ванка не знала, что фаворитом Елизаветы был не гетман Кирилла, а его
старший брат Алексей Разумовский).
- Пугачев действует со мною заодно, - сказала она. - Я решила оста-
вить Екатерине Петербург и дам ей имение в Лифляндии. Знайте же, что Пу-
гачев тоже сын гетмана Разумовского!
Вскоре она встретила литовского рате Кослапкц Радзивилла, который ра-
ди борьбы с королем оставил в Несвиже свои погреба. Радзивилл страдал
меланхолией от пьянства, а меланхолию лечил пьянством. Конфедераты сос-
тавили "двор" красавицы. Радзивилл ел на серебре, Тараканова ела на зо-
лоте. Впрочем, когда она отходила ко сну, ключи от спальни ее Радзивилл
прятал себе под подушку. Пинский консилярий Михаил Даманский сходил с
ума от любви! В лунные ночи он, словно ящерица, взбирался по гладкой
стене на третий этаж, чтобы видеть в окне свое божество.
В конце 1773 года слухи о Таракановой стали доходить до берегов Невы.
Екатерину встревожила сначала не столько самозванка, сколько то, что она
пребывает в окружении барских конфедератов, искавших поддержки своим
планам у Версаля и Турции. Императрицу малость успокоило, что Огинский с
Виельгорскими вскоре просили у нее прощения, и она вернула им богатейшие
латифундии в Литве...
Но Радзивилл с пьяным упорством решил ехать к Порогу Счастья и бить
челом перед Абдул-Гамидом, чтобы он помог конфедератам, а заодно и Тара-
кановой.
Из Италии самозванка отплыла в Турцию, жестокая буря выбросила ко-
рабль на далматинский берег. Жителям Рагузы совсем не нравилось появле-
ние конфедератов, редко трезвых, да еще с претенденткой на русский прес-
тол; сенат через посла в Петербурге запросил графа Панина - как быть?
Никита Иванович зевнул в ответ: "Вся эта возня недостойна моего внима-
ния..." Между тем возня в Рагузе становилась опасной. Тараканова просила
турецкого султана о покровительстве, писала ему, что ее зовет к себе
брат, вынужденный скрываться под именем Пугачева. И так же как Пугачев
взывал к мнимому сыну Павлу - в пустоту, так же и Тараканова слышала
мнимые призывы от Пугачева - из пустоты! Кучук-Кайнарджийский мир разва-
лил все планы Барской конфедерации. Радзивилл, протрезвев, тоже захотел
просить у России прощения, а поражение армии Пугачева на Волге стало для
Таракановой настоящим бедствием... Плачущая, она слушала горячие завере-
ния Даманского в любви:
- Моя любовь да будет бессмертна! Уедем в Америку, где нас никто не
знает...
Но после князя Лимбу рга с его сыром, после Огинского и Радзивилла -
что ей этот жалкий пинский консилярий? Все разъехались. Из свиты при ней
остались негр, камеристка Мешеде, хорунжий Черномский, экс-иезуит Ганец-
кий, и конечно же не покинул ее Дама некий... Денег не было даже на то,
чтобы выбраться из Рагузы. И вот тогда самозванка вспомнила о русской
эскадре, стоявшей в итальянском порту Ливорно.
- Эскадра должна быть моей! - обрадовалась женщина.
Она обратилась к Орлову-Чесменскому не письмом просительницы, а высо-
комерным манифестом повелительницы:
"Божией милостию, Мы, Елизавета Вторая, княжна всея России, объявляем
верным подданным нашим... Мы имеем больше прав на престол, нежели узур-
паторы государства, и в скором времени объявим завещание умершей импе-
ратрицы Елизаветы, нашей матери. Нс желающие принять Нам присягу будут
Мною наказаны..."
Тараканова отправила это послание и в Петербург - в руки самого графа
Никиты Панина. "До последнего дыхания, - писала она, - я буду бороться
за права короны и народа!" Вот тогда при дворе Екатерины раздался сигнал
тревоги... Из Ливорно царица получила текст подложного завещания Елиза-
веты, якобы завещавшей русский престол своей дочери от Разумовского -
той самой дочери, что сидела сейчас на бобах в Рагузе, не зная, как от-
туда выбраться без денег.
- Мы ей поможем... ядрами, - решила императрица.
