А  испанские  корабли  от
Мексики теперь стали плавать севернее: Мадрид беспокоится, что мы, русс-
кие, сеем и пашем, рожаем и умираем уже в Калифорнии - под боком колоний
испанских. Англичан тоже надобно остерегаться, и потому пушки нужны  для
укрепления Камчатки... Ладно! Если  не  партизаны  Корсики,  так  рыцари
Мальтийского ордена всегда придут нам на помощь в морях южных...
   Вольтер прислал очередное письмо: "Здесь (в Европе) появился манифест
Грузинцев, из коего ясно видеть можно, что они не хотят  более  снабжать
Мустафу девицами". Екатерина отвечала без промедления: "Грузинцы воспро-
тивились Туркам и отказываются платить им ежегодную  дань,  состоящую  в
наборе девушек... войски мои перешли горы Кавказские  и  объединились  с
Грузинцами". Вольтер сообщал, что собирается умирать, и потому  требовал
от царицы подробнейших реляций, дабы на том свете вручить их лично в ру-
ки Петру Великому от имени Екатерины Великой! Императрица в ответ желала
его здоровью окрепнуть так же, как окрепли ее Азов с Таганрогом,  а  все
реляции о победах бралась доставить в преисподнюю  сама.  Желая  оказать
России практическую помощь, Вельтер предложил проект  боевой  колесницы.
"Не мое ремесло выдумывать, как людей убивать, но два отличных  Немецких
душегуба уверяли меня, что оные колесницы..." - и далее  следовало  кра-
сочное описание того возвышенного момента, когда колесница, подобно  мо-
лотилке с серпами, начнет косить головы с легионов турецких.
   В июне Екатерина, как всегда, праздновала годовщину своего вступления
на престол. Неожиданно во дворце явилась Дашкова, сразу  замешавшаяся  в
сонме иностранных посланников. Екатерина не могла миновать дипломатов, а
подойдя к ним, волей-неволей была вынуждена обратить внимание и на  свою
"подругу":
   - Ах, моя любезная! Как я счастлива видеть вас...
   Будучи статс-дамой, Екатерина Романовна, чтобы  выехать  за  границу,
обязана получить разрешение от престола, и она учла, что  в  присутствии
иностранцев Екатерина не сможет ей отказать.
   - Езжайте, голубушка, - сказала императрица, - свежий воздух  восста-
новит ваши силы. Но я так жалею, что вы покидаете нас...
   Дипломаты уже обратили внимание, что в Петербурге давненько не видать
Алехана и Федора Орловых, которые ранее объявили себя болящими. На  воп-
росы о братьях Екатерина лишь улыбалась. Она-то знала, что немощь Алеха-
на была мнимой, богатырь больше месяца валялся в постели, лишь симулируя
слабость. Но "болезнь" давала повод для "лечения" за границей.
   Кронштадт уже покинула первая эскадра под вымпелом адмирала  Спиридо-
ва; шла спешная загрузка второй эскадры контр-адмирала Джона  Эльфинсто-
на... Екатерина запросила Адмиралтейств-коллегию, чего хочет  за  службу
этот волонтер, недавно приехавший из Англии. Ей ответили, что Эльфинстон
желает денег и чин мичмана для своего сынишки.
   - Дам! Но требую полного подчинения...
   Явился Панин, чем-то явно озабоченный.  Предчуя  недоброе,  Екатерина
встала, а Никита Иванович опустился в кресло (на подобные мелочи этикета
императрица не обращала внимания).
   - Неприятное известие, государыня: прусский король отправился в Нейс-
се для свидания с Иосифом, сыном Марии-Терезии.
   - Разве Вена простила пруссакам Силезию?
   - В политике прощают всякое...
   Было ясно, что любое усиление России вызовет невольное сближение всех
ее врагов, тайных и явных.
   - Я никогда не доверяла Ироду. Однако это известие меняет все дело  в
нашей ближайшей политике.
   "Северный аккорд" явно фальшивил. Фридрих пренебрегал  его  заветами,
третировал авторитет могучей соседки, пройдоха-король желал иметь в  по-
литике личную выгоду.
   - Печально, что Ирод опередил и ас, - заметила Екатерина, поймав себя
на мысли, что ей хочется закатить Панину оплеуху...
   Четверка лошадей белой масти, впряженных  в  карету,  носила  громкие
имена - Шуазель, Питт, Кауниц и Панин, отчего казалось, что король Прус-
сии держит в руках вожжи всей европейской политики. Фридрих ехал с  сек-
ретарем де Каттом:
   - Чтобы наследник венского престола кинулся мне на грудь,  орошая  ее
слезами, для этого нужно было дождаться, чтобы русская армия Румянцева с
песнями прошлась по Молдавии и Валахии.
   Он прибыл в Нейссе,  чистенький  силсзский  городок,  славный  произ-
водством мебели и кружев. Здесь был приготовлен дом для встречи  импера-
тора. 25 августа прикатил Иосиф, высокий и благообразный юноша;  Фридрих
встретил его на лестнице, распахнув объятия. Пикантность свидания заклю-
чалась в том, что король принимал гостя на земле Силезии, которую  отнял
у Австрии и закрепил за собою в двух кошмарных войнах... Иосиф сразу из-
винился:
   - Три года назад, объезжая Богемию, я горячо желал повидать  вас,  но
матушка и князь Кауниц сочли мое желание неприличным.  Ныне  я  счастлив
исправить невежливость, к которой меня принудило педантство старших мен-
торов. Впрочем, - досказал император, - Вена уже смирилась с потерей Си-
лезии, попавшей в ваши добрые, гениальные руки. Этим мы убрали с  дороги
мешавший нам камень.
   - Браво! - гортанно выкрикнул король.  -  Не  следует  забывать,  что
пруссаки и австрийцы - германцы. Будем же впредь умнее:  Германия  имеет
свои задачи в Европе! А наша встреча в Нейссе - великолепный залог буду-
щей дружбы Габсбургов и Гогенцоллернов, столь долго разделенных  враждою
и клеветами.
   За вежливой преамбулой начиналось подлое дело.
   - Пока жива моя матушка, - признался Иосиф, - мое влияние на  события
в Европе всегда ограничено, однако ни я сам, ни моя матушка не допустим,
чтобы Валахия и Молдавия стали русскими провинциями. Вена имеет свои ис-
торические притязания на эти области, а Буковина отлично укладывается  в
географию Австрии.
   - Буду откровенен и я, - ответил король; взмахнув тростью, он предло-
жил императору прогулку по саду. - Я не большой охотник до традиций,  но
в роду Гогенцоллернов существует древнейший завет: овладеть польскою По-
меранией, чтобы - через Данцие - объединить марку Бранденбургскую с мар-
ками Восточной  Пруссии.  Для  этого  потребно  отсечение  части  земель
польских... Вы знаете, что я, вступая в альянс с Россией,  вынужден  те-
перь выплачивать ей из своего кармана. Не такие у  меня  дела,  чтобы  я
транжирил денежки по пустякам. И нелегко они королям достаются!
   - О, я это знаю по себе, - согласился Иосиф...
   Лакей подал на подносе белый хлеб, размоченный в сливках, и  Фридрих,
не снимая перчаток, стал кормить садовых павлинов, кричавших от  голода.
Он умышленно задел больное место Габсбургов, небрежно  сообщив,  что  на
ярмарках в Австрии славяне устраивают публичные гулянья по случаю  побед
войск Румянцева.
   - Я разгоню эти ярмарки, - обозлился Иосиф.
   - Напротив, - возразил король, - не вздумайте раздражать их придирка-
ми, иначе Екатерина сразу найдет повод для вмешательства в  защиту  сла-
вян. Все женщины обожают совать свой нос в чужие дела. Я помню Екатерину
еще ребенком с замашками уличного мальчишки. Когда она со своей побируш-
кой-матерью появлялась в Потсдаме, я всегда дрожал, как бы Фике не  ста-
щила чего-нибудь или не раскокала. А сейчас, достигнув зрелости и возве-
дя в квадрат врожденные пороки, эта драчливая бабенка сокрушает равнове-
сие Европы, и, чтобы сдержать могущество русских  армий,  нам  предстоит
впрягаться в единую упряжку...
   Иосиф согласился объединить усилия для сдерживания России  и  спросил
Фридриха: нельзя ли окольными путями (хотя  бы  через  интриги  Шуазеля)
заставить Стокгольм накинуться на Россию со стороны Балтики, открыв  пе-
ред нею второй фронт? Он сказал это с умыслом, ибо родная сестра Фридри-
ха, Ловиза-Ульрика, была женою шведского короля Адольфа.
   - Мой юный друг, сейчас Швеция не рискнет... увы! Но передайте  своей
благочестивой матушке: пусть она зорче озирает неприступные рубежи своей
великой империи, ведь от соседства с разбойничьей Россией добра  ожидать
не следует!
   При этих словах молодой император Иосиф вспыхнул:
   - Пусть вся Европа знает: Вена никогда не смирится, если границы  на-
шей Венгрии станут примыкать к границам России!
   Фридрих III всегда помнил минувшую войну:
   - Главное заблуждение Европы - думать, что Россия слабосильна.  И  не
станем наивно полагать, что русские только вчера  выбрались  из  пеленок
варварства. Я много встречался с ними: они имеют подвижный интеллект, их
суждения полны здравого смысла. А если все эти качества еще  подкреплены
мощью их государства, то... Простите, я не понимаю, неужели в Вене  спят
каждую ночь спокойно?
   - Я не сплю, мать не спит, один Кауниц дрыхнет. Условимся  так:  Вена
воздействует через Версаль, а ваша Пруссия - через  Сент-джемский  каби-
нет. Совместно станем давить на султана турецкого, приманивая его  нашим
посредничеством к миру с Россией.
   Фридрих понимал тайные вожделения Австрии:
   - Чтобы оттянуть русских от Черного моря  и  Балкан,  следует  сунуть
Екатерине в зубы кусок польских владений.
   - Как это сделать? - призадумался Иосиф.
   - Но вы уже сделали это, - засмеялся король.  -  Вы  забрали  Ципское
графство (где, кстати, нет даже поляков, а живут одни русины). Забирайте
же соляные копи в Величках, наконец, смелее вторгайтесь в Галицию и  Бу-
ковину. Когда мы поставим Петербург  перед  фактом  растерзания  Польши,
русским ничего не останется, как запросить своей доли с начинкой...  Пе-
тербург - принципиальный противник разделов Речи Посполитой, но Белорус-
сия и Правобережная Украина охвачены давним стремлением войти  в  состав
русской государственности, и русский Кабинет не может не учитывать  этих
желаний белорусов и малороссов...
   Возвратясь в свои покои, король сказал де Катту:
   - Молодой Габсбург согласен с моими планами. Это вам не его  матушка,
которая плачет, воруя, и ворует, рыдая. Иосиф плакать не станет, но  ему
свойственна краска стыда на непорочных еще ланитах. Он согласен  разбой-
ничать, как и его предки, но при этом будет постоянно смущаться. Пруссия
же смущаться не будет!
   ...Перекраивая европейскую карту, Австрия и Пруссия еще не подозрева-
ли, что новорожденный младенец Буонапарте, лежащий в колыбели на далекой
Корсике, полностью сокрушит военную машину Фридриха Великого; он  разло-
мает всю сложнейшую конструкцию Священной Римской империи, и  лишь  одна
Россия сможет устоять перед его неукротимым натиском. Но пока  до  этого
далеко...
   Первые осенние листья закружились над парками Царского Села, Петерго-
фа и Ораниенбаума.
   - Вот и осень, - вздохнула Екатерина. - Поздравь меня, граф Григорий:
твоя глупая Като стала великою княгиней Молдаванской!
   Молдавия с Валахией - извечные житницы султанов, их бездонный сундук,
из которого Османская империя черпала деньги нп будничные  расходы.  Ду-
найские княжества кормили столицу и армию османов, но  за  плоды  трудов
своих народ получал едва ли треть их стоимости.  А  лишь  гарем  султана
ежедневно истреблял 20 баранов, 100 ягнят, 10 телят, 200 куриц, 300 цып-
лят, 100 голубей, 50 индеек и 50 гусей (это, читатель, лишь  один  гарем
за один день, а сколько было таких гаремов в Турции и сколько веков дли-
лось рабство!). Турецкие офицеры и чиновники имели право забирать у мол-
даван все, что хочется, и потому, куда-либо поехав, они нарочно  завора-
чивали в Молдавию, чтобы вывезти оттуда целые обозы бесплатного добра...
   Так хищнически терзала Турция эти дунайские княжества, поэтому, когда
сюда вступила армия Румянцева, Молдавия  с  небывалым  жаром  присягнула
России на верность. Учитывая состояние  Сераля  с  Диваном,  потрясенных
тем, что из-под самого их носа убрали жирную кормушку, французский посол
срочно запросил аудиенции у нового визиря.
   - Русский флот, - взволнованно доложил он, - скоро войдет в Средизем-
ное море, а это крайне опасно для вашей империи.
   Халиль-паша без сожаления отпустил посла Версаля.
   - Прахоподобные спятили! - сказал он со смехом.  -  Где  это  видано,
чтобы русские корабли могли появиться в нашем же море, если дурак знает,
что между Петербургом и Стамбулом морских путей не существует.  -  Смот-
реть на глобус визирь отказался. - Мало ли что придумают в Европе! Вене-
ция запирает все моря, и она, боясь войны с нами,  русских  кораблей  не
пропустит. Уберите эту круглую штуку и больше никогда мне не  показывай-
те...


   11. МАННА НЕБЕСНАЯ

   Алехан Орлов с братом Феденькой под именем "графов Островых" уехали в
Европу и по дороге завернули в Лейпциг, где учились пажи.
   Алехан спросил студента Александра Радищева:
   - Чего вы тут шумели, государыню излишне беспокоя?
   Радищев сказал, что они, студенты  русские,  в  центр  немецкого  во-
ровства угодили, на ужин получают всего "два  блюда  с  капустою  и  не-
большими кусочками старого и крепкого баранья мяса и с  горьким  маслом,
есть нельзя... Таковое кушанье, для немецких желудков весьма  обыкновен-
ное, встревожило желудки русские, привыкшие более ко штям и пирогам".
   Андрюша Рубановский на кровать жаловался:
   - По два раза в ночь падаю, середка у  нее  проваливается,  а  перины
нет-тюфячок с соломкою... вот так!
   Разругав порядки немецкие, Алехан Орлов подарил пажам 200  талеров  -
ради устройства концертов увеселительных. На вопрос, куда  путь  держит,
кривился:
   - Подлечиться надобно, измучился я, родненькие!
   Дорога "графов Островых" лежала дальше - в Италию. Алехан и  в  чужих
краях не изменил привычкам. Пизанским дамам  небрежно  показывал  "гвар-
дейские" фокусы: легко разгибал подковы, на улицах Пизы мертвой  хваткой
останавливал шестерку лошадей. Однажды в доме маркиза  Падулли  фаворит,
дробя в пальцах орехи, нечаянно подбил осколком ореха глаз герцогу  Вил-
лиму Глостеру, а когда тот разбушевался, требуя сатисфакции, Алехан свы-
сока отвечал аристократу:
   - Чего шумишь? У нас на Руси никто бы и внимания на такой  пустяк  не
обратил. Подумаешь - синяк! Потерпи, заживет.
   - Но я брат английского короля, - напыжился герцог.
   - А я брат Гришки Орлова, неужто не слыхал?..
   Сергей Домашнев, секретарь "графа", спрашивал его:
   - А чего мы паримся тут в Италии?
   - Наверное, ждем манны небесной.
   - Но итальянцы меня часто тревожат: "Скажите, от чего граф Остров ле-
чится? Да ведь он быка свалит". Что тут ответишь?
   - Так и отвечай: мол, быки тоже болеют...
   Он шутил! Но зато по-настоящему страдали матросы на эскадре  Спиридо-
ва, и смертность в командах была велика. Русский флот с дальними похода-
ми еще не освоился. Балтика замуровала  его  в  локальных  плаваниях,  а
морская гигиена пребывала в зачаточном состоянии. Крупу сыпали  в  котлы
пополам с крысиным пометом, солонину разнесло в бочках, как  непогребен-
ный труп, и текла из бочек мерзостная гниль. Матросы хлебали тухлую  во-
ду, разбавляя ее уксусом до такой степени, что уже не понимали, где  во-
да, где уксус. Сухари двойной закалки кончились еще на подходах к  Дании
- открыли банкеты с тройной закалкой. Но сколько ни  барабанили  матросы
сухарями об стол, вежливо прося червяков покинуть свои убежища, паразиты
эти (почему-то ярко-красные, как рубины) не желали покидать столь  уютно
прогрызенных лабиринтов. Старые матросы червями уже не брезговали, гово-
ря жестоко:
   - Не вылезешь, сволочь? Ну, держись-я тебя съем...
   Великий визирь не верил французам, но не мог  не  поверить  алжирским
беям, которые со слов тунисских пиратов точно доложили, что эскадра Спи-
ридова чинит паруса уже на Минорке.
   - Не может быть! Как русские туда попали?
   Весь свой гнев Турция излила на головы ни в чем не повинных венециан-
цев. Султан заявил Венеции решительный протест: почему пропущены русские
корабли из Балтики? Обтянув такелаж на Минорке, эскадра адмирала  Спири-
дова уже плыла в Архипелаг; за Сицилией  встретили  острую  скампавею  с
пушками - в тучах брызг, взрываемых форштевнем, выросла фигура  мрачного
рыцаря с мечом в руке, черный плащ с белым крестом стелился по ветру.
   - Великий капитул славного ордена Мальтийского,  -  прокричал  он,  -
счастлив видеть благородный флаг России в своих пределах!
   Скампавея вздрогнула от салютации, русская эскадра осиялась  ответным
огнем. Спиридов сказал капитан-командору Грейгу:
   - Вы удивитесь, Самуил Карлыч:  Мальтийский  орден  рыцарский  еще  в
древности основан на наши православные денежки. Нас приветствовал  мечом
и салютом посол Петербурга на Мальте лейтенант флота российского - Антон
Псаро... он из греков, ждущих нас!
   Мальта стала для флота русского верным оплотом.
   А над Балканами высится Черная Гора - Черногория...
   Россия уже давно свыклась с тем, что лихая, бедовая  жизнь  постоянно
выдвигала самозванцев, и Петербург не особенно тревожили сообщения,  что
покойный Петр III чуть ли не ежегодно возрождался из могильного праха  в
захудалых гарнизонах, в городишках провинции, за его мнимое здравие рас-
кольники ставили свечи в потаенных часовнях. Но два года назад и  Обрес-
ков (из Турции) и князь Голицын (из Вены) депешировали  о  появлении  на
Черной Горе некоего Степана Малого [18], ставшего черногорским владыкой.
Послы докладывали, что Малый хорошо образован, знаток языков и хирургии,
черногорцам при нем живется ладно, а на стенке своих хором намалевал  он
двуглавого российского орла. Никто не знает, кто он таков и откуда взял-
ся. Но когда однажды облокотились ему на плечо, Малый сказал:  "Знал  бы
ты, брат, на кого опираешься, так и бежал бы прочь, как от огня". В гор-
ном монастыре нашелся портрет Петра III, сравнили его с обликом  Степана
Малого - ну точно он! Если русских самозванцев хватали, ноздри им  рвали
и, ошельмовав по всем правилам, гнали - на каторгу,  то  Степана  Малого
императрица стащить с Черной Горы не могла. Орловы  нежились  в  Италии,
когда она позвала князя Юрия Долгорукого, еще молодого парня, но уже из-
раненного в войне с пруссаками, и велела ему под именем "купца  Барышни-
кова" пробраться в Черногорию, чтобы самозванца тамошнего всенародно ра-
зоблачить:
   - Остальное вам внушит граф Алексей Григорьевич...
   Юрий сыскал Алехана в Пизе; тот наказал ему брать сто  бочек  пороху,
сто пудов свинца и втащить их на Черную Гору, ибо черногорцы нуждались в
припасах для борьбы с турками. В товарищи дал  пирата  Марка  Войновича,
служившего дожам Венеции, порядки местные знавшего.  Орлов  напутствовал
князя:
   - Черная Гора высока, так гляди, Юрка, как бы, Малого с  нее  сталки-
вая, ты и сам вверх тормашками не слетел оттуда...
   С большим трудом Долгорукий с Войновичем взгромоздили на Черную  Гору
свинец и порох. Степан Малый ничего общего с Петром III  конечно  же  не
имел. Одет он был в белое греческое платье, на голове носил скуфью крас-
ную, на груди болталась икона русская, через плечо цепь золотая, а голо-
сок имел тонкий, как у ребенка. Долгорукий на лужайке  перед  монастырем
Цетинье собрал скупщину, а "Степан Малый, - вспоминал князь, - остался в
комнате сидеть на постели, где лежала голая сабля. Курил он трубку,  за-
пивая табак стаканом водки, без чего не может  и  жить  по  привычке..."
Долгорукий публично развенчал самозванца, а черногорцы поклялись в  вер-
ности России; при этом Степан Малый безропотно дал себя арестовать, зая-
вив: "Присяга грешной жене моей еще не есть мое отречение!" Так и случи-
лось: Долгорукий жил в первом этаже Цетинье, а второй этаж отвел Малому,
отчего в народе решили, что посланец России сознательно  возвышает  царя
над собой; черногорцы внимали речам князя, но повиновались Малому.  Кон-
чилась вся эта несуразица тем, что эмиссар  Екатерины,  подарил  владыке
мундир русского офицера с надлежащим патентом и  отдал  на  память  свое
оружие:
   - Царствуй и далее, а меня иные дела ждут...
   Вернувшись в Пизу, он честно поведал Алехану Орлову, что приказ импе-
ратрицы исполнил шиворот-навыворот: вместо ослабления самозванца он  его
дополнительно укрепил.
   - А, ладно! - одобрил Алехан. - От Малого и заботы малые, а мы едем в
Ливорно, готов ли? Ныне пора Эладу спасать от турков...
   Была уже поздняя осень, в морях штормило. Спиридов выслал фрегат,  на
котором Орлов со свитою отплыл из Италии в  Архипелаг;  средь  греческих
островов мотало на якорях усталую эскадру; три корабля держали на мачтах
госпитальные флаги. Спиридов встретил гостей в светлом "фонаре" кормово-
го салона, где было не повернуться: жилье адмирала заполняли обломки ан-
тичных статуй (Спиридов спасал от вандализма все, что еще можно спасти).
Настроен же он был мрачно,  подозрительно,  а  находившийся  возле  него
Грейг - узколицый тощий шотландец в чине капитан-командора  -  улыбался.
Орлов поиграл алмазною табакеркой с профилем "матушки", со вкусом  обоз-
рел торсы античных богинь.
   - Лому-то... лому сколько! - сказал он. - Ладно, вези, если не  лень,
до Эрмитажу, тонуть с грузом морякам всегда легше.
   Отозвав Спиридова в коридор, спросил - чего этот Грейг стучит ботфор-
тами подкованными, как жеребец копытами?
   Алехан перед Спиридовым был еще сопляком.
   - Ты, граф, - ответил ему адмирал, - Самуила Карлыча цеплять не смей.
Грейг дело флотское знает, себя в походе хорошо показал.  А  вот  придут
еще две эскадры - Эльфинстона и Арфа...
   Орлов в ярости зашвырнул табакерку в море:
   - Сатана, а не баба! Ведь умолял ее перед отъездом из  Питера,  чтобы
корабли иноземцами не уснащала... Своих-то - посолил, перцем присыпал  и
ешь на здоровье. А с чужих спрос короткий.
   В салоне Спиридов представил ему отчет по эскадре: из экипажа в  5582
человека на переходе до Копенгагена умерло 54, а  больных  было  320;  в
Англии списали на берег 720 больных, а на кладбище оставили  130  матро-
сов; в походе же до Минорки пришлось покидать за борт 208 трупов.  Иными
словами, еще до приятия боевых встреч  с  супостатами  эскадра  четверти
экипажа лишилась.
   Орлов спросил, отчего такая смертность.  Грейг,  перестав  улыбаться,
звенящим ботфортом откинул крышку люка, откуда пахнуло мерзостью гнили и
немытой одежды, послышался крысиный писк.
   Алехан, прищурясь, долго озирал берега Морей.
   - Капусты с клюквой не будет, - сказал он. - Давать матросам виногра-
ды, каперсы, померанцы да апельцыны. Чай, робятки наши морды от них  во-
ротить не станут! А смертность убавится.
   Он велел звать врача с аптечным ящиком, где в анкерках хранились раз-
ные сала - собачье, лисье, медвежье, волчье, даже кошачье. Алехан,  оса-
танев, треснул ногой по аптеке, и она упорхнула за борт. Могучей  дланью
богатырь взял лекаря за шкирку, стал трясти его над срезом  палубы,  под
которой ходуном ходила зелено-сизая волна:
   - Я из таких Гиппократов весь жир вытоплю!  -  А  успокоясь,  пожелал
офицеров видеть. - Европа вся, - говорил Орлов, - глядит на нас  глазами
выпученными, будто затеяли мы дело скандальное, гибельное. А мы пришли в
эку даль, чтобы мир удивить. И не салом кошачьим да  собачьим,  а  едино
лишь дерзостию духа российского...
   Екатерина (втайне от всех) наделила Алехана  обширными  полномочиями.
Человек независимого нрава, Орлов не признавал никаких препятствий и ни-
когда не мог понять, почему эти препятствия возникают перед другими.
   ...Крепкий ветер рвал с якорей расшатанную эскадру.
   Англия уже привыкла, что корабли всех наций приветствуют ее  салютом,
и адмиралы короля Георга III были явно шокированы тем, что пушки эскадры
Спиридова промолчали... Англичане  отомстили  русским  морякам  хлестким
трактирным злоречием:
   - Наверное, корабли русские боятся салютовать нам,  чтобы  не  рассы-
паться при первом же залпе.
   ...Прошка Курносов повзрослел, раздался в плечах. По осени он приехал
в Плимут, собираясь отбыть на родину, и как раз застал тут в доках  спи-
ридовскую эскадру, измотанную штормами. Ему было неприятно читать в  га-
зетах о русских кораблях, да и целое кладбище, оставленное адмиралом  на
английской земле, тоже не веселило. Был холодный, промозглый вечер нака-
нуне отплытия домой. Прошка зашел в гаванскую таверну, попросил портеров
и сковородку с раскаленными углями - для раскуривания трубки. Тут к нему
подсел тот самый одноглазый жулик, который однажды подпоил его и  продал
на невольничье судно испанцев.  Мерзавец  не  узнал  в  Прошке  прежнего
"слишту". Привычно, как и в тот раз, он  выбросил  перед  ним  игральные
кости.
   - Сейчас сыграем! - Прошка прищелкнул пальцами. - Эй там!  Виски  нам
да еще две кварты пива... живее!
   Поморы добро и зло одинаково помнили. Прошка отомстил красиво; напоил
вербовщика так, что тот брякнулся со стула, полег  замертво.  Расплатив-
шись за выпивку, парень взвалил пьяного на себя, вынес  на  причал.  Там
стояло немало кораблей, готовых к отплытию,  и,  встряхивая  пьяного  на
плече, как мешок с отрубями, Прошка деловито покрикивал:
   - Кому тут матроса надобно? Умеет супы варить,  деки  драит,  гальюны
моет, а когда в морду бьют-только радуется!
   С палубы одного корабля отозвался шкипер:
   - Три шиллинга дам за эту блевотину.
   - Идет, - согласился Прошка...
   Рано утром волна качнула его в пассажирской койке. Надвигалась  суро-
вая зима, и, кажется, судя по ветрам, от Ревеля до  Петербурга  придется
ехать на лошадях. Под самый Новый год столица русская встретила его  мо-
розцем, пушистым снегопадом. Принаряженный, в коротком сюртучке, в  чул-
ках оранжевых, при башмаках тупоносых с пряжками, предстал он в Адмирал-
тействе перед начальством, и Голенищсв-Кутузов-средний ему обрадовался:
   - Слава Богу! А я, грешным делом, боялся тебя  отпускать  до  Англии,
думал, что не вернешься... Мишка-то Рылопухов где?
   - Остался. Домик завел. На богатой вдове женился. Сундуков  штук  де-
сять с тряпками и посудой. Сидит на них и пиво дует. Звал я его,  но  он
сказал, что в Англии ему лучше, чем дома.
   - Если там лучше, чего же ты не остался?
   - Мне тоже предлагали... англичане. Но они же и поговорку  придумали:
"Пусть здесь мне худо, зато это мое королевство". А  дядя  Хрисанф  учил
меня: где родился, там и сгодился...
   Близилось испытание. Адмиралтейство расчистило  место,  навезли  туда
лес для набора корпуса. Голенищев-Кутузов сказал:
   - Построишь первый фрегат - шпагу заработаешь...
   Ночью не спалось от волнения. Накинул полушубок, просунул ноги в  ва-
ленки, по морозцу прогулялся до эллингов. Подле них лежали груды  бревен
и досок. Жутковато было глядеть на эти мертвые лесины, которые оживут  в
корабле - далеко не первом для России, но зато первом для его судьбы.  А
первый корабль - как первая любовь. И невольно поманила его к себе  зла-
тоголовая Казань, вспомнились поцелуи с Анюткой Мамаевой...
   "Вот, бес ее забери! До чего ж глаза были красивые..."
   Постоял еще немного у эллинга и побрел спать.
   Посыпало снегом - истинно русской манной небесной.


   ЗАНАВЕС

   Совет все чаще обсуждал будущее Крымского ханства.
   - Я скажу... Когда мы взываем к свободе греков, то  они,  утесненные,
идут с нами охотно и понятливо. Иное дело - татары! Обещать им свободу -
все равно что слепых в Эрмитаж зазывать. Султан их не  угнетает.  Напро-
тив, Турция для них вроде щита, за которым они и прячутся от  наказания.
Свободу господа эти понимают как право разбойничать, полонять и убивать.
Вот отними у них это право, и они сочтут себя угнетенными. Правда, Гирей
крымские казнят сурово, но это в порядке вещей на Востоке и  деспотизмом
не считается. Нам нельзя ратовать за свободу  татарскую,  но  мы  должны
сделать все, чтобы Крым превратился в державу самостоятельную, от султа-
на независимую.
   Закончив говорить, Екатерина потянулась к табакерке.
   - Я скажу, - продолжал граф Кирилла Разумовский. - Сразу же, как Крым
станет самостоятельным, он должен вести свою политику в поисках  союзов.
С кем же он вступит в альянс? Мы для них неверные собаки, гяуры. И тогда
Бахчисарай первым делом направит послов к тому же султану, вступив с ним
в союз, направленный опять-таки против нас, и ничто в мире не изменится.
Как были Турция с Крымом одним телом, так и останутся... Что выиграем?
   - Я скажу, - начал Григорий Орлов. - Делая татар от Турции отделенны-
ми, следует договором их обязать, чтобы приняли протекторат  российский,
а в утверждение союза должны они гавань в Крыму нам дать, гарнизоны при-
нять наши воинские... Вот тогда пусть рыпнутся, заставим патоку лизать с
кончика шила!
   - Я скажу, - добавил Никита Панин. - Сложные материи предстоит разре-
шить. Ведь, по сути дела, уклад татарского бытия не вчера сложился -  он
длился веками. Протекторат турецкий над Крымом и Причерноморьем сбираем-
ся мы заменить русским покровительством... Прежде  подумаем!  Я  предчую
заранее, - сказал Панин, - что если даже такой порядок удастся устроить,
то конфликтов в будущем не избежать. Не мы, так потомки наши еще не  раз
татарский вопрос разрешать будут.
   - Я скажу, - подал голос вице-канцлер Голицын. - В  случае  если  сей
опыт нам удастся, а татары протекторат российский воспримут, Европа  зу-
бовный скрежет издаст. Я умолчу о Франции, о кознях лондонских, но у нас
под боком живет угнетатель славян извечный - Австрия, и Мария-Тереза са-
ма к Черному морю в устье Дуная устремляется... Вот где узел завязан!
   Гришка Орлов встал, громыхнув креслом:
   - Так что ж нам делать? Или руки опустить?
   Екатерина велела Панину провести  политический  зондаж  в  Бахчисарае
("не менее нам необходимо, - писала она, - нужно  иметь  в  своих  руках
проход из Азовского в Черное морс; и для того об нем  домогаться  надле-
жит"). В это время ханствовал Каплан-Гирей, и на обращение Никиты Ивано-
вича, обрисовавшего перед ним судьбы Крыма в новом  свете,  хан  отвечал
Петербургу тоном дерзостным: "Подобные слова тебе писать не  должно.  Мы
Портою Высокой во всем довольны и благоденствием тут  наслаждаемся...  В
этом твоем намерении, кроме пустословия и безрассудства, ничего более не
заключается!" Панин доложил Екатерине:
   - Но ведь помимо сыновей. Селима и Каплана, у Крым-Гирея еще  племян-
ник есть - Шагин-Гирей, который мыслит не как татарин крымский, а скорее
солидарен с ордами ногайскими, средь которых он и кочует в степях, боясь
быть отравленным. - Никита Иванович положил  перед  императрицей  письмо
хана. - После такого афронта, для нас неприличного,  что  прикажете  де-
лать?
   - А по башке их бить, - отвечала Екатерина.
   Вырубленная из камня древняя сова немигающе глядела  в  желтизну  но-
гайских степей. С высоты ворот Ор-Капу (Перекопа) сова видела, как  ска-
чут из степи всадники... Это ехал с  конвоем  Шагин-Гирей,  но  гарнизон
крепости был составлен из янычар, и они  не  пропустили  его  в  пределы
ханства.
   Навстречу Шагин-Гирею выехал байрактар (знаменосец) янычар. Он был  в
шальварах, но голый до пояса, на груди болтались голубенькие бусы, а го-
лову прикрывала массивная чалма. За ним на конях двигались мамелюки. Ша-
гин-Гирей молча ждал.
   - Это ты, шакал, явившийся за объедками? - закричал байрактар еще из-
дали. - Убирайся отсюда! Я предвещаю тебе, что не одну холодную ночь  ты
проведешь на кладбище, где погребены грязные свиньи.
   Он сделал знак рукою, и три мамелюка, развеваясь бурнусами, выскочили
наперерез Шагин-Гирею, натянули свои луки - разом выстрелили.  Шагин-Ги-
рей одну стрелу отбил саблей в полете,  от  второй  уклонился  движением
гибкого тела, а третья завязла в его кожаном щите. Потом  выпрямился  на
стременах.
   - Выпавший из-под хвоста каирской собаки! - ответил он байрактару.  -
Я больше не стану разговаривать со Стамбулом, отныне я начинаю серьезный
разговор с Петербургом... Ты слышал?
   - Я слышал голос ехидны.
   - Тогда... будь здоров!
   Шагин-Гирей выдернул стрелу из щита и послал ее обратно. Могучий бай-
рактар с ревом опрокинулся назад - длинная стрела,  еще  вибрируя  после
полета, торчала из его глаза.
   Древняя каменная сова равнодушно проследила, как в облаке душной пыли
исчезли всадники, имевшие кочевья, но никогда не имевшие дома.
   "Шагин" в переводе с татарского означает: сокол!
   Вечный шум Черного моря оживлял неизбывную  тоску  ногайских  степей,
над которыми пролетали кричащие аисты...


   ДЕЙСТВИЕ СЕДЬМОЕ
   России - побеждать!

