лежали ноты - из Лейпцига, фирмы Брейткопфа.
- Садись, сынок... во сюда. Перекусить не хочешь ли?
- Да не, Григорий Андреич, я так... проездом.
- Верно сделал, что заехал. Живешь ладно ли?
- Не сбывается у меня ничего... тяжко!
- Так и должно. В твои годы, Гриц, мечтал я в Вену уехать. Думал, му-
зыку слагать стану... великим сделаюсь. А вот, вишь, помру в Сутоло-
ках... лес ночами шумит... волки воют...
Потемкин вытер слезу. Поправил на лбу повязку.
- Окривел вот! Мешает мне это. Жить мешает.
- Не печалуйся, - утешил его Глинка. - Как на роду пишется, так и
сбудется. Жениться хочешь ли?
- Не.
- К печальной старости готовишь себя...
Тряской рукой хорунжий разлил водку из мутного лафитничка. Потемкин
поднялся, долго перебирал ноты, потом решительно присел за клавесины,
наигрывая, запел по-французски:
Как только я тебя увидел, я желаю сказать о своей любви.
Но какая мука любить ту, которая не может быть моей.
Ты, жестокое небо! Зачем же, зачем ты сделало ее великой?
Зачем, о небо, ты желаешь, чтобы я любил лишь ее одну?
Имя ее для меня постоянно священно, а образ ее всегда в моем сердце.
Он печально замолк. Медленно закрыл клавесины.
- Чья музыка? - спросил Глинка.
- Моя.
- А стихи?
- Мои. Тут все мое...
И признался, что уже восемь лет любит женщину.
- Так что? Или замужня?
- Хуже того - императрица.
- С ума ты сошел, голубчик?
- Наверное. Сейчас вот поеду... увижу ее.
- Через Москву не ездий - там чума.
- От чумы и еду: где война, там и язва.
- Береженого Бог бережет. Заверни от Холма на столбовой шлях, он тебя
прямо на Торопец выведет, а там и Питер уж рядышком...
Потемкин послушался Глинку и поехал через Торопец в столицу. А романс
его со временем превратился в русскую народную песню, которая начиналась
словами: "Коль скоро я тебя увидел..."
Нежно-фиолетовый камзол из бархата, короткие штаны до колена, сирене-
вые чулки с ажурными стрелками, великолепный парик, присыпанный сереб-
ристой пудрой - в таком наряде Потемкин готовился предстать перед импе-
ратрицей. Но сначала он посетил ресторацию на углу Миллионной, в нижнем
этаже гостиницы "Вена", где обед с вином стоил не менее трех рублей.
Русских здесь было мало, зато посиживали богатые иностранцы. Потемкин
был мельком знаком с Чемберленом, владельцем полотняной фабрики нд Охте,
и слегка кивнул ему, приветливо раскланялся с французом Вомаль де Фажем,
по которому давно плакали стены Бастилии и тосковало весло на мальтийс-
ких галерах. Для начала Потемкин заказал для себя две тарелки морожено-
го, которое и поглотил с завидной алчностью. Затем попросил ветчины с
укропом, жирных угрей, баранину с хреном.
- И соленых огурцов с... ананасом, - сказал он.
- Это после мороженого? - брезгливо заметил Чемберлен.
Потемкин за скорым ответом под стол не лазал:
- Хороший хозяин только так и делает: сначала набивает погреб льдом,
а уж потом сверху загружает его провизией.
- Вы скиф! - загрохотал Вомаль. - Азиатское чудовище!
- Не имею нужды оправдываться... Вы, мсье, намазываете хлеб маслом,
даже не ведая, что масло изобретено скифами. Ни Геродот, ни Фукндид о
масле ничего не сообщают...
Вечером он явился в Зимний дворец; при дворе был "малый" выход. По-
темкин занял место в мужском ряду, напротив блистала бриллиантами женс-
кая шеренга - дамы в нетерпении колыхали своими веерами. Наконец два па-
жа вышли из внутренних дверей, держа белые палочки, украшенные крыльями
Меркурия, - двери раскрылись сами по себе, и Екатерина с заранее подго-
товленной перед зеркалом улыбочкой величаво поплыла между рядов.
Потемкин давно не видел ее и теперь жадно оглядывал. В облике Екате-
рины появилось то, что французы привыкли называть l'ambonpoint charmant
(очаровательной полнотой), но при складном торсе чересчур выпирал бюст.
