Потемкин вникал в запорожские неустройства с опаскою. Тронь их - так
куда они побегут? Не к султану ль турецкому, не в мамелюки ль?
Но Румянцев тоже был прав: внутри спаянного государства, в котором
украинцы и русские все крепче сживались в единую братскую семью, разла-
галось автономное устройство, дикое, неуправляемое. Потемкин говорил
Екатерине, что не желает проливать кровь запорожскую, сам в Сечи живал:
- И нужды казачьи мне ведомы. А что делать?
- Вот и делай как знаешь... Но-истреби!
Разгромить Сечь удалось без крови и выстрелов. Многие запорожцы рыбу
ловили, гостили на хуторах "гнездюков" (женатых казаков), пушкари дрема-
ли в тени лафетов. Запорожцев попросту разогнали, как сброд, а все ре-
ликвии их (бунчуки там, булавы гетманские и прочее) свалили на возы и
увезли. Горланили, конечно, чубатые много. Но куреня их сгорели, укреп-
ления их рассыпались - куда денешься? Сообща решили слать депутатов.
Екатерина дала запорожцам последнюю аудиенцию, повелев им жениться,
на что чубатые отвечали ей честно: "Женатый чоловик для нас - хуже пса
бродячего!" Кошевые да куренные получили от нее чины офицерские. А дру-
гие ушли - пропадать в степях да разбойничать. Но много казаков покинуло
родину: они перешли за Дунай, били челом султану турецкому. Там, за Ду-
наем, и возникла новая Сечь - Сечь Задунайская.
- Нажили мы себе мамелюков, - ворчал Потемкин. - Ну да пусть потешат-
ся, все равно внуками из-за Дуная вернутся...
Петр Калнышевский, последний атаман Сечи, был навеки заточен в монас-
тырь Соловецкий, где и скончался в возрасте 112 лет. Могила последнего
запорожца ныне охраняется государством. Но была еще одна могила тех вре-
мен, которую неслышно затоптало безжалостное время. Ровно через полвека
декабристы, заточенные в Петропавловской крепости, с трудом разберут на
стене каземата выцарапанное обращение к милости Божией: "О Due..." - и
все!
Допрос самозванки Голицын вел по-французски, а листы допросные женщи-
на подписывала именем "Елизавета", что особенно бесило императрицу. Уже
поднаторевшая в политических процессах, Екатерина с пристрастием руково-
дила из Москвы следствием, указывая в Петербург - Голицыну, как созда-
вать "ловушки" из слов, дабы принудить самозванку к раскаянию... Борьба
была слишком неравной: противу беззащитной больной женщины, запутавшейся
в своих фантазиях, воедино сплотились "герой Хотина", слезам не верящий,
и житейски опытная императрица, верящая только фактам. Только фактам! О
монолиты стен Алексеевского равелина безжалостно разбивались хрупкие ил-
люзии и сказочные вымыслы, в тишине казематов угасали молитвы и жалобы.
На защиту самозванки храбро выступил один лишь консилярий - Михаил Да-
манский.
- Я страстно люблю эту женщину, которую стоит и пожалеть, - говорил
он князю Голицыну. - Я согласен вывести ее отсюда в одной рубашке и на
руках пронести через всю Европу.
Голицын злым человеком никогда не был:
- Я отпущу вас... без нее.
- Без нее лучше пусть я здесь и умру.
- Вы были ее любовником?
- Никогда. Я только любил.
- Скажите - кто она такая?
- Если об этом не знает она сама, могу ли знать я?..
Следствие зашло в тупик. Тараканова убеждала фельдмаршала, что в го-
лове у нее давно сложился забавный проект торговли с Персией, что князь
Лимбург мечтает о продаже сыра в Россию: и сейчас ждет ее как муж, а к
дому Романовых она, упаси бог, себя причислять и не думала:
- Подобная ересь могла возникнуть только в голове Радзивилла, вечно
пьяного враля и хвастунишки...
Все писанное своей рукой, все манифесты и завещание Елизаветы самоз-
ванка объявила копиями с чужих бумаг, которые ей кто-то прислал. Она
кашляла кровью. Голицын перевел узницу из равелина в помещение комендан-
та крепости. В самый неожиданный момент князь Голицын вдруг заговорил с
нею на польском языке. Увы, она едва его понимала.