   Какой это ряд теней проходит в очах моих: лица,  которыя  действовали
силами своими на волнах мира, - и действовали на меня; вес это  покойни-
ки. Но какое страшное кладбище после них...
   Я. Ф. Тимковский. Записки


   1. РЯБАЯ МОГИЛА

   Свидание в Нейссе короля Фридриха II  с  императором  Иосифом  II  не
прошло даром: Мария-Терезия, верная своей тактике, самочинно захватывала
земли валашские, только что освобожденные от турок российскими войсками.
Генерал Христофор Штоффельн, командовавший корпусом Молдавии,  привез  в
Яссы один из пограничных столбов, и Румянцев наступил на него:
   - Ого! Из камня вырублен. Заранее готовились...
   Чудовищны и непонятны дороги, которые избирает чума для своего  побе-
доносного и мрачного шествия по трупам! В корпусе Штоффельна она явилась
в образе куска красивой парчи, брошенного посреди дороги близ Галаца,  и
безвестный солдат сунул парчу в ранец - безумно, себе на гибель.
   К этому времени часть барских конфедерантов уже очухалась  от  угара,
пришла к Румянцеву с повинной; поляки стали служить в  русской  армии  -
наравне с  болгарами,  арнаутами,  сербами,  хорватами,  черногорцами  и
мадьярами, видевшими в РОССИИ свою избавительницу от ярма султанского.
   А недавно, дабы рвение к подвигам возгорелось, Екатерина учредила но-
вый боевой орден - Георгия Победоносца - символ чести и бранной  доблес-
ти. Первые георгиевские кавалеры гордились по праву, ибо украситься  Ге-
оргием можно было лишь через очень большое отличие.
   Потемкин тоже поддался всеобщему искушению:
   - Мне бы Георгия хоть четвертой степени, так я бы после  войны,  если
цел останусь, каждый день богу свечку ставил...
   Не скрывая зависти, поглядывал он на гусара Семена Зорича, уже  имев-
шего четвертую степень. Зорич служил секунд-майором, храбрости  был  не-
постижимой, но столь нищ, что даже в морозы рубашки не имел под мундиром
(Потемкин возымел его благодарность, одарив бедняка бельем своим). Гусар
был из сербов, школа его миновала, едва читать по складам умел, зато  уж
рубака хороший! Он бился так красиво, что турки  иногда  расступались  в
бою, разинув рты, любовались, как Зорич сечет янычар по  шеям  -  только
головы отлетают... Поверх мундира носил Потемкин янычарскую бурку,  сва-
лянную из верблюжьей шерсти плотно, как русский  валенок;  на  привалах,
когда садился на землю, бурка не сгибалась, образуя  вокруг  него  нечто
вроде палатки, поверх которой торчала одноглазая голова, вызывая смех  у
солдат.
   Зимою Потемкин с кирасирами и генерал  Иван  Подгоричани  с  гусарами
выступили на Фокшаны; ровно и мерно, вровень с пушками, шагала  неутоми-
мая пехота. Передовые пикеты открыли  стрельбу,  всадники  вытянулись  в
седлах.
   - Началось дело, - сказал Подгоричани.
   На снегу им встретились безголовые трупы.
   - Кажется, татарва рядом, - поежился Потемкин.
   - Татары голов не режут - это османская забава...
   Перед ними открылась панорама лагеря, над которым были воздеты больше
сорока бунчуков, конские хвосты их растрепывал холодный ветер.  Подгори-
чани доверил Потемкину пехоту, а конницу повел  в  атаку  сам.  Потемкин
двинул за ним батальоны, на переправе через Милку  провалился  под  лед,
потом спасал из воды пушки, кричал, чтобы берегли пороховые  фуры,  весь
мокрый, - он потерял с глаза повязку. К вечеру  сраженье  само  по  себе
притихло, но пикетов не снимали. Настала ночь, луна  померкла,  закрытая
тучами. Григорий Александрович из линии пикетов выехал, в одиночку  отп-
равился верхом в Фокшаны, желая поужинать с Подгоричани.  В  темноте  не
разглядел, а, скорее, почуял лаву кавалерии, идущей ему наперерез. Норо-
вистая кобыла, вздернувшись, вдруг занесла его  в  самую  гущу  турецких
спагов, которые, дыша почти в лицо парню,  спрашивали,  кто  он,  какого
бунчука, какого байрака.
   Сознание работало машинально: спасаться, спасаться.
   - Берабер гель! - заорал Потемкин (что по-турецки значило "Вперед, за
мной!"), и турки, приняв его за янычарского офицера, шумной и жаркой ла-
виной понеслись следом за ним по снежной целине.
   Потемкин мчался впереди всех, а сердце уже замерло от ужаса: в  любой
момент слаги могли обнаружить свою ошибку, и тогда от него кусков бы  не
осталось. Но вот уже мигнули родимые костры - Потемкин вывел  противника
прямо на кавалерию Подгоричани, траверзом шарахнулся на кобыле в  сторо-
ну, чтобы не срубили свои же гусары. Со  стороны  видел,  как  турки  на
быстром аллюре врезались в косяк русской конницы, а та встретила их  ме-
телью взлетающих палашей...
   Следующий день стал батальным, и Потемкин здорово отличился, отбив  у
турок две пушки, но и сам едва в живых остался. Похоронив убитых на  ок-
раине города, русские храбрецы выпили в Фокшанах  все  котнарское  вино,
шипением и легкостью похожее на шампанское. Тут и радовались, тут и пла-
кали, потом тронулись обратно... Румянцев признал  заслуги  Потемкина  в
деле под Фокшанами, сделав его кавалером, но не георгиевским - лишь  ан-
нинским. Реляции с фронта были напечатаны в  "С.-Петербургских  ведомос-
тях". Потемкина представили в ореоле геройства, Вася Петров обласкал его
вычурною эпистолой:
   Он жил среди красот, и, акй Ахиллес,
   На ратном ноле вдруг он мужество изнес:
   Впервой приял он гром, и гром ему послушен,
   Впервые ветрел он смерть, и встретил равнодушен!
   Плохие стихи. Но дареному коню в зубы не смотрят.
   Потемкин застал Яссы в тревоге: чума проникла в ставку, генерал Штоф-
фельн умер. Пока она блуждала где-то  по  бивуакам,  поражая  безвестных
солдат, Петербург не волновался, но теперь, со смертью  начальника  Мол-
давского корпуса, приходилось публиковать для  всеобщего  сведения,  что
чума есть, она рядом, неотвратима, как рок.  Корпусом  стал  командовать
князь Николай Васильевич Репнин, прибывший из Варшавы, и Потемкин  спро-
сил его-каково там поживает его приятель Яков Булгаков. Репнин  ответил:
"Предвижу большое будущее сего молодого расторопного человека"...
   Каждый человек имеет свои недостатки  -  имел  их  и  Румянцев.  Если
встречались на пути его армии холмы, он рапортовал в Петербург  о  горах
неприступных, болотца под его пером становились трясинами, ручьи  разли-
вались в реки, а при наличии провианта на неделю он писал, что они  тут,
бедные, с голоду помирают. Екатерина хорошо знала эту причуду в характе-
ре полководца и потому бывала крайне настойчива в  своих  требованиях  к
нему, заведомо зная, что холмы преодолеют, в болотах  не  увязнут,  реки
любые форсируют, а с голоду никто не помрет...
   Кишинев, разоренный татарами, был в ту пору торговым  местечком,  где
жили купцы-армяне. Армия же квартировала в Яссах, столице  молдаванской.
Здесь монастырь и дворец господаря, а сам  город  -  захудалая  деревня.
Смуглые и жилистые, как чертовки, ясские боярыни щелкали волошские ореш-
ки быстрее белок, сидя в колясках подле недвижимых и тучных  мужей-бояр,
игриво подмигивали русским "пашам" и "сераскирам". Потемкин, изнывая  от
скуки, тоже завел себе пассию по имени Кассандра, которая  всегда  валя-
лась на кушетке, уже в готовной истоме.
   Васенька Рубан писал ему в Яссы: не осталось ли чего  в  Молдавии  от
Овидия, коего прегордый Рим сослал в эти края? О себе  же  сообщал,  что
граф Никита Панин использует  его  знание  турецкого  языка  в  Коллегии
иностранных дел, а Васька Петров ныне в чести живет: Екатерина  доверила
ему воспитание того мальчика, Маркова-Оспина, от  которого  прививки  на
Руси завелись. Потемкину было отчасти даже обидно, что стал зависеть  от
Петрова, через которого и отсылал он письма к Екатерине; она ему не  от-
вечала, но Петров не обманывал приятеля, заверяя  его  в  том,  что  все
письма вручал императрице наедине - в тиши библиотеки. И если  Екатерину
мог он оправдать как императрицу, то непонятно  было  ее  поведение  как
женщины, знавшей, что давно любима...
   Огорченный таким невниманием, Потемкин  частенько  пропадал  из  Ясс,
напрашиваясь в кавалерийские рейды по тылам противника. А скоро в  одной
перепалке потерял он Семена Зорича: выскочил храбрец один против дюжины,
турки взяли его в кольцо, трижды проткнули пиками, дважды рубанули  саб-
лями; падая из седла, крикнул Зорич:
   - Прощай, Гриша! За добро спасибо тебе.
   - Прощай, брат, - отозвался Потемкин (положение было таково, что  ни-
чем не мог он помочь другу, и турки утащили Зорича за ноги)...
   Потемкин служил честно,  ретиво,  храбро.  Усердной  службой  усмирял
страсти, сознательно изнурял себя в походах. Румянцев, очень  скупой  на
похвалу, с явным удовольствием  докладывал  Екатерине:  "Непосредственно
рекомендую мужество и искусство, которое оказал генерал-майор  Потемкин,
ибо кавалерия наша до сего времени еще не  действовала  с  такой  строй-
ностью и мужеством, как под командою вышеозначенного генерал-майора  По-
темкина!"
   Весну 1770 года Потемкин встретил командиром бригады, в которую  вхо-
дили два кирасирских полка - Новотроицкий и Наследникова имени цесареви-
ча Павла... А было Потемкину уже тридцать лет!
   Нигде не было такой грязи, как в Валахии; колеса превращались в  гро-
моздкие жернова, едва крутившиеся в липкой слякоти, шестнадцать  лошадей
с трудом влекли коляску Румянцева. Помимо грязи на тактику влияла и эпи-
демия: сберегая войска от чумы, Румянцев "скатывал" свою армию вдоль бе-
регов Прута, стараясь вести ее местами  малонаселенными.  Ужасные  ливни
расквасили шляхи, в оглобли фур и передки  пушек,  подменяя  истомленных
животных, впрягались люди.
   А там, где Серет впадает в Прут, пролегло глухое урочище - Рябая  Мо-
гила, и здесь столкнулись две армии: татарская с русской. В самый разгар
битвы Потемкин галопом провел своих кирасир вдоль извилин Прута, отчаян-
но обрушил бригаду в реку - вплавь, держась за хвосты и  гривы  лошадей,
дружно переправлялись на вражий берег, и  мокрые  кони,  отряхивая  тучи
прохладных брызг, рванули всадников дальше - прямо в тыл противника, что
и решило исход сражения. Кирасиры загнали скопище татар в глубокую низи-
ну, где они сидели, как волки в яме, отстреливаясь из луков.
   - Эй, проси "амана"! - кричали им сверху русские.
   - Нет, - отвечал за всех один в богатых одеждах.
   - Вылезай, супостатина, ведь угробим вас!
   - Убивай... кысмет, - был ответ из ямы.
   Кирасиры перебили всех до последнего и спустились в низину. Из  груды
трупов поднялся тот самый - в красивых одеждах:
   - Я султан Дели-Гирей, сын великого Крым-Гирея!
   Потемкин добил его выстрелом из пистолета. Нагнувшись, отцепил от по-
яса богатую саблю. Трофей бросили в шатер Румянцева.
   - Поторопились вы, ребятки мои, - сказал Петр Александрович. - Ныне с
татарами дипломатничать надо... Шагин-Гирей, брат Дели-Гирея, из  шакала
кошкою ласковой оборачивается.
   Потемкин надеялся, что Рябая Могила сделает его кавалером  георгиевс-
ким, но Румянцев обошел молодца в награде, и Григорий  Александрович  не
удержался - обиду свою открыто высказал:
   - Неужто мне едино аннинским орденом гордиться?
   На что Румянцев отвечал ему - жестко:
   - Честный воин и без орденов должен быть гордым!


   2. ДЕРЗНОВЕНИЮ ПОДОБНО

   - Опять у меня неприятности, - жаловалась Екатерина при дворе. -  Не-
давно я купила в Италии картину Менгса "Андромеда", но, отправленная мо-
рем, она, вместо Эрмитажа, оказалась в руках алжирских пиратов.  Хорошо,
если картина попадет на майдан, а не станет служить  попоной  для  афри-
канского верблюда...
   Война оживила  ее  переписку  с  Вольтером,  которая  сделалась  фри-
вольно-панибратской: прославленный философ и коронованная женщина как бы
похлопывали друг друга по плечу. Екатерина, выступая теперь в роли  вол-
шебной амазонки, рапортовала в Ферней о победах слогом  боевых  реляций.
Вольтер предрекал ей славу царицы воскрешенной Византии, и  пусть  Афины
станут одной из ее столиц. Версаль засылал в Турцию  своих  офицеров,  а
Вольтер вербовал их для России, уговаривая французов  "не  сражаться  за
мерзавцев, которые содержат женщин взаперти". В  письмах  они  частенько
поругивали барона Франсуа де Тотта, который,  после  гибели  Крым-Гирея,
стал инженером по укреплению бастионов Босфора. Екатерине не суждено бы-
ло узнать, что Вольтер поместил ее  портрет  в  Фернее  между  портретом
прачки, стиравшей ему белье, и портретом угольщика, озабоченного  согре-
ванием его старческих костей.
   Дени Дидро обещал посетить Петербург, и Екатерина заранее  предвкуша-
ла, что надышится от него запахом парижской мансарды, а пока что вдыхала
запахи гипса и глины в мастерской Фальконе. Характер  скульптора,  порою
трудновыносимый, доставил ей немало хлопот, но императрица, защищая мас-
тера, доказывала свету, что одни бездарности тихи и покладисты,  а  под-
линный талант будет бесноваться, пока не ляжет в могилу.  Фальконе  неп-
рестанно жаловался на вмешательство в его работу самоуверенного дилетан-
та Бецкого, Екатерина утешала мастера:
   - Помните того архитектора из Александрии, который на  алебастре  имя
Птолемея изобразил, а под ним на мраморе свое имя высек? Что вы  злитесь
на старого хрыча? Со временем имя Бецкого от вашего  монумента  отпадет,
как Птолемеево на алебастре, а ваша добрая слава в мраморе вовек не  ис-
чезнет... Господи! Да ведь с сотворения мира таково было:  одни  делают,
другие им мешают. Человечество состоит из двух половин - делающих и  ме-
шающих делать. Вы думаете, мне легко? Да у меня врагов-то и  завистников
побольше, чем у вас...
   Екатерина с громадной свитой тронулась санным  поездом  в  Лахту,  за
двенадцать верст от столицы, где колоссальный  Гром-камень  -  постамент
будущего памятника Петру I - медленно катили к побережью Финского залива
на громадных шарах из бронзы, уложенных в желоба. Зрелище,  увиденное  в
Лахте, было дерзновению подобно.
   Екатерина даже похлопала в ладоши, сказав:
   - Что эта суетная Европа? Вот у нас - чудеса!
   Четыреста мужиков с песнями влекли на тяжах колоссальную гору, поверх
которой трудились каменщики, обтесывая лишние углы, работали  кузница  и
канцелярия, а барабанщики играли неустанную дробь, руководя усилиями та-
келажников. На глазах гостей артель  передвинула  Гром-камень  сразу  на
двести сажен. Екатерина не могла взять в толк: откуда такая  легкость  в
движении? Инженеры объяснили ей, что тут секрет кабестанов и  такелажных
блоков:
   - Сия работа допрежь выверена на модели, и один  рабочий  одной  лишь
рукой свободно передвигает семьдесят пять пудов...
   Екатерина, держа руки в муфте, зашагала к карете.
   - А где же наши поэты? - говорила она. - О чем они, тунеядцы, думают?
Виденное здесь в одах должно запечатлеться...
   Навстречу придворным каретам спешили саночки с петербуржцами,  желав-
шими видеть каменный колосс, медленно, но верно следующий к тому  месту,
где ему и стоять вечно. А в морозном воздухе уже чуточку повеяло близкой
весною, ростепелью снегов.
   Никита Иванович Панин послал Василия Рубана в ногайские  степи,  пре-
дупредив, что путешествия стали опасны... Не успели принять мер, как чу-
ма уже перепрыгнула через  рогатки  на  Украину,  вместе  с  письмами  и
деньгами навестила Киев,  Чернигов  и  Переяславль,  устроив  чудовищную
пляску смерти в богатом Нежине с его шумными греческими базарами.  Вдоль
проезжих трактов, легко обманывая карантины, чума  помчалась  в  Россию,
сразу же обрушившись на Брянск и Севск, Москва спешно ограждалась заста-
вами. Соседние города предупреждались о появлении чумы  сжиганием  бочек
со смолою, и вновь запылали над Русью  тревожные,  щемящие  огни,  будто
опять, как в былые времена, пошли на Русь злые татаровья.
   Рубан ретиво обскакал кочевья ногайские, доставив в  Коллегию  иност-
ранных дел слухи обнадеживающие. Татары в Крыму сидят пока крепко, одна-
ко ногаи уже в смятении: часть их орд осталась за линией  фронта,  мурзы
ногайские просят, чтобы русская армия пропустила их к семьям  -  обещают
жить смирненько.
   - Хорошие вести привез ты мне, - повеселел Панин. - Но главным  усло-
вием к миру станет освобождение Обрескова и его свиты...
   ...Обресков снова сидел в яме Эди-Куля, но никогда не терял силы  ду-
ха, возвышенного любовью к родине, пославшей его на это испытание.  Кор-
мили пленного дипломата самой дешевой и дрянной пищей -  степными  пере-
пелками, от которых даже нищий в Стамбуле нос воротит. Турки над ним из-
девались:
   - Эй, скажи, где хваленое русское могущество? Ваши доходы - ветер,  а
расходы - как смерч! Мы тоже читаем газеты из Европы и знаем, что золота
и серебра в России совсем не осталось, а вся ваша казна наполнена жалкой
медью.
   - Разве богатство страны в деньгах? - отвечал Обресков.
   - А в чем же? - спрашивали турки со смехом. - Наши сто пиастров  уме-
щаются в кошельке на поясе, а разменяй их на вашу медь, так  потом  надо
везти ее на арбе, запряженной волами.
   Все это так, но посол оставался послом.
   - Глупцы! - кричал он. - Зато у нас есть теперь  бумажные  деньги,  а
они-то легки, словно птичий пух.
   В ответ слышался непотребный хохот:
   - Ты сошел с ума! Разве бывают деньги из бумаги?..
   В соседней яме появился новый узник, гусарский майор Семен Зорич, ис-
колотый пиками, изрубленный саблями, но удивительно бодрый. Обресков че-
рез  решетку  допытывался:  почему  его,  мелюзгу-майора,   посадили   в
Эди-Куль, яко персону важную и значительную?
   - Обхитрил я их, - отвечал Зорич. - Когда янычары на меня навалились,
я крикнул им, что я, мол, паша знатный. Вот  они  на  выкуп  за  меня  и
польстились...
   - Плохи твои дела, брат, - пожалел парня Обресков. - Теперь гнить те-
бе тут и гнить. Есть ли у тебя родственнички богатые?
   - У меня и бедных-то не бывало... одни нищие!
   Но скоро все изменилось: Обрескова отвели в баню, сменили белье,  пе-
рестали глумиться над бумажными деньгами. Улучив момент, он спросил  ко-
менданта Эди-Куля:
   - Жив-здоров ли султан ваш Мустафа Третий?
   - Жив, но огорчен неистовством вашим...
   Обресков дознался, что в Стамбуле настали голодные денечки, но причи-
ну этого пока не выяснил: комендант помалкивал. Однако  вскоре  он  стал
выпускать Обрескова в садик на прогулку, а дипломат сказал,  что  одному
не гулянка, - там в яме сидит гусарский майор, ему тоже гулять  хочется.
Комендант даже руками замахал:
   - Да он племянник визиря Панина... как можно?
   - Врет он все, - отвечал Обресков. - Зорич такой же племянник Панина,
как я дедушка султанского звездочета.
   Стали гулять вдвоем. Обресков уже догадывался, что в делах батальных,
делах свирепых, произошли важные события, но - какие? Комендант цитадели
не выдержал - сам и проболтался:
   - Румянцев-паша в безрассудстве своем, позабыв гнев Божий, дерзнул  к
Дунаю направиться, а капудан-паша Алеко Орлов, весь в прахе и пепле, от-
важился к берегам Морей приплыть...
   "Скоро мы будем дома!" - обрадовался русский посол.


   3. ПОД КЕЙЗЕР-ФЛАГОМ

   На греков очень уповали. Алехан не раз говорил:
   - Любого из них, хоть лсвантского, спроси: "Из Греции ль  ты?"  -  он
ответит: "Нет, я из Македонии!" - настолько силен в эллинах древний  дух
Александра Македонского...
   Греки морейские встречали эскадру Спиридова пальбою из ружей и писто-
летов, салютуя ей радостно. Босой делегат-священник сказал адмиралу, что
русские встретят на этом берегу нищий народ,  угнетаемый  веками,  греки
столь бедны, что у них нет денег даже на Библию, но зато они дарят  Рос-
сии книгу, известную всему миру.
   Спиридов раскрыл ее: это была "Илиада" Гомера...
   Алехан наказал бригадиру Ганнибалу:
   - Иван Абрамыч, Наварин должен быть в моей табакерке.
   - Открывай ее пошире, - был ответ арапа...
   Ганнибал искусно обложил крепость осадной артиллерией, умело  овладев
Наварином, взял большие трофеи. Флот  обрел  прекрасную  гавань.  Алехан
вызвал князя Юрия Долгорукого:
   - Бери солдат, ступай брать крепость Модону...
   Инфантерию князя подкреплял с моря капитан-командор Грейг,  но  турки
нахлынули скопом, пришлось отступить, потеряв все пушки. Юрий Долгорукий
был ранен в голову. Когда его доставили обратно на корабли  в  Наварине,
он дотошно спрашивал Орлова:
   - Граф, а пришла ли эскадра Джона Эльфинстона?
   - Пока нет. Ждем.
   - А далече ли от нас флот султанский?
   - Уже близок. Ждем и его.
   - Дождетесь! Будет всем нам на орехи.
   Оправдываясь перед Петербургом, Алехан все свои неудачи  неблагородно
свалил на греков, которых недавно столь пылко  расхваливал.  Виноват  же
был он сам, послушно исполняя волю Екатерины. Императрица желала  видеть
успехи флота на суше, а кораблям отводила  неприглядную  роль  "извозчи-
ков", перевозящих войска и пушки. Орлов не сразу, но  все-таки  осознал,
что идти по стопам бабьих инструкций - самим погибнуть и дело  погубить.
При господстве в Архипелаге флота турецкого флоту русскому, прежде  взя-
тия крепостей, должно обеспечить собственное превосходство  на  море.  О
том же талдычил ему и адмирал Спиридов:
   - Флот - не армия, корабли - не телеги! Насупротив нас,  погрязших  в
борьбе за города и крепости, султан Мустафа выстраивает армаду свою, до-
верив ее опыту Гасан-бея, славного пирата берберского, величаемого титу-
лом "Крокодил Турции".
   - Крокодила-то сего бояться ли? - спрашивал Алехан.
   - Крокодилы тоже слезами горькими плачут...
   Получалась чертовщина! Все утвержденное в Петербурге приходилось  ло-
мать на ходу, перекраивая планы императрицы заново: флоту отрываться  от
берегов, выплывать в просторы. Наварин с моря подкрепляла эскадра, но  с
берега  крепость  осаждали  многочисленные  байраки  турок  и  албанцев.
Эльфинстон не появлялся. Наконец греческий корсар Ламбро Каччиони, придя
с моря, доложил Орлову, что случайно повстречал эскадру Эльфинстона:
   - Он высадил десант в Рупино, солдаты ваши пошагали в сторону  Мизит-
ры, а эскадра его снова ушла в море.
   Спиридов и Орлов чокнулись бокалами с пиратом.
   - На английском флоте за такие фокусы вешают, -  сказал  Спиридов.  -
Случись, Хассан запрет нас в Наварине, и мы останемся как мухи в  смета-
не-деваться некуда... Куда его черт понес?
   А скоро извсстились, что из Стамбула вышла еще одна эскадра, спешащая
в Архипелаг, дабы подкрепить флот Гасан-бея. Шутки были  плохи:  "кроко-
дил" уже разинул зубастую пасть...
   Эльфинстон не стал искать Спиридова в Архипелаге, не унизил свою гор-
дость свиданием с явным выскочкой - Алеханом Орловым. Бездумно  выбросив
на берег десанты, обреченные на гибель, английский наемник направил свою
эскадру в море, чтобы наглядно показать миру, как умеют сражаться на мо-
ре англичане.
   Алехан пребывал в состоянии праведной ярости:
   - Пошел для себя лавры рвать, о других не думая...
   Он распорядился: Спиридову поспешить в  снятии  десанта,  высаженного
Эльфинстоном, самого Эльфинстона найти и подчинить себе, чтобы впредь не
имел права для всяких импровизаций.
   - А я останусь у Наварина на "Трех иерархах" с бригадиром Ганнибалом.
Ежели невмоготу станет, сыщу вас в Архипелаге... Ну,  Григорий  Андреич,
пока прощай, даст бог - свидимся!
   Больных и раненых девать было некуда - Спиридов отплыл вместе с ними,
и белые паруса медленно растворились в  морской  синеве.  Орлов  недолго
держался у Наварина, Ганнибал доложил:
   - Турки отрезали воду от крепости и города, ладно уж мы, но там бабы,
детишки плачущи... Сил нет вопли их слышать!
   Над салоном Орлова словно гроб заколачивали: тук-тук, тактак,  -  это
бродил по декам капитан-командор Грейг в  подкованных  ботфортах.  Орлов
поднялся к нему, сказал, что Наварин взорвет и оставит, потому что удер-
жать его все равно невозможно.
   - Нет попутного ветра, - ответил Грейг.
   - Взрывать Наварин можно при любом ветре.
   - Да! Но при любом ветре из гавани не выйти.
   - А, черт побери! Все время забываю, что я не на суше. С кобылой  вот
легше: овса ей дал - и езжай смиренно...
   Наварин исчез в грохоте мощных взрывов. Греческие фелюги приняли  жи-
телей и ушли к острову Корфу, фрегат взял на борт раненых для отправки в
благоустроенные госпитали мальтийских рыцарей, Грейг велел поднять пару-
са на "Трех иерархах". Но громадина корабля, осыпаемая  градом  турецких
ядер, двое суток крутилась в бухте, как плевок на раскаленной  сковород-
ке, не в силах покинуть ее - не было ветра.
   - Нет ветра! - кричал Грейг. - Где я возьму его?
   Наконец паруса "забеременели", раздувшись, и "Три иерарха"  вырвались
в открытое море. Орлов отыскал русскую эскадру (под флагами Спиридова  и
Эльфинстона), стоящую в тени острова Милое. Первый, кого Алехан встретил
на флагмане, был командир "Евстафия"  капитан  первого  ранга  Александр
Иванович Круз, отличный моряк, но жестокосердный офицер. Орлов и  сейчас
не забыл ему напомнить:
   - Гляди сам, как бы тебе за бортом не плавать. Матросы наши  терпели-
вы, но до поры до времени... Как жизнь на эскадре?
   - На эскадре-как на греческом базаре, - доложил Круз, неунывающий.  -
Деньги делить легко - славу делить труднее.
   - Так славы-то еще никто из нас не обрел.
   - Но все живут надеждою обрести ее, проклятую...
   Между высшими офицерами обнаружились  несогласия:  кому  приказывать,
кому подчиняться? Спиридов по праву старшинства и опыта никак не уступал
Эльфинстону, который с наглостью доказывал, что взят Екатериной на  флот
не для того, чтобы им помыкали русские, плававшие по тихим речкам  да  в
луже Финского залива. Алехан начал наводить порядок с  того,  что  резко
одернул своего брата Федора, тоже пожелавшего иметь свой флаг над мачта-
ми:
   - Хоть ты не лезь, а то врежу по соске... узнаешь!
   Но это - брат, с ним легче. Эльфинстон же имел более веские аргументы
- личные инструкции императрицы и личное мнение о русских. Не стесняясь,
он свысока доказывал Алехану:
   - Уважая вашу великую государыню, я еще не имел повода  для  уважения
ее подданных.
   - Вы деньги от России получаете, милорд?
   - От щедрот ея величества - да.
   - Извольте и приказы получать - к исполнению.
   - Но от кого? - выпрямился Эльфинстон.
   - Вот сейчас и решим эту каверзу...
   На палубе забили литавры, в ухающие их громы вступили жалобные  флей-
ты. Заиграл оркестр "Евстафия", ибо командир его, бравый  Круз,  слишком
обожал боевую музыку. Орлов позвал Спиридова:
   - Григорий Андреич, я смолоду в кавалерии кобылам на конюшнях  хвосты
от навоза подмывал, а море мне и во сне не снилось. Сам смекай: в управ-
лении флотом уповаю лишь на тебя.
   Спиридов сказал, что у него тоже есть инструкция:
   - А в ней рукою самой матушки четко писано...
   - Оставь ты матушку! - пресек его Орлов. - Наша императрица больно уж
расписалась, как я погляжу. У меня  инструкция,  у  тебя  инструкция,  у
Эльфинстона инструкция, и ежели все их разом прочесть, то все  они  раз-
ные. А кто же командовать будет? Надо думать, однако.
   - И скорее, - добавил Спиридов...
   Думали быстро, но все равно опоздали. Турецкий флот объединился:  те-
перь он имел 16 только линейных кораблей с экипажем в 16 000 человек при
1430 орудиях. Русская эскадра состояла лишь из 9 линейных  кораблей  при
наличии 5458 человек с 818 пушками. Это пока только цифры, и они не  за-
пугали Орлова. Собрав офицеров эскадры в салоне, он заявил:
   - Входить в разбирательство жалоб и взаимных обид не считаю  пристой-
ным делом. Верховное начальство над флотом принимаю на себя! В знак это-
го приказываю поднять на "Евстафии" кейзер-флаг...
   Солнце уже садилось между островов за море.  Снова  заиграл  оркестр,
команды замерли. Медленно поскрипывая канарей-блоками, фалы  тянулись  к
вершине мачты, и скоро над эскадрою  ветер  растянул  "гвидон"  длинного
кейзер-флага, в котором чернел двуглавый орел  штандарта.  Сие  значило,
что отныне приказы графа Алексея Григорьевича  Орлова  равнялись  личным
приказам императрицы. С гулом, будто выстреливали пушки, паруса наполни-
лись ветром, эскадра ложилась в крутом галсе,  разворачиваясь  навстречу
противнику. В действие вступила дисциплина и строгая субординация.  Сом-
нения отпали, личные обиды заглохли перед лицом страшной опасности... На
кораблях наспех отслужили молебны.
   23 июня 1770 года в пять часов вечера командор Грейг, державший  флаг
на "Ростиславе", высланном для разведки, поднял сигнал: "Вижу  неприяте-
ля". На шканцах кораблей выстраивались судовые оркестры.  Когда  "Евста-
фии" проходил вдоль линии кораблей, Спиридов крикнул:
   - Играть веселее и непрестанно... пока мы живы!
   Почерневшая к ночи вода нехотя расступалась перед эскадрой,  уходящей
в круг солнца - прямо в бессмертие.
   Перед кораблями раскрывалась прорва Хиосского пролива...
   - Ну и ну! - сказал Алехан, увидев впереди грандиозный хаос  рангоута
турецкого флота, в бортах его кораблей уже были откинуты люки, из  кото-
рых сонно глядели пушечные жерла. - Эй, кают-вахтер! Сбегай  да  принеси
мне большой стакан рому...
   Перед флагманским "Евстафием" шла "Европа" под  управлением  капитана
первого ранга Клокачева. Что там у него стряслось -  непонятно,  но  ко-
рабль вдруг начал выкатываться из линии кильватера, и в  ту  же  секунду
прогремел голос адмирала Спиридова:
   - Капитан Клокачев, поздравляю: ты - матрос. А если  сплохуешь,  велю
за борт выкинуть... Пошел вперед, сволочь!
   Разжалованный в матросы, Клокачев вернул "Европу" в общую линию. Сре-
ди вражеских кораблей выделялся флагманский "РеалМустафа", и уже был ви-
ден гулявший босиком по палубе с трубкой в зубах  сам  неустрашимый  Га-
сан-бей в ярко-желтых шальварах, в красной албанской  курточке-безрукав-
ке; на виду у русских "Крокодил Турции" стал равнодушно  поплевывать  за
борт... Признаем за истину, нервы турецких пушкарей оказались  крепкими:
они открыли огонь с дистанции в три кабельтова. Но у Спиридова нервы еще
крепче:
   - Не отвечай им, псам! Дождись близости...
   "Европа" Клокачева первой подкатилась на дистанцию пистолетного выст-
рела и правым бортом изрыгнула огонь.  С  фуканьем  выстилая  над  водой
струи яркого дыма, ядра вонзились в турецкий флагман (одни  отскакивали,
как горох от стенки, другие застревали в бортах). Обходя мель,  "Европа"
сгалсировала, и теперь "Евстафий" сделался головным  -  все  ядра  турок
достались ему! С гулом лопнул громадный трисель, порванные  снасти,  как
живые змеи, закручивались вокруг тел матросов.
   Бравый Круз никогда не терял хладнокровия.
   - Мы уже горим, - невозмутимо доложил он.
   - Но еще не тонем, - отвечал Спиридов...
   Палуба "Евстафия" при каждом залпе чуть приподымалась, будто нечистая
сила выгибала ее, - это распирал палубу газ от обилия пушечных залпов (и
там, внизу, в преисподней батарейных деков, шла  такая  веселая  работа,
что дьяволу лучше туда и не соваться: в  аду  дышится  намного  легче!).
Круз почуял ослабление ветра:
   - Паруса обвисают, теряем ход.
   - Сам вижу... Усилить стрельбу! - командовал Спиридов.
   Обнажив шпагу, он гулял по шканцам, будто по бульвару, вслушивался  в
треск пожара, заполнявшего отсеки корабля, успевал определять силу ветра
и направление курса. Желтые шальвары "Крокодила Турции" быстро перемеща-
лись между мачтами "РеалМустафы", и Спиридову уже  надоело  их  задорное
мелькание. Федька Орлов заряжал пистолеты, прицеливался в  капудан-пашу,
но никак не мог залепить в него пулю.
   - Как заговоренный, черт! - ругался он...
   Алехан вдруг пригнал к борту флагмана пакетбот "Почтальон"  с  прика-
зом: Спиридову, чтобы не сгореть заживо, срочно перейти на "Трех  святи-
телей", что адмирал исполнил, продолжая управлять битвою. Ветер  стихал,
а горящий "Евстафий" стало наваливать прямо на "Реал-Мустафу". Круз вых-
ватил пистолет и шпагу:
   - За матушку Екатерину... братцы, на абордаж!
   Лохмотья парусов мотались в пламени, свечками сгорали пеньковые штаги
и ванты. Пылающее бревно формарсарея, круша рангоут, полетело вниз,  ка-
леча людей. Абордажа не избежать  -  длинный  хобот  бушприта  турецкого
флагмана уже выпирал над палубой "Евстафия", и турецкие матросы,  визжа,
прыгали на русский корабль, а русские матросы кинулись на корабль турец-
кий.
   Вспыхнула дикая драка - на ножах, зубами.
   - Вот это мне любо! - обрадовался Федька Орлов и  вломившись  в  гущу
драки, крушил вокруг себя кулаками чужие головы...
   ("Один из наших матросов бросился срывать турецкий флаг. Его  правая,
протянутая к флагу рука была отрублена. Протянул левую - ее отсекли ята-
ганом. Тогда он вцепился во флаг зубами, но, проколотый турками, пал за-
мертво с вражеским флагом в зубах...")
   С высоты раздался ошеломляющий треск: это перебило горящую мачту "Ре-
ал-Мустафы". Оркестр еще играл - весело, как приказано адмиралом. А мач-
та медленно пошла в наклон и, взметнув тучи искр, рухнула поперек палубы
"Евстафия", на которой дрались озверевшие люди.
   - Господи, пронеси! - послышался вопль Федьки Орлова.
   Господь бог рассудил иначе: огонь с упавшей мачты вдруг шустрой  бел-
кой скакнул прямо в люки "Евстафия", пламя быстро пробежало до крюйт-ка-
мер, где хранились запасы пороха, и два корабля, сцепившиеся в поединке,
вдруг раздулись бортами, словно пузыри, затем разом исчезли в бурном из-
вержении пороховых вулканов... Александр Круз взлетел выше всех,  враща-
ясь телом в полете, как акробат; под ним раскинулась  обширная  панорама
Хиосской битвы, а рядом вращались флейты и барабаны доигравшего до конца
оркестра; потом Круз начал падать, и чистый воздух высоты сменился  уга-
ром и зловонием боя. Наконец прохладная вода разомкнулась под  ним,  ко-
мандир "Евстафия" увидел на глубине испуганных рыб, тонущие  предметы  и
людей... Наконец бравый Круз вынырнул, широко открыв обожженный рот.
   Тут его ждали в шлюпке матросы - его же матросы.
   Первым делом они офицера веслом по башке: тресь!
   - А, хрен собачий! Наиздевался над нами... получай.
   - Не буду... клянусь, - взмолился Круз.
   - Коли не со страху, сбрехнул, перекрестись.
   Всплескивая руками, Круз перекрестился в волнах. Его схватили за  во-
лосы и втащили в шлюпку. Вокруг еще падали с высоты обломки кораблей,  в
воде добивая утопающих.


   4. "БЛИСТАЯ В СВЕТЕ..."

   Гасан-бей тоже проделал воздушный полет, а теперь он  плыл,  держа  в
зубах острую саблю, и каждый раз, когда русские покушались схватить его,
"Крокодил Турции" глубоко нырял, скрываясь на  глубине,  и  -  спасся...
Алехан при взрыве "Евстафия" сказал:
   - Эх, брат Федька, открасовался...  прощай!  Зато  хоть  смерть  была
громкая, ажио Господь Бог на небесах вздрогнул...
   Потеря брата ожесточила его. Он геройски вывел "Трех иерархов" на ли-
нию огня, повелев Грсйгу отдать шпринг (мертвый якорь), и "Три  иерарха"
били в турецкие корабли до тех пор, пока они не превращались в  пылающие
развалины...
   Был тот решающий момент боя, когда люди уже не нуждались в  приказах:
каждый давно поставил крест на своей жизни и знал лишь одно - сражаться!
Неистовое бешенство русских, которые вставали на  шпринг,  выражая  этим
абсолютное презрение к смерти, настолько ошеломило турок, что  они  хао-
тично побежали в сторону близкой Чесменской бухты и укрылись  в  ней  на
ночь.
   Притихло. На кораблях русской эскадры догорали пожары,  плотники  уже
заделывали пробоины, боцманы разносили по мачтам новые паруса, на  шкан-
цах отпевали мертвых. Александр Иванович Круз отыскал матросов, вытащив-
ших его из воды:
   - Ребята, кто меня по башке веслом потчевал?
   Молчали. Что ни говори, а дело подсудное.
   - Не бойтесь. Я не зла вам - я добра желаю.
   - Я, - отозвался старый матрос с серьгою в ухе.
   Круз подарил ему сто рублей:
   - Вот спасибо тебе! Ты меня один раз ударил, но хорошо...  Вы  знайте
сами и другим скажите: отныне капитан первого ранга Круз до самой смерти
своей ни одного матроса пальцем не тронет...
   Алехан Орлов, весь закопченный,  как  вобла,  оборванный,  обгорелый,
спустился в буфет корабля и невольно вскрикнул:
   - Федька! Никак, ты? А что делаешь?
   - Яишню жарю. Тебе, брат, тоже сготовить?
   Юрий Долгорукий запечатлел эту сцену:  "Нашли  Федора  Орлова-в  руке
шпага, в другой ложка с яичницей, адмирала же-с  превеликим  образом  на
груди и с большой дозой водки в руках".  Выпив  водку  залпом,  Спиридов
указал эскадре спускаться по ветру; он умело расположил брандвахту,  за-
пирая флот Гасан-бея в Чесменской бухте. Вечером созвали флагманский со-
вет. Прихлебывая из кубка черное, как деготь, кипрское вино, Алехан ска-
зал:
   - Вот, держу знамя Гасан-бея, которое из зубов убитого матроса выдер-
нули, но имя героя осталось безвестно. Вместе с нашим "Евстафием" улете-
ли под облака шестьсот чистых моряцких душенек. Число наших залпов  было
огромно. Однако запасов крюйт-камер хватит, чтобы еще один решающий  бой
выдержать... Не стану осуждать контр-адмирала Эльфинстона арьергард  ко-
торого в сражении участия не принимал!
   Сообща решили: флот турецкий в Чесме вконец разорить, чтоб и духу его
в Архипелаге не было,  а  действовать  противу  Гасан-бея  брандерами  и
брандскугелями (зажигательными). Алехан окликнул Ганнибала:
   - Иван Абрамыч, тебе брандеры изготовить.
   - Есть.
   - Самуил Карлыч, тебе брандерами управлять.
   - Иес, сэр, - отвечал Грейг (исполнительный).
   Он спешно подготовил четырех офицеров-добровольцев, и  Орлов  каждого
из четырех расцеловал:
   - Хоть один из вас, ребята, живым останьтесь...
   Ночью турецкие корабли, укрывшиеся в глубине Чесмы,  обкладывали  на-
весным огнем. В рапорте командира Грейга толково  писано:  "Брандскугель
упал в рубашку грот-марселя одного  из  турецких  кораблей,  а  так  как
грот-марсель был совершенно сух и сделан из материи бумажной,  он  заго-
релся мгновенно". Огонь быстро прыгал по снастям противника; мачта  его,
подгорев у основания, рухнула на палубу, весь корабль  охватило  веселое
пламя.
   - Брандерам - вперед! - наказал Грейг.
   Две легкие турецкие галеры выплыли напересечку курса и, взяв  брандер
на абордаж, нещадно вырезали всю его команду. Второй  брандер,  выскочив
на мель, был тут же взорван своей командой.
   - Скверно начали! Князь Гагарин... с богом!
   - Ясно, - послышалось от воды.
   Прибавив парусов, брандер князя Гагарина ворвался в Чесменскую  бухту
и "свалился" с турецким кораблем - в свирепом огне, раздуваемом  ветром,
исчезли и турки и русские. Половина вражеских судов горела,  подожженная
артиллерией, но часть была еще не затронута огнем.
   - Лейтенант Ильин, - окликнул Грейг четвертый брандер, -  ты  остался
последний, на тебя вся надежда... Вперед!
   Неслышно возникнув из-под тени берега, брандер Ильина плотно,  словно
пластырь, прилип к борту неприятеля. Сверху не только стреляли, но  даже
плевались турки. Но, запалив факел, Ильин уже бежал вдоль палубы, поджи-
гая кучками рассыпанный порох. Гадючьи посвистывая, огонь юркнул в люк -
прямо в трюмы брандера, где тесно, одна к другой, стояли бочки  с  поро-
хом.
   - Готово! - крикнул Ильин, швыряя факел в море...
   Грейг второпях записывал в вахтенном журнале: "Легче вообразить,  не-
жели описать, ужас, остолбенение и замешательство, овладевшие  неприяте-
лем: целые команды в страхе и отчаянии кидались в воду, поверхность бух-
ты была покрыта множеством голов". Юрий Долгорукий тоже оставил  запись:
"Вода, смешанная с кровью и золою, получила прескверный вид; люди  обго-
релые, разным видом лежащие между обгорелых обломков, коими так порт на-
полнился, что едва на шлюпке мы могли мимо проезжать..." Кажется, конец!
   Лишь после битвы, когда врачи взялись как следует за раненых, обнару-
жилось, что на эскадре сражались и женщины,  скрывавшие  свое  природное
естество под матросской одеждой. Это был извечный  грех  русского  флота
(впрочем, и английского тоже): как ни проверяли корабли перед отплытием,
бабы все равно находили способы затесаться в состав  экипажей.  Спиридов
был очень растерян:
   - Что с ними, треклятыми, делать-то нонеча?
   - Что-нибудь придумаем, - отвечал Алехан...
   За бортом кораблей волны лениво колыхали толстый и жирный слой  пепла
- все, что осталось от турецкого флота. В одну лишь ночь русская эскадра
уничтожила весь флот султана, Европа вздрогнула! Она еще не забыла  жал-
кой картины, когда недавно мимо ее берегов протащилась слабенькая эскад-
ра расшатанных кораблей, на которых вымирали экипажи, и вдруг эта эскад-
ра превратила в прах и пепел превосходную армаду Турции, руководимую та-
лантливейшим флотоводцем султана...
   Что делается? Что происходит? Кто объяснит?
   Русских курьеров Европа по сорок пять дней задерживала в  карантинах,
оттого почта из Архипелага запаздывала; Россия известилась о  Чесменской
виктории через мальтийских рыцарей и по гамбургским газетам. "Блистая  в
свете не мнимым блеском, - писала Екатерина морякам, -  флот  наш  нанес
сей раз чувствительный удар Оттоманской гордости.  Лаврами  покрыты  вы,
лаврами покрыта и вся эскадра". Матросов наградили  годовым  жалованьем,
сверх того за сожжение турецкого флота они получили  еще  187  475  руб-
лей-вот пусть сами меж собой и делят! Была выбита медаль для всех участ-
ников Чесменской битвы: на аверсе изображен погибающий флот султана, а с
реверса отчеканено одно лишь слово: БЫЛЪ.