Мелкие шаги ее были, как всегда, легки, она расточала вокруг себя любез-
ности, а голубые глаза при черных волосах казались искусственными. По-
темкин привык видеть императрицу в длинных белых одеждах, теперь она из-
менила прежней моде, одетая в костюм, схожий со старинным русским сара-
фаном.
Она все ближе... Он заранее склонился в поклоне!
Екатерина миновала Потемкина, будто пустое место. Но, обойдя весь
строй, как офицер обходит свой полк, императрица неожиданно вернулась к
нему.
- Генерал! - резко сказала она. - Коли война идет, вам следует о под-
вигах помышлять, а вы без моего соизволения ко двору явились.
Повелеваю вам вернуться к делам батальным!
"При всех... при всем дворе меня опозорила..."
Григорий Александрович покинул ряды придворные.
- Благо мне, яко смирил мя еси, - прошептал он...
У подъезда дворца ему повстречалась веселая, как всегда, графиня
Прасковья Брюс и стала смеяться над ним:
- Отчего так скучен, Голиаф мой прекрасный?
И хотя между нею и Потемкиным давненько пробежала черная кошка, он
все-таки не выдержал - со всей силой чувства сказал:
- Отныне и навеки в этом доме я не слуга...
Он отъехал. Графиня навестила Екатерину:
- Като, зачем Потемкина сурово отвергла! У него даже губы тряслись, у
бедненького... Что ты сказала ему такого?
Екатерина смутилась. Женское безошибочное чутье, столь развитое в
ней, давно подсказывало императрице, что Потемкин любит ее не как дру-
гие...
- Просто я растерялась, увидев его, - сказала она подавленно. - Пусть
уезжает. Я напишу ему. С большой ласковостью...
Когда Потемкин покидал столицу, на дорогах уже работали жестокие ка-
рантины и "глаголи" виселиц устрашали легкомысленных, еще не осознавших
нависшей над родиной опасности.
10. ПРИЗНАКИ ПЕРЕМЕН
Парижская знать бывала по вечерам в салоне мадам Жоффрен: здесь быв-
ший атташе Рюльер, упиваясь нечаянной славой, читал вслух свои записки о
России; он отказался уничтожить свои мемуары, но Екатерина вырвала у не-
го честное слово, что, пока он жив, ни единой строчки не напечатает...
Сегодня автор уже отложил чтение, когда к нему подошла маленькая толстая
женщина с мужскими повадками, лицо ее было закрыто непроницаемой вуалью.
Низким голосом она спросила Рюльера:
- Вы ручаетесь, что все описанное вами истинно?
- Несомненно, я ведь два года провел в России.
- Но, по вашим словам, русские крепостные засекаются насмерть помещи-
цами, если раз в году не представят им в виде оброка бочку румян для ве-
черней косметики. Это неправда, уверяю вас.
- Простите, мадам, мне знаком ваш голос...
- Госпожа Михалкова. Заодно уж советую убрать из книги то место, где
вы живописуете, что княгиня Дашкова была любовницей графа Панина, от ко-
торого после "революции" и родила сына.
Мадам Жоффрен пыталась удержать незнакомку:
- Ах, расскажите нам о дивной княгине Дашковой! Как бы я желала ви-
деть в своем салоне эту храбрую героиню России!
"Госпожа Михалкова" с солдатской прямотой объявила, чти княгине Даш-
ковой нечего тут делать, ибо мадам Жоффрен никогда не поймет ее души,
разнося о княгине славу лишь дурную. С этими словами Екатерина Романовна
Дашкова покинула салон...
- Ну и славные дела! - заговорила она, появляясь в квартире Дени Дид-
ро. - Все у вас угнетены, обобраны и разорены, а между тем вы, французы,
швыряете тридцать миллионов только на свадьбу дофина. Наконец, тысяча
парижан гибнет в ослеплении фейерверка, но... до этого ли вам? Лишь бы
фейерверк был красивым. А что в итоге? Банкротство, обнищание народа,
легкомыслие знати... Нет, - сказала Дашкова, усаживаясь плотнее, - у нас
в России иное: мы, слава Богу, обзавелись мудрейшей государыней.
Вошел лакей и спросил, можно ли подавать ужин.
- Да, - ответил Дидро, - подавай сразу, как только меня покинет эта
очаровательная гостья...
