И мы расслабились. Два дня совершали лодочные экскурсии в плавнях, учились метать нож и стрелять из лука, играли в мартиновский покер с картами-идеями и картами-силлогизмами и обедали чаще всего в одиночестве - Люк пропадал где-то в лесу. Нас обслуживала неулыбчивая Лиззи, которую грозился расшевелить Мартин и кое-чего достиг: по крайней мере она начала ему улыбаться. Это курортное бездумье продолжалось до тех пор, пока к вечеру третьего дня не появился Стил, чуточку изменившийся - открывший или нашедший что-то очень для себя важное.
- Явка есть, - сказал он без предисловий. - Улица Дормуа, фото Фляш. Пароль: "Нужны четыре отдельных фото и одно общее". На вопрос-реплику: "Подумайте, это недешево", - следует ответить: "Деньги еще не самое главное". Запомните? Пропуска для вас приготовлены, а до первой полицейской заставы проводит вас Джемс.
Но Джемс проводил нас гораздо дальше.
Второй костер
Мы снова сидели у огня, подбрасывая сушняк в костер - наш второй костер за время пребывания на этой земле. На сей раз вблизи не протекала река, а пролегала дорога, широкая, пыльная, изрезанная рытвинами и колеями проселочная дорога. Повсюду торчали розовые кусты, как обычный репейник. Проплешины лужаек между ними подступали к самой дороге.
На одной из таких лужаек мы и зажгли свой костер, стараясь шуметь и дымить, чтобы обратить внимание кучера возвращавшегося в Город омнибуса. Такие омнибусы ходили здесь два раза в день, забирая по дороге спешащих домой пешеходов. Порванные в лесу рубашки наши были тщательно залатаны Лиззи, а куртками и пиджаками, у кого их не было, снабдил Стил. Он же разработал и план нашего снаряжения. В рюкзаках у нас, кстати, мало чем отличавшихся от московских рыбалочных, лежали консервы с американскими этикетками, бутылки с сидром и кока-колой - "облака", конечно, не могли не подметить ее земной популярности, да и сидр вы могли найти в любом парижском бистро. Выпитые бутылки мы не выбрасывали, а бережно возвращали в мешки. Туда же были засунуты и шкурки, снятые с убитых накануне нашего отъезда лисиц,- по штуке на каждого. Все точно соответствовало плану: консервы свидетельствовали о том, что мы не занимались охотой и не варили запрещенной ухи. Пустые бутылки, которые можно было продать на городской толкучке, подтверждали то, что мы жители Города, возвращаемся в Город и не знаемся с врагами Города - "дикими". А на убитых лисиц имелась специальная лицензия полиции американского сектора с соответствующей визой французского: каждому из пяти перечисленных лиц разрешалось провезти по одной шкурке. Кроме того, все мы имели пропуска на выезд и возвращение в Город.
Сумерки еще не погасли, на часах у Джемса - наши уже не годились - было что-то около шести, как из-за облака дыма над костром показались три конские морды, а над ними три серых тени в желтых сапогах.
- Пропуска, - сказал полицейский. Я взглянул в лицо говорившего - сытое, лоснящееся лицо здоровенного тридцатилетнего парня, не лицо, а "будка", как у нас говорят в народе. Взмокшая от пота прядь волос пробивалась на лоб из-под фуражки, серой, расшитой золотым галуном типа французского кепи с длинным прямоугольным козырьком. Золотые нашивки на рукаве, золотые пуговицы куртки и золотой лампас на бриджах дополняли угрожающую золотоносность всадника: в ней был вызов простым, безгалунным смертным.
- Быстрее! - крикнул он, пока мы извлекали из карманов куски желтого картона с нашими переиначенными именами.
Только Мартин сохранил свое имя полностью. Я превратился в Жоржа Ано, Дьячук - в Толя Толли, а у Зернова просто отрезали непривычное для здешних ушей окончание. Борис Зерн, по разумению Стила, звучало удачнее.
- Все из французского сектора? - спросил полицейский, бегло просмотрев пропуска.
- Все,- сказал Джемс.
- Открыть мешки.
Мы широко открыли рюкзаки. Полицейские, не слезая с коней, заглянули внутрь.
- Сколько шкурок?
- Пять.
- Есть лицензия?
Джемс протянул и лицензию.
Полицейский подозрительно оглядел всех нас и чуть-чуть наехал на меня, стоявшего ближе. Я отступил на шаг.
- Вы что, немые? Почему молчишь?
- Вас трое, а говорит один, - сказал я.
Полицейский усмехнулся, но не зло, а просто с сознанием собственного превосходства.
- Прыткий, - процедил он сквозь зубы. - Когда-нибудь коготки-то и обстрижем. Ну да ладно, - прибавил он, не задираясь, - отдыхайте пока. Омнибус пройдет через час. Не пропустите, а то придется добираться пешком.
Он хохотнул и повернул коня. За ним затрусили и его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги.
- С ума сошел! - взъярился Толька. - Зачем было спорить? Всех подвести мог.
- А я не согласен, - тихо, но решительно вмешался Джемс. - Конечно, с "быками" зря связываться не стоит, но Сопротивление - это не только сдержанность. Нет, не только! - с вызовом повторил он.
Как Зернов умел успокаивать эти юношеские "страсти-мордасти", по себе знаю.