   5. ГРОМ И МОЛНИИ КАГУЛА

   Вторая армия графа Петра Панина  разворачивалась  на  Бендеры.  Совет
придал ей значительные силы - за счет ослабления Первой армии графа  Ру-
мянцева, устремлявшего свое войско к Дунаю.
   - Но граф Петр Иваныч не радует нас проворством движения, а я, - рас-
суждал Румянцев, - не могу поспешать к Дунаю, ибо в тылу моем  турки  из
Бендер кулак нам показывают...
   Томительно текли походные дни. Всем было не по себе. На бивуаках чума
язвила нечаянные жертвы. В стакане воды люди разводили  ложку  колесного
дегтя и пили; солдаты носили на шее чеснок; офицеры обкуривали себя  мя-
той и можжевельником.
   Румянцев на барабане раскладывал пасьянсы.
   - Опять не сошлось! - И кидал карты в кусты...
   Не дождавшись гонцов от Панина, он вдруг решительно двинул армию впе-
ред. Кавалерия Потемкина и князя Репнина постоянно шла в авангарде.  По-
темкин был настолько изможден разъездами, что держался в седле больше из
гордости. Очевидно, не лучше чувствовал себя и Николай Васильевич.
   - Добром это не кончится, - сказал князь, зевая...
   Вернувшись в ставку, Потемкин прошел в шатер Румянцева:
   - Докладываю: Абды-паша разбил свой лагерь на реке Ларге,  а  за  ним
идут очень большие караваны верблюдов с припасами...
   Румянцев указал: все лишнее, отягчающее движение, стаскивать в обозы,
бросить даже рогатки. Многие были удивлены и доказывали, что без рогаток
они беспомощны.
   - Огонь и меч вам защитою, - отвечал Румянцев. - А  возить  за  собой
целый лес рогаток, ей-ей, прискучило. Они трусу - ограда, а храбрецу-по-
меха... Не теряйте мгновений, - учил Петр Александрович  офицеров,  -  в
баталиях бывают кратчайшие миги, когда надобно принять решение важное, и
для того нужны смелость души и порыв сердечный. А  слава  и  достоинство
наши не терпят сносить присутствие неприятеля, не наступая на него.
   В небе угасали безмятежные звезды. Потемкин осмотрел копыта своей ко-
былы.
   - Так и есть! Одна подкова потеряна.
   - Ковать уже поздно, - ответил Репнин.
   Абды-паша отгородил себя от русских течением Ларги и холмами, но пра-
вый фланг его оставался открытым, хотя и  сильно  укрепленным.  Потемкин
подскакал к Безбородко,  слывшему  знатоком  штабных  тайн,  и  спросил,
сколько противника.
   - Сто тыщ будет, - отвечал бурсак, нюхая табачок.
   - А нашего брата?
   - Наш брат неисчислим - раз в пять меньше.
   - Довоевались, - буркнул Потемкин.
   - И конца не видать, - согласился Безбородко, чихая.
   Потемкин вернулся к своей бригаде.
   - Что слыхать в ставке? - спросил его Репнин.
   - Ничего путного. Хвастаемся, что на Руси мужиков и баб полно, а коли
до драки дойдет, так всегда людей не хватает.
   Перед рядами кавалерии возник всадник - Румянцев.
   - Вам бить в лоб по правому флангу, - велел он.
   - Я так и думал, - едко рассмеялся Репнин.
   Потемкин скормил своей кобыле кусок черствого хлеба. Предстояло штур-
мом брать линию за линией. Позади конных каре сухо громыхала  артиллерия
Мелиссино, слева, таясь в лощинах, текла пестрая и страшная  лавина  та-
тарской конницы. Ночь кончилась... Румянцев указал нагайкой вперед.
   - Вот теперь - пошли! - провозгласил он.
   Большое, давно не мытое тело Потемкина откачнулось назад, потом  нак-
лонилось вперед, и он прильнул к лошадиной холке. Бурая валашская  грязь
сочными ломтями вылетела из-под копыт.
   - Война, война! Не я, боже, тебя придумал. Не я...
   Горсть вражеской картечи сыпанула по его стальной кирасе и  отскочила
прочь. Потемкин прошел сам и провел за собой кирасирскую лаву,  гремящую
амуницией и палашами, орущую одним дыханием:  "Виват  Катерина!"  Первая
линия уже за спиной. Чудом перемахнули вторую,  злобно  рубили  турецкую
прислугу на пушках. Лошадь под ним, сломавшись в передних ногах, заржала
и рухнула, бурно фонтанируя кровью, - Потемкин, перекатившись через нее,
зарылся локтями в жесткую траву, но тут же вскочил  в  нетерпении.  Мимо
несло кирасирскую лаву, машущую блеском клинков. Он кричал:
   - Вперед, хузары, руби в песи, руби в сечку!
   Тяжко трамбуя землю, к ногам его рухнул убитый кирасир, и Потемкин  с
земли ловко запрыгнул в опустевшее седло, а лошадь, вся в горячке  неук-
ротимого порыва, казалось, даже не заметила, что ею овладел другой всад-
ник, - вытянув морду, она мчалась дальше, и было так странно видеть, как
ее раздутые ноздри, словно насосы,  ритмично  втягивают  в  себя  тонкие
струи порохового зловония... Только не думать! Вперед, надо вперед...
   Под ударом палаша с лязгом разлетелся чей-то панцирь.
   Еще замах - долой половину черепа.
   Потемкин снова опустил свой клинок - получай!..
   Но князь Репнин все же опередил его, первым ворвавшись в турецкий ла-
герь, где добра и денег видимо-невидимо. Наверное,  Абды-паша  надеялся,
что русские здесь и застрянут, накинувшись на пиастры, как мыши на  кру-
пу. Но этого не случилось: под ногами кирасирских коней погибали  драго-
ценные ковры и подушки, шкатулки с жемчугом, из кисетов сочилось серебро
султанских курушей. В горячке движения Потемкин подскакал к Репнину.
   - Какой час уже? - хрипло прокричал он.
   На полном аллюре князь открыл карманные часы.
   - Девять! Пошел десятый... Вперед!
   Татарская лава уже исчезала за рекой, а турки рассеялись столь  быст-
ро, словно никогда и не было их на берегу Ларги.
   Потемкин мешком вывалился из седла на траву.
   - Вот и конец... Но, Боже, как я устал!
   Чужая лошадь, признав нового хозяина, покорно стояла над ним.  Григо-
рий Александрович пошарил в саквах, желая сыскать краюху хлеба, - увы! А
его верная кобыла оставила свои кости на берегах Ларги, уже  вписавшейся
в летопись новой российской славы. Опираясь на иззубренный палаш, Потем-
кин повел коня в поводу.
   Бой завершился, вдали угасали крики победителей:
   - Виват Катерина Великая... виват матка наша!
   "Что они знают о ней? А вот я, да, я-то знаю..."
   Гонцы от Бендер, осажденных Паниным, не  возвращались,  и  дальнейшее
продвижение армии Румянцева с каждым шагом становилось опаснее: вклинив-
шись между двумя армиями, турки могли отрезать Румянцева от его коммуни-
каций и магазинов. Разбитые войска Абды-паши бежали  в  сторону  Кагула,
усеивая свой путь носами и ушами, которые с большой  ловкостью  отрезали
им военные палачи - за трусость! Трофеи достались  русским  небывалые...
Из-за полога шатра зычно разносило рявкающий бас Румянцева:
   - Что мне этот Абды-паша? Такого дурня  бить  жалко  -  мне  сам  Ха-
лиль-бей, визирь великий надобен, тогда и войне конец...
   Халиль-бей как раз в это время маневрировал близ озера Кагул; все ду-
мали, что визирь прямо с марша навалится на армию Румянцева. Но визирь у
Кагула и задержался... Румянцев, повстречав Потемкина, вдруг  озлобленно
сказал, что отдаст его под суд:
   - И не посмотрю, что вы при дворе отплясывали!
   - За что под суд? - обомлел Потемкин.
   Обвинение было таково: противника не преследовали.
   - А на что вам, господа, кавалерия дадена? Чтобы по  боярыням  молда-
ванским разъезжать, да вино в деревнях сыскивать? Будь  такое  дело  при
Минихе, царствие ему небесное, так он не стал бы лясы точить, а сразу бы
задрал оглобли полковой фуры и повесил тебя на оглоблях за шею -  вот  и
болтайся там!
   Потемкин ожидал, что за Ларгу-то уж обязательно станет кавалером  ге-
оргиевским, а вместо ордена ему оглобли с петлею сулят. Однако он не по-
лез на рожон, вежливо объясняя Румянцеву, что кавалерия после атаки едва
ноги таскает:
   - Нам конницу подвижную не догнать было б!
   - Конницу? А пехоту на двух ногах - тоже не догнать было?  Ездить  не
умеете, господа хорошие...
   Надсадно визжали колеса - Румянцев отгонял прочь обозы, составляя  их
в обширный вагенбург, чтобы лишние грузы не сковывали маневренность  ар-
мии.
   Вместе со штабом Потемкин участвовал в рекогносцировке Румянцева, ко-
торый взлетел на жеребце к подножию Траянова вала, подле  него  крутился
на лошади молодой и шустрый капитан Михаила Голенищев-Кутузов, отмахива-
ясь от жалящих слепней.
   - Вас ждут великие дела, - шепнул он Потемкину.
   - Зачем пугать меня? - Потемкин на шенкелях стронул  лошадь  ближе  к
Безбородко: - Сколько Халиль привел войска?
   - Сто пятьдесят тыщ.
   - А татар за нами сколько собралось?
   - Восемьдесят тыщ.
   - Опять  наши  силы  неисчислимы,  -  засмеялся  Потемкин.  -  Бедная
мать-Россия: никак солдат нарожать вдоволь не может...
   Румянцев через подзорную трубу оглядел турецкий лагерь.
   - А пушек у них много, - обратился он к Мелиссино.
   - Я вижу. Вагенбург, считайте, уже отрезан.
   - Это кто ж отрежет? - удивился Румянцев и трубою показал в гущу про-
тивника. - Утром оставлю от них рожки да ножки...
   От своей ничтожно маленькой армии он оторвал еще 6000 солдат и  велел
Потемкину взять их для охраны вагенбурга.
   - Вам предстоит обрести честь и славу, - мрачно изрек он.  -  Пока  я
бью турок, вы должны сберечь мне обозы. От вашей  бдительности,  сударь,
зависит все: быть армии или не быть.
   Один глаз Потемкина был мертв, другой источал слезу.
   - За что обижаете меня? - спросил он. - Почто в великий час битвы ли-
шаете случая отличиться? Вы ведь знаете, каков я:  смерти  не  страшусь,
хотя и от жизни не отказываюсь.
   - Исполнять! - гаркнул Румянцев.
   Михаила Илларионович Голенищев-Кутузов тихо засмеялся:
   - Я ведь предупреждал, что вас ждут великие дела.
   - Помолчи хоть ты... капитанишко!
   Потемкин отъехал к обозам. Ночью разожгли костры, в пикетах  покрики-
вали часовые, кони фыркали устало. Было неприятно тихо, но даже в тишине
угадывалось присутствие многотысячной орды татарских  всадников,  сторо-
живших огни русского вагенбурга, чтобы утром наброситься на него и,  оп-
рокинув, вломиться в тылы румянцевской армии. Потемкин  открыл  флягу  с
вином... Чу! - вытянулся он от костра, напрягаясь. В отдалении слышались
первые громы битвы при Кагуле. Потемкин видел молнии битвы и всей  душой
понимал, что сейчас (увы, без него!) свершается там нечто такое, что ре-
шит многое - раз и навсегда!
   Это был момент, когда Румянцев перешел Траянов вал, а его войска -  в
суровейшем молчании - выстроились к баталии. Турки проснулись, с  удиви-
тельной бодростью накинулись своей конницей. Но уже миновали времена Ми-
ниха, который создавал гигантское каре, еле ползущее со своими  обозами,
пушками и стадами живности внутри его, - Румянцев, избавясь от вагенбур-
га, расчленил армию на несколько подвижных малых каре,  ограждая  их  не
рогатками, а массированным огнем артиллерии, и пушки Мелиссино, встречая
этот день, день небывалой славы, прямо с колес (!) дали башибузукам жес-
токий отпор... Румянцев обернулся к штабу:
   - Виватов не надо! Скажем "хоп", когда выскочим...
   Каре князя Репнина уже трещало под натиском турок, выскочивших из ло-
щины. Румянцев бросил резерв в эту лощину, дабы пресечь врагу пути к ре-
тираде. Бой охватил всю линию войск. Румянцеву доложили, что  взято  уже
девяносто орудий.
   Румянцев хвалить за геройство никого не стал:
   - Девяносто? Почему так мало, черт вас побери?..
   За главным ретрашементом открылись мощные  батареи  великого  визиря.
Под свирепым огнем, в двух каре, шагали полки  -  Бутырский,  Муромский,
Астраханский и прочие (всего четыре тысячи штыков). Вдруг, будто  из-под
земли, выросла перед ними десятитысячная толпа отборных янычар.
   Никаких ружей и пистолей-одни лишь сабли.
   - Ля-илъ-Алла! - дружно закричали они.
   Румянцев прикрыл глаза. Потом открыл их: двух каре уже не было. Русс-
кие знамена перешли в руки янычар, а  великое  воинство  великой  России
спасалось постыдным бегством - под защиту соседних каре. Румянцев дернул
давно не бритой щекой.
   - Коня! - повелел он. Конь вынес его перед панически бегущими войска-
ми. Румянцев вздыбил под собой жеребца, раскинул руки вширь: - Да посты-
дитесь, робяты... вы же ведь - русские!
   Это не был приказ - лишь сердечный призыв. Не полководца к  солдатам,
а отца - к сыновьям своим. Вокруг него собирались  разбитые,  растоптан-
ные, изувеченные, посеченные саблями  бутырцы,  московцы,  астраханцы  и
прочие. Над ними возвышался сам Румянцев без парика - с  открытою  голо-
вой, кое-как обстриженной ножницами:
   - Очухались? Тогда за отечество, с Богом... арш!
   Спасибо Мелиссино, вот молодец: сверхточно уложил он ядра прямо в за-
рядные фуры, отбитые турками у русских. Порох есть порох, и с ним не шу-
ти: фуры - одна за другой - взрывались, погребая янычарские  толпы.  Ха-
лиль-бею протянули подзорную трубу, но величавым жестом визирь отвел  ее
от себя:
   - И без нее видно, что пора убирать шатер...
   Его шатер уже пронзали визжащие пули - это в тыл янычарам продралась,
вся в крови, дивизия князя Репнина. Напрасно великий визирь пытался  ос-
тановить бегущих.
   - Мы не виноваты, - кричали ему в ответ, - поди-ка сам побывай у  Ка-
гула, где сверкают молнии и грохочут громы...
   Разгром турецкой армии довершила турецкая же дивизия "Анатолия", сос-
тавленная из курдов. Выступив на подмогу  Халиль-бею,  они  поняли,  что
битва проиграна, и всех убегавших грабили и убивали без жалости. На  це-
лых семь верст дорога турецкого отступления покрылась  голыми  обезобра-
женными трупами. Каплан-Гирей поспешно увел своих татар прочь от  Кагула
- в дунайские плавни, под защиту стен Измаила...
   Был уже полдень, когда Потемкин привел вагенбург  к  месту  сражения.
Голова кружилась от множества трофеев: палатки, скотина, посуда, верблю-
ды с тюками, ковры, экипажи, фуры с припасами и аптеки достались русским
заодно с главным казначеем турецкой армии, которого Безбородко уже  тряс
за бороду:
   - Пес паршивый! Куда твоя казна подевалась?
   От казны визиря нашли только мулов, клейменных особым тавром  султана
Мустафы III, но пиастров и дукатов  -  ни  единого.  Безбородке  надоело
драть сераскира за бороду, он сказал:
   - Собирай гарем да скажи бабам своим, чтобы не  ревели.  Сейчас  всех
вас отправим на житье в Саратов...
   Гигантская армия Халиль-бея перестала существовать. Нет, всю ее,  ко-
нечно, не выбили - она попросту разбежалась.
   Это случилось 21 июля 1770 года. Виват!
   Мародеры того времени знали: только тряхни мертвого турка - он зазве-
нит от награбленного золота, а  с  русского  солдата  поживы  не  будет.
Иностранные волонтеры при ставке Румянцева писали с насмешкою, что рядо-
вой воин России плохо знает, как выглядит серебро и злато ("они не умели
различать их по цвету"). Солдат ведал два ценных металла - свинец в  пу-
лях да медь в пятаках, которыми казна платила  ему  за  ратные  подвиги.
Русский воин был бескорыстен и жил малым: хлебом и чесноком, чаркой вод-
ки и куском мяса. Он любил ходить в сапогах, но иногда бегал в атаки бо-
сиком, оставляя обувь в обозе. Простые дети крестьянской Руси, они боси-
ком-то бывали еще проворнее...
   Торжество Кагула имело продолжение: вскоре пал Измаил, Потемкин поко-
рил Килию, русская армия разворачивала победные стяги в  долинах  Дуная.
Петр Александрович, рапортуя Екатерине, не забыл, конечно, перечислить и
свои "старческие" немощи: тут болит, здесь покалывает, снизу ноет, свер-
ху дергает. "Ох, притворщик! - смеялась Екатерина. - Да  я-то  всего  на
четыре годочка его моложе, а разве кто скажет, что я старуха?" Она прис-
воила Румянцеву чин генерал-фельдмаршала, написав в рескрипте: "Вы  зай-
мете в моем веке несумненно превосходное место  предводителя  разумного,
искусного и усердного. За долг свой почитаю Вам  отдать  сию  справедли-
вость..." Петр Александрович первый в России удостоился  ордена  Георгия
первой степени. Наградами осыпали и офицеров его армии. Румянцев поздра-
вил Потемкина с третьей степенью долгожданного Георгия.
   - Это не за Кагул - за Ларгу! - сказал он.
   Потемкин прямо-таки осатанел от бешенства:
   - Помнится, за Ларгу-то вы меня вешать желали.
   - Дождись случая - повешу, - был ответ без улыбки...
   А рядовые победители при Кагуле получили в награду невиданное для них
чудо из чудес - шерстяные носки. Памятники той величавой  битвы  до  сей
поры гордо высятся близ молдавского колхоза Вулканешти; прохожий и  сей-
час, через два столетия, читает отлитые из чугуна вещие слова  фельдмар-
шала Румянцева:
   "СЛАВА И ДОСТОИНСТВО ВОИНСТВА РОССИЙСКОГО  НЕ  ТЕРПЯТ,  ДАБЫ  СНОСИТЬ
ПРИСУТСТВИЕ НЕПРИЯТЕЛЯ, НЕ НАСТУПАЯ НА НЕГО..."
   О громкий век военных споров -
   Свидетель славы россиян!


   6. СИТУАЦИИ

   Крымский хан Каплан-Гирей, застигнутый бурей войны далеко от Бахчиса-
рая, долго отлеживался в камышах, пока сабельный шрам на его  голове  не
покрылся спасительным струпом. Тогда, опираясь на плечо муфтия, хан выб-
рался из дунайских плавней и повелел:
   - Всем татарам скакать за мною... в Кырым!
   Раскол между татарами в Крыму, подвластными султану, и ногаями, подв-
ластными крымским ханам, уже произошел. Если представить Крым кувшином с
узеньким горлышком (Перекопом), то именно в этом горле "кувшина" сталки-
вались два вихревых потока, уже становившиеся  враждебны  один  другому:
ногаи рвались к степным кибиткам, чтобы отдаться под покровительство мо-
гучей России, а татары спасались от поражений за Перекопом, чтобы  отси-
деться в Крыму под защитою кораблей и гарнизонов турецкого султана. Буд-
жайская и Едисанская орды первыми изъявили покорность, и русское  коман-
дование великодушно пропустило их через линию фронта.  Каплан-Гирей  был
уже в пути к Бахчисараю, когда ему повстречались еще две орды -  Джамбу-
лакская и Едичкульская.
   - Куда вы спешите, люди? - окликнул их хан.
   Ему отвечали: сейчас важнее сохранить то, что осталось, нежели терять
головы ради того, что желает получить султан Мустафа. Каплан-Гирей нико-
го из них не удерживал... Наконец он добрался до Бахчисарая, в дворцовом
саду его встретил Селим-Гирей и резким жестом набросил  на  плечо  брата
черную косынку.
   - Это тебе от султана! - Косынка означала отречение  от  престола.  -
Милостию его в Крыму новый хан - я!
   Каплан-Гирей указательным пальцем смахнул с боков лошади пенистый пот
и этим потом увлажнил струп заживающего на  голове  шрама.  Он  напомнил
брату тот самый случай, когда голый цыган плясал на морозе от холода,  а
жена дала ему веревку со словами: "Опояшися как следует,  и  тебе  сразу
станет теплее".
   - Не так ли и ты, Селим, вроде этой веревки, которой  султан  опоясал
чресла свои, но теплее ему разве станет?
   Сбежались улемы, муфтии, мурзы и кадии. На  земле  валялось  длинное,
тяжеленное бревно. Сверженный хан силился поднять его. Возьмет  за  один
конец - бросит, за другой конец - тоже бросит. Каплан-Гирей ухватился за
середину бревна - не поднять.
   - Вы поняли меня, о мудрейшие? - спросил он.
   - Прости, не поняли, - отвечали знатные татары.
   - Один конец столба - наше прошлое, другой - наше  будущее.  Середина
же - настоящее. Взялся я за прошлое  Крыма  -  будущее  не  поднимается.
Взялся за будущее - прошлое на земле осталось. Схватился за день настоя-
щий - сил не хватает. А вы думайте...
   Его поняли с большим беспокойством.
   Громадное бревно лежало возле их ног как зловещий символ безвыходнос-
ти судеб Крымского ханства. Селим-Гирей, почуяв недоброе в  этой  притче
своего брата, окликнул ясыря Федора, дюжего  русского  раба,  служившего
водоливом в розовых садах.
   - Возьми это бревно и унеси, - велел он ему.
   Ясырь, наклонясь сразу взялся за его середину.
   - Эх, бездельники... - выругался мужик, и  неподъемное  бревно  вдруг
взлетело на его широкое плечо. - Куда нести? - спросил Федор  по-татарс-
ки.
   - Прочь отсюда... как можно дальше.
   Стражники растворили перед ясырем дворцовые ворота. Знатные мурзы ви-
дели, как русский раб вышел на улицу и направился куда-то твердой, нето-
ропливой поступью... Больше в Бахчисарае не видели ни этого  бревна,  ни
самого ясыря. Одному Аллаху известно, как далеко ушагал Федор и  где  он
сбросил это бревно.
   Петр Иванович Панин, обложив Бендеры, все время пугал Бендерского па-
шу Абдулл-Джалиль-заде, пересылая ему рапорты о победах Румянцева.  Паша
никак не реагировал. Но известие о Кагуле  встрепенуло  его;  он  сделал
дерзкую вылазку - перебил в траншеях много народу, поголовно вырезал це-
лые роты, причем среди офицеров погиб и  генерал-инженер  Лебедь.  После
чего паша в халате и при тюрбане выбрался на фас крепости, громким  кри-
ком прося позвать Панина... Петр Иванович предстал - в серебристом шлаф-
роке, в ночном французском колпаке, украшенном ленточками и бантиками, -
барин! С высоты неприступной  крепости  АбдуллДжалиль-заде  крикнул  ему
вниз по-немецки:
   - Не досаждай мне реляциями о чужих победах. Лучше осмелься сам взять
меня - тогда и хвастай. Но помни, что Аллах всемогущ: от Бендер ни одно-
го гвоздя, ни одной доски не получишь!
   Зловонно разбухая, под стенами Бендер долго разлагались трупы.  Нако-
нец турки средь бела дня вышли из цитадели, русские выбрались  из  тран-
шей, сообща стали хоронить убитых, миролюбиво переругиваясь и даже помо-
гая друг другу. Один из бендерских мортусов сдался в плен. Панин  допро-
сил перебежчика, и тот сказал, что вчера зарезали помощника паши со всей
его канцелярией за то, что он хотел сдать русским Бендеры.
   - Плохо у вас? - обрадовался граф Панин.
   - Но у вас тоже плохо, - здраво отвечал турок...
   Это верно: армия Панина каждодневно теряла в перестрелках 40-50 чело-
век, она просто таяла. В окопах грязи было  до  колена,  раненые,  упав,
захлебывались в слякоти. Были роты, в которых осталось лишь 19 рядовых и
ни одного офицера. Пора сказать правду: Румянцева  солдаты  боялись,  но
любили, Панина они боялись и не любили, - солдат всегда чует, кто  бере-
жет его кровушку, а кто льет понапрасну. Петр Иванович рядовых  вроде  и
не замечал - редко слово им буркнет; с аккуратностью, перенятой от прус-
саков, Панин награждал солдат после  схваток  каждого  по  25  копеечек,
только обижая людей.
   - Будто милостыньку подал... надо же, а?
   Бендеры не сдавались! Вокруг крепости шла подземная война: русские  и
турки, как кроты, неустанно копали глубокие галереи,  в  ответ  на  мину
подводили контрмину (в результате днями и ночами гремели взрывы,  погре-
бая в туннелях саперов и инженеров). Русские мужики-землекопы, нанятые в
Калуге и Рязани, погибали заодно с солдатами в могилах, которые сами  же
для себя и отрыли.
   Наконец граф Панин снова появился в траншеях.
   - Эй, правоверные! - крикнул он. - Передайте своему паше,  что  князь
Прозоровский разбил под Очаковом все ваше войско, которое вы ждете  себе
в подкрепление... Сдавайтесь!
   Рядом с ним рухнул барон Корф, которому турецкая пуля  прошила  наск-
возь обе щеки, разорвав во рту язык и выбив зубы. Панин шагнул  в  гале-
рею, где саперы уже сложили 400 пудов пороха  -  для  взрыва  "Globe  de
compression", чтобы обрушить крепостную стену. Полковник Протасов  через
трубку слушал землю.
   - Пока тихо. Вроде турки и не ведут под нас сапу...
   Только осенью Панин решился. Гренадеры подтащили штурмовые  лестницы,
залегли. Полтысячи крестьян с лопатами не покидали их - помощники! Ближе
к ночи "сотргеххюп" был взорван, но ворота Бендер лишь дрогнули на могу-
чих петлях. Общий поток людей ринулся в ров, люди  букашками  ползли  по
стенам, падавшие с лестниц увлекали за собой живых, которые  калечились.
Перемахнув через стены, русские приняли бой в самой кромешной обстановке
- в незнакомых улицах незнакомого города! Бендеры охватило  пожарами.  В
подвалах кричали заживо сгоревшие люди, но янычарский ага лишь под  утро
поднял над гласисом белое знамя, после чего  турки  стали  кидать  через
стену свое оружие, признав поражение. Но при это кричали:
   - Выпускайте нас за Дунай - домой!
   - Какой там Дунай? Всех вас ведено в Киев везти...
   Турки потеряли в этом пекле около 4000 человек, а русская армия - бо-
лее 4000. Правда, пленных взяли, вместе с детьми и  женщинами  ужасающее
количество-длиннющим обозом все они потянулись на  новое,  киевское  жи-
тельство. Потом армия отошла на зимние квартиры, а граф  Панин  подал  в
отставку. Его самолюбие страдало: Румянцев  стал  генерал-фельдмаршалом,
его подвиги восхищали мир, а взятие Бендер никто не праздновал.  Скрывая
уязвление гордыни, Петр Иванович объяснял душевную досаду невниманием  к
своей многострадальной армии:
   - Я представил к производству  в  кавалеры  сто  господ  офицеров,  а
Кригс-коллегия утвердила лишь тридцать пять. Уверен, что  такой  неспра-
ведливости в армии Фридриха Великого не допустили бы...
   Перед отъездом из армии обходя лагерь, он задержался возле костра, на
котором варилась каша; вокруг покатывались от хохота донские казаки. Па-
нин спросил, с чего они так веселятся.
   - Да эвон, Емелька-то саблю у сераскира отнял богатую, а теперь  бре-
шет, собака, будто сам государь Петр Первый ему крестным отцом доводится
- от него, мол, и сабля наследная.
   - А ну, дай нагайку! - сказал Панин; что есть сил отлупцевал  "крест-
ника" вдоль спины и спросил потом: - Какой станицы?
   - Зимовейской.
   - Зовут-то как?
   - Емелькой Пугачевым.
   - Ступай... тебя каша заждалась.
   Это была их первая встреча. Петр  Иванович  удалился  в  подмосковную
усадьбу Михалкове, где стал возводить... Бендеры! Да, да. Копию турецкой
крепости, под стенами которой царица  его  обидела.  Пребывая  в  унизи-
тельной отставке, граф Панин продолжал злословить по адресу  Петербурга,
подтверждая славу "персонального оскорбителя" императрицы. Зато безмерно
нахваливал Фридриха II.
   - Нам бы такого государя, так, глядишь, народец-то наш не  избаловал-
ся. У короля смиренно живут. А у нас бунты да пожары.
   Однажды фельдмаршал Салтыков круто осадил его:
   - Петр Иваныч, да ведь если б в Германии так хорошо  жилось,  как  ты
всюду сказываешь, не бежали б немцы толпами в Россию! А что-то  не  слы-
хать, чтобы наши мужики в Пруссию бегали. Умный ты барин, а слушать тебя
иной раз невмоготу. Уж ты прости...
   Румянцев в это время расположил армию на Дунае; отсюда он  ругался  с
Военной коллегией, не понимавшей его, злился на Екатерину, толкавшую ар-
мию за Дунай. Однажды за ужином фельдмаршал разрезал огурец пополам, од-
ну половину рассек на две доли. Потом всю мякоть из огурца ножиком  выс-
коблил.
   - Вот! - сказал Румянцев штабу. - Единственный способ нам Дунай  фор-
сировать. В одну половинку солдат сядет, а двумя  дольками  огурца,  яко
веслами, грести учнет... У турок-то на Дунае целая флотилия, а у нас да-
же паромов не завели!
   Никогда еще не был так горд сын поморский Прошка  Курносов,  как  при
закладе его первого корабля - его первейшей любви! В киле стамескою  вы-
долбили щель, в нее опустили серебряную пластинку, на  которой  граверно
начертано: "Заложен в С.-Пбг. Адмиралтействе подмастерьем  Пр.  Курносо-
вым"... Плотницкий топор, доставшийся  в  наследство  от  прадедов-кора-
бельщиков, выводил  Прошку  на  стезю  высочайшего  назначения  -  госу-
дарственного!
   На стапелях закладывались сразу два  корабля,  совершенно  однотипные
("систер-шипы", как говорят англичане). Один корабль строил мастер, дру-
гой - подмастерье. При этом ученик не имел права ни в чем  отступать  от
навыков мастера, не дерзал опережать его в работе. Подмастерье не созда-
вал,  а  лишь  копировал  корабль,  создаваемый  мастером.  Положил   он
киль-клади и ты. Врезал в киль шпангоуты - врезай тоже. Запил  мастер  -
похмеляйся с ним за компанию. Прошка по горячности неустанно желал  опе-
редить Катасонова, ему казалось, что майор долго возится с набором  кор-
пуса, но терпел из принципа: яйца курицу не учат!
   Наконец два корабля, внешне абсолютно одинаковые, выросли  на  стапе-
лях, и Катасонов за свой головой ручался, а Прошка еще терзался: все  ли
верно им сделано? Явилась комиссия от Адмиралтейства: снаружи не  приде-
решься, даже посмеивались:
   - Два близнеца от единой матушки...
   Полезли в низы. Там, в низах, начальство  забеспокоилось,  что  иначе
бимсы креплены к настилу палубному.
   - Почему неверно крепил? - спросили Прошку.
   - Так прочнее, - отвечал он.
   - А где ты видел такой нахлест обшивки?
   - У испанцев... Чем плохо?
   Комиссия узрела и крепление стрингеров совершенно инакое,  нежели  на
корабле мастера Катасонова. Прошку уже шпыняли:
   - Ты что, парень, за нос тут всех водишь?
   - Никого за нос я не вожу, а когда бывал на верфях англицких, там ус-
мотрел, как англичане тако и крепят стрингеры.
   Голенищев-Кутузов-средний вступился за парня.
   - Да цыть! - сказал. - Он же не в игрушки играет...
   На спуске кораблей присутствовал и двор с императрицей. Прошка  впер-
вые видел Екатерину столь близко; при соблюдении  величавости  она  была
чересчур подвижна и свободна в жестах. Когда корабли сошли на воду, чуть
покачиваясь, Голенищев-Кутузов сказал Прошке что будет ему  чин  шхипера
второго ранга - со шпагой!
   - Теперь иди. Государыня видеть тебя желает.
   Память у Екатерины была превосходная:
   - Не тот ли господин Курносов, что непорочный лес из Казани вывез,  а
ему за это сто рублей дадено с публикацией?
   - Тот самый, матушка, - живо подоспел  Голенищев-Кутузов.  -  Человек
старательный, земляк ломоносовский - из поморов он.
   Екатерина сказала, что, согласно заветам Петра I, за  построение  ко-
рабля мастер получает от казны 200 рублей.
   - Деньги немалые, - подмигнула она Прошке. - Уж ты, когда  встретимся
на улице, так не зазнавайся, поклонись мне, дружок. На  Камчатку  или  в
Охотск хочешь? Там карьера бывает скорая.
   Прошка прикинул и так и эдак. Отказался:
   - Пока молод, мне повоевать желательно...
   Ближе к весне предстояла ему дальняя дорога.