- А какова стерва! - смеялся Алехан, блаженствуя в салоне флагманско-
го "Исидора". - Ведь извещена, подлая, что Орловы от государыни обижены
стали. А эскадра моя - такая громыхала, что, ежели ее в Неву завести, от
Петербурга головешки останутся.
Тараканова верно учитывала оскорбленное самолюбие братьев Орловых и
мощь боевой эскадры, доверенной человеку дерзкому и бесшабашному. Алехан
еще раз перечитал приказ. "Сей твари, столь дерзко всклепавшей на себя
имя и породу, употребить угрозы, - диктовала ему Екатерина, - а буде и
наказание нужно, то бомбы в город (Рагузу) метать можно, а буде без шума
достать (ее) способ есть, то я и на сие соглашаюсь..."
Однако обстреливать с моря Рагузу не пришлось: сам же сенат Рагузы с
почтением известил Орлова, что самозванка выехала недавно из города, а
куда - неведомо.
Орлов озабоченно сказал адмиралу Грейгу:
- Всю Италию, как худой огород, перекопаем, а бабу эту сыщем. Ее на
эскадру завлечь надобно.
- Зачем, граф, нужна она на эскадре?
- Я женюсь на ней, - отвечал Орлов-Чесменский...
3 января 1775 года Тараканова объявилась в Риме.
4. ПРАЗДНИК ПОСЛЕ КАЗНИ
А через неделю, 10 января 1775 года, в Москве, на Болоте, казнили Пу-
гачева. Современники сообщают: "Незаметен был страх на лице Пугачева. С
большим присутствием духа сидел он на своей скамейке". Пугачев взошел на
эшафот, перекрестился и, кланяясь во все стороны, стал прощаться с наро-
дом: "...Прости, народ православный". Палачи набросились на него, сорва-
ли тулуп, стали рвать кафтан. Пугачев упал навзничь, и "вмиг окровавлен-
ная голова уже висела в воздухе" (А. С. Пушкин). "Превеликим гулом" и
"оханьем" ответил народ на эту смерть...
Дворянство жаждало свирепости в приговорах, пытках и казнях... По
Волге мимо городов плыли, пропадая в синеве Каспия, страшные плоты с
"глаголями", на которых висели полусгнившие тела пугачевцев...
- Теперь можно праздновать, - сказала Екатерина.
Но прежде отъезда в Москву для празднования мира Екатерина решила на-
вести порядок при "малом" дворе. Разговор с сыном она начала с выговора
его беспутной жене: обещала изучить русский язык - и ни слова по-русски
не знает.
- За такие деньги, какие вы от казны берете, любой дуралей уже завтра
бы стал болтать даже по-эскимосски. Впрочем, не ради этого я вас звала.
Семейная жизнь, сын мой, сложнее алгебры. Люди злы, а языки длинные. Со-
ветую внести пристойность в отношения жены вашей с графом Андреем Разу-
мовским.
- Наша светлая дружба, - отвечал Павел, - не дает мне никаких основа-
ний для унизительных подозрений.
- Но молодой франт зажился в ваших апартаментах...
Намек был сделан, Павел целую неделю пребывал в прострации. Natalie
почуяла неладное, но муж отмалчивался. Ласковым обращением она все-таки
вынудила его рассказать о предупреждении матери... Великая княгиня в бе-
шенстве переколотила все чашки на столе, истерично разрыдалась, крича:
- Я так и знала! Эта старая Мессалина во всем хорошем привыкла видеть
только дурное и грязное... Неужели вы сами не догадались, что разговор о
графе Андрее она завела с единою целью - чтобы навеки разлучить нас!
Павел не мог видеть слез, он потянулся к ней.
- Не смейте прикасаться ко мне... прочь руки! Ах, зачем я приехала в
страну, где я так несчастна! Что я вижу здесь?
Павел на коленях ползал за женою, хватал ее за полы одежд, громко
шуршавших, и покрывал их страстными поцелуями:
- Я виноват, что поверил матери... она и меня ненавидит. Умоляю,
сжальтесь надо мною. Не отвергайте меня.
Плачущий, он затих на полу - маленький, слабый, ничтожный человечек,
желающий верить в любовь и благородство. Natalie торжествующе (сверху
вниз) смотрела на него, потом крепко постучала пальцем по темени цесаре-
вича:
- Обещайте, что больше никогда не станете слушаться злой матери, но
всегда будете послушны моим добрым советам.
- Да, клянусь.