"Госпожа Михалкова" за границей вела себя иначе, нежели княгиня Даш-
кова дома. На родине она пребывала в глухой, замкнутой оппозиции ко дво-
ру, но, попав в Европу, с пеной у рта отстаивала мудрость Екатерины,
всюду доказывая подлинность ее неподдельного величия... Дашкова была еще
молода, хотя Дидро смело давал ей все сорок лет. Княгиня держала голову
очень высоко, обводя хозяина строгим, повелительным взором. Дидро решил
не касаться трагических бедствий Франции, он заговорил о России - стра-
не, нуждавшейся в свободе, чтобы народ ее обрел знания просвещенного ве-
ка.
- Нет уж! - отвечала она, но в старости реставрировала свой ответ
ученому: "Вы знаете, что у меня не рабская душа, следовательно, я не мо-
гу быть и тираном... Богатство и счастье крепостных составляет
единственный источник нашего собственного (дворянского) благополучия и
материальной прибыли; при такой аксиоме надо быть круглым дураком, чтобы
истощать родник личного нашего интереса..."
- Но, княгиня, - горячо возразил Дидро, - вы не можете оспаривать,
что свобода людей необходима их образованию.
- Дай нашим мужикам образование, и они все по городам разбегутся.
Пусть же лучше сидят на земле и пашут, счастливые сами по себе, как это
бывает со слепорожденными, не знающими прелести красок жизни. Но прозри
их господь на миг и отними снова зрение, разве не станут они после глу-
боко несчастными?
Дидро записал: "Дай ей волю, она бы все человечество осчастливила. Но
это первое движение души. Вторым движением она всех свободных людей об-
ратила бы в своих рабов". Дашкова посетила и Ферней, где немощный
Вольтер приветствовал ее похвалою:
- Что я слышу? Даже голос ее - это голос ангела!
Слуга поставил мудреца на колени в кресло, Вольтер облокотился на
спинку сиденья и в этом положении пробыл все время ужина. Княгиню коро-
било, что он посадил ее между двумя фермерамиземледельцами. Европа тогда
много толковала о творчестве Фальконе, и Вольтер не преминул заметить,
что памятник Петру I будет вполне достоин его величия. Он спросил, скоро
ли Дидро отправится в Петербург, чтобы прозябнуть от морозов заодно с
великою Семирамидой Севера:
- Уверен, что русская столица ему понравится...
- Понравится! - огрызнулась Дашкова. - Но Дидро уже сказал, что Петр
Первый, образуя столицу на самом краю государства, поместил сердце стра-
ны под ноготь своего мизинца. Все пока хорошо! Но лишь до тех пор, пока
Швеция не распустила свои паруса...
Дашкова рассуждала верно: в Швеции до сей поры многие не забыли Пол-
тавы, и Петербург золотым дождем заливал в Стокгольме пламя реваншей.
Шведский король Адольф Фридрих, бывший епископ Любекский, приходился
Екатерине II родным дядей по матери, и даже интриги королевы Лови-
зы-Ульрики не могли склонить его к воинственной политике. Но что будет,
если Адольфа не станет?
Французы не одобряли тесного союза с Австрией, которую парижане назы-
вали "пиявкой". Наглое дитя панели, графиня Дюбарри заставила Шуазеля
покинуть его жердочку - портфель с иностранными делами получил герцог
Эгильон... Никто в Петербурге не полагал, что за сменою Шуазеля сразу же
изменится и политический курс Франции. "Выжидание - тоже политика", -
разумно доказывал императрице граф Панин...
Турция от войны изнемогла, но Россия была полна сил!
Русский человек давно привык к батальному напряжению государства, и в
минувшем году, как всегда, работали заводы на Урале, хлеборобы снимали
урожай, крестьянки мочили в заводях рек льны, мастера отливали пушки и
пекли булки, выковывали кирасы и копали канавы. Россия жила неугомонной
жизнью, работая и празднуя, справляя свадьбы и крестины, поминая кутьей
усопших, благословляя колыбельные сны младенцев... Бумажные деньги (ас-
сигнации) не вызвали переполоха в народе, на что очень рассчитывали нед-
руги в Европе, страна проявила к ним доверие, какое раньше питала к ме-
ди, серебру и золоту.
Петербург жил деловой жизнью. В полдень, как завещано от Петра I, бу-
хала пушка с крепости, возвещая час "адмиральский". Работный люд закусы-