   7. КЕКЕРЕКЕКСИНЕН

   Накануне побед русской армии Париж праздновал свадьбу дофина, будуще-
го короля Людовика XVI, с младшей дочерью МарииТерезии  -  Марией-Антуа-
неттой, которой минуло уже 14 лет. В день  венчания  придворные  Версаля
устроили неприличную давку, смертельно помяв сотню швейцарских  гвардей-
цев (а этих ландскнехтов помять трудно!). Публичное торжество у  Тюильри
завершилось подлинной катастрофой: озверевшие буржуа  обрушили  экипажи,
топча ногами павших и лошадей в упряжи, а толпа была настолько  плотной,
что многие мертвецы не могли упасть, продолжая двигаться в груде  спрес-
сованных тел, пока не рухнули перила набережной и люди не  посыпались  в
Сену, - число жертв перевалило за тысячу. Когда об этом событии извести-
лись в Петербурге, то многие при дворе суеверно перекрестились:
   - Людовику Шестнадцатому не бывать: примета для Франции нехорошая...
   Но примета была нехорошей и для России: браком дофина Франции  с  до-
черью венской императрицы закреплялся союз против России. Шуазель  стра-
дал: умудренная богатым опытом Франция теперь вынуждена  была  учитывать
на весах Европы успехи молодой, быстро шагающей России. Чисто политичес-
кий союз Версаля с Веною превращался в фамильный, становясь более  опас-
ным для Петербурга.
   В эти дни Мустафа III, окруженный французами, рассуждал:
   - Уничтожив мой флот в Хиосе и при Чссмс, русские лишь подстригли мне
бороду, но подстриженная борода, как вы знаете, растет еще быстрее...
   Удивительная страна! Французам казалось, что они попали за кулисы Ев-
ропы, в мир ярких, но растрепанных декораций, и нигде так хорошо не ощу-
щалась несуразность турецкой жизни, как на базарах Стамбула.  Войны  на-
полняли площади майданов толпами невольников, золотом и серебром, зерка-
лами и хрустальной посудой, розовым маслом и благовониями. Внешне  каза-
лось, что все сыты и довольны. Но даже вблизи  столицы  никто  не  видел
клочка обработанной земли. Столица  султана  кормилась  исключительно  с
пристани: что привезут корабли из Египта, из Греции,  из-Африки  или  из
Сирии, то будет сегодня съедено. Но  теперь  русская  эскадра  Спиридова
блокировала Дарданеллы, и там, где еще вчера пересыпалось тусклое золото
и шумела драгоценная парча, теперь лежали умиравшие люди. Вот  как  мало
надо богатейшей стране, чтобы она вдруг скорчилась от  голода...  В  эти
дни султан заявил, что теперь сам поведет войска, но тут  стали  плакать
его жены, и он, печальный, вернулся в гарем. Стамбул кишмя кишел  дезер-
тирами. Полиция наказала проституткам не брать с них платы,  но  бурными
ласками заставить вернуться под Знамя Пророка, при одном  виде  которого
неверные сразу ослепнут. Однако, почуяв неладное  в  бескорыстии  гурий,
дезертиры раздели их донага, гоняли по улицам, избивая палками.  "Мы  не
виноваты, - кричали они, - что пушки неверных заряжены ядрами  величиной
с хороший курдюк жирной овцы".
   Мустафа III велел обставить Сераль виселицами и  кольями.  Дезертиров
подвешивали крючьями за ребра, они сипло  орали,  когда  колья  медленно
пронзали им внутренности. Но в одну из ночей все виселицы оказались спи-
лены и на стене Сераля явилась грозная надпись: султан добудет  нам  мир
или он потеряет престол. Мустафа призвал к себе венского  посла  Тугута.
Свадьба дофина с Марией-Антуанеттой усилила антирусскую коалицию, и  по-
тому султан говорил уверенно:
   - Твоя мудрая императрица, да хранит ее Аллах,  может  облегчить  мое
положение и насытить свое неутоленное чрево. Сообща  изгнав  русских  из
Польши, Турция и Австрия разделят Польшу между собою... не так ли? - Ту-
гут сомневался. - А ты не сомневайся. Если сами же  барские  конфедераты
обещали мне за войну с Россией отдать Волынь и Подолию, то они  не  оби-
дятся, если Вена заберет Буковину с Галицией.
   Тугут, бездомный мальчик, был воспитанником венской императрицы. Нас-
тоящая фамилия его Thunichtsgut (делай не хорошо), но Мария-Терезия ука-
зала ему писаться иначе: Thugut (делай хорошо)!
   - Такая конжурация, - отвечал Тугут, - вызовет большое пролитие  кро-
ви, а моя императрица будет еще больше плакать.
   Мустафа весело и беззаботно рассмеялся:
   - Ты, посол, знаешь только свою жену, а у меня этого добра полный га-
рем, я лучше изучил слабую женскую породу. Спроси любого из  моих  евну-
хов, он тебе скажет: чем больше женщины плачут, тем меньше они бегают по
нужде...
   Дипломатией тут и не пахло. Но за изворотом мышления султана  таилась
логика: Мария-Терезия может польститься на легкую добычу. Габсбурги  не-
исправимы!
   Метеор-Суворов обретал в Польше первую славу - громкую...
   Главари барской конфедерации, всюду им разбиваемой, бежали в Силезию,
но Фридрих II вытолкал их оттуда в три шеи, они затаились  в  мадьярском
Прешове, провозгласив низложение "теленка" с престола. Акт  этот  вручил
королю Михаил Стравинский (предок известного композитора),  пробравшийся
в замок Варшавы под видом просителя,  а  Станислав  Понятовский,  крайне
встревоженный, умолял Петербург усилить борьбу с конфедератами...  Фрид-
рих II, размышляя об этом, тщательно отработал на флейте сложный  пассаж
маэстро Кванца. Продув мундштук, он сказал Финкенштейну:
   - Дружище, а что слыхать о чуме в России?
   Если не знать короля, то вопрос покажется вне всякой связи с конфеде-
ратами. Но министр знал: мышление Фридриха -  как  у  Филидора,  заранее
рассчитывавшего все ходы шахматных фигур.
   - По слухам, уже немало жертв в Харькове, есть подозрительно уязвлен-
ные и в самой Москве, среди работных людей.
   - Прекрасно! - обрадовался король. -  Пусть  наши  берлинские  газеты
кричат, что русская чума уже переползла в города польские  и  необходимо
оцепить мою Пруссию кордонами...
   На самом же деле он выстроил вдоль границ  с  Польшею  не  санитарные
кордоны, а целую армию, готовую по первому свистку из Потсдама  обрушить
пограничные столбы. Но мнение Европы королю обмануть удалось! Даже  бер-
линцы, начитавшись газет, бегали по врачам с каждым прыщиком, запасались
"уксусом четырех разбойников". Прусские академики между тем времени  зря
не теряли: в древних архивах они  отыскивали  любые  ничтожные  предлоги
мнимых прав на польские земли. А по ночам солдаты Фридриха врывались  во
владения Речи Посполитой, хватали с постелей сонных  вдовушек  и  девиц,
тащили их за волосы в Пруссию... Финк фон Финкенштейн спросил короля:
   - А вы придумали занятие для этих польских девок?
   - Финк, - отвечал король, - самое удобное для них занятие - быть вер-
ными женами моих потсдамских гренадеров.
   Когда полячки стали его подданными, он возмутился:
   - Безобразие! А где же их приданое?..
   Берлинские юристы предъявили Польше претензии: пусть каждая  полячка,
нашедшая семейное счастье в Пруссии, получит от Польши  кровать,  четыре
большие подушки, два одеяла, корову, двух породистых свиней  и  хотя  бы
три дуката - на пиво своему бравому мужу.
   Король пригласил к себе чиновника Гальсера:
   - Не пора ли начинать чеканку дукатов, которые бы на треть веса  сос-
тояли из самой паршивой лигатуры?
   - На какую сумму прикажете, ваше величество?
   - Для начала в пятнадцать миллионов...
   С этими миллионами король послал в Польшу своего поверенного Эфраима.
Под именем консула Симониса жулик закупал для Пруссии зерно, кожи, мясо,
драгоценности, меха,  лес,  картины,  парусину-и  за  все  расплачивался
фальшивой монетой. Обогатив казну короля, Симонис скрылся, а  поляки  не
сразу, но все же догадались, что их облапошили на целую  треть  доходов.
Решив поскорее сбыть с рук фальшивые дукаты, они пустили их в оборот,  и
вскоре генерал-прокурор князь Вяземский, ужасно взволнованный, не  нахо-
дил слов, докладывая Екатерине о наплыве фальшивых денег.
   - Александр Алексеич, - сказала Екатерина, - ты не пугайся. При  Ели-
завете уже было такое, когда мы с Пруссией воевали.
   - Боюсь, не Эфраим ли снова за дело взялся?
   - Не страдай! Поехали лучше кататься...
   В дороге она указала: открыто объявить по всей империи, что фальшивые
дукаты будут принимаемы казной, как настоящие, а тишком  велела  вызнать
пути-дороги "Симониса". Екатерина ехала  на  прогулку  в  новой  карете,
овальные бока которой были расписаны изящными картинами в  духе  Антуана
Ватто. Кони вынесли ее на развилку Московского и  Царскосельского  трак-
тов. В кустах белела конторка рабочей артели,  осушавшей  болото.  Вдоль
тропинки шагала в город чухонка с молочным кувшином на голове.
   - Как зовется место сие? - окликнул ее Вяземский.
   - Кекерекексинен, - ответила та.
   - Qu'est que c'est? - удивилась Екатерина. Лакеи с запяток  объяснили
ей, что с чухонского на русский это переводится так: Лягушачье болото. -
Вот и чудесно! - Екатерина повернулась к Бецкому. - Иван  Ваныч,  завтра
же отпиши в Лондон, чтобы на заводе Веджвуда сделали фаянсовый сервиз  с
изображением жанровых сцен из жизни  веселых  лягушек.  На  этом  болоте
выстрою дворец.
   Вяземский сдернул с лысой головы пышный парик:
   - Господи, пресвятая матерь-богородица! Войнища такая идет, кругом  в
долгу, как в шелку, одними бумажками сыты, а ваше величество новый  дво-
рец ставит... И где? На болоте чухонском.
   - Молчи, старик! Пока я жива, будут и деньги, а вот когда помру, тог-
да ни меня, ни вас, ни денег не будет.
   Лейб-кучер Никита громко высморкался с козел:
   - А кудыть дале-то ехать, осударыня?
   Екатерина с размаху убила комара на своей щеке.
   - Езжай, куда глаза глядят. Нам везде хорошо!
   О чем Фридрих II не договорил с Австрией  при  свидании  в  силезском
Нейссе, следовало решить в моравском Нейштадте, куда Иосиф II  и  выехал
вместе с Кауницем. Тот еще пытался водить на помочах молодого германско-
го императора, но Иосиф иногда  уже  давал  канцлеру  ощутимые  ответные
щелчки.
   Фридрих был бы счастлив слышать их диалог в карете.
   - Сами мы воевать не будем, - доказывал Иосиф, - но в  случае  победы
Турции над Россией я хотел бы иметь в своих владениях часть Польши,  всю
Галицию и... не откажусь от Украины.
   - Зато в случае победы России над Турцией, -  подхватывал  Кауниц,  -
наши планы становятся шире: Австрия должна поглотить Малую Валахию, Бол-
гарию, Сербию, Боснию, Албанию и... Грецию!
   - Вы забыли о Египте, - напомнил император.
   - Простите, ваше величество, я забыл...
   - Следует помнить, что со временем мы должны занять и Египет, дабы не
допустить туда французов и англичан, которые придут на берега Нила, если
мы, немцы, не поторопимся.
   - Еще раз извините мою старческую забывчивость.
   - Я вас прощаю, - сказал Иосиф...
   Фридрих приветливо встретил свиту Иосифа (составленную, как  нарочно,
из генералов, которых королю доводилось вдребезги сокрушать на полях бы-
лых сражений), а канцлер Кауниц, сухо кивнув королю, удалился на  кухню,
где с помощью аптечных весов и  мензурок  начал  производить  химический
анализ сливок, шоколада и сахара, должных воплотиться  в  обычную  чашку
какао. Иосиф заранее извинился перед Фридрихом за дурацкие причуды канц-
лера:
   - Окна будут плотно затворены - никакого проветривания. Перья  и  ка-
рандаши должны лежать в идеальной линии, иначе он взбесится. Не удивляй-
тесь, если канцлер вдруг начнет метаться, сравнивать температуру  наруж-
ного воздуха с комнатной, и при этом то снимать, то надевать свои черные
плащи.
   - Благодарю. Сколько плащей он носит сразу?
   - Сейчас на нем девять.
   - Хорошо, что у вашего канцлера не девять голов...
   Конференцию Кауниц открыл со всей спесью, ему присущей. Он не  привык
в Вене слушать других, а больше привык слушать самого себя.  Для  начала
он проделал глубокий исторический экскурс в  прошлое  Европы,  при  этом
Фридрих, отличный знаток истории, вежливо позевал. Затем Кауниц обрушил-
ся на Европу, как на лютого врага своего, и  в  высокопарных  выражениях
сложил дивную фантазию на тему о  политическом  совершенстве  "Священной
Римской империи", которую он имеет честь представлять, и, наконец, заму-
чив всех словоизвержениями, признался в главном:
   - Мы собрались здесь, чтобы противостоять честолюбивым замыслам  вар-
варской России; один шаг Румянцева за Дунай будет означать для всех  нас
совместную войну против России... Пора выстроить плотину, дабы  удержать
выступающий из берегов могучий русский поток, угрожающий потопом народам
всего мира! Я согласен: пусть будет война! Россию мы победим...
   На листе бумаги король нарисовал  бегущую  лошадку,  косо  глянул  на
сжавшегося Иосифа, задержал взгляд на Каунице.
   - Вы никогда не победите Россию, - заметил он спокойно.
   - Почему? - возмутился император.
   - По той простой причине, что я... честный человек.
   На спину лошадки он пририсовал фигурку гусара.
   - Я жду объяснений, - потребовал Кауниц.
   - Объясняю: верный союзу с Россией, я, король Пруссии, в случае  воз-
никновения войны между Австрией и Россией, вынужден выступить против ва-
шей идеальной империи. Согласитесь: если Пруссия,  маленькая  и  бедная,
успешно отбивалась от коалиции Франции, России и Австрии, то, объединясь
с армией Румянцева, она через неделю промарширует по улицам вашей столи-
цы...
   Он бил, он издевался, он уничтожал, он выигрывал.
   Тихим голосом король скромнейше добавил:
   - Мой союз с Россией и есть препятствие, мешающее  нам  приступить  к
тем мерам, о которых четыре часа подряд с завидным красноречием  рассуж-
дал наш высокочтимый коллега Кауниц.
   - Я не понимаю, зачем мы тогда здесь собрались? - вопросил Иосиф, мо-
лодой и еще торопливый.
   - Ваше императорское величество сейчас это поймет...
   Вошел курьер от графа Цегелина,  взломал  печати  на  дипломатической
сумке. В ней было обращение султана Мустафы III ко дворам Потсдама и Ве-
ны взять на себя посредничество в устранении несчастной для него войны с
Россией.
   - Кто все это сделал? - вскочил Иосиф.
   Фридрих извлек из кармана дешевенькую табакерку, которую  он  называл
"ящиком Пандоры", и постучал по ней пальцем:
   - Не я же! Это сделал Кагул, так решила Чесма...
   Далее, деловито и кратко, без лишних эмоций, король сказал,  что  его
брат, принц Генрих, возможно, в личном общении с Екатериной  договорится
с нею о посредничестве к миру и будет настаивать перед Россией о необхо-
димости раздела польских земель:
   - Свои военные потери Россия пусть компенсирует не на Дунае и  Кавка-
зе, именно Польша станет козлом отпущения  за  все  наши  грехи.  А  вы,
князь, - обратился он к Кауницу, - покопайтесь в венских  архивах.  Вряд
ли там не сыщется поводов для захвата чеголибо чужого...
   - Россия против раздела Польши, - заметил Иосиф.
   - В том-то состоит наша трудность, чтобы заставить Россию  выкупаться
с нами заодно в одной мутной луже. Кто из вас знает, каково первое усло-
вие Петербурга для мира с Турцией?
   - Освобождение Обрескова и его свиты.
   - С этого нам и следует начинать...
   Цегелин (посол Берлина) и Тугут (посол Вены) начали внушать  великому
визирю, что русский посол уже достаточно наказан:
   - Теперь он стал умнее, и можно его отпустить...
   В обратной дороге Финкенштейн спросил короля: как случилось, что Мус-
тафа III воззвал к посредничеству, очень точно угадав время  конференции
в Нсйштадте? Король сознался:
   - Это я посоветовал ему...
   Пруссия начинала новую для нее политику - восточную.
   - А каково ваше впечатление от Кауница?
   - Много знающий балбес, который не говорит, а вещает, будто в церкви.
Он спесив, как пошлый педант, и нагл, как всякий венский придворный.
   - А что вы скажете о молодом императоре?
   - Второй шаг он делает раньше первого, отчего, я полагаю, и будет всю
свою жизнь ходить с заплетающимися ногами...
   ...Каменщики навезли на Лягушачье  болото  кирпичей,  извести,  стали
возводить фундамент дворца. Между собой говорили:
   - Кекерекексинен - язык сломать можно!


   8. НА БЕРЕГАХ РУБИКОНА

   Неприкаянный Вася Рубан блуждал среди публики...
   Вот и осень, дождливая осень 1770 года, дышится хорошо!
   В самом конце сентября из Малой Невки в Большую Неву вплыла  странная
флотилия: два парусных фрегата вели меж своих бортов чудовищный  плашко-
ут, поверх которого лежала гигантская глыбища Гром-камня. Медленно обог-
нув крепость, флотилия проплыла мимо Зимнего  дворца  и  Адмиралтейства,
тихо причалив к берегу возле Сената... Было  столь  непомерно  скопление
горожан на набережной, что многие боялись, как  бы  не  случилось  смер-
тельной  давки,  какая  произошла  при  обручении  французского  дофина.
Гром-камень с плашкоута съехал на берег. Офицеры и матросы,  штурмана  и
такелажники, водолазы и бурлаки - этот народ умел работать!  Петербуржцы
в их честь кричали: "Ура!", а Вася Рубан, принаряженный ради такого дня,
раздавал в толпе листки со своими стихами:
   Нерукотворная здесь Росская гора,
   Вняв гласу божию из уст Екатерины,
   Прешла во град Петров чрез невские пучины
   И пала под стопы Великого Петра...
   Среди гуляющих встретился ему и Василий Петров.
   - Чего тут стараешься? - спросил тот, важничая.
   - Российской публике услужаю.
   - Нашел кому услужать! Лучше бы милостивца себе выбрал, да и кормился
бы возле благ его. Эдак, тезка, тебе кареты не завести... Бросай  листки
свои, поедем в гости ко мне. Эвон, моя карета стоит. Я тебе покажу,  как
жить надо. У меня уже два лакея, брат. Что ни скажу-мигом...  А  чего  в
долг не просишь?
   В дороге Рубан пожалел, что нету с ними Потемкина.
   - На Гришку не уповай, - рассудил Петров. - Я-то близ высоких  персон
толкусь, так все знаю: это ломоть от двора отрезанный. Его  здесь  никто
не ждет. Сейчас при дворе иных ожидают:  графа  Алексея  Орлова  да  еще
принца прусского Генриха.
   Рубан спросил: чего Пруссии-то от нас надобно?
   - В политике всегда так: двое до потери сознания  дерутся,  а  третий
наблюдает. Под конец драки он больше всех о мире кричит и тем выгоду об-
ретает, а те, что дрались, при синяках да шишках остаются... Почему  ка-
рету мою не похвалишь?
   - Хорошая. Дай мне три рубля, Васенька, а?
   - Вот видишь, - уколол его Петров, - публика-то ничего тебе не  дала.
Ведь не я к тебе, а ты ко мне в гости едешь...
   Принц Генрих гостил у своей сестры, шведской королевы  ЛовизыУльрики,
когда Фридрих велел ему отправиться в Петербург: "Сделай все,  чтобы  мы
не остались в дураках! Я не Вольтер, и эта бабенка не отделается от меня
остроумным комплиментом с придачею шубы на соболях..." Король отправил в
дар Екатерине напольные часы работы Карла Бауэра, а Екатерина приготови-
ла ковры Шпалерной мануфактуры и обивку для гарнитура  в  Сан-Суси.  Уже
сама скудость монарших презентов показывала, что отношения между дворами
Петербурга и Потсдама довольно-таки натянуты...
   Безобразный длинноносый карлик с прической, собранной  на  затылке  в
громадный "кошелек", принц Генрих явился хорошей поживой  для  питерских
зубоскалов. За годы общения с русскими Екатерина привыкла много  шутить,
перемежая дела смехом и забавами. Пикировки с послами научили  ее  вести
беседы на острейших поворотах, а принц рассказывал о приготовлении  кофе
из овса с пережженным ячменем. Императрица призналась фавориту:
   - Принц легок мыслью, как свинцовая бомба.
   - Чего этот тугодум желает от нас?
   - Немцы хотят из Польши жирный бульон сварить, уже и гостей  назвали:
Иосифа с его маменькой...
   Екатерина написала Панину, что ей предложено посредничество  к  миру,
но гостя никак не расшевелить: "Уж я вожу его, вожу, а из принца не пол-
зет, не лезет, не выжимается".  Опережая  события,  Панин  распорядился,
чтобы Румянцев немедля вступил в личные переговоры  с  великим  визирем.
При этом Никита Иванович заявил Генриху, что Россия имеет самые  умерен-
ные претензии к Турции: присоединение Кабарды и Азовской  области,  сво-
бодное мореплавание в Черном море, независимость Крымского ханства, про-
текторат России над Валахией и Молдавией,  всеобщая  амнистия  греческим
патриотам. Услышав это, посланец Фридриха сразу же затряс "кошельком" на
затылке:
   - Столь непомерные требования способны изменить всю карту мира... Ве-
на никогда не согласится!
   - Отчего же? - хмыкнул Панин.
   - Австрия имеет свои интересы, а султан не позволит татарам стать на-
родом самостоятельным...
   Генрих депешировал королю, что все его убеждения Екатерина  почему-то
встречала смехом (из чего можно заключить,  что  результаты  свиданий  в
Нейссе и Нейштадте перестали быть тайной для русского Кабинета). Наконец
он проговорился о главном:
   - Поляки больше всех переколотили горшков - будет  справедливо,  если
они и расплатятся за все черепки...
   Екатерина еще при вступлении на престол публично заявила, что  Россия
"ни за чьим хвостом не потащится", а теперь король Пруссии протягивал ей
свой хвост, и ей было противно за него цепляться. Екатерина ушла от  от-
вета, заговорив о картинах своего Эрмитажа, а Генрих  выразил  удивление
перед ее фатальной расточительностью.
   - Моя расточительность, - отвечала она, -  лишь  кажущаяся.  Германия
отпустила меня полураздетой бесприданницей, с одним  медным  кувшином  в
руках. Эрмитажа мне в гроб не забрать, все останется России,  приютившей
и возвеличившей меня, а потомки, даст бог, еще и похвалят...  именно  за
бережливость. Государство, не имеющее картинной галереи,  это  не  госу-
дарство, а жалкая деревушка!
   Утром ее ждало донесение с Яика: казаки-старообрядцы отказывались ид-
ти на войну - мы, мол, не донские дураки, чтобы нам бороды обскоблили. А
принц Генрих припугнул Екатерину: отказываясь от посредничества  к  миру
через услуги Берлина и Вены, Петербург может попасть в железные клещи  -
султан обратится за посредничеством к Версалю! Екатерина, великая актри-
са, хохотала до boyaux fel'es (до надорванных кишок, по ее словам).
   - Я уже говорила и повторяю сейчас: Версаль может делать лишь то, что
может, а я стану делать, что хочу... Не смешите меня, принц! Ха-ха-ха...
К чему все это? Фельдмаршал Румянцев уже ведет переговоры о мире с вели-
ким визирем, а графиня Дюбарри  не  потерпит  герцога  Шуазеля,  который
вскарабкался к власти, как по лесенке, по худосочным ребрам маркизы Пом-
падур!
   Помпадур к тому времени уже покоилась в гробу.
   "Высокий гость" мизерного роста был ошеломлен  русским  транжирством.
Поезд императрицы, выехав из Петербурга, растянулся на 14 верст,  дорога
до Царского Села была обставлена красочными транспарантами, дачи  богат-
сев-всльмож соперничали меж собою в искусстве иллюминации, горящие пира-
миды освещали путь. Неожиданно впереди поезда раздался ужасающий грохот,
из вечерней тьмы возник конус гигантской горы, кратер  которой  с  гулом
выплескивал бурную лаву. Екатерина любезно объяснила Генриху:
   - Я давно хотела посмотреть на извержение Везувия...
   Это "заговорила" Пулковская гора, которую русские пиротехники за одну
ночь превратили в итальянский вулкан, выбрасывающий к небу потоки  сума-
тошного огня. Было уже совсем темно, когда двор прибыл в  Царское  Село,
где сразу же начался маскарад. Екатерина явилась в  костюме  голландской
кофейницы, с маскою на лице. В толпе ей встретился милый приятель,  граф
Александр Строганов, она вытянула его в круг менуэта,  танцуя,  сказала,
что Иосиф в мадьярском Прешове пьянствовал с конфедератами, суля им под-
держку Австрии:
   - А теперь послал в Польшу два корпуса...
   - Не верь газетам, Като, - отозвался Строганов.
   - Если б газеты... А то ведь извещена точно. Но  самое  удивительное,
что даже "Ирод" растерян. Король никак не ожидал такой безумной прыти от
старой "маменьки"... Что скажешь, Саня?
   - Но ведь не отзовешь ты Суворова из Польши?..
   Екатерина отыскала Панина:
   - Принц жмется к стенке, не танцуя... он ждет!
   В сопровождении своего "визиря" императрица проследовала в  отдельный
кабинет, где было тихо, сумрачно поблескивала лазурь и позолота.  Генрих
спросил: в какую сумму обойдется казне этот маскарад с устройством  "Ве-
зувия"?
   - Одних свечей сожгут на семьдесят тысяч рублей.
   - Где вы возьмете такие деньги во время войны?
   В узких прорезях маски блеснули злые глаза.
   - А я старая опытная фальшивомонстчица! - крикнула императрица.  -  Я
ведь сама печатаю деньги... бумажные!
   Генрих смутился: уже не намек ли на эфраимовские дукаты? Панин же за-
говорил о самовольном занятии австрийцами Ципского графства.
   - Не дано пошлых ссылок на исторические права, - сказал  он.  -  Если
Вена с 1412 года забыла об этих правах, то весьма забавно, что она вдруг
вспомнила о них в 1769 году и сразу кинулась туда, сверкая саблями  без-
жалостных кроатов...
   Екатерина хрустнула конвертом, извлекая из него письмо Фридриха,  за-
манивавшего Россию на ограбление польских земель.  Панин  же,  напротив,
приглашал Пруссию (и Австрию!) вступить в боевой альянс с Россией,  дабы
раз и навсегда изгнать османов из  пределов  Европы,  где  они  угнетают
христиан.
   - Русский кабинет, - декларировал Панин, - твердо стоит на том, чтобы
соседку Польшу сохранить великой, единой и самостоятельной державой.  Уж
если что делить, - доказывал Панин, - так будем делить владения султанс-
кие на землях европейских. На этих условиях мы и согласны принять медиа-
цию дворов ваших.
   Екатерина резким жестом сбросила с лица маску:
   - Отвечайте честно: если мир не состоится, как бы вы посоветовали нам
- переходить Рубикон или остаться на месте?
   Рубиконом она называла Дунай. Генрих, догадываясь, что  мог  написать
король Екатерине, убежденно заявил:
   - Рубикон останется Рубиконом! Австрия уже скопила армии  на  рубежах
ваших, Версаль сразу вмешается, и тогда  миролюбивой  Пруссии,  согласно
договору с вами, предстоит взять на себя борьбу  с  французской  армией.
Вознаградить себя за потери в этой войне Россия  может  только  за  счет
польских владений.
   - Нет! - сказала Екатерина, открывая сервант в диване; широким  мужс-
ким жестом она выставила бутылки на столик. -  Значит,  -  расхохоталась
она (помня о секретах Нейссе и Нейштадта), - мы должны добыть  мир...  А
что подумает Мустафа?
   - Прежде всего умерьте свои требования к султану.
   Панин сказал, что Австрия может компенсировать потерю Силезии  приоб-
ретениями в Турции.
   - Силезия уже оплакана Марией-Терезией, и сейчас, - отвечал принц,  -
Мария-Терезия рыдает по другому поводу. Ваше величество, - вдруг удивил-
ся он, - а что вы сейчас выпили?
   - Водку. Так и скажите своему брату, что его родственница сильно  об-
русела. Единственное, что осталось во мне от немки, так это неистребимая
тяга к кофе. О, как хорошо, что я не живу в Германии, а то бы вы намоло-
ли для меня кофе из ячменя!
   - Да, мы, пруссаки, бедные, - согласился Генрих. - Поверьте, когда  я
вижу гвоздь на земле, я не ленюсь поднять его...
   По выражению лица императрицы Панин догадался, что ей опостылел  этот
разговор. Она вдруг сказала - с гневом:
   - Рубикон наши смельчаки уже переходили.
   - Кто, например? - удивился Генрих.
   - Мой генерал и камергер Потемкин!
   - Это очень опасно для... вас, - ответил гость.
   Утром Екатерина невнимательно  выслушала  доклад  генералпрокурора  о
волнениях на Яике и перебила Вяземского вопросом:
   - Удалось вам выяснить о Симонисе-Эфраиме?
   - В этом деле, увы, замешан сам король.
   - Тем лучше! У меня в Европе давняя репутация дамы скандальной, и мне
остается только подтвердить ее...


   9. ПОЗОРНОЕ УДАЛЕНИЕ

   Еще летом бригаду усилили запорожцами, и Потемкин любил  гостевать  в
их безалаберном коше, где пил горилку, заедая ее салом с чесноком,  кор-
мился кулешом и мамалыгой, благодарил:
   - Спасибо, що нагодували казака...
   Имен и фамилий запорожцы не ведали, двух ординарцев Потемкина прозва-
ли Пискун и Самодрыга (у первого голос тонок, второй во сне  ногой  дер-
гал); самого же генерала запорожцы именовали "Грицко Нечеса"  -  за  его
вечно лохматую голову. Осенью, когда армия занимала винтер-квартиры, Ру-
мянцев позвал Потемкина к обеду, а тот к столу званому опоздал.
   - Ты у нас, неряха, живешь по пословице: шасть к обедне - там отпели,
вмиг к обеду - там отъели, ты в кабак - только так!
   Румянцев поселился в просторной молдаванской мазанке, где восемь дым-
чатых кошек грелись на лежанке, сладко мурлыча. В утешение за выговор он
сказал Потемкину, что отпустит его в продолжительный отпуск до Петербур-
га, с тем чтобы весною возвратился:
   - Исправностью кавалерии отдых ты заслужил...
   Румянцев заранее предупредил Екатерину письмом, что Потемкин,  "имею-
щий большие способности, может сделать о земле, где театр войны состоял,
обширные и дальновидные замечания". Никто фельдмаршала за язык не тянул,
когда в реляциях  он  восхвалял  боевые  заслуги  Потемкина.  Придворные
конъюнктуры, которые полководцу иногда и приходилось учитывать,  в  этом
случае не имели значения, ибо камергер от двора был далек.
   Плотно поели, винцом согрешили, настала пора прощаться.
   - С Богом! - благословил Румянцев гостя столь раскатисто, что все во-
семь кошек прыснули с лежанки в разные стороны...
   Пискун и Самодрыга сопровождали Потемкина до самого Чигирина.  Старый
шлях был разбит копытами кавалерии, пушки и вагенбурги оставили глубокие
колеи, заливаемые дождями. День и ночь качка в седле да пение  дремлющих
запорожцев:
   Пугу, братцы, пугу,
   Пугу, запорожцы, -
   Едет козак с Лугу,
   Кажуть ему хлопцы...
   Осень за Чигирином была благодатная,  свежая,  пропитанная  ароматами
увядающих трав и фруктов. Потемкин в Лубнах купил за гроши развалюху-ко-
ляску, расстался с запорожцами, поехал один - на Москву! Но  в  распутье
дорог кольнуло вдруг сердце небывалой  печалью:  вспомнилась  смоленская
глухомань, где в тихой Чижовке плещутся  чистоплотные  домовитые  бобры,
где лоси бережно несут свои рога к вечернему водопою, а на суках могучих
дерев, что свисают над тропами, сидят кругломордые желтоглазые рыси...
   Поразмыслив, он пихнул возницу в спину:
   - Через Путивль на Брянск... в Смоленщину!
   Потемкин родственником был плохим, сыном равнодушным, братом никудыш-
ным. Еще в Петербурге, получая письма от безграмотной матери, он склады-
вал их за икону, говоря рассеянно: "Пущай на божнице отлежатся", - и за-
бывал о них! Потому и был крайне удивлен, когда узнал, что стал уже  дя-
дей, и полно новой родни...
   Сладкой судорогой свело ему горло - коляска прокатила мимо той обвет-
шалой баньки, в которой родился он,  чтобы  вкусить  горьких  плодов  от
сладкого древа жизни. Деревенские ребятишки, посинев от холода, ловили в
Чижовке раков, дивились из-под ладоней-что за барин едет? Маменька,  ок-
руженная бабами на дворе усадьбы,  руководила  варением  ягод  на  зиму;
крикливо надзирала за квашением капусты. Мохнатые бронзовые пчелы, гудя,
летели из отцветшего сада. Завидев сына, мать воскликнула:
   - А я-то думала, что убили тебя... Никаких весточек!
   Потемкин, растрогавшись, даже всплакнул в старенькую кацавейку.  Едва
оглядел дом своего детства, как при разборе багажа начались обиды:
   - Не уважил меня ты, сыночек! Другие-то коли с войны едут, так всяко-
го добра навезут. А ты своей же родной маменьке даже платочка  застиран-
ного не привез, чтобы старость ее утешить... Одни книжки за собою таска-
ешь! А на што тебе их столько-то? Купил бы одну - и читай  на  здоровье.
Ведь любую раскрой - во всех буковки одинаковы. А  ведь  все  оне,  чай,
гривен пять стоят. На эти б денежки лучше бы сахарком меня побаловал.
   - На меду живя, кто же сахару просит?..
   Дарья Васильевна малость притихла,  когда  сведала  от  сыночка,  что
карьер у него вполне исправный - уже в генералы вышел.
   - Сколь же ты нонеча денег от казны забираешь?
   - Откуда деньги? В долгу - как в шелку.
   - На что ж доходы твои, сынок, убегают?
   - На разное. Одеколоны много денег берут.
   - Избаловался ты, как я погляжу. Батюшка твой причуд этих не заводил.
Вот уж скромник-то был, диколонов твоих и не нюхивал. Едино водочкой  да
наливочками душеньку безгрешную тешил!
   Потемкин оправдывался, что с тех пор, как глаза лишился, у  него  го-
ловные боли бывают, и тут одеколон кстати:
   - Голову им поливаю. Полью разок - бутылочки нету.
   - К дохтуру сходи, - посоветовала маменька.
   - А ну их всех... - отвечал Потемкин.
   С опросу маменьки узнал он, что две сестрицы уже  лежат  на  сельских
погостах, упокоились  навеки  в  бездетности.  Пелагсюшка  с  Марьей  за
мужьями по разным службам таскаются, первая-то - за  Высоцким,  что  уже
бригадир, а вторая - за Самойловым, у них теперь сын взрослый и доченьки
- Сашка да Катенька.
   - Повидать бы кого, - сказал Потемкин.
   - От генеральского визита кто же откажется?..
   Энгельгардты жили неподалеку в именьишке своем, едва  сводя  концы  с
концами. Сестрица Алена в замужестве  была  удачлива,  ее  Васенька  Эн-
гельгардт парень был добрый, веселый, а потомство у них  -  один  только
мальчик, остальные все девки. Григорий  Александрович  даже  растерялся,
когда в сенях окружили его разом шестеро племянниц, резвых замарашек.
   - Ох, не запомнить вас: Санька, Варька, Катя... а ты кто?
   - Танька я, - пропищала самая младшенькая.
   Он взял ее на руки, на нем повисли и остальные:
   - Дядечка приехал... генерал кривенький! Уррра-а...
   А племянник, сидя на полу, усердно стучал  в  игрушечный  барабанчик.
Васенька с Аленой пошушукались, стали таскать с кухни  что  Бог  послал.
Сестра, радостно обомлевшая, суетилась:
   - Уж не взыщи, Гриша, мы скудненько живем, по-деревенски.
   - Не старайся, - говорил Потемкин. - Я не балован...
   Сначала пили липец, потом Алена подала варенуху (мед,  разваренный  с
фруктами и корицей). Племянницы стали тут танцевать перед дядюшкой,  иг-
риво распевая свежими голосочками:
   Та скажи, моя прекрасна,
   Что я должен ожидать?
   Неизвестность мне ужасна,
   Заставляет трепетать.
   Шурин, подливая Потемкину до краев, жаловался:
   - Драть бы их всех, да рук не  хватает.  Одну  схватишь,  выпорешь  -
глядь, другая кота за хвост тащит. Я-за ней. А тут третья уголь из  печи
взяла, всем младшим усы рисует... Морока мне с девками!  Хоть  бы  росли
скорее - всех по гарнизонам раздам!
   Племянницы плыли на цыпочках, румяные, счастливые:
   Иль я тем тебя прогневал,
   Раскрасавушка моя,
   Что рабом себя соделал
   Красы вечной твоея?..
   Потемкину приглянулись Варенька с Танечкой, а Наденька  была  дурнуш-
кой, рыжая, и он, опьянев, сказал ей с огорчением:
   - Эх, Надежда ты моя - безнадежная...
   Ночевал на сеновале, и ближе к ночи пришла она:
   - Дядечка родненький, отчего ж это я безнадежная?
   - Не горюй, и тебя счастье не минует.
   На лошадях с бубенчиками, когда на взгорьях еще краснели клены и яри-
лась прибитая утренником рябинка, по первопутку навестил он сельцо Суто-
локи, что лежало в восьми верстах от Чижова. Здесь жили Глинки  [19],  и
Потемкин малость робел от предстоящего  свидания:  с  детства  помнились
слухи на Духовщине, что его маменька, распалясь романсами,  согрешила  с
молодцом Гришею Глинкой.
   На крыльце усадьбы Сутолок стоял сгорбленный старец в ушастом  карту-
зе, одежонка на нем была самая затрапезная.
   - Гриц? - вскрикнул он. - Никак, ты, Гриц?
   Вот каким стал Григорий Андреевич Глинка, бывший певец и богатырь,  а
ныне хорунжий смоленской шляхты в отставке.
   Потемкин приник к нему, как к отцу, замер.
   - Ну, пойдем... простынешь, - зазывал его Глинка.
   Старенькие клавесины рассыхались в углу; поверх них неряшливой  кипой
лежали ноты - из Лейпцига, фирмы Брейткопфа.
   - Садись, сынок... во сюда. Перекусить не хочешь ли?
   - Да не, Григорий Андреич, я так... проездом.
   - Верно сделал, что заехал. Живешь ладно ли?
   - Не сбывается у меня ничего... тяжко!
   - Так и должно. В твои годы, Гриц, мечтал я в Вену уехать. Думал, му-
зыку слагать стану... великим сделаюсь. А вот,  вишь,  помру  в  Сутоло-
ках... лес ночами шумит... волки воют...
   Потемкин вытер слезу. Поправил на лбу повязку.
   - Окривел вот! Мешает мне это. Жить мешает.
   - Не печалуйся, - утешил его Глинка. - Как на  роду  пишется,  так  и
сбудется. Жениться хочешь ли?
   - Не.
   - К печальной старости готовишь себя...
   Тряской рукой хорунжий разлил водку из мутного  лафитничка.  Потемкин
поднялся, долго перебирал ноты, потом решительно  присел  за  клавесины,
наигрывая, запел по-французски:
   Как только я тебя увидел, я желаю сказать о своей любви.
   Но какая мука любить ту, которая не может быть моей.
   Ты, жестокое небо! Зачем же, зачем ты сделало ее великой?
   Зачем, о небо, ты желаешь, чтобы я любил лишь ее одну?
   Имя ее для меня постоянно священно, а образ ее всегда в моем сердце.
   Он печально замолк. Медленно закрыл клавесины.
   - Чья музыка? - спросил Глинка.
   - Моя.
   - А стихи?
   - Мои. Тут все мое...
   И признался, что уже восемь лет любит женщину.
   - Так что? Или замужня?
   - Хуже того - императрица.
   - С ума ты сошел, голубчик?
   - Наверное. Сейчас вот поеду... увижу ее.
   - Через Москву не ездий - там чума.
   - От чумы и еду: где война, там и язва.
   - Береженого Бог бережет. Заверни от Холма на столбовой шлях, он тебя
прямо на Торопец выведет, а там и Питер уж рядышком...
   Потемкин послушался Глинку и поехал через Торопец в столицу. А романс
его со временем превратился в русскую народную песню, которая начиналась
словами: "Коль скоро я тебя увидел..."
   Нежно-фиолетовый камзол из бархата, короткие штаны до колена, сирене-
вые чулки с ажурными стрелками, великолепный парик,  присыпанный  сереб-
ристой пудрой - в таком наряде Потемкин готовился предстать перед  импе-
ратрицей. Но сначала он посетил ресторацию на углу Миллионной, в  нижнем
этаже гостиницы "Вена", где обед с вином стоил  не  менее  трех  рублей.
Русских здесь было мало, зато посиживали  богатые  иностранцы.  Потемкин
был мельком знаком с Чемберленом, владельцем полотняной фабрики нд Охте,
и слегка кивнул ему, приветливо раскланялся с французом Вомаль де Фажем,
по которому давно плакали стены Бастилии и тосковало весло на  мальтийс-
ких галерах. Для начала Потемкин заказал для себя две тарелки  морожено-
го, которое и поглотил с завидной алчностью. Затем  попросил  ветчины  с
укропом, жирных угрей, баранину с хреном.
   - И соленых огурцов с... ананасом, - сказал он.
   - Это после мороженого? - брезгливо заметил Чемберлен.
   Потемкин за скорым ответом под стол не лазал:
   - Хороший хозяин только так и делает: сначала набивает погреб  льдом,
а уж потом сверху загружает его провизией.
   - Вы скиф! - загрохотал Вомаль. - Азиатское чудовище!
   - Не имею нужды оправдываться... Вы, мсье, намазываете  хлеб  маслом,
даже не ведая, что масло изобретено скифами. Ни Геродот,  ни  Фукндид  о
масле ничего не сообщают...
   Вечером он явился в Зимний дворец; при дворе был "малый"  выход.  По-
темкин занял место в мужском ряду, напротив блистала бриллиантами  женс-
кая шеренга - дамы в нетерпении колыхали своими веерами. Наконец два па-
жа вышли из внутренних дверей, держа белые палочки, украшенные  крыльями
Меркурия, - двери раскрылись сами по себе, и Екатерина с заранее  подго-
товленной перед зеркалом улыбочкой величаво поплыла между рядов.
   Потемкин давно не видел ее и теперь жадно оглядывал. В облике  Екате-
рины появилось то, что французы привыкли называть l'ambonpoint  charmant
(очаровательной полнотой), но при складном торсе чересчур выпирал  бюст.
Мелкие шаги ее были, как всегда, легки, она расточала вокруг себя любез-
ности, а голубые глаза при черных волосах казались  искусственными.  По-
темкин привык видеть императрицу в длинных белых одеждах, теперь она из-
менила прежней моде, одетая в костюм, схожий со старинным русским  сара-
фаном.
   Она все ближе... Он заранее склонился в поклоне!
   Екатерина миновала Потемкина, будто пустое  место.  Но,  обойдя  весь
строй, как офицер обходит свой полк, императрица неожиданно вернулась  к
нему.
   - Генерал! - резко сказала она. - Коли война идет, вам следует о под-
вигах помышлять, а вы без моего соизволения ко двору явились.
   Повелеваю вам вернуться к делам батальным!
   "При всех... при всем дворе меня опозорила..."
   Григорий Александрович покинул ряды придворные.
   - Благо мне, яко смирил мя еси, - прошептал он...
   У подъезда дворца ему  повстречалась  веселая,  как  всегда,  графиня
Прасковья Брюс и стала смеяться над ним:
   - Отчего так скучен, Голиаф мой прекрасный?
   И хотя между нею и Потемкиным давненько пробежала  черная  кошка,  он
все-таки не выдержал - со всей силой чувства сказал:
   - Отныне и навеки в этом доме я не слуга...
   Он отъехал. Графиня навестила Екатерину:
   - Като, зачем Потемкина сурово отвергла! У него даже губы тряслись, у
бедненького... Что ты сказала ему такого?
   Екатерина смутилась. Женское безошибочное  чутье,  столь  развитое  в
ней, давно подсказывало императрице, что Потемкин любит ее не  как  дру-
гие...
   - Просто я растерялась, увидев его, - сказала она подавленно. - Пусть
уезжает. Я напишу ему. С большой ласковостью...
   Когда Потемкин покидал столицу, на дорогах уже работали жестокие  ка-
рантины и "глаголи" виселиц устрашали легкомысленных, еще не  осознавших
нависшей над родиной опасности.