- Встаньте, ваше высочество. И чтобы впредь я более никогда не слыша-
ла от вас подобных глупостей... Вы же сами любите своего верного и луч-
шего друга - графа Андрея.
- Люблю.
- Вы должны извиниться перед ним.
- Хорошо. Извинюсь.
- Я вас прощаю, - сказала Natalie, удаляясь...
Въезд в Москву состоялся 25 января. Денек был морозный, звонили коло-
кола церквей, каркали вороны на деревьях. Народ встретил Екатерину с та-
ким оскорбительным равнодушием, что она с трудом смирила свою гордыню.
Зато Павел вызвал в простом народе бурю ликования; вечером он во главе
Кирасирского полка ездил по улицам Москвы, запросто беседуя с людьми,
которые целовали его ботфорты и руки в длинных крагах. Андрей Разумовс-
кий склонился из седла к уху наследника, прошептав многозначительно:
- Вы любимы этой сволочью! Ах, если бы вы дерзнули...
Он звал его к дворцовому перевороту, чтобы ускорить не его, а свое
возвышение, но Павел ответил, что останется покорным сыном своей матери.
Опьяненный популярностью в народе, Павел в тот же день вызвал гнев само-
го фаворита:
- Как шеф Кирасирского полка, я требую, чтобы поденные рапорты в мои
же руки и присылали.
- Тому не бывать, - отказал Потемкин. - Я, а не вы, заведую Военной
коллегией, и все рапорты будут у меня.
- Но я - наследник престола.
- Так что мне с того? Вы и генерал-адмирал, но ваше высочество и бар-
жи с каторжанами в море не выведете...
Назло фавориту и матери, Павел начал обучать кирасир на прусский лад.
С ножницами в руках перекраивал мундиры:
- Фридрих Великий еще снимет передо мною шляпу...
Но опять вмешался Сусlope-borgne - Потемкин:
- Яко генерал-инспектор кавалерии российской, запрещаю вашему высо-
честву уродовать форму одежд кирасирских...
О Боже! Сколько власти у этого кривого!
Москва ожидала героя войны-фельдмаршала Румянцева.
Письма от матери Потемкин, как правило, даже не распечатывал, а сразу
швырял в камин, говоря при этом:
- Что дура умного написать может? Разве что - кто из сородичей моих
помер, так зачем огорчаться скорбию лишней?
Дарья Васильевна Потемкина, в канун казни, вывезла из Смоленщины на
Москву осиротевших внучек своих - Энгельгардтов. Необразованные девчон-
ки, плохо одетые, еще не понимали степени того величия, какого достиг их
странный в повадках дядюшка. Не понимала того и госпожа Потемкина, пола-
гая, что сыночек ее возвысился сам по себе, а вовсе не по той причине,
на какую завистливые людишки ей намекают.
- Да будет вам пустое-то молоть, - обижалась она в беседах с
родственниками. - Нешто за экий вселенский срам ордена да генеральства
дают? Чай, мой Гриц знатно иным отличился...
При встрече с сыном она строго внушала ему:
- Коли стал государыне нашей мил, тебе в самый раз жениться, и пущай
государыня сама невесту приищет... богатеньку!
- Дура ты у меня, маменька, - отвечал Потемкин.
Екатерина произвела старуху в статс-дамы, просила принять со своего
стола ананас из оранжерей подмосковных.
- Да на што он мне... в колючках весь, быдто кистень разбойничий! Мне
бы яблочка моченого или клюковки пососать.
- Дура ты у меня, маменька, - отвечал Потемкин.
Екатерина справила себе платье на манер крестьянского сарафана. Высо-
кий кокошник красиво обрамлял ее голову с жиреющим, но по-прежнему ост-
рым подбородком, полную шею украсила нитка жемчуга. Она осуждала моды
парижские.
- Онемечены и выбриты, словно пасторы германские. А я желаю царство-
вать над истинно русскими и, кажется, совсем обрусела!
Она выразила желание посетить общие бани, чтобы окончательно
"слиться" с народом, для чего графиня Прасковья Брюс уже приготовила па-
хучие веники. Но Потемкин высмеял этих барынь, сказав, что Москва живет
еще в патриархальной простоте - мужчины и женщины парятся вместе:
- Стоит ли тебе, Като, быть столь откровенной?
- Не стоит, - согласилась Екатерина и велела Парашке выкинуть веники.
Она тут же сочинила указ, по которому "коммерческие" - общие - мыльни