- Хорошо, - сдался Александр Михайлович, - тогда вот вам бумага. Сво-
ей рукой начертайте любую фразу на персидском, ибо не знать вы не може-
те, благо вы там долго жили; в Персии, по вашим же словам, осталось и
ваше великое состояние.
Тараканова легко начертала странные кабалистические знаки. Голицын
велел отнести написанное в Академию наук; ответ ориенталистов пришел не-
замедлительно:
- Ни в персидском, ни в арабском, ни в каких других языках подобных
фигураций не существует...
- Ваши ученые просто невежды, - сказала самозванка.
Коменданту крепости Голицын жаловался:
- Штурмовать Хотин, в крови по колено, куда как легше было, нежели
дело сие волочь на себе...
И уж совсем стало невмоготу старому воину, когда врач выяснил, что
Тараканова должна стать матерью:
- У беременной еще и легочная апостема...
Отец известен - Алексей Орлов! Но что случится ранее - родит она или
умрет? Фельдмаршал иногда даже хотел спасти ее, как отец спасает заблуд-
шую дочь. Напрасно он доказывал ей - даже ласково:
- Вы еще молоды, дитя мое. За этими стенами - свобода, солнце, пение
птиц, сама жизнь! А вы хотите умереть непременно в ранге принцессы, не-
жели покинуть этот каземат обычной плутовкой, но без высокого титула. Вы
придумали себе знатное происхождение, с которым теперь вам страшно расс-
таваться. Однако, - говорил Голицын, - нет ничего зазорного в том состо-
янии, в каком человек родился... Наш генерал Михельсон, победитель Пуга-
чева, тоже причислял себя к древнему шотландскому роду. А недавно, буду-
чи сильно пьян, сознался, что его отец - столяр с острова Эзель. Однако
решпекта своего при дворе императрицы сын столяра не потерял...
Тараканова молчала. Голицын депешировал Екатерине: "Я использовал все
средства... никакие изобличения, никакие доводы не заставили ее оду-
маться!" Помощь пришла с неожиданной стороны. Посол короля Георга III
сообщил Екатерине, что, по сведениям, которыми располагает Лондон, са-
мозванка - дочь еврейского трактирщика из Праги. "Впрочем, - добавил по-
сол, - ее отцом может быть и булочник из Нюрнберга..." Голицын, заранее
торжествуя, вошел в камеру Таракановой и сказал, что теперь-то он анает
о ней все. При этих словах глаза Таракановой осветились новым блеском.
Женщина напряглась. Но, выслушав английскую версию, рассмеялась:
- Дочь трактирщика? Или булочника? О-о, нет...
Струйка крови сбежала из ее рта на ворот сорочки.
7. ПОЕДИНКИ
Ассигнации вошли в быт страны, появились уже и фальшивые деньги из
бумаги (что каралось ссылкой в Сибирь). Директором Ассигнационного банка
был граф Андрей Петрович Шуваловщеголь, с ног до головы осыпанный брил-
лиантами.
- Друг мой, - сказала ему Екатерина, - Швеция сама по себе нам не
опасна. Но она станет очень опасна, ежели политику свою будет сочетать с
турецкой и версальской. Ныне король Густав выехал в Финляндию и меня ту-
да завлекает, чтобы я анекдоты его выслушивали. Я занята Москвой, вместо
меня ты и поезжай до Стокгольма: вырази королю мои родственные
чувства...
Андрей Шувалов сочинял стихи на французском языке, он был корректором
переписки императрицы с Дидро и Вольтером. Баловень судьбы был обескура-
жен, когда Густав III, одетый в худенький мундирчик, принял его, арис-
тократа, на молочной ферме. За стенкою павильона мычали коровы, а ба-
ба-молочница наклонила ведро над графскою кружкой, грубо спрашивая:
- Тебе, русский, добавить сливок или хватит?..
Екатерина в небрежении к своему посланцу увидела нечто большее, и
шведскому послу Нольксну от нее досталось.
- Я не стану щеголять перед вами остротами, - сказала она. - Но если
брату моему, королю вашему, пришла охота пощипать меня за хвост со сто-
роны нордической, то я с любой стороны света в долгу не останусь.
Над Москвою-рекою медленно сочился рассвет.
- Гриша, давай убежим, - вдруг сказала императрица.
- Куда? - сонно спросил Потемкин, уютно приникнув щекой к ее плечу.