   10. ПРИЗНАКИ ПЕРЕМЕН

   Парижская знать бывала по вечерам в салоне мадам Жоффрен: здесь  быв-
ший атташе Рюльер, упиваясь нечаянной славой, читал вслух свои записки о
России; он отказался уничтожить свои мемуары, но Екатерина вырвала у не-
го честное слово, что, пока он жив, ни единой строчки  не  напечатает...
Сегодня автор уже отложил чтение, когда к нему подошла маленькая толстая
женщина с мужскими повадками, лицо ее было закрыто непроницаемой вуалью.
Низким голосом она спросила Рюльера:
   - Вы ручаетесь, что все описанное вами истинно?
   - Несомненно, я ведь два года провел в России.
   - Но, по вашим словам, русские крепостные засекаются насмерть помещи-
цами, если раз в году не представят им в виде оброка бочку румян для ве-
черней косметики. Это неправда, уверяю вас.
   - Простите, мадам, мне знаком ваш голос...
   - Госпожа Михалкова. Заодно уж советую убрать из книги то место,  где
вы живописуете, что княгиня Дашкова была любовницей графа Панина, от ко-
торого после "революции" и родила сына.
   Мадам Жоффрен пыталась удержать незнакомку:
   - Ах, расскажите нам о дивной княгине Дашковой! Как бы я  желала  ви-
деть в своем салоне эту храбрую героиню России!
   "Госпожа Михалкова" с солдатской прямотой объявила, чти княгине  Даш-
ковой нечего тут делать, ибо мадам Жоффрен никогда не  поймет  ее  души,
разнося о княгине славу лишь дурную. С этими словами Екатерина Романовна
Дашкова покинула салон...
   - Ну и славные дела! - заговорила она, появляясь в квартире Дени Дид-
ро. - Все у вас угнетены, обобраны и разорены, а между тем вы, французы,
швыряете тридцать миллионов только на свадьбу  дофина.  Наконец,  тысяча
парижан гибнет в ослеплении фейерверка, но... до этого ли вам?  Лишь  бы
фейерверк был красивым. А что в итоге?  Банкротство,  обнищание  народа,
легкомыслие знати... Нет, - сказала Дашкова, усаживаясь плотнее, - у нас
в России иное: мы, слава Богу, обзавелись мудрейшей государыней.
   Вошел лакей и спросил, можно ли подавать ужин.
   - Да, - ответил Дидро, - подавай сразу, как только меня  покинет  эта
очаровательная гостья...
   "Госпожа Михалкова" за границей вела себя иначе, нежели княгиня  Даш-
кова дома. На родине она пребывала в глухой, замкнутой оппозиции ко дво-
ру, но, попав в Европу, с пеной у  рта  отстаивала  мудрость  Екатерины,
всюду доказывая подлинность ее неподдельного величия... Дашкова была еще
молода, хотя Дидро смело давал ей все сорок лет. Княгиня держала  голову
очень высоко, обводя хозяина строгим, повелительным взором. Дидро  решил
не касаться трагических бедствий Франции, он заговорил о России -  стра-
не, нуждавшейся в свободе, чтобы народ ее обрел знания просвещенного ве-
ка.
   - Нет уж! - отвечала она, но в  старости  реставрировала  свой  ответ
ученому: "Вы знаете, что у меня не рабская душа, следовательно, я не мо-
гу  быть  и  тираном...  Богатство  и  счастье   крепостных   составляет
единственный источник нашего собственного (дворянского)  благополучия  и
материальной прибыли; при такой аксиоме надо быть круглым дураком, чтобы
истощать родник личного нашего интереса..."
   - Но, княгиня, - горячо возразил Дидро, - вы  не  можете  оспаривать,
что свобода людей необходима их образованию.
   - Дай нашим мужикам образование, и они  все  по  городам  разбегутся.
Пусть же лучше сидят на земле и пашут, счастливые сами по себе, как  это
бывает со слепорожденными, не знающими прелести красок жизни. Но  прозри
их господь на миг и отними снова зрение, разве не станут они после  глу-
боко несчастными?
   Дидро записал: "Дай ей волю, она бы все человечество осчастливила. Но
это первое движение души. Вторым движением она всех свободных людей  об-
ратила бы в своих  рабов".  Дашкова  посетила  и  Ферней,  где  немощный
Вольтер приветствовал ее похвалою:
   - Что я слышу? Даже голос ее - это голос ангела!
   Слуга поставил мудреца на колени в  кресло,  Вольтер  облокотился  на
спинку сиденья и в этом положении пробыл все время ужина. Княгиню  коро-
било, что он посадил ее между двумя фермерамиземледельцами. Европа тогда
много толковала о творчестве Фальконе, и Вольтер не  преминул  заметить,
что памятник Петру I будет вполне достоин его величия. Он спросил, скоро
ли Дидро отправится в Петербург, чтобы прозябнуть от  морозов  заодно  с
великою Семирамидой Севера:
   - Уверен, что русская столица ему понравится...
   - Понравится! - огрызнулась Дашкова. - Но Дидро уже сказал, что  Петр
Первый, образуя столицу на самом краю государства, поместил сердце стра-
ны под ноготь своего мизинца. Все пока хорошо! Но лишь до тех пор,  пока
Швеция не распустила свои паруса...
   Дашкова рассуждала верно: в Швеции до сей поры многие не забыли  Пол-
тавы, и Петербург золотым дождем заливал в  Стокгольме  пламя  реваншей.
Шведский король Адольф Фридрих,  бывший  епископ  Любекский,  приходился
Екатерине II родным дядей по  матери,  и  даже  интриги  королевы  Лови-
зы-Ульрики не могли склонить его к воинственной политике. Но что  будет,
если Адольфа не станет?
   Французы не одобряли тесного союза с Австрией, которую парижане назы-
вали "пиявкой". Наглое дитя панели, графиня  Дюбарри  заставила  Шуазеля
покинуть его жердочку - портфель с иностранными  делами  получил  герцог
Эгильон... Никто в Петербурге не полагал, что за сменою Шуазеля сразу же
изменится и политический курс Франции. "Выжидание -  тоже  политика",  -
разумно доказывал императрице граф Панин...
   Турция от войны изнемогла, но Россия была полна сил!
   Русский человек давно привык к батальному напряжению государства, и в
минувшем году, как всегда, работали заводы на Урале,  хлеборобы  снимали
урожай, крестьянки мочили в заводях рек льны, мастера отливали  пушки  и
пекли булки, выковывали кирасы и копали канавы. Россия жила  неугомонной
жизнью, работая и празднуя, справляя свадьбы и крестины, поминая  кутьей
усопших, благословляя колыбельные сны младенцев... Бумажные деньги  (ас-
сигнации) не вызвали переполоха в народе, на что очень рассчитывали нед-
руги в Европе, страна проявила к ним доверие, какое раньше питала к  ме-
ди, серебру и золоту.
   Петербург жил деловой жизнью. В полдень, как завещано от Петра I, бу-
хала пушка с крепости, возвещая час "адмиральский". Работный люд закусы-
вал прямо на улицах, с рогож, на земле разостланных, мужики скупали бли-
ны на подсолнечном масле, жевали сайки со снетками псковскими, извозчики
кормились булками с паюсной икрой (это была их повседневная пища), а для
бедняков и нищих бабы-поварихи готовили на кострах печенку да  вымя  ко-
ровье. Чиновники помоложе заполняли кофейни, эрберги и кондитерские,  но
более солидные мужи отечества спешили до  дому,  где  хозяйка  с  детьми
встречала супруга рюмкой анисовки, после чего семейно восседали за стол.
Около пяти часов закрывались съезды на бирже, наступала  пора  насыщения
купеческих фамилий - пирогами подовыми, сычугами коровьими, кишками  по-
росячьими с кашей гречневой. Ближе к вечеру обедали вельможи и  сановни-
ки, к услугам которых ботвиньи с кулебяками, соусы  парижские,  телятина
разварная, пироги страсбургские, паштеты и ростбифы; кисели,  мороженое,
клубника парниковая, персики, апельсины и ананасы...
   Екатерина, верная своим вкусам, ограничила себя куском мяса с  карто-
фелем, а огурец с ее тарелки стащил Гришка Орлов.
   - Катя, отчего в меланхолии пребываешь? - спросил он.
   - Да так... Очень уж быстро время летит. Сколько  мы  с  тобою,  Гри-
шенька, за одним столом сиживаем?
   - Лет десять уже. Или... надоел тебе?
   - А ведь ты меня разлюбил.
   Это было сказано ею удивительно спокойным тоном.
   - Почему так решила, Катя?
   - Не я... так сердце твое решило.
   - Но-но мне! Добро-то наше не забывай. И не надейся,  что  от  нашего
брата легко избавиться...
   Вспышка семейного разлада продолжения не  имела.  Вскоре  из  Ливорно
прибыл Алехан Орлов, во дворце он повстречал Петрова:
   - Э, вот ты где прижился! А почто оду ради Чесмы  не  сложишь?  Чтобы
завтрева была готова. Ста рублев не пожалею.
   - Покорствую, - изогнулся Петров в поклоне.
   Через день ода была испечена, как блин на сковородке:
   Смесившись с кровью, Понт густеет
   И вержет на брега срацын
   Стамбул от страха цепенеет
   Ярится в злобе солнцев сын...
   - Какой сын? - перебил его Алехан, напрягая кулак.
   - Солнцев. То бишь султан турецкий.
   - Пиши проще: сукин сын - тогда все поймут.
   - Слушаюсь, ваше сиятельство. Мигом переправлю. Рубан услужал публике
- Петров услужал персонам!
   Алексею Орлову хвастать было нечем... Стамбул после  Чесмы  опасался,
как бы в Босфор не вплыли русские корабли, не ведающие пощады.  Но  под-
полковник лейб-гвардии Преображенского полка не подчинялся адмиралу Спи-
ридову: вместо прорыва к Стамбулу, Алехан  выискивал  славы  в  путанице
островов Архипелага, желая с корабельных палуб победить врага на  земле.
Таких чудес не бывает: флот есть флот, и его назначение - бой  на  морс.
Правда, Орлов блокировал проливы, доверив эту операцию Эльфинстону.  Тот
поставил корабли на якоря в Дарданеллах, под огнем турецких батарей  ве-
лел оркестрам играть музыку, а сам уселся пить чай на палубе.  Это  было
красиво, но бесполезно! Потом,  решив  навестить  Спиридова  у  Лемноса,
Эльфинстон лег на обратный курс. В пути могучий "Святослав", на  котором
он держал флаг, вздрогнул и затрещал, напоровшись на  камни.  Эльфинстон
вызвал на помощь остальные корабли - и блокада Дарданслл  была  сорвана.
После этого всей эскадре Спиридова пришлось спуститься дальше к югу -  в
поисках нового убежища флоту, какое и отыскали на острове в порту  Ауза.
Орлов своей волей выкинул Эльфинстона с русского флота, как нашкодившего
щенка, а наемник пригрозил ему, что правда о русском флоте вызовет  смех
во всей Европе.
   - Ступай к черту! - отвечал Орлов. - Иначе велю ребро тебе  выломать,
на огне закопчу и съем за милую душу... Прощай!
   Таковы были дела на эскадре, которую Алексей Орлов оставил на попече-
ние Спиридова и предстал перед Екатериной, где его ждали награды и титул
графа Чесменского. Беседуя с ним, императрица  подавленно  сказала,  что
новый год начинается плохо. Калмыцкая орда, не  желая  платить  податей,
снялась с кочевий и со всем скотом и кибитками тронулась в Джунгарию,  а
потому она заготовила указ о  ликвидации  Калмыцкого  ханства...  Алехан
удивился:
   - Разве яицкие казаки орду не удержали? Или проспали?
   - Им теперь не до сна - на Яике бунт! Но меня заботят  дела  балтийс-
кие. Почитай, Алексей, что Остерман пишет...
   Шведский король Адольф-Фридрих умер, Остерман требовал от  Петербурга
денег, денег и денег-для новых подкупов расшумевшейся аристократии.  Ос-
терман пробовал утешить Екатерину: молодой король Густав III  испытывает
самые нежные чувства к царственной кузине, но императрица знала истинную
цену подобным симпатиям в политике. Алексей Орлов был приглашен в  засе-
дание Совета... Там сначала зачитали  рапорт  Спиридова  из  Архипелага:
множество греческих островов отложились от султана турецкого,  население
приняло русское подданство, а на острове Никосе адмирал  основал  гимна-
зию, в которой эллины изучают язык российский, как свой государственный.
Заодно Спиридов уведомлял Петербург, что Турция начинает заново отстраи-
вать флот, а Франция продает Мустафе мощные линейные корабли типа  "сул-
тан".
   - Ваше мнение, господа? - спросила Екатерина.
   Никита Иванович Панин сказал, что усиливать блокаду турецкой  столицы
опасно, ибо "оголодание" Стамбула может побудить османов к  более  реши-
тельным действиям противу армии на Дунае:
   - От сего мир не близится - удаляется.
   Алехан вытянул над столом руку. Эта рука, душившая царей за  пьянкой,
была утяжелена пересверком бриллиантовых перстней.
   - Вы, граф, никогда войны и не желали!
   - Не желал, - согласился Панин. - Ибо внутреннее состояние империи не
дает нам права увлекаться успехами на стороне.
   - Но виктории флота и армии российских разве не  укрепляют  положение
внутри империи? - вопросил Орлов.
   - Одно укрепляется, другое рушится.
   - Или Яика испужались? - поднялся Алехан во весь рост. - Но я приехал
сюда через всю Европу не для того, чтобы...
   - Тихо, тихо, - остановила его Екатерина. - Ты приехал, чтобы  выслу-
шать от нас истину, а она такова ныне стала, что уже нс  собака  хвостом
вертит, а сам хвост крутит собакой во вес стороны... Мы не одни в свете,
и политика наша, увы, запуталась с помощью пруссаков и австрийцев.
   Как бы между делом упрекнув Панина, она умолкла. Никита  Иванович  со
зловещим выражением лица ознакомил Алехана с требованиями России.  Отны-
не, маневрируя между Веной и Потсдамом, граф Румянцев на  Дунае  и  граф
Чесменский в Архипелаге - каждый обретал полномочия для мирных перегово-
ров с противником. Екатерина ни единого лишнего дня Алехана в Петербурге
не задерживала:
   - Езжай к эскадре и следи, чтобы турки не провели тебя. В  этом  году
на Дунае ничего не случится. Но будем Крым брать...
   Алехан вернулся в Ливорно, где разбил сердце знаменитой поэтессы  Ко-
риллы, венчанной в Капитолии лаврами Торквато Тассо и Петрарки; красави-
ца боготворила грубияна, в страсти придумывала ему нежные  имена:  "Вар-
вар, сатрап, демон, фараон, мучитель, дикарь, людоед, сатана,  изверг...
Как я жила без тебя раньше?" В передней графа  Орлова  всегда  толпились
художники, желавшие писать с него портреты,  а  прославленный  пейзажист
Филипп Гакерт задумал целую серию картин о Чесменской битве:
   - Но я никогда не видел взрывающихся кораблей.
   - Сейчас взорвем, - отвечал Орлов небрежно.
   В Ливорно понаехали живописцы,  собрались  знатные  господа  и  духо-
венство, прекрасные синьориты и дипломаты. Никто не верил, что для нату-
ры русские пожертвуют двумя кораблями.
   - Можно рвать, - конкретно доложил Грейг.
   - Так рви, чего публику томить понапрасну...
   В небо выбросило чудовищные факелы взрывов, долго рушились  в  гавань
обломки бортов, мачты и реи, а горящие паруса ложились на  черную  воду.
Алехан картины Чесменского боя купил и переправил их в Эрмитаж... Не для
истории - для славы императрицы!
   Эрмитаж, Эрмитаж, ты ведь тоже наша история...
   Новое влияние герцога Эгильона еще не сказалось в  политике  Франции,
однако понемногу оттаивало сердце маркиза Вержена, посла в Стамбуле, где
он немало попортил русским крови.  Совершенно  случайно  картина  Менгса
"Андромеда", проданная алжирскими пиратами, попала на один  из  майданов
Стамбула. Вержен выкупил ее и переправил в  Эрмитаж,  прося  императрицу
оплатить лишь 24 копейки - почтовые расходы. Екатерина упаковала в  ящик
самую дорогую шубу, поверх нее рассыпала 24 копейки медью  и  вложила  в
рукав письмо для Вержена: мол, в картину Менгса  была  завернута  чья-то
шуба; скорее всего, ваша прекрасная супруга сделала это по рассеянности,
свойственной многим женщинам...
   "Андромеда" заняла достойное место в Эрмитаже!
   Но выводов из этого случая Екатерина делать не стала:
   - Посмотрим, каково сложатся дела в Стокгольме...


   ЗАНАВЕС

   Прошка Курносов покинул  Петербург  еще  зимою,  когда  столица  была
встревожена престольною переменой в Швеции; ехал парень на  перекладных,
имея подорожную со штампом, чтобы на станциях не придирались  -  маршрут
до самого Азова казною был оплачен. На голове Прошки треух, ноги  в  ва-
ленках. Тулупчик скрывал мундир, а под мундиром "через"  -  пояс,  вроде
патронташа, в котором удобно деньги перевозить. Два  пистолета  и  шпага
берегли его в дальней дороге...  Чтобы  избежать  карантинного  сидения,
Прошка проскочил между Москвою и Смоленском - прямо на  Калугу,  миновал
Орел, за которым потянулись места, населенные однодворцами. Это были  не
мужики и не дворяне, а потомки служивых Засечной линии, внуки  казненных
Петром стрельцов. Они давно растеряли дворянские грамоты, жили на черно-
земах прибыльно. Из этих-то мест больше всего и брали рекрутов  для  ар-
мии.
   Где-то за Кромами настигла Прошку метель, а ямщик, еще  мальчишка,  с
испугу вожжи бросил - пусть лошади выносят. Миновали дубовые рощи, снова
потянулась белая, морозная нежиль. Наконец под вечер кони всхрапнули пе-
ред воротами одинокого хутора, хозяин с фонарем в руке показал ямщику  в
сторону от дома:
   - Езжай до гумна, тамо и товарищ тебе сыщется. И вам, сударь, - гово-
рил он, ведя Прошку долгими пустыми сенями, - не одному ночевать...  Эка
пурга-то, господи!
   В горнице обживался ночлега ради путник, тоже застигнутый  непогодой.
Был он еще молод, но уже осанист, выше Прошки на целую голову, а на гла-
зу - повязка. Замерзшему парню помог он расстегнуть тулуп,  забросил  на
печку просохнуть его валенки.
   - Величать-то вас как, сударь? - спросил Прошка.
   - Да не станем чиниться. Одна дорога - одна  судьба.  Зови  просто  -
Григорием... Сам-то из роду Потемкиных! Ежели из Питера едешь, так,  мо-
жет, и слыхал обо мне когда?
   - Извини, брат. Не доводилось слышать.
   - И ладно, ежели так, - не обиделся Потемкин;  из  дорожной  шкатулки
достал он свечи, запалил их. - Не люблю, когда темно. Ты,  наверное,  на
перекладных? А ямщика на гумне оставил?
   Отогревшись у печки, Прошка сказал, что когда увидел его, то поначалу
заробел, - и со смехом поведал Потемкину,  как  в  Ливерпуле  одноглазый
черт продал его на невольничье судно.
   - Ты не меня, а хозяина нашего побаивайся...
   Сказав так, Потемкин объяснил, что у мужика глаз  дурной:  такие  вот
хуторяне наговоры всякие знают, со змеями дружбу  водят,  больным  умеют
зубы "на сучок" заговаривать. Легок на помине, явился хозяин с  работни-
ком, принесли для Прошки тюфяк, набитый соломкой. Хозяин выложил хлеб  и
пяток вареных яичек.
   - За ночлег да ласку сколько запросишь?
   - Да чего уж там... Наутре и сквитаемся.
   Хозяин с работником удалились. Прошка поведал о себе - кто таков, от-
куда родом, чем занят. Потемкин зевнул:
   - Давай повечеряем и спать ляжем, а?
   Со двора послышалось: крак-крук.
   - Что это? - вздрогнул Потемкин, берясь за шпагу.
   - Дерево треснуло... промерзло.
   - А-а... Знать, для судостроения уже негодно?
   - Не, - ответил Прошка, подкладывая дров в печку.
   - А на гроб сгодится?
   - На гроб все сгодится...
   Из баульчика Потемкин вынимал припасы  дорожные.  Ставил  штофчики  с
водками и ликерами, паштет достал, буженину, сардинки. Прошка свою торбу
раскошелил - курочка там, рыбка всякая.
   - Может, наших ямщиков покличем? - спросил он.
   - Не. Лишние. Мешать будут. Выпьем с морозу-то.
   Стаканчики у него были дорогие, золоченые.
   - Уж не пойму - барин ты, што ли?
   - Какой там барин... ну, глотай!
   - Хороша водка у тебя, - сказал Прошка, закусывая.
   - Гданская. Поляки мастера ее делать...
   Прошка охотно выпил вторую, от третьей отнекался:
   - Твоя правда: нехорошо здесь, муторно.
   Метель за окном дробно стегнула по крыше.
   - Брось! - уговаривал Потемкин. - Поднимай чарочку.
   - Уволь. Ты выпей, а я повременю...
   Только улеглись, бесшумно возник из мрака хозяин.
   - Чего тебе? - спросил Потемкин недовольно.
   - Огня берегусь, - поклонился тот. - Уснете вот, а свечечка горит.  Я
и погашу ее-от греха подале... Фу! - дунул он.
   Потемкин поворочался на хрустящей соломе и уснул.
   А парню что-то не спалось. Лежал на спине с открытыми глазами,  вгля-
дываясь в потемки, слушал визги метельные, в которые гармонично  вплета-
лись и скрипы старого, неуютного дома. В печи  догорали,  чадя,  красные
угли. Прямо над лежащими путниками громадная стреха  подпирала  потолок.
Вот она тихо опустилась ниже... "Что это?" - Прошка не верил глазам сво-
им. Но снова раздался тихий скрип-стреха отделилась от потолка,  нависая
над ними. Тут он все понял. Но не растерялся.
   Ладонью он зажал губы Потемкину:
   - Не кричи... это я, не бойсь, глянь вверх...
   Потемкин очнулся от сна, и оба, еще недвижимы, наблюдали, как  много-
пудовая стреха опускается на цепях все ниже и ниже, чтобы лечь прямо  на
горло спящим, удушая их. Потемкин шепнул:
   - Вынь шпагу тише... пистоли у тебя заряжены?
   Держа в руках шпаги, они встали по бокам двери, а стреха, чуть позва-
нивая цепью, уже легла на подушки, еще хранившие тепло их голов.  Послы-
шались голоса хозяина и работника, брызнул в лицо свет фонаря.  Потемкин
сделал резкий выпад вперед:
   - Получай!
   Бренча угасающим фонарем, хозяин свалился на  пороге.  Во  мраке  над
Прошкою просвистело что-то острое, брошенное в него работником.
   - Коли его! - крикнул Потемкин.
   Шпага с чмоканьем вошла в тело.
   Мрак... Прошка со шпагой в руке тяжело дышал.
   - Всадил! - доложил он, испытывая брезгливость.
   - Не в стенку, чай?
   - Да нет - в мясо. Еще шевелится.
   - Добей пса! - жестоко потребовал Потемкин.
   Прошка опять вонзил шпагу в работника и выдернул обратно, а на  поро-
ге, громко булькая горлом, сдыхал хозяин притона, нещадно исколотый  По-
темкиным...
   Григорий Александрович в темноте отыскал руку Прошки.
   - Дрожишь? - спросил заботливо.
   - Дрожу, - сознался Прошка.
   - Это сейчас пройдет. Зажги свечи...
   В соседнем приделе избы осмотрели они устройство, с помощью  которого
разбойники управляли стрехою. Потемкин тронул рычаг, и сразу завращались
цепи, наматываясь на барабан, обернутый для бесшумности войлоком...
   - Сколько ж в этом доме людей погубили злодеи?
   - Не мы первые.
   - Дай бог, чтобы последние.
   В остервенении Прошка все горшки на печи шпагою переколотил. Потемкин
бросил свечу в солому - взвилось буйное пламя.
   - Пошли, - сказал. - Пусть горит гнездо поганое...
   Пурга затихла. Чистое звездное небо над ними.
   Разбудили на гумне ямщиков, когда притон разбойников  полыхал  вовсю,
освещая заснеженные долины. Совместно доехали до Курска.  Потемкин  ска-
зал, что отсюда ему - на Путивль:
   - Меня, брат, на Дунае ждут.
   - А мне к Воронежу, потом вниз-до Азова...
   Когда на станции вручали подорожные, тут все и открылось: Прошке  по-
ложена одна лошадка, а Потемкину сразу четыре, и Прошке еще ждать, а для
Потемкина лошадей запрягли сразу.
   Парню стало как-то неловко:
   - Не пойму - в чинах ты, что ли?
   - Чин невелик: камергер да генерал-майор. Я, Проша, под  началом  Ру-
мянцева бригадой кавалерийской командую.
   - Рад, что повстречались, ваше превосходительство.
   - Оставь! Ты мне жизнь спас - этого не забыть.
   Он сгреб Прошку в охапку, расцеловал в губы и щеки. Потом отнял у не-
го шпагу, взамен подарил свою - богатую, в  эфес  которой  был  вправлен
драгоценный камень.
   - Прощай. А может, и свидимся... ежели турки не убьют! - добавил  По-
темкин, и в снежной пыли медленно угасли переливчатые звоны  его  бубен-
цов.
   ...Азов встретил Прошку Курносова первым весенним цветением.


   ДЕЙСТВИЕ ВОСЬМОЕ
   Крым - большие перемены

   Предаю сие для тех умов, которым, разсматривая общеполезное в  целом,
испытуют великие деяния по совершенным подвигам,  по  пользам,  от  оных
произшедшим, и по средствам, каковыми оныя произведены: на  сих  великих
основаниях и приступаю...
   Л. Самойлов (первый биограф Потемкина)


   1. БАХЧИСАРАЙ, ОТВОРИ ВОРОТА!

   В белых широких юбках плясали  на  базаре  дервиши,  кружась  стреми-
тельно, как заводные волчки, потом вмиг застывали на месте и,  абсолютно
недвижимы, оставались в такой позе час, два, три... Минареты Бахчисарая,
тонкие, как пальцы Шехсрезады, еще оставались нерушимыми святынями  Вос-
тока, а голубые майолики бань и синие  изразцы  мечетей  сулили  татарам
приятное омовение и душевный покой вечерних намазов после боев с  Румян-
цев-пашой и сераскиром Паниным. Над кущами садов разливался голос  ханс-
кого певца - Эдиба:
   Смотрите все! Вы видите Бахчисарай.
   Что это? Или обитель гурий? А красавицы сообщили ему прелесть, подоб-
ную нитке жемчуга, украшенной алмазом.
   Смотрите, смотрите! Все вы смотрите!
   Перед вами Бахчисарай, достойный золотого пера...
   Вот уже три месяца, как из Турции не пришло  ни  единого  корабля,  а
янычары, составлявшие гарнизон Перекопа, грозили покинуть крепость, если
им не выплатят денег. Наконец султан прислал в Крым дефтердаря  Эмин-па-
шу, который и привез 100 кисетов, в каждом по 500  пиастров.  Дефтердарь
первым делом отправился на богатый базар Кафы, где его душа  возликовала
от изобилия молоденьких невольниц, а торговцы живым товаром после каждой
покупки Эмина раздергивали занавески, обнажая перед пашой новых рабынь -
еще краше, еще моложе... Растратив все казенные деньги, Эмин-паша  морем
переправил всех женщин в Стамбул, и тут его пожелал видеть сераскир  Иб-
рагим-паша, с утра до ночи кейфовавший в  ароматных  кофейнях.  Сераскир
развернул грязную тряпицу, в которой лежала бурая, истлевшая труха.  Иб-
рагим сказал, что это сгнившие на складах сухари, которые  перемололи  в
муку.
   - И получили хлеб такой выпечки... Давай кисеты с пиастрами, -  велел
он, подливая в щербет порцию французского шартреза.
   - Какие кисеты? - выпучил глаза дефтердарь.
   - Которые получил в главной квартире для Крыма.
   - Правда, - сознался растратчик, - сто кисетов мне дали. Но  казна  и
была должна мне ровно сто кисетов, - соврал он.
   Ибрагим-паша аккуратно завязал "хлеб" в тряпицу:
   - На! - протянул он сверток Эмину. - С этим навозом езжай в  Ор-Капу,
покажи янычарам, какой хлеб печется для них. Янычары -  люди  очень  му-
жественные - желаю сохранить мужество и тебе...
   Через пять дней Эмин-паша был возвращен в Кафу, опутанный веревками и
с отрезанными ушами. Ибрагим поехал в Бахчисарай, где и стал выпрашивать
у Селим-Гирея денег для укрепления обороны Крыма. Хан,  всегда  покорный
вассал султана, сказал, что куруши нужны ему самому:
   - Ты же видишь, Ибрагим, что я затеял ремонт дворца...
   Оглядев штабеля досок, паша прочел персидские стихи:
   Твой прелестный характер, неверная, подобен зеркалу Искандера  -  что
мне сказать еще тебе, кроме того, что не было бы тебе уже известно?..
   Скоро Гасан-бей привел в Кафу эскадру; и тут гонец сообщил  ему,  что
Долгорук-паша целиною ведет гяуров в Ор-Капу, а татары уже обменялись  с
ним сигналами...
   Был 185 год мусульманской хиджры, что по христианскому календарю  оз-
начало смыкание 1770-1771 годов, а Ор-Капу - это Перекоп!
   Вторую армию, после отставки графа Панина,  принял  под  свое  начало
князь Василий Михайлович Долгорукий, приехавший на фронт с дородной  же-
ной и прелестными дочками. Все офицеры из немцев разом подали в  отстав-
ку, честно заявив, что при новом командующем им ходу  не  будет,  что  с
этим "отсталым" человеком они служить не намерены.  Долгорукий  отпустил
их без сожаления.
   - Обедать прошу у меня, - сказал он офицерам...
   Старик был прост, как прост и солдат.  Смолоду  гоним,  лишен  титула
княжеского, с четырнадцати лет служил он рядовым под именем "Василия Ми-
хайлова". Анна Иоанновна указала никогда не учить  "Михайлова"  грамоте,
и, уже став генерал-аншефом, Долгорукий едва умел расписаться, неизменно
обвиняя своих адъютантов:
   - До чего же перышко худо чинено! Пиши сам за меня...
   Пыль, пыль, пыль - Вторая армия топала на Перекоп: мимо войсковых ря-
дов катался Долгорукий в коляске, подпевая солдатам:
   Сударушка Варвару шка, не гневайся на меня, что побил я тебя, а побил
я любя.
   Долгорукому следовало штурмовать ворота Ор-Капу, адмирал Сенявин сде-
лает "мост" у Сиваша, там моряки высадят десанты на Арабатскую  косу,  и
все это надо произвести стремительно. Василий  Михайлович  лишь  однажды
созвал офицеров на совещание, растолковал им кратенько: в этом году, го-
ворил он, Румянцев закрепит на Дунае успехи прошлогодние, эскадра Орлова
в Архипелаге блокаду Стамбула продлит и усилит.
   - А нам, сударики мои, - заключил князь, - Крым с бою брать. Иных со-
ображений нету, да и быть их не может...
   В трех верстах от Перекопа аншеф задержал марш армии,  полки  десанта
тронулись к Сивашу, где прибой раскачивал корабли Азовской  флотилии,  а
сама Араба тская коса хищной стрелой впивалась прямо  в  тылы  Крымского
ханства. Долгорукий растянул свои войска в линию вдоль Перекопа,  сгруп-
пировал батареи напротив ворот ОрКапу, и древняя мудрая сова  равнодушно
наблюдала за суетой пришельцев из далеких прохладных лесов... Офицеры не
стали говорить князю, что он состарился, но дали ему понять, что  одрях-
лела его тактика:
   - Небось, таково еще при графе Минихе воевали!
   - Ну да, - согласился Долгорукий. - И ведь хорошо воевали! Вот стою я
на том самом месте, где еще солдатом перед штурмом стоял, и  Миних  ска-
зал: "Братцы, кто первым на ров взойдет, того в офицеры жалую!" Я первый
и взошел... Скажите об этом рядовым!
   А солдаты на командующего, как на икону, молились. Хотя  и  разъезжал
он в коляске, но всегда помнил, что у служивых ноги не железные,  оттого
переходы делал "жалостливые", не изнурительные. Его сиятельство  не  был
барином; любой солдат смело подходил к  аншефу,  обиды  ему  выплакивал.
Долгорукий нужды людские понимал, ибо сам шилом патоки  нахлебался...  В
канун штурма Перекопа к его шатру примчался на лошади Шагин-Гирей:
   - Исполать тебе, высокорожденный Долгорук-паша! - И сообщил  на  ухо,
что Перекоп держится на одних янычарах, буджайские татары  против  турок
озлоблены. - А беем в Ор-Капу мой брат, Сагиб-Гирей, и он не станет  чи-
нить препятствий...
   Долгорукий спросил его: где хан Селим-Гирей?
   - Он там, - вытянул Шагин руку с плетью во тьму...
   В ночь на 14 июня Долгорукий объявил штурм. В глубокий  ров  полетели
связки фашинника, солдаты по приставным лесенкам вздымались на  эскарпы,
батареи отчаянно разбивали ворота крепости, и после полудня гарнизон бе-
жал... Долгорукий просил адъютантов  представить  ему  солдата,  который
взошел на вал первым. Героя принесли и положили возле ног  генерал-анше-
фа. Василий Михайлович снял с пояса шпагу, возложив ее на грудь  мертве-
ца, потом скомкал шарф генеральский, тканный золотом, отдал убитому:
   - Погрести его с отданием почестей офицерских!..
   А за Перекопом открылся Крым: воды мало, озера соленые, лошадям корма
нет, растет полынь да колючки. Армия разделилась на три луча.  Сивашский
отряд шагал по косе к фортам Арабата, чтобы взять Керчь и Ени-Кале,  ка-
валерия умчалась на захват Козлова [20], а сам Долгорукий направил стар-
ческие стопы в главное разбойничье гнездо - на Кафу!
   Кафа звалась Малым Каиром, этот город обороняли сами турки; там  была
отличная гавань, центральный рынок работорговли.  На  подступах  к  Кафе
русских встретили огнем. Шагин-Гирей с ногаями подскакал к окопам.
   - Ради чего воюете? - вопросил он османов. - Если ради Крыма,  то  он
не ваш! Нам, татарам и ногаям, нужны наши владения, а от вас что пользы?
Вы бы лучше убирались домой. Если же решитесь на битву, то московы могут
спать спокойно. Я сам и мои ногаи разнесем саблями ваши глупые головы...
   На рейде Кафы корабли позванивали цепями, берег  освещали  костры,  в
горах бродили ненасытные в грабежах египетские  мамелюки.  Было  тревож-
но... Гасан-паша возлежал на подушках в обширном салоне флагмана. В  со-
седней каюте разместился Абахезпаша, губернатор Кафы, и поздним вечером,
сняв с ноги шлепанец, Гасан стучал в переборку.
   - Высокочтимый! Ты пойдешь воевать с гяурами?
   Губернатор Кафы бренчал за переборкой кувшинами.
   - Пойду, если мне дадут лошадей, палатки, подводы,  сухари  и...  сто
кисетов акчэ. А ты, высокостепенный?
   - Я подожду, что скажет Ибрагим...
   Утром от Ибрагима они узнали, что русские взяли Арабат, Долгорук-паша
послал два своих байрака - один на Керчь, другой прямо в  Бахчисарай,  а
войско хана Селим-Гирея разбито полностью. Стали искать хана и нашли его
в трюмах флагманского корабля, откуда он вылезать отказался, погруженный
в молитвенное созерцание. Кафа обезлюдела. Гасан приказал всех  здоровых
пассажиров покидать в море: пусть плывут обратно - для борьбы с гяурами.
В городе оставались христиане, семейства армян и греков,  вчерашние  не-
вольники - русские, украинцы, поляки, они гуляли по улицам, обогащая се-
бя за былые страдания одеждой, мясом, рыбой, вином
   - Так где же они? - вопили в ответ янычары...
   Гасан-паша увел корабли в море. Русское ядро угодило в  арсенал,  при
взрыве пороха сгорели артиллеристы, в городе началась  паника.  Напрасно
Ибрагим загонял турок в траншеи плетьми и дубинами. Духовенство с трудом
остановило бегущих раскрытыми коранами. Муллы и муфтии  взяли  с  воинов
клятву - сейчас же вернуться и отобрать Арабат у русских. Турецкий лето-
писец пишет: "Пехотные и конные сипаги, начальники янычар-байраков, офи-
церы египетских войск, сам конвой паши и все сорвиголовы  отправились  в
путь". Но вспышка  религиозного  фанатизма  оказалась  краткой:  завидев
русских, янычары перестреляли своих офицеров и разбежались. Ибрагим-паша
заперся в башне. Из пистолета он убил русского  парламентера  в  красном
артиллерийском мундире. Но башня загорелась-сераскир, не стерпев ожогов,
выскочил наружу... Рядом с собою увидел он русских  солдат,  стоявших  с
ружьями, а Долгорук-паша и его драгоман были верхом на лошадях.
   - Зачем воевать за место, для турок уже пустое? - крикнул Долгорукий.
- Мы не с вами имеем дело, а с хозяевами этой страны.  Вон  стоит  табор
Сагиб-Гирея, вон табор его брата Шагина, и с ними, а не с вами мы  будем
решать судьбы ханства...
   Драгоман спросил: кто здесь Ибрагим-паша?
   - Это я, - шагнул вперед сераскир.
   - Позвольте вашу саблю, - велел драгоман.
   Долгорукий вынул клинок из ножен, глазом знатока осмотрел его,  снова
вложил в ножны и вернул оружие противнику:
   - Извещен, что вы сражались со мною честнее других, и было бы  небла-
городно с моей стороны лишать вас чести... Не огорчайтесь! В  Петербурге
вы будете нашим почетным гостем.
   Ибрагим-паша видел, как уплывают вдаль корабли.
   - Что предопределено свыше, то и будет... Кысмет!
   Кысмет - это рок, а правоверный судьбе покорен.
   Долгорукий въехал в улицы города, его встречала толпа. Люди, опустив-
шись на колени, поднесли ему хлеб с солью.
   - Благодарю! А городишко-то у вас хороший...
   Кафа (будущая Феодосия) была освобождена - султан потерял лучшую  га-
вань в Крыму. Корабли Гасана сунулись в бухту Балаклавы - но там уже бы-
ли русские; приплыли в Ахтиар (которому суждено стать Севастополем) -  а
там русские пушки; тогда "крокодил" велел поднять все паруса и повернуть
к Варне...
   Кафа была переполнена добром и хламом, бурным весельем и трагическими
бедами. Здесь русские солдаты повстречали немало земляков  и  сородичей.
Долгорукий видел, как, рыдая до икоты, бился головою об стену сакли ста-
рый харьковский пикинср.
   - Уймись, братец! С чего эдак страдаешь?
   - Жинку сыскал, - отвечал пикинер. - Ее и детишек в  прошлом-то  годе
татары увели с хутора. И вот встретил жинку, гляжу, а вона-то... О, Гос-
поди! уже с дитем бусурманским. Что же мне теперь? Или давить его,  нех-
ристя?
   - Давить не надо, родименький. Перемогись.
   - Оно, может, и так, ваше сиятельство. Я ее, стерву, поучу маленько и
с дитем новым на хутор отправлю. Свои-то пропали в рабстве, так хоть чу-
жого щенка вскормлю...
   Этому пикинеру еще повезло! А другие навеки потеряли своих жен, детей
и невест, уже распроданных на базарах Кафы в Турцию, Алжир, Тунис и  Ма-
рокко. Прощайте, люди, Россия больше-никогда вас не увидит!
   Операция крымская имела успех блистательный! Малая армия с ничтожными
потерями взяла верх над большой армией, имевшей флот и отличные  базы  в
тылу. Из деревень далекой Рязанщины, где горланят по утрам петухи и бро-
дят в ночном стреноженные кони, из этих песенных рос, из голубых туманов
России пришли в ногайские степи сразу 5000 мужиков в лаптях.  "Трава-то!
Трава какая!.." Взмахнули они гибкими косами - и пошла  косить  матьРос-
сия, только - вжик да вжик, и ложилась трава на траву рядами,  вырастали
стога ароматного сладчайшего сена - на прокорм славной российской  кава-
лерии!
   Князь Долгорукий снова разбранил адъютантов:
   - Надо эштафет осударыне слать, а перышки опять худо очинены. Коли не
умеете перьев чинить, так пишите за меня сами...
   По скошенной стерне поскакали неутомимые курьеры.
   17 июля 1771 года прибыли  в  Петербург  один  за  другим  сразу  три
курьера. На рассвете явился из Крыма первый, князь  Одоевский,  -  взяли
Кафу, в полдень приехал подпоручик Щербинин -  взяли  Керчь,  а  вечером
примчался поручик артиллерии Семенов - привез ключи от крепостей  крымс-
ких. Екатерина первого произвела в полковники, второго - в гвардии пору-
чики, третьего - в капитаны: "Молодцы, ребята! Вы  из  Крыма  татарского
мне Тавриду легендарную возвращаете, где и быть мне новою  Ифигснией..."
Но как отличить князя Долгорукого? Пусть же в истории государства навеки
останется он с небывалым титулом - Крымский! Екатерина  дала  ему  орден
Георгия первой степени, расплатилась за долги князя, одарила  его  таба-
керкой... Старик был доволен:
   - Наградили так, что и не мечтал. А мне больше и не  надобно  ничего.
Пришел в Крым солдатом - и уйду солдатом.
   Значение крымских Гиреев в мусульманском мире было велико: прямые по-
томки Чингисхана, они являлись главными претендентами на престол Блиста-
тельной Порты, если бы род Османов пресекся в  турецкой  истории...  Все
это учитывали в Петербурге! Но не могли учесть резвой  самостоятельности
князя Долгорукого-Крымского, который самовольно посадил  Сагиб-Гирся  на
престол в Бахчисарае, а Шагин-Гирея сделал калгой и сказал ему:
   - Тебя, калга, императрица наша давно возлюбила... Будь готов  в  Пе-
тербург ехать! Высоко, сокол, летаешь, где сядешь?