- Мы младенцы в вашем Сопротивлении, мой мальчик, - сказал он - Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником. Он не провожал нас до первой полицейской заставы, он шел с нами "в маки".
Вот как это случилось.
Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия, жаркий вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах чужих цветов, мерцание чужих звезд в безлунном, как всегда, небе. Рядом тихо спал Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис - должно быть, тоже не спал. Наконец он чиркнул спичкой из коробки со шведской этикеткой "Вега, Стокгольм", огонек осветил спящих, но никто не проснулся. "Не спится?" - шепнул он, - "Пошли на балкон". "Лучше в сад. Собак нет. Спустимся". Не одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула, мы замерли. Голос Стила спросил: "Ты закрыл дверь в сад?" Голос Джемса ответил: "А зачем? Кто войдет?" Мы не могли двинуться ни вперед, ни назад: скрипучая лестница выдала бы наше присутствие.
А разговор между тем продолжался.
- Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
- Нет, пап. Я бы ушел и без них. Не могу быть нейтральным.
- Разве мы нейтральны?
- Мне этого мало, пап.
Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
- Рискуешь, Джемс. Не боишься провала?
- Будем осторожны. Мы не спешим.
- Значит, отель "Омон"?
- Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат. Как-никак, владелец отеля. Устроит.
- Без имен, сынок. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
- Хорошо, отец.
- Пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
- Слыхал? - шепнул Зернов.
- Этьен и "Омон"?
- Кое-что "облака" уже повторяют.
- Обратил внимание? Он уже не портье.
- А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
- Смотря какая память.
Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе. Легли - не хотелось будить ребят. А думали, вероятно, о том же: слишком уж знакомо приоткрывалась завеса будущего. Парижский отель "Омон", где розовые "облака" показали нам самую страшную из своих моделей - модель воспоминаний гестаповца Ланге и его агента Этьена. Мы, живые, прошли сквозь эту гофманиаду, искромсав и сломав ее В реальной жизни Этьен повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он не сохранил памяти своего земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А если? Не преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как и все наше путешествие в никуда?
Мысль об этом не покидала меня до отъезда, мы расстались с "Сердцем пустыни", когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом - двухчасовое путешествие вверх по реке, долгий пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, ни разу не запутавшись в подозрительно схожих тропках, пока мы не вышли на просеку. Здесь пролегала дорога, по которой разъезжали полицейские и омнибусы.
Омнибус еще не подошел, а "быки" уже давно скрылись из виду.
- В Канаде тоже конная полиция на дорогах, - сказал Мартин.
- Не такая.
- Полиция везде полиция.
- Это фашистская, - убежденно произнес Толька. - Серые эсэсовцы.
- Может быть, действительно смоделирован фашистский режим..- подумал вслух я.
Зернов не согласился.
- Не следует механически переносить привычные социальные категории,- сказал он.- Фашизм - это порождение определенных экономических условий и политической ситуации. А здесь скорее что-то вроде диктатуры гаитянского божка Дювалье с его тонтон-макутами.
Тут только я вспомнил о присутствии Джемса - все о нем забыли, говорили по-английски. А он, конечно, и половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты - такое жадное внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание понять, вобрать в себя все услышанное, стать как бы вровень с нами, что сразу исчезла и напускная его серьезность и мальчишеская игра в "отца-командира".
Разговор оборвали: издалека донесся металлический звон и лязг, сквозь них пробивался дробный стук копыт, подкованных толстым железом - такие подковы, должно быть, и увечили без того уже изувеченную дорогу. Джемс вскочил: "Собирайте рюкзаки, тушите костер. Омнибус!" Выбежал на проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном и Диккенсом.
То, что мы увидели, поразило нас. Дилижанс оказался обыкновенным автобусом, облупленным и запыленным, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный шестеркой рослых лошадей цугом. На передке, не совсем обычном для автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом - единственной диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей - громадина дрогнула и остановилась.
Интересно, что в Москве или Париже мы не назвали бы ее громадиной: любой городской автобус воспринимаешь повсюду как норму уличного движения. Но здесь, в лошадиной упряжке с двумя гигантскими оглоблями, он показался нам чудовищных размеров каретой. Однако делиться впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую без пневматики дверь: кондуктор-негр оторвал нам розовые талончики и равнодушно отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас, бич свистнул, и лес за окном потянулся назад.
Внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие свечи в закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте вагона, выглядел даже не двоюродным братом, а прадедом европейских автобусов. Только пассажиры были похожи: бородатые парни в джинсах и шортах, девчата с короткой стрижкой, полуобнявшиеся парочки. Впереди кто-то бренчал на гитаре, доносился мотив знакомой французской песенки, кто-то смеялся, кто-то спал.
Я тоже попытался заснуть, измученный долгим и трудным походом, но каждый раз просыпался, когда вагон жестоко встряхивало на ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился свист бича, мерный стук копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала незнакомая мне россыпь звезд...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Фото Фляш
Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я выглянул в окно, высунувшись чуть ли не до пояса. Светильник оказался невысоким уличным фонарем, видимо, газовым - такие я видел в старых американских фильмах, - блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка, где и стоял наш омнибус. Во всю длину переулка, насколько позволял видеть фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, но без колес, поставленные на толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались лесенки. Частые окна светились прямоугольными клеточками. Казалось, это не пееулок, а пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных дачных поезда, встретились и вот-вот разойдутся.