- Все равно куда. Утром моего "величества" хватятся, а меня и след
простыл. Я ведь, Гриша, озорная бываю. Иногда, чтобы лакеев напугать,
под стол прячусь.
Над нею теплилась лампадка иконы "Великомученицы Екатерины", фаворит
лежал под образом "Григория Просветителя".
- Скажи, Катя: кроме меня, никого боле не будет?
Она перебирала в пальцах его нежные кудри:
- Последний ты... верь! А какой туман над полянами. Слышишь, и лягуш-
ки квакают. Чем тебе не волшебный Гайдн?
- Сравнила ты, глупая, Гайдна с лягушками.
- Ах, по мне любая музыка - шум, и ничего более. А вот Елизавета кон-
церты лягушачьи слушала. На этом же берегу в Коломенском слезами умыва-
лась. До того уж ей, бедной, симфонии эти нравились... Утешься, - сказа-
ла она фавориту. - Куда ж я от тебя денусь? А что глядишь так? Или мор-
щины мои считаешь? Да, стара стала. Куда ж мне, старой, бежать от любви
твоей ненасытной? От добра добра не ищут...
Утром они принимались за дела. Потемкин погружался в историю Крымско-
го ханства, Екатерина набрасывала проект "Учреждения о губерниях". Дво-
рянская оппозиция никогда ее не страшила. Но усилением власти дворянской
провинции хотела она предупредить новую "пугачевщину". Здесь, в тиши
древних хором, женщина завела речь о том, что от власти в уездной России
остался лишь жалкий призрак:
- Откуда я знаю, что накуролесит завтрева в Самаре воевода Половцев,
какие черти бродят в башке губернатора казанского?
Потемкин напомнил ей поговорку: ждать третьего указу! Первый указ ми-
мо глаз, второй мимо ушей, и лишь третий побуждал провинцию к исполне-
нию.
- Так и получается, - согласилась Екатерина. - Думаю, что провинциям
следует дать власти более. Я думаю, и ты думай!
В августе она по-хорошему простилась с графом Дюраном, ей представил-
ся новый посол маркиз Жюинье, в свите которого императрица выделила чер-
ноглазого атташе Корберона. Екатерина спросила Жюинье:
- Вы здесь недавно, маркиз, каковы впечатления?
- Признаюсь, страшновато жить в стране, где каждую ночь происходит
ужасное убийство, о котором по утрам возвещают жителей истошным воплем.
"Horrible assassinat!"
- Если перевести этот вопль с французского на русский, - расхохота-
лась Екатерина, - то "ужасное убийство" обернется просто "рыбой-лососи-
ной", о чем и оповещают жителей разносчики-торговцы... А что скажете вы,
Корберон?
- Когда я засыпаю под звуки роговых оркестров, я невольно вспоминаю
игру савояров на улицах Парижа.
- Да, музыки у нас много, - согласилась императрица. - Никто на скуку
не жалуется. Кашу все едят с маслом. В садах от обилия плодов ломаются
ветви. Оранжереи зимой и летом производят тропические фрукты. На каждом
лугу пасутся стада. А реки кишат рыбой и раками. Но довольства нет...
Люди так дурно устроены, что угодить им трудно. Даже в райские времена
счастливых не будет. И как бы я ни старалась, по углам все равно шуршать
памфлетами станут: тому не так, другому не эдак...
Корберон поинтересовался мнением посла о царице.
- Гениальная актриса! - отвечал ему Жюинье...
Вечером при дворе танцевали. Корберон записал в дневнике: "Турецкую
кадриль открыли императрица с Потемкиным; усталость и вожделение на их
пресыщенных лицах..."
Прусский посол граф Сольмс информировал короля, что великая княгиня
Natalie, большая охотница до танцев, на этом балу отсутствовала: "Бо-
лезнь ея не из тех, о которых говорят открыто. У нее тошнота, отвращение
к пище, что служит признаком беременности..." Фридрих поразмыслил.
- Генрих! - позвал он своего брата. - Не пора ли тебе снова навестить
Петербург, чтобы застать там самый смешной момент придворной истории
русского царства...
Екатерина при встрече с невесткой ощутила брезгливость.
- Пфуй! - сказала она с отвращением. - Я прежде как следует изучила
русский язык, а уж потом брюхатела...
Вскоре лейб-медик Роджерсон доложил императрице, что Natalie имеет