   2. СПЕКУЛЯЦИЯ И НАСИЛИЕ

   Многое не ладилось, а вода и огонь собирали жертвы...
   Большое собрание голландских картин, закупленное для Эрмитажа,  цели-
ком погибло на корабле, который жестоко разбило на рифах. А в конце  мая
грандиозный пожар объял Васильевский остров столицы - кварталы  выгорали
так быстро, будто сам дьявол посыпал их порохом, сильнейший ветер разду-
вал пламя, над Невою несло горящие головни, падавшие  на  крышу  Зимнего
дворца... Екатерина, глядя на пожар из окон, вспомнила:
   - Боже, а ведь Леонардо Эйлер этого и боялся!
   Ей доложили, что дом Эйлера сгорел дотла. Ученого вытащил из  пламени
прохожий булочник, а бумаги, столь ценные для науки и мореплавания,  вы-
нес из огня сам президент Академии - граф Владимир Орлов.  Пожар  длился
два дня, черное пожарище обезобразило столицу, на берегу Невы долго  еще
догорал Морской корпус, бывший дворец графа Миниха, бездомные гардемари-
ны маялись без крыши над головой, сидючи на стопках учебников...
   - Ну что ж! Начнем отстраиваться заново - в камне.
   Екатерина не скрыла от Вольтера этого бедствия, заверяя  его:  "Ни  в
одном Европейском Государстве не могут с такой поспешностью  производить
строения, как у нас!" Панин в эти дни призывал ее к бдительности на  се-
вере. Густав III возмечтал об отторжении Норвегии от Дании (молодой  ко-
роль начинал именно там, где закончил Карл XII). В стране, в которой ца-
рило повальное пьянство, он завел "коронную" монополию, а доходы от  ви-
нокурения обращал на усиленное развитие армии и флота... Да,  многое  не
ладилось!
   ...Екатерина толкнула двери спальни и застала Григория Орлова с Прас-
ковьей Брюс. Она быстро закрыла лицо руками.
   - Свиньи! - произнесла с яростью. - Вон!
   Подруга горячо оправдывалась.
   - Като, Като! - кричала она. - Невинна я... злодей увлек во грех  ме-
ня... Като, я женщина слабая... это он... все он!
   Екатерина с размаху отпустила ей "леща", и Парашка, пискнув,  улизну-
ла. Орлов с наглой улыбочкой сидел на постели.
   - И ты ей поверила? - спросил он. - Да она сама липла. Сучка не захо-
чет, так кобель не вскочит!
   - Помолчи хоть сейчас, будь любезен.
   - А ты не ершись, - стал угрожать Орлов. - Своими же колючками и уко-
лешься. Этого-то добра и на твою долю останется.
   - Моя доля здесь самая ничтожная.
   - Ладно, ладно, - ответил фаворит. - Все-таки хоть изредка вспоминай,
кто тебе престол российский раздобыл.
   - За это я с вами уже сполна рассчиталась.
   - Э, нет! У нас с тобой счет особый...
   Екатерина отошла к окну. Царское Село было прекрасно.  По  зеркальной
глади уплывали в садок безмятежные лебеди.  В  глубине  озера  строилась
ростральная колонна с носами кораблей - в память о Чесме, из зелени  са-
дов виднелся торжественный обелиск - в знак вечной памяти  о  Кагуле,  в
глубине парка громоздилась БашняРуина, на которой высечено:  "На  память
войны, объявленной турками России, сей камень  поставлен"...  Оскорблен-
ная, она плакала:
   - Боже, сколько ж можно еще страдать мне?
   ...Потемкин получил от нее письмо. Императрица нашла  самые  простые,
сердечные слова. Очень нежно просила его поберечь себя  и  признавалась,
что все эти годы о нем не забывала; он ей нужен!
   "А сама же изгнала. Как понимать тебя, Като?"
   Но даже издалека он ощутил ее женскую тоску...
   Никто из них (ни сама Екатерина, ни тем более Орлов) не  задумывался:
отчего они оба несчастны? Между тем их разделяла незримая социальная пе-
регородка, и Орлов, при всей его бесшабашной храбрости, мог разбить  ку-
лаками крепостные ворота, но становился труслив перед преградой, которая
его, мужчину, и ее, женщину, разделяла на императрицу и верноподданного.
Понять это - значит понять и все остальное, что их  угнетало...  Фаворит
хотел бы видеть в Екатерине творение своих  рук,  потому  и  приходил  в
ярость при мысли, что, наоборот, все в мире считают его самого творением
императрицы. Гришка не был податлив: зависимости от женщины, пусть  даже
такой, как Екатерина, не выносил! Обладая ею, Орлов не обманывался:  пе-
ред ним - императрица, стоящая намного выше его, а потому он, как мужчи-
на, искал минутного забвения среди тех доступных  женщин,  которые  ниже
его... Отсюда - фрейлины и прачки, отсюда и Парашка Брюс! Екатерина про-
щала, прощала, прощала...
   Редкая женщина способна столько прощать.
   - У меня нет времени даже для страданий, - говорила она Орлову (и бы-
ла права). - У меня нет времени для всего, что принадлежит женщинам. Ес-
ли я сейчас опущу руки, забросив дела,  и  стану  заниматься  чувствами,
тогда все полетит кувырком... Пойми же, варвар! - доказывала она фавори-
ту. - Я держусь только тем, что по пятнадцать часов  в  сутки  занимаюсь
делами. А когда я падаю в постель, изможденная от усталости, ты,  отдох-
нувший и веселый, требуешь от меня страсти. Мне же в такие моменты ниче-
го не нужно, и это уже не любовь-нет, Гришенька, это насилие...
   В этом положении, которое по-человечески легко понять, Екатерина изб-
рала самый опасный путь для обретения душевного  спокойствия.  Все  муки
ревности она заглушала откупом. Тебе нравится толстая, как  бочка,  жена
Олсуфьева - даю тебе тысячу крепостных, только оставь толстуху в  покое.
Ты блудил с княжною Гагариной - вот тебе пряжки с бриллиантами,  только,
ради бога, чтобы я больше не слыхала об этой девке. Ты дуешься  на  свою
Като? Так на тебе, Гришенька, мой портрет с алмазами, быстренько поцелуй
меня и скажи, что без меня  жить  не  можешь...  Постоянная  борьба!  Но
борьба неравная, и у Орлова, конечно же, больше сил и нервов  для  того,
чтобы неизменно выигрывать эти мучительные поединки, заканчивающиеся ци-
ничной коммерческой сделкой... Но изредка  между  Орловым  и  Екатериной
возникала интимная немота. В такие минуты они одевались  попроще,  неза-
метно выскальзывали из дворца, где у подъезда их ждала скромная коляска.
Не узнанные никем, они ехали на Васильевский остров -  там  их  встречал
Василий Шкурин, бывший лакей, а ныне  камергер.  Шкурин  выводил  к  ним
мальчика, пугливо взиравшего на редких и добрых гостей, которые,  тороп-
ливо суетясь, заваливали его царскими подарками и сластями. Это  был  их
сын - Алексей, по отчеству Григорьевич - граф  Бобринский  (от  названия
имения Бобрики), плод их любви, небывалой нежности, еще  не  испорченной
никакими сделками. Свидание длилось недолго. Подавленные, они  отъезжали
обратно. Орлов пришибленно молчал. Екатерина украдкой вытирала слезы.  В
такие моменты их руки были сцеплены в честном супружеском пожатии.
   - Тпрру! - говорил кучер. - Ну, вот и приехали...
   Дворец. Трон. Корона. И все оставалось по-прежнему.
   Женского счастья не было, а материнский  инстинкт  давно  разрушен  в
борьбе за престол. Екатерина пребывала в тревоге: оставался лишь год  до
совершеннолетия сына Павла... Она вдруг нагрянула в дом,  где  проживала
вдова Софья Михайловна Чарторыжская из рода дворян Ушаковых; императрица
застала ее за пяльцами.
   - Не пугайтесь, - сказала она, усаживаясь напротив. - И  можете  про-
должать свое занятие Пенелопы... Я не хочу, чтобы мой сын искал утешения
на кухне или в прачсшных, а потому, дорогая, прощу вас обеспокоиться его
развитием.
   Вдова растерянно сказала, что она старше цесаревича.
   - Тем лучше, - отвечала императрица. - Почитайте на  досуге  хотя  бы
Брантома... Диана де Пуатье свершила  подвиг,  когда  из  мрачного  зло-
дея-меланхолика сделала сильного короля Генриха Второго, а ведь Диана на
семнадцать лет была старше его...
   Вскоре после этого Павел серьезно заболел, а Софья Михайловна  Чарто-
рыжская добилась тайной аудиенции у императрицы:
   - Ваше величество, я беременна от вашего сына...
   Одна женщина смотрела на другую. "Неужели эта вдова решила стать Диа-
ной де Пуатье? Вряд ли..." Екатерина сухо ответила:
   - Ребенка я заберу от вас, и больше вы его никогда не  увидите  [21].
За услугу же, оказанную мне, обещаю вам хорошую партию. Вас устроит  за-
мужество с одним из сыновей Разумовского?
   - Вы очень жестоки, - отвечала женщина женщине. Это  так  кажется,  -
засмеялась императрица...
   Тут совпало как-то все сразу: чума в стране, мятеж на  Яике,  болезнь
сына и работа над комедией "О, время!". В голове  уже  сложилась  вторая
пьеса "Именины госпожи Ворчалкиной", двух перьев на  день  Екатерине  не
хватало - исписывались...
   Гришка Орлов застал ее за писаниной - одну.
   - А цесаревич Павел болен, - сказал небрежно. -  И  говорят,  опасно.
Надо бы подумать, кого наследником престола объявить. Думаю,  что  лучше
нашего сыночка Лешеньки не сыскать...
   Екатерина перебрала бумаги. Депутаты яицкие прибыли в Петербург с жа-
лобами на неправды. Пошли к президенту Военной  коллегии,  графу  Захару
Чернышеву, а он, рассвирепев, депутата Кирпичникова так ударил, что чуть
жизни не лишил, остальных казаков с Яика велел плетьми пересечь и бороды
им обрезать.
   Это уже насилие!
   - Не надо злоупотреблять моим доверием. При коронации желал ты  мужем
моим стать, сейчас императора мне готовишь... Иногда, - сказала императ-
рица, - меня удерживает один лишь стыд. Но когда-нибудь я вызову  караул
и велю спустить тебя с лестницы.
   Орлов выслушал с блудливой улыбочкой.
   - А нас, Орловых, пятеро: как пальцы в кулаке. Любой  караул  в  окна
повыкидываем. Мы тебя породили! Из наших ручек пьешь и кушаешь. Не взду-
май хвостом вилять... Пока мы живы, от нас не вырвешься...
   Екатерина срочно выехала из Петергофа и два месяца подряд  демонстра-
тивно не покидала сына. Павел всегда боялся ее, титулуя мать "вашим  ве-
личеством", а сейчас она решила побыть именно в роли матери.  Лишь  еди-
ножды между ними выросла загробная тень его отца и ее мужа. Екатерина не
называла его по имени.
   - Может быть, - сказала она, прохаживаясь по комнате, как это  всегда
делала в минуты душевного волнения, - может быть, со  временем  ты  пой-
мешь, что у твоей матери не было выбора: или  погибнуть  заодно  с  этим
гневливым и пьяным человеком, или спастись вместе с толпою, жаждущей из-
бавления от него... Спи!
   Было уже позднее время, когда  Екатерина  повидалась  с  Роджерсоном.
Лейб-медик предупредил ее, что цесаревич Павел проживет еще лет десять -
не больше! Явно смущенный, врач сказал, что в  его  нездоровье  виновата
дурная наследственность.
   - Это не от меня, - резко ответила женщина. Она с надрывом переживала
болезнь сына: ведь если Павел умрет, никто в мире не поверит в смерть от
болезни, газеты Европы с удовольствием вложат ей в  руки  тонкий  кинжал
или пузырек с ядом. - Спокойной вам ночи,  милый  Роджерсон!  -  сказала
она, удаляясь...
   В библиотеке еще сквозил желтый свечной огонь; там трудился над ката-
логом Василий Петров; увлеченный, он даже не заметил, как царица  появи-
лась на пороге. Екатерина смотрела на статного мужчину и  вдруг  поймала
себя на мысли: хорошо бы изменить Григорию Орлову, чтобы расплатиться  с
ним за все оскорбления сразу.
   Петров, заметив ее, поспешно вскочил:
   - Ваше величество?..
   В страсти лицо Екатерины - как у сомнамбулы.
   - Да, милый, да... Это я, твое грешное величество. -  Она  шагнула  к
нему, но задержалась. - Вот что, - сказала, - возьмешь Маркова-Оспина и,
ради его образования, поезжай-ка в Англию.
   - Как? - обомлел Петров. - Можно ли верить?
   - А почему бы и нет? Уезжай. Надоел ты мне...
   Рано утром запросил аудиенции генерал-прокурор.
   - Что случилось? - обеспокоилась Екатерина.
   - Язык не поворачивается, - сказал Вяземский. - Граф  Григорий  Орлов
пьян был... изнасильничал вашу фрейлинуЗиновьеву.
   Екатерине Зиновьевой было всего тринадцать лет.
   - Но она же его двоюродная сестра!
   - А пьяному-то што? Он разве думает?
   - Так я буду думать, - жестко произнесла Екатерина.


   3. ПЕРВЫЙ ФРЕГАТ "ПЕРВЫЙ"

   Прошка приехал в Азов и поселился в рабочей казарме.
   Вязанка дровишек стоила рубль, еду готовили на кострах из камыша. За-
то рыба азовская была хлеба дешевле: стерляди в полтора аршина  продава-
лись по пятачку, артель матросов за один гривенник увозила на прожор две
телеги тарани, из одного осетра маркитанты выдавливали по 20 фунтов  ик-
ры...
   По условиям трактата от 1739 года Азов с  Таганрогом  были  взорваны,
покинутые турками и русскими (будь она проклята, эта мертвая пограничная
зона!). Теперь солдаты из руин возрождали крепость, и растущее  кладбище
наглядно свидетельствовало, чего им это стоило. Кровавый понос  и  лихо-
радки гнилостные работали быстрее, нежели возводились фасы  из  камня  и
корабли из дерева. Змеи шипели под каждым кустом, в день искусывая 10-15
человек. Настала невыносимая жара, все раскалилось от гроз, и Прошка  не
раз видел, как на штыках часовых пляшут "огни святого Эльма",  какие  он
уже наблюдал на клотиках кораблей-еще раньше, у берегов Америки... Имен-
но здесь, в непотребной скученности, без мытья и  смены  белья,  кормясь
больше всухомятку, рабочие и матросы создавали не флот,  а  лишь  флоти-
лию... Азовскую! От нее-то и быть флоту Черноморскому.
   Молодой лейтенант Федор Ушаков пригнал по  течению  Дона  корабельный
лес с верховий реки - закладывался фрегат "Первый" (он  и  был,  кстати,
первым). Потом Ушаков  снова  навестил  Азов,  командуя  палубным  ботом
"Курьер", и Прошка с ним повидался.
   - Куда ж это я попал? - сказал он лейтенанту.
   - На каторгу... на самую настоящую.
   Прошка вдруг прыгнул, ловко убив палкой гадюку.
   - В таком пекле одно спасенье - жениться...
   Ушаков ответил ему, что однажды в Петербурге на молоке уже обжегся  -
теперь и на воду дует:
   - Семейная жизнь не по мне. Да и какая к черту она может  быть,  если
ты в море, а жена на берегу... Один грех!
   Прохор Курносов был уже закален во  всяческих  передрягах,  в  работе
жесточайше требователен к подчиненным, за что однажды чуть не  поплатил-
ся: в него издали швырнули топором, едва уклонился. Обидчику Прошка  на-
совал кулаком в морду:
   - Я же не для себя-для флота стараюсь!..
   Однажды в Азов прислали штрафных матросов и разжалованных офицеров  -
кто на воровстве попался, кого в бою трусость одолела. Прошка  велел  им
построиться. Обходя шеренгу, мастер-корабельщик вглядывался  в  лица.  И
вдруг споткнулся: перед ним стоял Данила Петрович Мамаев, ведавший Адми-
ралтейством в Казани, а теперь, ободранный и жалкий, глаз не поднимал.
   - Вот и встретились! - сказал Прошка. - Я же  говорил  тебе,  собаке,
что локти изгрызешь, в ногах у меня наваляешься...
   - Христом-Богом прошу, господин Курносов, - взмолился Мамаев, -  сми-
луйтесь... виноват я пред вашим высокородием...
   Вспомнилось былое: и сытая жизнь в доме дворянском и поцелуи  с  Аню-
точкой, и даже кот мамаевский - на диво мудрый.
   - Да бог с тобой! Не к янычарам же попал ты... Идем!
   Отвел дурака в казарму, вина поставил, набросал перед ним  сухарей  и
тарани, сказал, что хлеб-соль казанскую помнит.
   - Ешь, да говори, что с тобою...
   Оказалось, Мамаеву доверили караван барж с припасами и артиллерией по
реке доставить. Но, плавания убоясь, он в  ледостав  угодил.  Осенью!  А
весною, когда ледоход начался, все баржи на сотню верст раскидало, борта
перетерло, казенное имущество затонуло.
   Адмирал Сенявин указал - расстрелять! Едва умолил Мамаев,  чтобы  его
разжаловали...
   Потускнев лицом, Прошка спросил об Анюте.
   - Анюточка за дворянином Прокудиным живет  исправно...  Уже  понесла.
Господи, куда ж я попал? - убивался Мамаев.
   - На каторгу! - пояснил ему Прошка. - Ступай работать. И помни: ежели
сплохуешь, так в ухо дам - не встанешь!
   Алексей Наумович Сенявин отозвал в Таганрог корабли и всех  мастеров.
Прошка краем уха уже слыхивал, что адмирал в большом разладе с  Адмирал-
тейств-коллегией, которая, здешней обстановки не ведая, с высоты столич-
ного положения поучает его, как быстрее из дерьма флот слепить... Измож-
денный малярией и недосыпами, адмирал крикливо поведал  начальникам  то,
что они и без него ведали. Азовское море мелководно,  от  Воронежа  суда
спускать по отмелям трудно - оттого  корабли,  строенные  плоскодонными,
крутую морскую волну вряд ли выдержат.
   - Новоизобретенные [22], - сказал он, - от нужды нашей!  Малый  почин
делу великому свершен нами. Теперь из моря Азовского  пора  выгребать  в
морс Черное...
   Федор Ушаков явился к Прошке Курносову:
   - Кафу наши взяли, слыхал ли? Я до Кафы сбегаю.
   - Возьми и меня. Побежим вместе...
   И побежали они под парусом. Ушаков имел пакет от Сенявина к  Долгору-
кому, а Прошка дел никаких не имел и потому решил прогуляться по городу.
Вышел за форштадт - длинная дорога тянулась к северу (даже страшно поду-
мать, как далеко отсель до родимой Соломбалы), недалече дымил  костерок.
Возле него расположился маркитант. С ним две турчанки. Босые, но с брас-
летами на ногах, а ногти на пальцах рук и ног  покрыты  вишневым  лаком.
Только сейчас Прошка заметил, что юная пленница, совсем еще девочка, ед-
ва сидит на земле, клонясь, как надломленный стебель. Наконец она ничком
сунулась в траву, а мужик накинул на нес суровую тряпицу.  Накинул  так,
будто хоронить собрался.
   - Где ты их достал? - спросил Прошка.
   - Туточки... женки янычарские. Брошены.
   - А куда их тащишь, брошенных?
   - До Белова, что под Тулою, сам-то я из тех краев буду.
   - А на что они тебе?
   - Барин велел. Жена, вишь ты, рано состарилась, ажно зубы все выпали.
Так он меня послал. Хочу, говорит, турчаночку молоденьку... Одна-то  ни-
чего, доберется, тока плачет. А эта хворенька! Ежели пожелаешь  ее,  так
за пять рублев уступлю... бери!
   - Как зовут се? - полюбопытствовал Прошка.
   - Бормотала она... Камсртаб, вроде. Шут ее знает!
   Парень испытал страшную жалость к этой девчонке.
   - Помрет в дороге... Пять рублев, говоришь?
   - Ага. Мне без прибыли домой как же явиться?
   Прошка попросил маркитанта отойти для расчета в сторонку. И там,  по-
дальше от костерка, быстро набил мужику морду, так что и встать  тот  не
мог. Потом подхватил больную турчаночку на руки и,  удивившись  легкости
ее тела, понес обратно - к пристани...
   - Федя, - позвал он с палубы, над люком стоя.
   - А! - отозвалось из корабельных низов.
   - Ступай на дек. Глянь, что я достал.
   - Арбузов, што ль?
   - Поднимись. Сам увидишь.
   Ушаков глянул на провисшую меж рук добычу.
   - Сдурел ты, братец! На что тебе?
   - Хворая. Жалко.
   - Возись с ней... Эдакого добра тут хватает.
   - Коли выхожу, так и оженюсь на ней.
   - Веры-то она бусурманской.
   - Вера, как и деньги, Федя, дело наживное.
   - Ты прав. Но куда с ней теперь денешься?
   - С собой возьму - в Азов.
   - В казарму-то? А кто мне позволит янычарских баб из моря в море  под
русским флагом перетаскивать?
   - Да ты, Федя, посмотри, какая она красивая...
   Он откинул кисейный яхмак с лица, и Ушаков увидел чистый  лоб,  укра-
шенный подвесками с жемчужинами, и черные глаза, Ц обведенные гримом,  -
они глянули на него с испугом, а яркие губы силились улыбнуться.  Ушаков
спросил, как ее звать.
   - Вроде бы Камертаб.
   - Камертаб... Камертаб, - прошептала турчанка.
   - Вишь? И голосок у нее приятный, певучий...
   Ушаков сказал, что для него служба на флоте дороже всякого  бабья,  а
Кинсберген не простит ему нарушения традиций флота.
   - А кто этот Кинсберген? - спросил его Прошка.
   - Голландец. Недавно на русский флот принят...
   Прошка навестил корабль, на котором держал флаг капитан третьего ран-
га Ян Генрих Кинсберген. Этому хорошему человеку никак не давался  русс-
кий язык, и Прошка заговорил с ним поголландски.
   - Мальчик! - обрадовался капитан, кидаясь ему в объятия. - Откуда  ты
знаешь язык моей чудесной родины?..
   Кинсберген не стал возражать, чтобы пакетбот "Курьер" забрал турчанку
из Кафы. Прошка сам выкопал на окраине Азова землянку,  сложил  печурку,
вмазал в нее котел, натаскал воды, устроил девке баню. Но Камертаб таяла
на глазах.
   - Не знаю, чем и помочь тебе, - переживал Прошка. - Если  б  ты  хоть
по-нашему понимала... Ладно, лежи. Может, и воспрянешь...
   Из гарнизона позвал он лекаря-немца, наградил его щедро, просил выле-
чить, и тот старался. А на верфи сторожем был  турок  Махмуд,  взятый  в
плен еще при Минихс, он приехал в Азов из Пензы; Прошка спросил его, что
значит по-турецки "Камертаб".
   - Лунное сияние, - пояснил Махмуд.
   - Выпить водки при лунном сиянии хочешь?
   - А кто из пензяков откажется?
   - Тащи огурцов. Пойдем...
   Привел турка в землянку, просил его поговорить с Камертаб, и та расс-
казала, что ее янычар на корабле уплыл в Варну, а жен своих заставил  яд
принять, чтобы гяурам такая красота не досталась.
   - Чего же не умерла? - удивился Прошка.
   - Такой судьба... кысиет! - смеялся Махмуд.
   Добрый язык оказался у Махмуда - Камертаб выжила. Прошка все эти  дни
старался на верфи, уставал шибко, но в середине дня успевал заглянуть  в
землянку, ублажал свою "янычарку" то рыбкой, то куском пирога, то кистью
винограда. С радостью наблюдал Прошка, как  оживает  молодая  душа,  как
хлопочет по дому Камертаб и что-то напевает по-своему. Но однажды пришел
Прошка с верфи злее черта после работы и вдруг видит: сидит  его  Камер-
таб, глаза у нее блестят, губы обведены ярким кармином, а она ногти  се-
бе, по гаремной моде, намалевывает. Пришлось вмешаться.
   - Я тебе не янычар какой-нибудь, - пригрозил Прошка, - я тебе  шкипер
второго ранга флота Российского, а ты что,  стерва,  вытворяешь?  А  ну!
Обскоблись скорее, не то я тебя вздую...
   Камертаб поняла его угрозы на свой женский лад: когда Прошка улегся в
постель, она гибкой змейкой пронырнула к нему под одеяло.  Утром  парень
сыскал в торговых рядах Аксинью, драчливую маркитантку, но добрую,  пока
трезвая. Упросил быть крестной матерью. А скоро пакетбот "Курьер" подва-
лил с Ушаковым - Федя охотно стал крестным отцом. В  гарнизонной  церкви
состоялись крестины, и "Лунное сияние" превратилось в Аксинью Федоровну.
   Потом бесфамильная стала госпожою Курносовой!
   Ох, и веселая же свадьба была в Азове - между  верфью  корабельной  и
погостом кладбищенским. Прошка денег не жалел. Гулять так  гулять.  Ведь
свадьбы не каждый день бывают.
   Даже несчастного Мамаева к себе залучил:
   - Иди и ты, Данила Петрович, отдохни от каторги...
   Хорошо начиналась семейная жизнь шкипера Курносова.
   Первый фрегат "Первый" сошел со стапелей на воду.


   4. SI DEUS NOBISCUM...

   Потемкин, расставшись с Прошкой, завернул в иную сторону - в Сечь За-
порожскую, в курень Кущевский. Въехав на двор коша, он дважды  произнес,
словно понукая лошадь:
   - Пугу-пугу, пугу-пугу. - Это служило паролем.
   - Пугу-пугу? - окликнули его, но уже вопросительно.
   На что Потемкин отвечал по всем правилам Сечи:
   - Пугу - казак с Лугу, а зовусь - Грицко Нечсса.
   - Заводи коня в клуню, будь товарищем нашим...
   Неясно, что делал Потемкин в Запорожской Сечи; может быть, ничего  не
делал, признавая и такой род занятий. А чуть повеяло весной, он счел от-
пуск законченным и отъехал к армии. Его удивило множество кордонов и ка-
рантинов, - Смоленск и Москва отгородились от чумы шлагбаумами и костра-
ми, бочками с дегтем и уксусом. На постоялых дворах люди говорили  полу-
шепотом, будто в присутствии покойника. Смерть гуляла рядом,  но  Потем-
кин, верный языческому фатализму, манкировал правилами - ел, что  хотел,
пил, где придется...
   Румянцев был в Яссах; Дунайская армия держала фронт  самый  решающий,
от усилий которого зависела судьба мира. Фельдмаршал спросил, что в  Се-
чи. Потемкин отвечал в том духе, что в Сечи нет связей семейных, нет об-
щественных, оттого не может быть прочных связей не только с Россией,  но
даже с Украиной...
   В сенях штаба он обратил внимание на офицеров, сидевших на полу,  за-
кованных в цепи, и спросил Румянцева, кто такие.
   - Журжу сдали... завтра их расстреляем!
   Даже из краткой беседы с фельдмаршалом Григорий Александрович  понял:
кампания не ладится. Пожалуй, она великой не станет, ибо  Румянцев  имел
нервную оглядку на свои тылы, ощущая угрозу сзади - со стороны  Австрии,
которая выстраивала на рубежах военные поселения. Фельдмаршал  признался
честно:
   - Пока у нас нет флотилии на Дунае, нам и думать  нечего,  чтобы  эту
прорву форсировать всею армией. Без кораблей тошно!..
   Потемкин получил от него корволант (летучий корпус), с которым отпра-
вился в Крайовский банат, на границу с Венгрией,  готовый  отбить  любое
нападение австрийцев. Вскоре князь Репнин привел свои дивизии  в  Турну,
подчинив себе корволант Потемкина. Николай Васильевич сообщил, что турки
освобождают Обрсскова - это хороший признак. Но, осмотрев  Турну,  князь
нашел крепость прочной и отступил, приказав ретироваться и Потемкину. Но
время ретирады тот проспал, а когда проснулся, турки сделали  нападение.
С пятью тысячами сабель корволант выдержал натиск двадцати тысяч  -  три
дня подряд бились насмерть, резались саблями, и Потемкин вышел победите-
лем. Отходя, он спалил дотла несколько магазинов и потопил вражеские ко-
рабли, завершив партизанский рейд у стен Силистрии.
   - Кажется, я начинаю понимать войну, - подумал он.
   Но едва добрался до Ясс - свалился замертво; лекарь Гензель  поставил
диагноз: чума... Потемкин услуги врачей отверг, доверясь ординарцам сво-
им - запорожцам Пискуну и Самодрыгс:
   - Лечите, братцы, как в кошах лечат...
   Была уже промозглая осень. Запорожцы раздели Грицко Нечесу, вывели на
двор и стали окатывать из ведер ледяною водой. Утром давали чарку  водки
с порохом и золою, вечером поили водкой с лошадиной мочой, и  "чумы"  не
стало. Тут Потемкин возликовал:
   - Тех бы лекарей перевешать всех, яко псов!
   За годы войны сложилось главное качество Потемкина: надменный в обще-
нии с высшими, он был душевно добр и неизменно покладист с людьми, стоя-
щими ниже его.
   Таким он и останется навсегда - до самой смерти!
   Румянцев испытывал тревогу не напрасно... Когда граф  ОрловЧесменский
проезжал через Вену, он исполнил личное поручение Панина, ознакомив двор
Габсбургов с русским проектом мирного договора. Получив такой документ в
руки, Мария-Терезия сразу собрала войска в Трансильвании, чтобы  -  сов-
местно с турками! - выступить против России.  Императрица  сказала  сыну
Иосифу II, что русский проект будущего мира с Турцией она швырнет в  Се-
раль, как бомбу.
   Ее посол Тугут вручил проект султану турецкому.
   - Русская кралица сошла с ума! - разбушевался Мустафа  III.  -  Разве
Черное море не взбурлит кипятком, появись там  корабли  гяуров?  С  чего
московы взяли, будто мы уйдем из Крыма, как шумные гости с веселого  пи-
ра? Мы еще вернемся в Кафу... Моя власть всюду там, где высятся минареты
наших мечетей!
   Графиня Дюбарри прогнала Шуазеля некстати,  и  Кауниц  тосковал,  ибо
герцог Эгильон более полугода не отвечал на его письма.  Проанализировав
обстановку, Кауниц осмелел:
   - Я не нашел в короле Пруссии ничего дурного, но и не обнаружил ниче-
го хорошего. А мы, кажется, пошли на поводу этого старого  интригана,  -
доложил он Марии-Терезии. - Еще не поздно сделать шаг назад, обратясь от
Фридриха к Мустафс Третьему... Восток реален: русские в Крыму и  на  Ду-
нае, это приводит меня в яростное содрогание!
   - Меня тоже, - прослезилась "маменька". - Не пришло ли уже время  на-
бить наши сундуки пополнее?..
   Тугут получил новые инструкции: Австрия поможет Турции  одолеть  Рос-
сию, султан вернет себе Крым; в залог этой неугасимой дружбы Мустафа III
должен уплатить Марии-Терезии 12 миллионов флоринов... Турки клюнули  на
эту приманку и торопливо привезли в Землин первые три миллиона  -  зада-
ток! При этом они нижайше просили австрийцев как можно скорее  ратифици-
ровать договор.
   Кауниц снова навестил императрицу.
   - Если деньги попали в наши сундуки, - рассудила Мария-Терезия, - так
зачем спешить с ратификацией? Договор наш абсолютно  тайный,  а  значит,
Мустафа не станет трезвонить по Европе, что мы его обокрали.  Не  таковы
сейчас дела Сераля, чтобы он полез в драку с нами  из-за  каких-то  трех
миллионов.
   Кауниц заметил, что Мустафа, собирая для них флорины, пустил в переп-
лавку золотую посуду и заставил своих жен отдать все свои кольца,  агра-
фы, браслеты и серьги.
   - У него голова болит о своих женах, а мне всегда надо помнить о сво-
их детях, - отвечала Мария-Терезия...
   Выходя из ее кабинета, канцлер торжественно заверил  придворных,  что
Австрия останется верная своей миролюбивой политике:
   - Мы заставим Россию убраться на те рубежи, с которых она начала  эту
войну. Мы накажем и поляков за их строптивый характер. Кроме того,  Вена
рано осушила слезы: мы еще не смирились с  потерей  нашей  Силезии...  -
Сейчас он шантажировал и Россию и Пруссию!
   - Немецкая река Дунай, - плотоядно бормотал Кауниц, - издревле  течет
в русле германской истории... нам нужна еще Висла! Австрия по горло сыта
этой славянщиной... Довольно уступок! Мы никогда не откажемся  от  своих
заветов...
   Каждый день отныне доставлял ему радость.
   - Ваше величество, - обрадовал канцлер императрицу, - Бог снова заод-
но с нами. Имею очень приятное сообщение: Россия  вымирает  от  чумы,  а
Яицкое войско охвачено восстанием.
   Мария-Терезия, хлопнув в ладоши, ответила:
   - Si Deus nobiscum, quis contra nos? [23] Пусть эти русские, заражен-
ные схизмой, перемрут все до единого...
   Английский посол в Стамбуле, отличный шпион, навестил драгомана  Мав-
ромихали и сказал, что ему известно о тайном сговоре султана  с  венским
двором. При этом он выложил кисет с деньгами.
   - Здесь сто пиастров. Я жду от вас копии трактата.
   - Мне отрубят голову, - сказал Мавромихали.
   - Но сто пиастров вы уже взяли...
   С копии трактата он снял еще две копии и переслал одну Фридриху II, а
другую в Петербург. Открылась неприглядная картина свирепой жадности Ма-
рии-Терезии: она хотела обладания Польшей - до самых стен Варшавы,  цеп-
лялась за Галицию с Буковиной, жаждала виноградной Молдавии и мясной Ва-
лахии... Никита Иванович Панин даже не удивился:
   - Странно, что наша "маменька" не захотела Киева!
   А король Фридрих переслал Кауницу письмо, в  котором  выделил  фразу:
"Осмелюсь заметить, у вашей Вены отличный аппетит..."
   Потемкин снова обрел аппетит и поглощал сырые бураки, заедая их  неж-
ными вафлями. Ему повезло - лекарь Гензель ошибся. Но в Москве врачи то-
же ошиблись, и судьба города была решена. Дворянство выехало в  деревни,
войска спешно вывели в летние лагеря, народ же остался чуме на съедение.
Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков жаловался генерал-поручику Еропкину:
   - Вот хвороба какая! Нс знаешь, когда и кого ухватит. Того  и  гляди,
что зайдешь ты, Петр Митрич, завтрсва ко мне на кулебяку, а тебе скажут,
что я... Вернее, братец, случится так: зайду я к тебе завтрева на  куле-
бяку, а мне доложат, что ты уже... ау!
   - И такое возможно, - не перечил ему Еропкин...
   Московский архиепископ Амвросий Зсртис-Камснский настаивал на  закры-
тии общественных бань и базаров, которые считал рассадниками заразы.
   - Что ты, что ты, - всполошился "фельдмаршал...
   Он был против карантинов, сообщая правительству:  "Почти  весь  город
питается привозным хлебом; ежели привозу не будет, то голод будет, рабо-
ты станут, за семь верст никто не пойдет покупать, а  будет  грабить,  и
без того воровства довольно". Салтыков писал, что свои ворота  запер,  в
канцелярии уже болеют, а в доме Еропкина лакеи вымерли.  На  базарах  же
между покупателем и торговцем горел костер, подле стоял чан с уксусом. О
цене сговаривались под надзором полиции. Затем покупатель кидал монеты в
уксус, а торговец протягивал хлеб или мясо через пламень  костра,  после
чего выгребал деньги из чана...
   Амвросий, покидая Салтыкова, сказал ему веще:
   - Эвон, у Варварских ворот иконка Богоматери древняя. О ней  и  забы-
ли-то, а ныне лесенку приставили и знай себе ползают по лесенке да  чмо-
кают. Будь моя воля, я бы из пушки - трах!
   Первым забил тревогу доктор Шафонский: на трупах солдат Военного гос-
питаля он доказывал коллегам, что люди умирают от чумы.  Но  медицинская
комиссия высмеяла его: признать наличие чумы в Москве - значит испортить
себе карьеру. Вот имена этих дипломированных остолопов: Эрасмус,  Скиди-
ан, Кульман, Мертенс, фон Аш, а главный над ними -  штатс-физик  Риндер,
заявивший, что чумы нет:
   - Народ о том знает. Одни мрут от "перевалки", иные от моровой  язвы,
а пятна на трупах - не доказательство!
   Шафонский, человек честный, перевернул труп:
   - Господин Риндер, пощупайте у него железы за ушами.
   - Не стану я щупать каждого пропойцу...
   Салтыкову, очень далекому от науки,  Риндер  внушил,  что  московский
климат развитию чумы не способствует. Но вскоре  умерли  пленные  турки,
умер и офицер, прибывший из Бендер, а прозектор Евсеев, вскрывавший его,
быстро последовал за офицером. Москва шушукалась: мертвых погребали  те-
перь по ночам, тайно от полиции. Салтыков  послал  Риндера  на  Суконную
фабрику:
   - Там семья сторожа вымерла, рабочие имеют пятна на теле нехорошие, и
за ушами у них вспухло... Езжай-ка!
   На фабрике обнаружили восемь трупов. Салтыков, кипя негодованием пра-
ведным, снова созвал комиссию олухов Царя небесного:
   - Если не от чумы, так от чего же Москва мрет?
   Но упрямые немцы не желали порочить свои служебные формуляры и потому
горой стояли за свой первый диагноз. Салтыков велел удалить  из  столицы
рабочих Суконного двора и запереть наглухо в стенах монастыря Николы  на
Угрсше. Но когда стали фабрику оцеплять, рабочие разбежались  по  городу
быстрее зайцев... Генерал Еропкин пощупал у себя за ушами:
   - Здоров! Теперь в лесах Муромских разбойника Кудеяра  пымать  легше,
нежели в трущобах московских чумных выявить...
   Дальше - больше. Салтыков внове потребовал от врачей "назвать  точным
именем оказавшуюся на Суконном дворе болезнь". Но врачи уперлись как ба-
раны, и ни один не произнес этого слова - чума! Истину  же  упрятали  за
"перевалку" и за некую "язву". Один лишь Шафонский говорил прямо:
   - Чума! Самая обычная. Такая же и на войне...
   Но мнение авторитетных невежд уже опрокинулось в народные толпы,  вы-
зывая в москвичах возмущение строгостями и карантинами. Ведь  если  чумы
нет, так зачем же нас хватают и по  больницам  растаскивают?  Варварские
ворота, над которыми висел образ Богоматери, стали трибуной  для  попов,
не в меру ретивых:
   - Нам виденьицс уже было! Христос хотел за грехи наши дождь  каменный
на Москву наслать, но Богородица явилась вчерась и заменила дождь из бу-
лыжников язвою... Не жалей денег, народ!  Вон  кубышка  отверста:  кидай
все, что имеешь, так Богу угодно...
   Шестеркою лошадей к воротам подъехал Амвросий.
   - Не верьте козлам вонючим! - возопил он. - Я священник выше рангом и
ближе к Богу. Однако до седых волос дожил, а видения не  посещали  меня.
Галлюцинации только одних придурков да пьяниц навещают - и вы таковы  же
есть, шарлатаны брюхатыс!
   - Не русский он! - раздались тут крики. - Гляди, рожа-то какая масля-
ная, а глазами зыркае, ажио страшно...
   - Чего там? Бей колдуна! - И полетели камни.
   Амвросий спасся в доме генерал-губернатора Москвы.
   - На все воля Господня, - сказал он Салтыкову. - Но икону с  Варварс-
ких ворот я ночью стащу и кубышку поповскую разломаю.
   Еропкин жаловался, что Москва имеет всего две пушки:
   - Ежели на меня полезут толпою, как мне отстреляться?
   - Смотря чем заряжать пушки, - отвечал Салтыков. - Ежели ядрами,  так
башки две с плеч снимешь, а картечью всех повалишь...
   Салтыкову принесли пакет из Петербурга; секретарь надел вощеные  пер-
чатки, ножницами разрезал пакет и швырнул его в печку, а  письмо  окурил
можжевеловым дымом. Екатерина писала: никого в городе  больше  не  хоро-
нить, всех покойников погребать в оградах загородных церквей. Но  испол-
нить указ стало теперь нсвозможно: жители скрывали заболевших от врачей,
боясь отправки в больницы, прятали от полиции и мертвых. Хоронили их са-
ми - где придется, лишь бы никто не видел. Москва ежедневно лишалась де-
вятисот жителей, а народ был так запуган, что за два месяца полиция  по-
лучила официальную справку лишь о двух умерших. Жизнь и  смерть  ушли  в
подполье, но чума доставала люден и в укрытиях, покрывала гнилыми  бубо-
нами, заставляла истекать зловонною слизью, а потом покидала труп, пере-
кидываясь на здоровое тело...
   А ведь истину вещал Шафонский - и за то ему честь и слава!


   5. ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА

   Чуя свою вину, фаворит заискивающе поглядывал на Екатерину, но  глаза
его каждый раз встречали строгий взор охладевшей к нему женщины. Она ду-
мала: "Негодяй! Изнасиловал свою же сестру, еще девочку, и надеется, что
все кончится шуточками... нет уж, миленький!" А тут еще слухи из  Москвы
ужасали...
   Фельдмаршал Петр Семенович Салтыков не перемог страха перед  чумой  -
покинул свой пост, спасаясь в подмосковном Марфине. Уважая большие  зас-
луги старика перед родиной, ему этот грех наверняка бы простили, если бы
на второй день после его бегства Москву не охватил бунт...
   Гигантские амбары Симонова монастыря уже трещали, заваленные имущест-
вом "выморочных" семей. Неопознанные  мертвецы  валялись  посреди  улиц.
Мортусы-добровольцы, в вощеных плащах, в черных масках на  лицах  (сущие
дьяволы!), таскали крючьями из домов трупы, валили  их  на  телеги,  как
дрова, и везли за город - в ямы! Многие жители  тайно  покидали  Москву,
разнося заразу далее, и умирали в лесах, как дикие звери. Всюду полыхали
костры - сжигали вещи покойников, а бедные люди рыдали (ибо,  как  писал
очевидец, глиняный горшок для бедняка дороже, чем для  графа  Шереметева
чайный сервиз из порцелена мейсенского). Народ запивал горе лютое в  ка-
баках, которые не догадались прикрыть, как и церкви.  Чума  буйствовала,
заражая вокруг Москвы губернии Смоленскую, Нижегородскую, Казанскую, Во-
ронежскую... Круглосуточно, без единой передышки, стонали  над  ЗДосквою
церковные колокола, рыдали люди над мертвыми, кричали и плакали  сироты.
Ад!
   Шафонский приехал в Чудов монастырь - к владыке:
   - Властей нет - все разбежались. Врачи - немцы, им  никто  не  верит.
Меня сейчас в Лефортове чуть не убили. Народ потерял терпение.  Вся  на-
дежда на вас, первосвященный...
   Амвросий распорядился перед клиром епархии:
   - Умерших класть в гробы, не обмывая покойников и не давая им послед-
него мирского целования. Священникам же творить исповедь умирающих  стоя
на улице, в дома не входя, - через окна! При крещении новорожденных быть
особливо осторожну...
   По улицам бродили пьяные попы, взывая к народу:
   - Чего слушать табашника? Он же трубки курит и в  еретические  стекла
вшей разглядывает. У него книги колдовские имеются...
   Амвросия ненавидели "дикие" священники, своих  приходов  не  имевшие.
Такие кормились, сбираясь на Лобной площади, где их и нанимали к отпева-
нию усопших, а мзду они тут же пропивали в трактирах, в которых и  отсы-
пались под лавками. Ненависть их была зверино страшна, потому что Амвро-
сий халтурщиков прсследовал, облавы жестокие учиняя, бороды рвал, а мно-
годетных в железах голодом и дымом морил подолгу, от жен отлучая. К этим
"диким" попам вскоре примкнули раскольники, которых заботила  лишь  одна
цель - в общем шуме ограбить Московский Кремль с его бесценными сокрови-
щами... Раскольники больше всех и орали:
   - Долой карантины немецкие! Бей их... круши, народ православный!  Ле-
карей топить надо: они ляписом нарочно пятнают нас, оттого и пятна  гни-
лые, вот и мрем безвинно от злодеев ученых...
   Икона Богородицы у Варварских ворот висела высоко, к ней  ползали  по
лестнице. Амвросий хотя и верный страж церкви, но все-таки понимал,  что
зацелованная икона - главный источник заразы московской:  больной  следы
на ней оставляет, а другой богомол следы с иконы слизывает.  Архиепископ
снова подъехал к воротам, завел диспут с попами,  которые  кричали  ему,
что он "еретик и безбожник".
   - Я не против Бога - я против суеверий ваших! - огрызался Амвросий. -
Жаль, что вы без ума родились, а то бы я показал вам через стеклышки, из
какой мерзости весь мир состоит... Исцеления под иконой ищущие,  вы  под
этой иконой и подыхаете!
   Он хотел снять икону - не дали. Сунулся к  церковной  кубышке  -  его
грубо отшибли. Еропкин послал к Варварским воротам команду  во  главе  с
царевичем Грузинским, но царевича избили поленьями, а всех солдат обезо-
ружили. В драке слышалось:
   - Богородицу грабят! Спасайте деньги Богоматери...
   Епископ перебрался в Донской монастырь, а Чудова обитель  подверглась
нещадному разграблению. Что не могли унести, все ломали-даже двери, даже
печки; книги и картины, утварь и посуду разворовали. Амвросий Зертис-Ка-
менский держал при себе племянника Николая Бантыш-Каменского.
   - Коля, - сказал он ему, - вот тебе часики мои, два рубля  и  табаке-
рочка... Деньги-вздор, но все же помни, что камергер Потемкин  полтысячи
остался мне должен. С него и получишь! А теперь прощай... беги в баню  и
там закройся.
   Услышав, как ломятся в двери храма, Амвросий кинулся по  лестнице  на
высокие хоры, спрятавшись за иконостасом. Толпа с дрекольем ворвалась  в
храм, искала его и не находила. Неожиданно своды  храма  огласились  ра-
достным возгласом ребенка:
   - Сюда, скорее... он здесь-на хорах!
   Амвросий выпрямился, отдаваясь в руки людей:
   - Господи! Остави им, не ведают бо, что творят...
   Его трясли за бороду, рвали с головы волосы:
   - Зачем бани позакрывал? Это ты карантины придумал... Почто Богороди-
цу Варварскую обижал? Покайся...
   Амвросий на все вопросы отвечал подробно, даже спокойно. Его вытащили
на двор, и толпа, опомнясь, готова была отпустить свою жертву. Но тут  с
кузнечным молотом в руке подскочил раскольник:
   - Чего там слушать его? Во славу Божию... бей!
   Смерть была тяжкой: архиепископа избивали дубинами на протяжении двух
часов. Убийцы отошли, когда от человека  осталась  бесформенная  квашня.
Вместе с ним погибла и коллекция живописи: "дикие"  попы  и  раскольники
повыкалывали на парсунах глаза, испохабили голландские пейзажи, изрезали
холсты ножами...
   Еропкин сообщал в Петербург, что с помощью  двух  пушчонок  он  отбил
штурм Кремля; сначала палил в толпу пыжами горевшими, а потом, под  гра-
дом камней и дубья, ударил картечью. Кремль отчасти  пострадал,  но  его
сокровища уцелели... Екатерине представился удобный случай избавиться от
фаворита - раз и навсегда!
   - Еропкин ранен, езжай в Москву, - велела она.
   Никто из придворных не сомневался: Орлов отправляется в чумной город,
чтобы никогда уже не вернуться. Это же понимала и сама императрица,  го-
рячо с ним прощавшаяся. Английский посол Каткарт был  единственным,  кто
советовал фовориту не ехать.
   - Москва - это ваша могила, - сказал он.
   - Я вернусь... с триумфом! - заверил его Орлов.
   Он приехал в Москву, когда солдаты с оружием  отрывали  от  церковных
колоколов набатных звонарей (столь упорно не желали они колоколен  оста-
вить). Орлов устроил погребение того, что осталось от архиепископа  Амв-
росия; над гробом его он произнес речь:
   - Амвросия убил не народ наш, ему отомстило суеверие наше.  Сумароков
трижды был прав, сказывая, что улицы московские на целый аршин  вымощены
нашим невежеством...
   Орлов доказал свое мужество: от чумы не прячась, всюду ходил открыто,
лицом веселый, приветливый. Первым делом он свой дворец на  Вознесенской
улице отдал под размещение госпиталя:
   - Русский человек не болезней, а больниц боится!
   Исходя из этого, он приказал не тащить людей в больницу, яко пьяных в
полицию, а заманивать ласковыми уговорами. Врачам же Орлов посулил трой-
ное жалованье и кулак свой показал:
   - Что вы, кровососы, умеете? Только "руду  метать".  Отныне  запрещаю
властью своей кровь из людей выпускать... Лечить надо!
   Фаворит явился в тюрьму, собрал убийц и воров:
   - Орлы! Я и сам орел, а потому как-нибудь споемся... Вы взаперти  си-
дели, потому все остались здоровы, будьте мортусами. Дело гадостное,  но
полезное: надобно всю Москву от дохляков избавить. Если поможете, обещаю
всем вам волю вольную.
   - Верить ли тебе, что волю нам дашь?
   - Именем императрицы российской-дам!
   - Урр-а-а. - И тюрьма вмиг опустела.
   Удивительно, что вся эта разбойная орава  не  разбежалась,  а  честно
приступила к обязанностям. Шафонскии жаловался Орлову, что все служители
при больницах вымерли, а где новых взять?
   Фаворит заложил два пальца в рот - свистнул.
   Царевич Грузинский, контуженный поленом, предстал.
   - Парень, - сказал ему Гришка, - объяви по Москве, что люди  крепост-
ного состояния, кои добровольно пожелают в госпиталях за чумными больны-
ми ухаживать, после поветрия вольны станут"
   - Благодарю, - поклонился фавориту Шафонский.
   Жертвуя собой,  крепостные  избавлялись  от  рабства.  По  выходе  из
больницы выздоровевших Орлов давал холостякам по пять рублей, семейным -
по десять. А вылечившись, люди попам "диким" уже не верили. А  тех,  кто
добра не понимал и по домам "выморочным" заразные пожитки грабил,  таких
прытких Орлов вешал с удивительной легкостью,  будто  всю  жизнь  только
этим и занимался. Вся Москва была в зареве пожаров - это сгорали дома, в
которых не было жильцов, одни трупы. На том месте, где  погиб  Амвросий,
фаворит перевешал его убийц. А мальчишку, который епископа обнаружил, он
сам посек розгами и отпустил к родителям:
   - Щенок паршивый! Живи и помни, кто порол тебя...
   Москва очистилась: от заразы, от покойников, от  собак,  от  кошек  и
крыс. Чума отступала, а морозы, ударившие  разом,  доконали  ее  оконча-
тельно. Фаворит императрицы торопливо соблазнил одну глупую вдову,  вко-
нец обалдевшую от внимания к ней столь высокой персоны, и  помчался  об-
ратно-в Петербург...
   Екатерина не ожидала увидеть его снова подле себя.
   - Не целуй меня - я ведь в карантине не сидел.
   - Какой там карантин! Давай поцелую...
   Орлов слегка оттолкнул женщину от себя:
   - А ведь ты, Катя, не ждала меня... сознайся.
   - Перестань! Мое сердце только и жило тобою...
   Теперь пора было расплачиваться, и она воздвигла в Царском Селе  три-
умфальную арку с надписью: "ОРЛОВЫМ ОТ БЕДЫ ИЗБАВЛЕНА МОСКВА".  Монетный
двор отчеканил памятную медаль, на которой изображены  Орлов  и  Курций,
бросающийся в пропасть, с надписью: "И Россия таковых сынов  имеет".  На
этой медали граф Орлов впервые был титулован князем. А  на  берегу  Невы
строился для фаворита Мраморный дворец, на фронтоне которого императрица
велела начертать: "Здание Благодарности"... Отдарившись, она потерла ла-
дошки:
   - Доволен ли ты мною, друг мой?
   - Вполне, матушка. Близ тебя хорошо.
   - Ну ладно. А теперь подумаем, что нам делать с Катенькой Зиновьевой,
которую ты, подлец и мерзавец, изнасиловал...
   Их перебранку пресекло появление Панина:
   - Ваше величество, из Крыма прибыл калга Шагин-Гирей, ищущий  высокой
милости у двора вашего. Снедаемый позором,  фельдмаршал  Салтыков  умер.
Оказывается, можно умереть и от стыда!


   6. ВО ИМЯ ПРЕСВЯТОЙ ТРОИЦЫ

   Что-то зловещее таилось в истории Габсбургов;  казалось,  им  открыта
некая тайна, которой они и следовали веками, грабя  и  насилуя  соседние
народы. Но при этом Мария-Тсрсзня постоянно жаловалась, что  истерзалась
совестью.
   - Я имею очень смутное представление о наших правах, - созналась  она
Кауницу. - Но я ведь никого не обираю, правда? Я лишь хочу вернуть детям
похищенное злодеями... Я умерла бы спокойно, если бы заполучила  Галицпю
с Лсмбергом-Львовом...
   До Фридриха II дошли эти вдовьи причитания.
   - У кого? - разозлился король. - У кого это  вдруг  обнаружилась  со-
весть? Неужели у этой старой ханжи, которая всех соседей  приучила  дер-
жать двери на запорах... Постыдились бы они там!
   В отличие от венской императрицы, прусский король действовал прямоли-
нейно: дайте мне вот этот "кусок", и я успокоюсь. Совесть ему была  нез-
накома, а плакать он не собирался. Раздел Польши  нависал  над  Европой,
как грозовая туча. Однако напрасно в эти дни князь Вяземский сказал  им-
ператрице, что после раздела Польши она сможет вписать в  свой  титул  и
"королева польская".
   - Никогда не сделаю такой глупости, ибо ни  единого  вершка  исконной
польской земли Россия не тронет.
   Ей доложили, что граф Никита Панин у дверей кабинета.
   - Пусть за дверями и останется, - велела императрица.
   Никита Иванович признался Денису Фонвизину:
   - Она ждет совершеннолетия сына, чтобы выкинуть меня из дворца, а за-
одно избавиться от моего влияния в политике.
   Фонвизин сказал, что Павел никогда его не оставит, но Никита Иванович
возразил на это:
   - Павла она женит, а жена не захочет, чтобы кто-то, пусть даже я, ру-
ководил ее мужем... Таковы все женщины! Милый Денис Иваныч, в этом двор-
це начинаются самые страшные дни.
   Вдвоем они составили письмо к Булгакову,  предупреждая  об  изменении
конъюнктур придворных, которые, естественно, могут отразиться и на внеш-
ней политике государства.
   Тесные улицы Рыцарская и Пивная, Иезуитская и Поварская выводят всад-
ника в тишину варшавского Старо-Място, где  прижались  одно  к  другому,
будто доски в старом заборе, древние палаццо родов, давно  обнищавших  и
вымерших. Лишь изредка, задымив переулки пламенем  факелов,  протарахтит
карста ясновельможного шамбсляна или подскарбия. Скорее прочь  отсюда  -
туда, где плещет разгульная жизнь на широких проездах Уяздовских  аллей,
где шумят цукерни и магазины и щемит  сердце  от  ослепительной  красоты
польских паненок, скачущих в Лазенки на соколиную охоту,  где  звенькают
сабли гоноровых панов в пестрых кунтушах и венгерках... Ах,  какая  вол-
шебная жизнь! Какая жизнь...
   Яшка Булгаков держал ноги в тазу с горячей водой,  срезая  застарелые
мозоли на пальцах: дипломата, как и волка, ноги кормят. На столе  лежало
письмо Суворова - не великого, но уже славного. "Препоручая себя в друж-
бу милостивому государю Якову Ивановичу", полководец умолял еще раз  на-
помнить царице, чтобы из Польши перевела его на  Дунай  -  к  Румянцеву.
Булгаков пошел ужинать в саксонскую лавку пани Ванды Фидлер; большой лю-
битель поесть, он как следует обнюхал медвежьи окорока из Сморгони,  ве-
лел отрезать ему ломоть жирной буженины с хреном.
   - Как торговля, пани Фидлер? - спросил, вкусно чавкая.
   - Разве это торговля, пан советник? Смотрите в  мою  кассу:  половина
выручки - фальшивые монеты... Куда их дену?
   Она тишком сунула ему записку: "Принято решение отчаянное - короля не
станет". Уплетая буженину, Булгаков размышлял: "Конечно,  в  Понятовском
видят корень всех польских несчастий..." Дипломат раскланялся с хозяйкой
и ловко запрыгнул в наемную коляску:
   - На Медову! До панов Чарторыжских... гони!
   Станислав Понятовский как раз покидал  своего  дядю,  канцлера  Адама
Чарторыжского, в руке короля лежала ладонь прекрасной княгини Элизы  Са-
пеги, и король, чуть пьяный, розовыми от вина губами щекотал ухо женщины
словами беспутной нежности:
   - Обожаемая! Я так люблю быть любимым... приди!
   - Я еще не простила тебе, Стась... помнишь что?
   - Приди, - взывал он. - Приди и сразу простишь...
   В карете король разговорился со свитой:
   - Скорбные времена! Зять моего канцлера, гетман Огинский, бежал, дав-
но нет и Радзивнлла, готового пропить даже саблю... Что они будут делать
в Европе?
   Зазвенели стекла. Под резко стучащими пулями падали придворные. Коро-
ля схватили за ногу и выдернули из кареты, как пробку из бутыли, под хо-
лодный осенний дождь. Потом его вскинули в седло,  нахлестнули  под  ним
лошадь. Сабельный удар отрезвил короля.
   - Я не знаю, кто вы, панове, - сказал он. - Но если не разбойники,  а
честные ляхи, то ваш грех велик...
   Среди всадников он узнал Михаила Стравинского.
   - Молчи! Сейчас ответишь за все, - крикнул тот.
   - Подождите... я заливаюсь кровью, - сказал король, держась за  голо-
ву. - Мое похищение, как и мое убийство, даст врагам нашим  предлог  для
вмешательства в дела польские.
   - Предлогов было много, и в них виноват ты!
   - Стравинский, неужели я один виноват за всех вас? Поверьте,  панове,
я больше всех страдаю за нашу отчизну...
   Всадники свернули на Беляны, долго кружили во  тьме,  заметая  следы,
и... потеряли короля. Понятовский отпустил лошадь;  страдая  от  боли  и
унижения, он провел ночь под деревом. Похитителей скоро нашли. Станислав
Понятовский выступил на суде - адвокатом! В блестящей  импровизации  ко-
роль спас конфедератов от смертной казни. История  подобных  случаев  не
знает. Но король был  прав:  его  похищение  стало  поводом  для  вмеша-
тельства, Австрия с Пруссией сразу усилили давление  на  русское  прави-
тельство, чтобы делить Польшу немедля... Екатерина в эти  сумбурные  дни
писала о немцах в грубой форме: "Ждут, сволочи окаянные, когда я позаты-
каю рты им кусками пирога польского..."
   Когда горшки бьются, гончар радуется, а когда сыр плачет, сыровар хо-
хочет... Давно понятно, чего станет домогаться Фридрих: он пожелает раз-
рушить перемычку между Бранденбургской маркой и Восточной Пруссией, что-
бы, захватив Данциг, перекинуть "мост" между  Берлином  и  Кенигсбергом;
тогда он сделается обладателем устья Вислы, а верхнее ее течение  загра-
бастает "маменька"...
   Екатерина сказала, что Данциг - польский:
   - И таковым пребудет на вечные времена! Я знаю, что Ирод  землю  рыть
под собою станет, но Данцига не дадим.
   Придвинув к себе бумаги из Варшавы, она прочла депешу Булгакова:  же-
лая спасти страну от раздела, Понятовский обратился за помощью  к  Фран-
ции, но герцог Эгильон ограничился соболезнованием.
   - Я так и думала, - криво усмехнулась Екатерина, велев звать  к  себе
Вяземского. - Выяснили, кто такой Симонис? - спросила она.
   Генерал-прокурор через шпионов установил, что Симонис -  сын  старого
банкира Эфраима, который и раньше баловал  короля  фальшивой  монетой  -
безнаказанно! Екатерина сказала: пусть лучше разразится скандал от Пеки-
на до Патагонии, но подрывать экономическую мощь России  она  никому  не
позволит. Своими руками она застегнула пряжки на портфеле графа Панина:
   - На сегодня покончим. Меня ждет Филипп Гранже.
   Филипп Гранже был балетный танцор, и он обещал императрице помочь  ей
освоить сложное па; при этом, пока императрица танцевала, ей  подыгрывал
на флейте сам прусский посол граф Виктор Сольмс...  Екатерина,  запыхав-
шись, сказала ему:
   - Кто бы в Европе мог подумать,  что  императрица  российская  станет
плясать под дудку прусского короля?
   Фраза была слишком колючей, и Сольмс не знал, что ответить, размышляя
о ее потаенном смысле. Екатерина выручила его:
   - Не страдайте напрасно! В моих словах  нет  политических  козней.  Я
ведь тоже не всегда говорю, что надо, иногда мне хочется  побыть  просто
веселой и беззаботной женщиной...
   Так она сказала! Но умный Сольмс понял, что Екатерина оскорблена  на-
силием над Польшей, король унизил ее, и теперь Пруссии никогда не  изба-
виться от подозрений русского кабинета. Об этом посол 11 сообщил  своему
королю. Фридрих воспринял известие спокойно, заметив Финкенштейну,  что,
к несчастью, Екатерина - женщина и потому (именно потому!) следует  ожи-
дать от нее всяческих пакостен. Говоря так, король  не  подозревал,  что
сейчас он в эту пакость и вляпается. Петербург официально потребовал  от
него принять в казну все фальшивые деньги прусской чеканки ("под  опасе-
нием весьма серьезных последствий"), а взамен вернуть России ту же сумму
в подлинных деньгах. Фридрих испытал то, что испытывает вор,  схваченный
за руку, но ссориться с Россией побоялся...  Банкиров-жуликов  он  побе-
рег-вызвал Гальсера:
   - Дружище, прочти, что пишет русская императрица, и ты  поймешь,  что
твоя фабрикация дукатов сделана неловко.
   Гальсср сказал, что надобно все отрицать.
   - Я и буду отрицать! Неужели ты решил, что  я,  король,  признаюсь  в
твоих делишках? Конечно, теперь я вынужден обменять дукаты твоего произ-
водства по их нарицательной стоимости. Но мне совсем не хочется сидеть в
помоях, как тебе... в тюрьме.
   - Ваше величество, не губите! - взмолился Гальсер.
   - Ступай в крепость Шпандау и сиди там, дурак.
   Гальсер упал на колени, обнимая тощие ноги короля:
   - Смилуйтесь... умоляю... ведь вы... сами вы!
   Фридрих развернул его и треснул ботфортом под зад:
   - Не умничай! Под замок - марш! [24]
   Неизмеримы заслуги поляков перед Европой:  когда  Русь  изнемогала  в
борьбе с татаро-монголами, на путях их стали легионы польских хузаров  с
крыльями демонов за плечами; а когда османские орды  ринулись  в  долины
Дуная и турки уже карабкались на стены Вены, отважные витязи Яна Собесс-
кого отринули нашествие янычар от Европы.
   Те громкие времена давно миновали...
   Настал 1772 год; Австрия, Пруссия и Россия подписали конвенцию о раз-
деле Польши. Все документы о разделе начинались  высокопарными  словами:
Во имя Пресвятой Троицы. Но Россия не тронула ни  единой  пяди  польской
земли - она лишь вернула себе земли русские и белорусские с Минском, Ви-
тебском и Полоцком. Фридрих II не получил Данцига, но разумно смирил до-
саду. Епископу Красицкому, который представлялся ему как новый его  под-
данный, он сказал:
   - Вы меня протащите в рай под полами своей сутаны.
   Остроумный епископ дал знаменательный ответ:
   - Ваше величество, вы так обкорнали нас, что под полами  наших  одежд
уже не скрыть никакой контрабанды...
   Фридрих захохотал. Но зато как рыдала Мария-Терезия:
   - Опять нас ограбили? Где же справедливость?
   Австрия присвоила польские земли с населением в 2 миллиона 600  тысяч
человек, она обрела Галицию, которая в давности была славянской  Червон-
ной Русью. "Маменька" забрала себе соляные копи Велички, дававшие Польше
национальный доход, и все ей было мало, мало,  мало...  Но,  участвуя  в
разграблении Польши, венская императрица предала  сразу  двух  союзников
Австрии - настроила против себя Францию и возмутила Турцию, которая  ни-
как не понимала: почему Габсбурги желают владеть сербским Белградом?
   Великий визирь вызвал к себе Тугута:
   - Если вы не умеете ценить нашу дружбу, так очень прошу вас, чтбы Ве-
на вернула нам три миллиона флоринов...
   Кто вернет? Габсбурги? Да они скорее удавятся.
   - Тебе, - сказал визирь Тугуту, - именно тебе, а не  Обрескову,  надо
бы посидеть в ямах Эди-Куля... Ступай вон!


   7. ПЕРЕМИРИЕ

   Греческий корсар Ламбро Каччиони, верой и правдой  служивший  России,
истребил семь кораблей турецких, всех, кто попался ему, вырезал без  по-
щады, оставив в живых лишь одну симпатичную  скромную  женщину,  которая
вместо невольничьего рынка в Тунисе попала прямо в объятия пирата.  Дело
житейское! Алехан Орлов с удовольствием  устроил  пирушку  ради  свадьбы
корсара, оркестры до глубокой ночи играли в  честь  госпожи  Каччиони...
Боже, сколько людей хотело тогда  плавать  под  непобедимым  андреевским
стягом! В Архипелаг стремились турки,  далматинцы,  рагузцы  и  албанцы.
После попойки с пиратами, проведенной в увлекательных разговорах на тему
о том, как убивали, топили и резали, Атюхан вышел утречком размяться  на
пристань, где его поджидал молодой бродяга со смазливым лицом и горящими
от голода глазами.
   - Кто таков? - спросил его граф Чесменский.
   - Иосиф де Рибас, сын дона Микеле де Рибас-и-Байонса от пармской уро-
женки Маргариты Жанны де Планке. [25]
   - Куда ж нам тебя, такого знатного гранда? Разве что  гальюны  пошлем
чистить. Но сначала завари кофе, я его  выпью.  Хорошо  заваришь-оставлю
при себе, плохо-вышибу вон...
   Дерибас сделался при нем вроде кают-вахтера, и Алехан вскоре признал,
что не знает более хитрого человека. Осип был расторопсн, нахален,  дип-
ломатичен, храбр, он разбирался в морском деле, умел держать язык за зу-
бами. В это время Али-паша Египетский поднял мятеж, не желая подчиняться
султану, и просил содействия русского флота. Дерибаса послали в Каир  на
разведку. Против турок восстали и арабы Палестины.
   По возвращении Дерибаса граф Чесменский спросил его:
   - Осип, а пирамиды египетские видел ли?
   - Не до них было, ваше сиятельство.
   - Ну и дурак... Я бы на самую макушку залез!
   Весною 1772 года он приплыл в Аузу на остров Парос; адмирал  Спиридов
сообщил куртизану, что 19 мая граф Румянцев заключил с  турками  переми-
рие... Григорий Андреевич Спиридов в разговоре спросил:
   - Слышь, граф, тебе сколько лет?
   - Да уж на четвертый десяток.
   - Зато мне шесть десятков. Ты, чуть что, сразу в Италию, там апельцы-
ны грызешь да по бабам бегаешь. А я в  Архипелаге  торчу  бессменно,  от
ветров дырявым стал, будто парус худой...
   Орлов отпустил адмирала подлечиться в Ливорно, а сам остался в Аузе с
эскадрой под ксйзер-флагом. 20 июля с моря подошла турецкая  галера  под
белым флагом, с нее кричали по-русски:
   - На море тоже перемирие с вашей кралицсй!
   Турки пригласили Орлова на галеру  для  переговоров.  Каторжники  (по
пять рабов на весло) сидели совершенно обнаженные, даже срам не прикрыв,
прикованные цепями к дубовым банкетамлавкам. В час обедний дали им  хлеб
с медом и воду.
   Среди гребцов было немало украинцев и русских.
   - Эй, барин, вызволи нас отсель! - просили они.
   Орлов сказал, что после войны всех вызволят.
   - А вас всегда эдак-то скудно кормят, ребята?
   Ему ответили, что во время шторма или преследования  противника  дают
горячие бобы с прованским маслом. Жаловались: кандалы даже в бою не сни-
мают; случись гибель галеры - турки-то спасутся, а они вместе с  галерой
нырнут в пучину. В "фонаре" галеры турки встретили  Орлова  как  лучшего
друга.
   - Просим повременить в делах военных, Элгази-Абдул-Резак уже  отъехал
в Фокшаны, куда направился и ваш старый Обресков...
   Извещенные о нечеловеческой силе Орлова, турки (всегда уважавшие  фи-
зическую мощь) показали графу своего богатыря, который взял колоду  карт
и шутя разорвал ее на две половинки.
   - Здоровый парень! - похвалил его Алехан.
   Турки обрадовались. Орлов взял половину от разодранной колоды и легко
разорвал ее в пальцах на три части. Обрывки карт он швырнул в окно  "фо-
наря", и ветер разнес их над волнами. Когда же, наевшись на галере  вос-
точных сладостей, вернулся на корабли, Грейг спросил его,  чем  заверши-
лись переговоры.
   - Мы по-прежнему хозяева на островах, а турецким кораблям в Архипела-
ге не плавать. Но турки что-то уж больно ласковы,  потому  буду  просить
Ламбро Каччиони и рыцаря Антония Псаро, чтобы греки и мальтийцы  следили
за плутнями агарянскими...
   Все-таки молодец граф Орлов-Чесменский, что туркам не поверил! Наблю-
дая за неприятелем, он разгадал коварный замысел  Мустафы  III:  усыпляя
русских перемирием, султан хотел полностью истребить русских в Архипела-
ге, выжечь дотла Аузу, а все экипажи казнить до единого человека... Сво-
их сил для этого у султана не было, но под его флагом собирались эскадры
пиратов из Алжира, Триполи и Туниса.  Вместе  с  корсарами-дульциниотами
они укрывались в Хиосе, их заметили в тихих  бухтах  ливадийского  бере-
га...
   Осенью 1772 года в двух решающих сражениях эскадра полностью истреби-
ла мощные пиратские силы Турции, состоящие из пяти внушительных  эскадр.
Опять виктория! Политики Европы гадали на кофейной гуще: "Когда  же  эта
дикая страна свернет себе шею?.."
   Всегда излишне самоуверенная, избалованная успехами и всеобщим покло-
нением Екатерина теперь как-то обмякла, часто ее навещали глубокие обмо-
роки с кровотечением из носа; поддерживая угасающие силы,  она  злоупот-
ребляла крепчайшим кофе, среди дня  беспощадно  растирала  лицо  кусками
льда... Только сейчас императрица признала, что в возмущении на Яике по-
винны не казаки, а сама старшина, угнетавшая казаков; истинные  же  дела
яицкие далеки от докладов графа Захара Чернышева. Князь Вяземский,  усу-
губляя ее тревогу, принес новые вести:
   - Сразу два самозванца явились: Федор  Богомолов,  который  на  груди
своей "знаки царские" дуракам являл, и некий Рябов...
   - Трудно понять, - сказала Екатерина. - Сколько самозванцев, уже пой-
манных и непойманных, и все, как один, образцом для подражания моего му-
жа избрали. С чего бы такая любовь к нему?
   - Супруг ваш покойный волю дворянству дал.
   - Так не мужикам же! - хмыкнула Екатерина.
   - А они уповать стали  несбыточно,  что  вслед  за  волей  дворянской
объявится воля мужицкая. Оттого-то, ваше величество,  супруг  ваш  мерт-
венький для народа весьма привлекателен.
   Екатерина долго молчала. Вяземский выждал ее реакцию.
   - Ладно, - равнодушно отозвалась царица...
   Она устала от войны и вражды, от политической ферулы Панина,  от  по-
четного эскорта Орловых, а сегодня Никита Иванович, как назло, стал  жа-
леть фрейлину Зиновьеву и говорил, пустив  слезу,  что  всякому  безумию
есть предел. Она ответила ему:
   - Для них нет предела. Орловы - хищные звери, которые никогда не  бо-
ятся гулять по краю обрыва над страшной пропастью. Они фатальны для мно-
гих и фаталисты для самих себя...
   Панин оставил на ее столе донесения из Парижа, где Россия имела  лишь
поверенного в делах Хотинского, и герцог Эгильон  недавно  удостоил  его
беседы. Екатерина нехотя вчиталась в бумаги...  Эгильон  начал  разговор
сожалением, что Франция совершила ошибку, пропустив мимо  своих  берегов
эскадры России:
   - Но вы недолго продержитесь в Архипелаге - ваши корабли состарились,
а команды вымирают. Казна же России не бездонна!
   Хотинский сказал, что Европа давно так судит:
   - И все ждут, когда Россия истратит последнюю копейку.  Но  заметьте,
герцог, что Россия до сей поры, неся большие траты на  войну,  не  имеет
еще ни копейки государственного долга.
   Оспаривать это положение Эгильон не осмелился.
   - Хорошо, - сказал он, подумав. - Я понимаю вашу  императрицу,  кото-
рая, склоняясь к миру, согласна отказаться от Валахии и Молдавии.  Но...
зачем вам Крым?
   - Мы на Крым не заримся, - вразумил его Хотинский. - Мы  лишь  делаем
ханство независимым от Высокого Порога.
   - Но турки не откажутся от четвертой  кампании,  а  людских  резервов
Россия уже не имеет. У вас берут каждого восьмого!
   - Вы обладаете ложной информацией: новый набор для армии  состоит  из
восьмидесяти тысяч, а это значит, что жребий при вербовке падает на  од-
ного человека из ста.
   - А ваши бумажные деньги? - не унимался Эгильон. - К чему это беспри-
мерное легкомыслие?.. Наконец, шутки с  татарами  плохи.  Не  успел  Се-
лим-Гирей убраться из Крыма, как ваш принц Базиль Долгорукий создал  но-
вого хана - Сагиб-Гирея, а Шагин-Гирей уже попал в число гостей  Эрмита-
жа. Потом вашим генералам взбредет в голову всю эту татаро-ногайскую са-
ранчу наслать на Австрию, и... Я не думаю, чтобы Мустафа Третий, дально-
видный политик, отступился от Крыма...
   Однако на этот раз Франция признала за Екатериной императорский титул
- по-латыни: imperialis.
   Вечером она спустилась в парк Царского Села, возле подъезда се рассе-
янный взор невольно задержался на фигуре стройного молодого корнета.
   - Кто таков? - тишком спросила у свиты.
   - Сашка Васильчиков... босяк, - ответили ей.
   - Беден, но фамилии благородной, - вступился за корнета Панин. - Иван
Грозный одной из жен имел Васильчикову.
   Васильчиков стоял ни жив ни мертв, чувствуя на себе взгляд нс  просто
женщины, а - императрицы. Возвращаясь с  прогулки,  Екатерина  мимоходом
сунула в руку корнета свою табакерку:
   - Тебе! За усердное держание караулов...
   Но отныне она не повторит прежних ошибок.
   "Хватит! Уже настрадалась... предостаточно".
   Новоявленный князь Орлов был занят планировкою парка  в  Гатчине,  но
стремление к славе оторвало его от посадки деревьев и разведения карасей
в прудах. Баснословные награды и почести, выпавшие  на  его  долю  после
"чумного бунта" в Москве, раздразнили дремавшее доселе честолюбие;  зар-
вавшийся фаворит теперь уже не скрывал низкой зависти к победам Румянце-
ва и брата Алехана. На конгрессе в Фокшанах он (а не  Обресков!)  должен
выступать в роли "первого посла"; перед отъездом Гришка просил Екатерину
следить за Гатчиной, и она обещала: "Буду проказить без тебя как мне хо-
чется..." Угрозы в этих словах Орлов не почуял.
   - Прости, - завела она речь о главном, - но за эти долгие  годы,  что
ты провел со мною, ты ничему не научился, оставшись тем же офицером, ка-
ким однажды я увидела тебя на мостовой.
   - К чему обижаешь, Катенька? - возмутился Орлов.
   - Правду говорю. Советую слушаться Обрескова и поменьше декларировать
о независимости татарской. Помни: в дипломатии нельзя начинать  с  того,
чем необходимо переговоры заканчивать! Не спутай же начало с  концом,  а
конец с началом...
   Лошадей подали. Карета и свита богатые. Денег и вина много. Прощаться
с князем Орловым набежали все-даже лакеи, повара, конюхи, прачки.  Фаво-
рит вдруг испытал некоторое томление.
   - Провожаете, - фыркнул он, - будто за смертью еду...
   Что было с Екатериной! Она разрыдалась, будто деревенская баба, у ко-
торой мужа забирают в солдаты, а ей теперь одной век вековать.  Наконец,
зареванная, она оторвалась от Орлова.
   - Прощайте все! - Фаворит заскочил в карету...
   Екатерина осталась в Царском Селе. Прошло десять дней  после  отъезда
Орлова на конгресс. Всего десять... Была ночь. Душная. Комариная.  Зудя-
щая. Екатерина неслышно растворила окно дворца. Внизу, позевывая в  пер-
чатку, стоял корнет Васильчиков.
   - Иди ко мне, паренек, - тихо позвала она.
   Увидев императрицу, юноша сдавленно отвечал:
   - Не могу-Караул... Покинуть. Ваше... Величество.
   - Глупенький, - засмеялась она. - Почему ты не слушаешься свою  импе-
ратрицу? Я тебя накажу за это. И очень больно...
   Утром весь двор известился о перемене. Придворные глядели на императ-
рицу так, словно она приняла яд и теперь важно знать, когда же  она  ум-
рет. Момент для альковной "революции" женщина избрала  удачный.  Могучий
кулак Орловых был разжат: Алехан с Федором в Архипелаге, Иван в деревне,
близ яиц и сметаны, Гришка скачет в Фокшаны,  а  Володенька  в  Академии
промолчит... Панин не скрывал победной улыбки на пасмурном челе, а  гра-
финя Прасковья Брюс вопросительно взирала на свою  царственную  подругу.
Екатерина сама поделилась с нею первыми женскими впечатлениями:
   - Плохо, если много усердия и очень мало фантазии...
   Брюсша поняла: Васильчиков - лишь случайный эпизод и долго корнет  не
удержится, ибо в любви без фантазии делать нечего.
   - А когда ты решилась на это, Като?
   - Когда сильно рыдала, прощаясь с Орловым...
   - Мужчины верно делают, что слезам нашим не верят!
   На это Екатерина ничего не ответила.


   8. ОПЯТЬ КРИЗИСЫ

   Для переговоров с турками избрали захудалое местечко  Фокшаны;  здесь
Потемкин повидал своего племянника Александра Самойлова,  рожденного  от
сестры Машеньки. Было чуточку странно, что его боковое потомство, быстро
произрастая, уже в люди выходит.  Самойлов,  живой  круглолицый  парень,
секретарствовал, с дядюшкой во всем соглашаясь. Потемкин сказал ему, что
хотя газеты сюда редко доходят, но за политикой он все-таки наблюдает.
   - И я против торопливого мира! России одного мира  маловато,  надобны
результаты... А Румянцев вбил в голову себе, будто  турки  столь  войною
истощены, что на любые условия смирятся. Не верю, - сказал Потемкин. - А
ты каково мыслишь?
   - Императрица, по мнению Обрескова, выставила условия к  миру  жесто-
кие. Алексею Михайловичу будет нелегко.
   - Румянцев члены свои уже расслабил, - договорил Потемкин.  -  Может,
неудача в Фокшанах и взбодрит его на Дунае?..
   Обресков встретил Орлова на окраине Фокшан, опираясь на палочку,  по-
седевший; фавориту было неловко слушать,  как  он  вспоминает  Петербург
своей молодости, еще времен Анны Иоанновны.
   - Питера теперь и не узнать, - отвечал он.
   - Что ж, - понурился старик. - Тридцать лет провел на чужбине,  здесь
даже петухи кричат по-иному, иначе и псы лают...
   К сожалению, им предстояло терпеть за столом конгресса Цегелина с Ту-
гутом; Орлов обдал их презрением.
   - Охота вам, господа, - сказал по-немецки, - в такую даль  от  жен  и
деточек ехать, чтобы чужие дела судить.
   Послы враждебные от упреков не отмолчались:
   - Мы прибыли ради добрых услуг вашей милости...
   Забыв наставления Екатерины, пренебрегая советами Обрескова,  фаворит
хотел ошеломить конгресс кавалерийским наскоком, напористо  заговорив  о
независимости Крымского ханства,  а  турецкий  посол  Элгази-Абдул-Резак
сразу дал вежливый, но твердый отпор.
   - Твое условие, - сказал он, - породит в мусульманском мире два хали-
фата: один в Стамбуле, другой в Бахчисарае, но падишах  Мустафа  -  тень
Аллаха на земле, да продлятся дни его до скончания мира,  пока  небосвод
не падет на всех нас, ничтожных, - никогда с тобою, о мудрейший  эфенди,
не согласится...
   Немецкие послы чуть не аплодировали.
   - Если мы собрались для того, чтобы добыть мир для России и Турции, -
не вытерпел Обресков, - то нам не пристало рыться в кошельке короля Гус-
тава Третьего, гадая на пальцах, сколько он задолжал Франции, и мне без-
различно, какая сейчас погода в Мадриде... Мы хлопочем только о мире,  а
вы, господа, - о чем?
   Решительно он потребовал удаления послов Австрии и Пруссии с конгрес-
са, а они на Потемкина указывали:
   - Разве он политикой ведает? Мы не знаем его.
   Резак-паша и сам понимал, что немцы миру мешают.
   - Одноглазый от самого Румянцева, - сказал он. - Достаточно,  что  мы
его знаем, а другим знать необязательно...
   Турки относились к Потемкину с уважением, ибо слава его  партизанских
рейдов дошла и до страны османлисов. Алексей Михайлович Обресков  друже-
любно спросил турок:
   - За что вы подарили Вене три миллиона флоринов?
   - Об этом, Алеко, ты нас лучше не спрашивай...
   Турки приуныли и стали покладистее. Но Обресков не  мог  устранить  с
конгресса князя Орлова, который лез на рожон,  бравируя  мощью  -  своей
личной и русской, государственной. Алексей Михайлович стал  просить  Ру-
мянцева, чтобы укротил фаворита. Правда, фельдмаршал во многом и сам за-
висел от капризов Орловых при дворе, но сейчас, поправ все мелочное, ра-
ди дела важного решил Гришку одернуть как следует:
   - Видишь ли, князь, слава - снедь вкусная и никогда не приедается, но
гляди сам, как бы тебе касторку не принимать.
   Орлов стал угрожать (щенок кидался на волкодава).
   - На что ты меня стращаешь? - осатанел Румянцев.
   - Пугать не стану - повешу! - отвечал Орлов.
   Фельдмаршал громыхнул тяжким жезлом полководца:
   - Вот этой дубиной да по горшку бы тебя... Кто кого  скорее  повесит?
За тобою лишь свита хлипенькая, а за мной армия целая. Ежели  переговоры
сорвешь, я их без тебя сам продолжу...
   Перемирие кончалось в сентябре, а в августе турецкие дипломаты  вдруг
сделались непреклонны, ни в чем русским не уступая. Это было  непонятно!
Чтобы отвлечь Обрескова от мрачных подозрений,  Потемкин  с  племянником
залучили его в фокшанскую харчевню для ужина. Дипломат вкушал пищу  нео-
хотно и брезгливо, постоянно помня о главном.  Встревоженный,  он  вдруг
сказал:
   - А ведь что-то случилось.
   - Где? - перепугался Самойлов, наполняя чарки.
   - Руку дам на отсечение, что Швеция стала турок мутить,  -  догадался
Обресков.
   - Если в войну и Швеция вмешается, - сказал Потемкин, - тогда нам  не
только руку, но и голову на отсечение класть...
   Но разрушил Фокшанский конгресс сам Гришка Орлов! Курьер из Петербур-
га доставил известие, что постель Екатерины занята  другим.  Неизвестный
"доброжелатель" из окружения царицы советовал фавориту с эскадрою братца
Алехана скорее плыть в столицу и пушечной пальбой  вышибать  из  постели
корнета Васильчикова... Гришка решил иначе.
   - Лошадей! - потребовал он.
   Напрасно Потемкин в отчаянии пытался удержать дурака в Фокшанах, нап-
расно взывал к чувству патриотизма и чести.
   - Плевать на все! - отвечал тот.
   Обресков почти взмолился:
   - Но ведь Россия... армия... такие жертвы...
   - Плевать! - повторил фаворит.
   Сколько лошадей загнал он в дороге -  неизвестно.  Гонка  закончилась
перед воротами Гатчины - перед ним опустился шлагбаум.
   - Сейчас же подвысь! Я здесь хозяин... я!
   Ему было объявлено, что по распоряжению императрицы  его  сиятельству
предложено выдержать в Гатчине карантин.
   - На какой срок? - спросил Орлов, притихнув.
   - Об этом ся величество указать не изволили...
   Карантин! Не она ли по возвращении его из чумной Москвы целовалась  с
ним безо всяких карантинов? Орлов был затворен в гатчинском имении,  ко-
торое перед отъездом поручил заботам самой же Екатерины,  -  это  ли  не
насмешка судьбы?
   Неужели конец? Ах, Катька, Катька...
   Обресков обладал тонким политическим чутьем: турки заупрямились несп-
роста... Причиною была Швеция! Борьба в Стокгольме за мир или за войну с
Россией никогда не была бескровной: многих уже  казнили,  даже  королева
Ловиза-Ульрика едва избежала удара топором по шее.
   Россия имела давний союз с Пруссией и Данией, чтобы не допустить  пе-
ремен в шведской конституции, которая делала из  короля  пешку  в  руках
подкупленных сенаторов. Но подземные каналы дипломатии, извергая  нечис-
тоты, продолжали исправно работать!
   Эгильон спешно перевел маркиза Вержсна из  Константинополя  послом  в
Стокгольм. Представляясь молодому королю, Вержен нашептал, что  с  этого
дня Версаль выделяет для Густава III полтора миллиона  ежегодной  субси-
дии. Вержен умолчал, что еще два миллиона ему дали на подкуп сенаторов.
   Эгильон переслал маркизу новые инструкции: Франция лишает короля суб-
сидий, и для него же будет лучше, если Густав III совершит государствен-
ный переворот в свою пользу.
   - А где взять для этого денег? - спросил король.
   На этот вопрос был заготовлен соблазнительный ответ:
   - Шестисот тысяч ливров вам хватит?
   - На один день, - ответил Густав III.
   - Согласны. Но пусть этот день станет  днем  переворота.  После  чего
Версаль возвращает вам право на получение субсидий.
   Король решился. 19 августа, выходя утром к разводу  караулов,  Густав
III вызвал перед драбантами загробную тень Густава-Адольфа, побеждавшего
Тили и Валленштсйна; он оживил офицеров славою Карла XII, умевшего пере-
шагивать через государства Европы с небрежностью, будто это были  жалкие
капустные грядки.
   - Довольно партий! Довольно раздоров! - призвал он.  -  Один  король,
одна нация, единая церковь, единое мнение... Вперед!
   Рукав короля опоясала черно-красная тесьма (такие же повязки украсили
и его свиту). Густав III арестовал сенат, а жители Стокгольма поддержали
его, ибо шведам давно надоела корысть придворной камарильи. Абсолютизм в
Швеции окреп, как в былые времена, а за мачтами королевских фрегатов, за
ровными всплесками боевых галер, вздымавших ряды весел над мутными вода-
ми Балтики, чуялась могучая поддержка Франции.
   - Возможно, и... Англии? - недоумевал Панин.
   Франция в эти дни ликовала, Англия  хранила  пристойное  молчание,  а
Екатерина была неприятно поражена, что Вольтер сочинил в  честь  Густава
III хвалебную оду.
   - Впрочем, это в его духе! - сказала  она.  -  Если  завтра  эскимосы
Гренландии прикатят в Ферней бочку тюленьего или моржового сала, так  он
найдет слова, дабы воспеть их мудрость...
   Она велела срочно отозвать из Польши Суворова: он  прилетел,  как  на
крыльях, молчаливо-собранный, выжидающе-строгий, а душа  его,  вкусившая
первой славы, жаждала решающих битв на Дунае.
   - Александр Василич, Дунай не уплывет от тебя,  а  сейчас  на  севере
явилась нужда в твоем опыте. Надобно бережение от новых викингов  иметь.
Езжай в Финляндию, огляди рубежи наши и гарнизоны  тамошни  с  крепостя-
ми... Скажи, друг, сколько времени тебе потребно на сборы?
   - Завтра я буду там, - отвечал Суворов, всегда скорый...
   Именным рескриптом Екатерина честно  предупредила  Обрескова:  отныне
внешняя политика России вступает в самый серьезный  кризис  ("какого,  -
писала она, - со времени императора Петра I для  России  не  настояло").
Обресков долго совещался с Румянцевым, и тот сказал, что продлит переми-
рие дней на сорок:
   - Хватит тебе, Алексей Михайлович?
   - Как-нибудь управлюсь...
   Дипломат выехал в Бухарест, куда прибыл и Резак-паша - для  продолже-
ния споров. Столица Валахии была неприглядна. Улицы выстланы досками, из
щелей которых в прохожих фонтанировали струи грязи; дома кирпичные, зато
крыши соломенные. Зажиревшая боярская знать даже не думала, какие жертвы
приносит Россия ради свободы румынского народа, - боярам хорошо жилось и
при турках. Резак-паша выслушал от Обрескова первую новость: ШагинГирей,
находясь в Петербурге, по доброй воле подписал декларацию  об  отделении
Крыма от Турции.
   Резак-паша снял чалму и погладил свою лысину:
   - Ты уйдешь в отставку, Алеко, у тебя красивая молодая жена,  и  твоя
старость будет спокойна, а я вернусь в Стамбул, и  султан  за  все  ваши
крымские фокусы угостит меня чашечкой кофе с бриллиантовой пылью...  Вот
в чем разница между нами!
   Обресков своей волей дополнил мирный трактат новыми статьями, отстаи-
вая права славян на Балканах, а Грузии впредь уже не  придется  снабжать
гаремы мусульманские своими красавицами.
   - Послушай, Алеко, - нехотя отступал Резак-паша, - если мы  не  будем
брать с Грузии дань девственницами, то, скажи, что  еще  можно  взять  с
этих тифлисских голодранцев?
   - А ничего не брать вы не можете?..
   Алексей Михайлович в перерыве между совещаниями пригласил  Резак-пашу
к себе, угостил его кофе:
   - С сахаром, но без бриллиантовой пыли!
   Оценив юмор русского посла, Резак-паша был откровенен.
   - Турция, - сказал он, - напоминает мне  старого  больного  человека.
Вы, европейцы, привыкли считать нас глупыми  и  потому  обманываете  где
только можно. Я уж не стану вспоминать об этих трех миллионах  флоринов,
пропавших в сундуках Вены!
   - Но иногда, - отвечал Обресков, - вы действительно ведете  себя  как
безумцы. На что вы рассчитывали, упорствуя мне в Фокшанах?
   - На что рассчитывал и шведский король! Франция  обещала  ему  ввести
эскадры в Балтийское море, и тогда два флота,  шведский  и  французский,
разнесут в щепки то ничтожное количество кораблей,  которое  осталось  у
вас на охране Петербурга... А мы, турки, одновременно с  ними  уничтожим
вас всей массой на Дунае.
   - Неужели, - сказал Обресков, - визирь поверил,  что  Версаль  пошлет
флот на Балтику? Людовику не хватает кораблей, чтобы отбиваться от  анг-
личан в Индии и Америке.
   - Ты к месту помянул Англию, - сказал Резак-паша. - Разве эти милорды
простят вам Чесму и усиление вашего флота?
   - То Франция, то Англия, а где же ваша политика?..
   Турция своей политики не имела и, послушная мнению  чужестранных  со-
ветников, отозвала Резак-пашу из Бухареста, а фельдмаршал Румянцев прер-
вал перемирие. Все стало на свои места. Как легко начинать войны, и  как
трудно их заканчивать...


   9. СТРАШНЫЕ ДНИ

   Когда скончался от стыда фельдмаршал Салтыков, власти московские, до-
вершая его позор, даже караула ко гробу победителя Фридриха II не выста-
вили. Но тут явился Петр Иванович Панин и, обнажив шпагу,  обвитую  кре-
пом, заявил, что от гроба не отойдет, пока покойному  не  будут  оказаны
воинские почести. При этом, не стерпев, он сыпанул издевками  по  адресу
императрицы. Екатерина - через Вяземского -  велела  напомнить  обидчику
"манифест о молчании", созданный еще в  начале  ее  царствования  против
болтающих о "марьяжной государыне". Парируя очередной выпад Петра  Пани-
на, она, по сути дела, готовила плацдарм для нападения на  Никиту  Пани-
на... Никита Иванович тоже не сидел сложа руки и все время, свободное от
еды и политики, от карт и флирта, посвящал тому, что умело  возбуждал  в
Павле подозрительность к матери. Сейчас он даже усилил свои атаки на не-
окрепшую психику цесаревича, вступавшего  в  совершеннолетие.  Надоевшая
всем "орловщина" подменилась робостным Васильчиковым - это  была  первая
победа панинской партии, и заодно со своим ментором Павел бурно радовал-
ся решимости матери. Юноша чудесно относился к Васильчикову, воспринимая
его появление скорее как противоядие, принятое мамочкой против орловской
отравы. Но именно сейчас Никита Иванович Панин стал  размашисто  выписы-
вать перед Павлом туманные картины "благополучия" России, которая преоб-
разится под управлением твердой мужской руки наследника...
   Придворные надеялись, что совершеннолетие наследника  будет  отмечено
салютами и колокольным звоном, последует ливень наград, раздача чинов  и
подарков, но день этот прошел как самый обыденный: ничто не шевельнулось
в России, кроме самолюбия вельмож, уязвленных в своих тщеславных  вожде-
лениях...
   Павел владел Каменным островом в Петербурге; там рос густой  лес,  он
прорубал в нем аллеи и для устройства своего имения нуждался в  деньгах.
Но мать, позвав сына к себе, денег ему не дала; поздравив Павла с совер-
шеннолетием, Екатерина позволила ему присутствовать в Кабинете при  раз-
боре дипломатической почты. У нее было  приготовлено  для  сына  кое-что
другое - более значительное! На высоких подрамниках она  укрепила  сразу
три портрета молодых девиц с узкими лицами и удивленными глазами.
   - Посмотри на них внимательнее, - велела Екатерина,  -  одна  из  них
станет твоей невестой.  Это  принцессы  Гсссен-Дармштадтскис,  а  король
Пруссии обращает твое внимание на Вильгельмину.
   Мнение Фридриха значило для цесаревича очень много, и он даже не  за-
метил, как его мать закинула шторами Амалию и Луизу, оставив для любова-
ния одну лишь принцессу Вильгельмину.
   - Вопрос о браке решен, - сказала мать сыну...
   Отослав его спать, она позвала Прасковью Брюс,  и  две  искушенные  в
жизни женщины долго рассматривали портрет.
   - Что ж, - прервала молчание Екатерина,  -  черты  лица  у  нее  пра-
вильные. Но в них я вижу натянутость, как итог  неловкого  воспитания  и
скудного образа жизни. Угрюмая напыщенность - плохое средство для преус-
певания в жизни. Надо заранее намекнуть невесте, что я женщина  веселая,
двор у меня бесшабашный, а все жеманные манеры пусть эта принцесса похо-
ронит в Дармштадте.
   Анализ невесты Павла довершила умудренная в жизни Брюсша:
   - Я вижу в этой молоденькой девице огромное честолюбие, а в углах  ее
губ затаилось упрямство ограниченной эгоистки.
   - Пусть едет. Мы ей тут быстро рога обломаем...
   О, как они ошибались, эти опытные дамы!
   Нет, не устрашило Екатерину совершеннолетие сына. Но страшные дни уже
начались... Орлов в недалекой Гатчине, и это заставляло Екатерину жить в
опасении перед его нашествием. Возле дверей Васильчикова бессменно дежу-
рил караул солдат с заряженными ружьями. Охрана сопровождала Екатерину в
ее прогулках, дверные замки во дворце пришлось сменить.
   - А то у него свои ключи были, - говорила царица. - Я  эту  орловскую
породу изучила: от них всего ожидать можно...
   Через Бецкого она велела гатчинскому затворнику вернуть свой портрет,
осыпанный бриллиантами. Орлов щипцами выворотил из  оправы  все  алмазы,
отдал их без жалости, а изображение императрицы оставил при  себе,  ясно
давая понять, что роман с нею будет иметь продолжение.
   Гатчина была оцеплена войсками, как вражеская цитадель, но императри-
ца тоже изнывала в жестокой осаде.
   Васильчиков шагу не мог ступить без ее согласия.
   - Матушка-государыня, можно мне в парке погулять?
   - Нечего тебе там делать. Сиди дома...
   Новый фаворит читал книжки, которые она ему подсовывала, и вышивал по
канве разноцветными шелками картины природы. Екатерина содержала корнета
взаперти своих комнат, подобно красивой птице в клетке. Простодушный па-
рень жаловался Панину:
   - Не пойму, ради чего меня здесь заточили?
   - А ты сам догадаться не можешь?
   - Но матушка меня даже беседами не удостаивает!
   - Терпи, друг, - отвечал граф Панин...
   Это была острая реакция на все чисто женские страдания, испытанные ею
от Орлова. Звонком она призывала фаворита к исполнению обязанностей - не
тогда, когда он хотел, а когда ей надобно. В этом она следовала  примеру
Елизаветы, которая умела своих окаянных мужиков держать в ежовых рукави-
цах...
   Всех беспокоило: что там, в Гатчине?
   Орлов в Гатчине увлекался опытами с мерзлотой, практически доказывая,
что в условиях русского климата лед может служить вечным фундаментом для
строений, он изобретал ледяные сваи, опуская их в грунт, и возводил  над
ними пышные арки. Екатерине стало казаться, что Гришенька пошумел и  ус-
покоился; ей полегчало; Васильчиков тоже начал высовывать нос из дверей.
В день рождественского сочельника был "малый выход". Екатерина, оживлен-
ная, беседовала с придворными после церковной службы. За окнами  мягкими
хлопьями, тихо и неслышно, опадал густой снег.
   Вдруг двери разлетелись настежь - все вздрогнули.
   На пороге стоял князь Григорий Орлов, прорвавший все  кордоны,  обма-
нувший всех стражей, и вот явился - с улыбкой:
   - Теперь-то, матушка, мы с тобою поговорим!
   Он силой увлек императрицу во внутренние покои, за ними громко бахну-
ла закрытая дверь, и настала вязкая,  гнетущая  тишина,  в  которой  все
расслышали молитвенный шепот Панина:
   - Спаси, Господи, люди твоея...
   О чем они говорили наедине, навеки осталось тайной. Орлов с  Екатери-
ной вскоре вышли из внутренних покоев, лица их  были  спокойны.  Женщина
без тени смущения оказалась между двумя фаворитами, старым  и  новым,  в
шутливом тоне она рекомендовала князю Васильчикова, назвав его "скучней-
шим гражданином мира", на что Орлов не замедлил ответить:
   - Зато уж я-то был гражданином веселым!
   Панин напрягся. И вздохнул с облегчением, лишь когда Екатерина,  сос-
лавшись на обстановку в Балтийском море, отправила князя Орлова в Ревель
- командовать Эстляндской дивизией. Вместе с графом Паниным, приветствуя
почетную ссылку Орлова, торжествовал и Павел. Юношеское любопытство  все
чаще влекло его в комнаты матери, где цесаревич, сладко замирая,  отдер-
гивал ширму на портрете принцессы Вильгельмины, и та смотрела на него  в
упор суженными, змеиными глазами, заранее очаровывая...
   Никто не знал, что творится в душе Екатерины! А там, словно в  осином
гнезде, роилось смятение, жалящее опасно. Васильчиков лишь временно  за-
полнил отвратительную пустоту. Но какой же соратник из этого  ничтожного
человека, вышивающего по канве розочки и  райских  птичек  на  веточках?
Один страх миновал - второй накатывался, как девятый вал с моря,  -  это
было непоправимое одиночество! ("Не вините меня, -  писала  Екатерина  о
Васильчикове, - выбор мой наудачу и с отчаяния; как раз в  это  время  я
мучилась более, чем в состоянии это сказать...") Вечером, закончив  пар-
тию в фараон с графом Кириллом Разумовским, она поднялась, отставив  ле-
вый локоть, заведомо зная, что Васильчиков всегда наготове и  подаст  ей
руку, дабы проводить до спальни.
   - Почему ты ничего от меня не просишь, глупый?
   - Люди и так дурно обо мне думают, матушка.
   - Я дам тебе сто тысяч рублей... поцелуй меня.
   - Матушка, а без денег можно?
   - И сервиз фабрики Веджвуда... Целуй крепче!
   В марте, когда угроза нападения Швеции миновала, Екатерина вызвала  в
столицу князя Орлова, вернув ему все прежние должности, отчего  возникла
буря негодования на половине дворца цесаревича. Екатерина вдруг  загово-
рила, что "пора очистить дом":
   - Панин не политик! Я узнала за верное, что все эти годы он меня  об-
манывал. Страшно сказать, куда он завлек нас со своим  "Северным  аккор-
дом". Ничего в нем не обретя, мы многое потеряли...
   Орлов упрекнул се, что она сама же Панина и выдвинула, что  вражда  к
нему цесаревича - дело панинских рук, а ведь все могло быть иначе.
   - Вот ты Павла сейчас брачуешь, - размышлял он, - а муж и  жена  одна
сатана. Гляди, как бы великая княгиня из дома  Гессен-Дармштадтского  не
оказалась похожей на тебя из дома Ангальт-Цербстского, тогда сору в избе
не оберешься.
   - Об этом я уже думала, - ответила Екатерина...
   Ни с кем другим не была она столь откровенна, как сейчас с Орловым, и
по секрету созналась, что противу нес составлен заговор: Панины  готовят
для Павла некую "конституцию".
   - Но шуметь погожу. Сначала посмотрю, как поведет себя  Вильгельмина,
когда станет великой княгиней, а я-ты прав! - по себе  знаю,  что  может
натворить великая княгиня, если она пожелает стать императрицей.
   Орлов, откинув ширмочку, вгляделся в портрет.
   - Гадюка... самая настоящая, - сказал он.
   Поглощенные суетой сует, они даже забыли о Яике!


   ЗАНАВЕС

   "...А был осударь Петр лицом бел и пригож, шагал  красиво.  Очень  уж
хотелось ему нас от неволи избавить, да генералы Орловы с Паниным проти-
вились. Они при дворцах служили, оттого большую власть завзяли.  И  жену
ево Катеринку все время с ним стравливали. Такая пальба  там  шла  -  не
приведи бог! Он был ревнущий, а Катеринка непокорлива. На беду случилось
меж ними несогласье семейное. Не стерпел осударь нрава ее удалого и себе
прынцессу завел иностранную - Лизкой звалась! Однась целую неделю  гулял
он с нею на пристани корабельной. Катеринка к нему послов шлет: мол, так
и так, а видеть тебя с другою невмоготу мне. Петр  тут  велел  прынцессе
Лизке, чтобы никуда не утопала, он жену, мол, скоренько  устыдит,  снова
гулять вернется. Но Катеринка зловредная караул застращала,  а  генералы
царя во дворец не пушают, грозятся пальнуть из пушечек. Разбушевался тут
над ежа-осударь, что домой-то попасть не может, всех разом побил.  Добе-
жал до комнаты своей, а Катеринка двери-то комодом  подперла  и  держит.
Делать ему, бедному, нечего, ушел он. А царицка-то в окно сверху  выста-
вилась, язык показывает. "Что, взял?" - кричит. Тут осударя генералы ви-
ном опоили и повезли в земли Шпанские, а там площадь ба-альшая, посеред-
ке же столб каменный. В этом столбу Петра и замуровали,  чтобы,  значит,
не мог ничего больше приказывать. Но гроза тут случилась, столб и  трес-
нул. Осударь через расселину вышел и долго до земель Русских  добирался.
Дошел, а ныне его казаки спрятали и никому не показывают. Живет он в ка-
мышах, страдая за всех нас, и Катеринке своей указы шлет, чтобы  генера-
лов выгнала, а его снова ночевать во дворец пустила. Пишет он ей, что по
сыночку Павлику больно уж соскучился. Ежели, мол, не покорисся мне,  так
я народ-то подыму и стану воевать с тобой до скончания веку... Таковы те
дела, детушки!"
   И таковы слухи [26], что бродили по Руси - от избы к избе, от  хутора
до деревни, от села к городу. Яик, стекая в море Каспийское, Змием Горы-
нычем обтекал русские границы. На другой стороне Яика  начинались  земли
кочевников, стороживших путника, который зазевался, - тогда аркан на шею
и погонят пустыней в Хиву - на базар. Яицкий  городок  -  столица  этого
края - покрыт пылью суховеев, полит кровью в бунтах и мятежах. От  кома-
ров нет спасения: так и зудят, проклятые. Зато жили здесь сытно, а слава
икры гурьевской на весь мир гремела. Губернаторы в Оренбурге давно  при-
выкли, что на Яике всегда шумят и рубахи на  себе  рвут  правдоискатели.
Чуть что не так - сразу за саблю и выскакивают на крыльца домов с вопля-
ми:
   - Опять мы, яицкие, пред Богом да Петербургом  виноваты!  И  когда-сь
эта морока кончится? Даже подохнуть не дадут спокойно...
   Весь 1772 год Яик отстаивал свои казачьи  "вольности",  из  Оренбурга
пушки катили, палили из них в толпу, убивали сотнями. Но казаки того  не
стерпели: генерала Траубенберга девки кольями побили, мужики саблями ис-
кололи и на кучу навоза кинули: валяйся! Потом судили меж собою: "Уж ко-
ли беда сделана, так бедой и накроемся". Казаки не верили, что Яик стро-
го накажут, - уж столько бунтов им простили! - и сейчас, как ни в чем не
бывало, послали с Яика подарок в Оренбург - икру  да  рыбку  губернатору
тамошнему. Но губернатор "отдарился" посылкою генерала Фреймана с пушка-
ми и солдатами; эти войска разбили казаков.
   Споры не утихали.
   - Жаль, что государя Петра Федоровича запытали, - говорили  казаки  о
самозванце Федоре Богомолове, - он бы нам кстати сейчас.
   - Да ушел он из-под караула, за него другого замучили.
   - А уж царь ли он был, казаки? - сомневались иные.
   - Подлинно государь Петр Федорыч...
   - Пусть бы он к нам шел, мы бы Москвой тряхнули!
   Наступила осень, генерал Фрсйман увел солдат, легко одетых, до теплых
казарм в Оренбурге, а поздним вечером в городок  Яицкий  к  дому  Дениса
Пьянова подъехал человек, назвавшись богатым купцом. Это был Емельян Пу-
гачев... Стал он говорить, что о страданьях яицких наслышался.
   - Коли стариков собирать станешь, так скажи им, что я не купец, а го-
сударь ваш - Петр Третий.
   - Ежели так,  -  отвечал  Пьянов,  -  так  расскажи  ж  мне:  где  ты
странствовал такой долгий срок?
   Пугачев объяснил: "Ходил в Польше, в Цареграде, во Египте,  а  оттоль
пришел к вам на Яик... испытал всякие веры, однако ж лучше вашей, госпо-
да яицкие казаки, не нашел". Пожив у Пьянова с недельку, Пугачев с  Яика
отъехал, обещая вскоре вернуться, а вера в живучесть Петра III  окрепла.
Но если бы Пугачев и пропал бесследно, казаки Яицкого войска  все  равно
сыскали бы для себя другого "царя":
   - Оно вить нам все равно, - рассуждали промеж себя. - Царь он или  не
царь, лишь бы нам добре стало...
   Пугачев воротился через год, но, боясь ехать в город, остановился  на
постоялом дворе у мужика по прозванию Еремина Курица, которому и сказал:
   - Бог помог мне бежать, из острога-то ушел я...
   Еремина Курица повел его в баню, сообщив, что Денис Пьянов от властей
прячется, искали его тут за то, что стариков подговаривал к  некрасовцам
за Кубань бежать. Пугачев жаловался:
   - Помоюсь вот в баньке, а рубашечки у меня нету.
   - Ты мойся, рубашку я тебе свою дам...
   "А как взошли в баню и он, Емелька, разделся, то увидел Еремина Кури-
ца на груди под титьками после бывших у него, Емельки,  от  болезни  ран
знаки и спросил его, Емельку: "Што у тебя это такое на груди-та?"  -  "А
это знаки государскис". И Еремина Курица, услыша оное, сказал:  "Хорошо,
коли так...""
   Вскоре среди казаков пошли на водопое лошадей потаенные разговоры:
   - Явился к Ереминой Курице человек и спрашивал: какие-де у вас, каза-
ки, обиды есть и налоги тяжкие? Какие беды командиры вам делают? Надо бы
и нам, казаки, на хутор к Ереминой Курице ехать. Уж давно молва в городе
идет, что он - государь.
   - Да не государь, а простой казак с Дону.
   - Так и што с того? Пущай место государя заступит...
   Стали съезжаться на умет (постоялый двор), подале от глаз начальства.
Иван Почиталин привез царю-батюшке бешмет, зипун, шапку, кушак да  сапо-
ги. "А как сели, то Кара