- Где мы? - спросил я кондуктора.
- Застава, - сказал он, зевнув. - Все уже давно вышли.
Застава оказалась бараком из рифленого железа, с длинным прилавком, перегораживающим комнату. На прилавке стоял знакомый телефонный аппарат с трубкой на рычагах, но без диска. Под ним на дубовом столе без скатерти и клеенки четверо полицейских в своих опереточных золото-галунных мундирах играли в карты. Это были здоровенные, откормленные парни.
- Пропуска! - буркнул один из них, не вставая.
Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.
- Конни, - сказал он сидевшему рядом, - поди проверь. Кажется, это последние.
Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями в толстой книге и подтвердил:
- Последние. Все из французского сектора. Пропавших нет.
Мы вышли на улицу. Проситься к кому-нибудь скоротать часы до утра нашей программой не предусматривалась, а передвигаться по городу ночью категорически воспрещалось. Пришлось прикорнуть на чьем-то пустом крылечке.
Я вспомнил слова Стила об отсутствии в городе телефонной связи и аппарат, только что виденный на полицейском прилавке.
- Телефон есть, - нехотя пробурчал Джемс, - а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничив связь сотней номеров, не больше.
- А почему нас так проверяли? Как в тюрьме.
- Потому что из тюрьмы бегут. За девять лет сбежала почти четверть Города.
- А сколько было?
- Кто знает? Данные переписи не публиковались. Говорят, миллион.
Мы переглянулись. Миллион Робинзонов на этом клочке земли, почти земном и в чем-то совсем не похожем на Землю. Как живут они, что их тревожит, печалит и радует?
- Город растет только в эту сторону, на юг, - пояснил Джемс. - На севере - горы и рудники, железная дорога к шахтам и колючая проволока. Восточный лес считается непроходимым - сплошные завалы и полчища всякой твари. Заречье облюбовано "дикими", но для горожан и- полиции это далеко и тоже непроходимо из-за чащобы и плавней. А запад закрыт и патрулируется: оттуда идут грузовики с продуктами. Линия патрулей начинается у заставы и тянется от гор на севере до пустыни на юге. Пустыня тоже непроходима - зыбучие пески и безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов.
- Так почему же Город растет, если население его уменьшается?
- Трудно жить в центре. В небоскребах американского сектора заселены только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не действуют. А у французов на третьем и на четвертом живут только бедняки: воду приходится носить самим из уличных колодцев. Выше четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет.
Мы переглянулись с Зерновым, вероятно, подумав об одном и том же: откуда сие? Почему захирел Город, смоделированный с земных образцов с математической точностью? Почему технический прогресс здесь обернулся регрессом? О чем забыли, чего не додумали "облака", воспроизводя детали мало понятной им человеческой жизни? На эти вопросы Джемс нам ответить не мог - ответы надо было искать самим.
А рассвет уже приближался. Вот он заалел над рыжими от дождей домами, над близкой синевой леса, и первый свист бича тронул тишину утра - из-за дома позади нас выехал кучер-негр на передке легкого кеба с большими и маленькими колесами, как в древних немых фильмах. Мы окликнули возницу. Он оглянулся, посчитал, сколько нас, покачал головой и, сверкнув белыми зубами, пробормотал что-то не очень понятное. "Слэнг, - пояснил Мартин. - Соглашается везти только до первого встречного экипажа, а там двоим придется пересесть: лошадь, говорит, старая, не довезет". Второй кеб догнал нас на ближайшем углу, и мы, уже разделившись - Джемс с Мартином впереди, мы трое сзади, - двинулись вперед к еще сонному центру Города.
Город просыпался, как все города, медленно и нехотя. Мальчишки-газетчики везли на ручных тележках кипы свежих газет к еще не открывшимся уличным киоскам. Полисмены выходили на посты в черных дождевиках: небо с утра подозрительно хмурилось. Грузовики забирали мусорные контейнеры, выставленные по обочинам тротуаров, а там, где асфальт сменил каменную брусчатку, дворничихи с подоткнутыми подолами мыли половыми щетками мостовую. Но во всем том было нечто свое, индивидуальное, присущее только этому Городу. Газетчики не бежали и не выкрикивали новостей, как все газетчики мира, а катили свои тележки молча и не спеша. Постовые и не собирались регулировать уличное движение, они просто прогуливались не торопясь, внимательно оглядывая проходящих и проезжающих. На груди у каждого поверх дождевика болтался вполне современный автомат с коротким дулом и длинным магазином. Редкие велосипедисты спешили на работу или на рынок, но, поравнявшись с полицейскими, обязательно замедляли ход, У грузовиков-мусорщиков торчали по бокам два безобразных цилиндра с древесным топливом, и за каждой машиной тянулся фиолетовый хвост дыма. А когда Толька выразил вслух свое удивление тем, что мойщицы мостовой пользовались ведрами, а не шлангом, наш молодой возница тотчас же пояснил, что мы должны были бы знать, как страдает Город от нехватки воды, что вода порой дороже свечей и масла, а владельцы бистро во французском секторе уже давно ополаскивают стаканы не водой, а вином.
Каждые триста метров Город менялся, вырастал вверх, дома вытягивались на целый квартал, появились первые небоскребы - знакомые соединения стекла и металла. Запестрели стеклянные квадраты витрин, замысловатые вывески еще не открывшихся с утра магазинов и баров, цветные вертушки парикмахерских, модели причесок в окнах, гигантские рекламы на фасадах и крышах - тоже знакомые: американский верблюд с сигаретных пачек "Кэмел", бокалы с коричневой жидкостью - "пейте пепси-кола" и "драг-сода", рекламы часов "Омега". Но и здесь проглядывало что-то свое, невиданное. Окна были открыты и чисто вымыты только в первых двух этажах, а выше, до самых крыш, оконные стекла покрывала густая серая пыль: там никто не жил, и поэтому стекол не мыли. Не подновляли и рекламы: многие давно уже облезли и выцвели. И ни одной электролампочки на фасадах, ни одной неоновой трубки - только редкие газовые фонари.
Иногда, помимо реклам и вывесок, в самом облике города вдруг мелькало что-то запомнившееся, словно я уже видел этот дом или уличный перекресток где-то в кино или в журнале. Мартин потом подтвердил это. Ему все казалось, он видит Нью-Йорк - не то Таймс-сквер, не то часть Ленсингтон-авеню, но словно обрезанные и склеенные с каким-то другим уголком города. Как игра-мозаика. Сложишь так - Бруклинский мост, сложишь иначе - Триумфальная арка.
Мы ее и увидели, въехав на широкий, типично парижскнй бульвар, окаймленный шеренгами старых платанов. Но за аркой вдали подымался лесистый склон - парк не парк, а что-то вроде высокогорного заповедника, круто взбирающегося к какому-нибудь альпийскому санаторию. Нет, не Париж, как захотелось мне крикнуть, а неведомый "французский сектор", парижская фантазия "облаков", сложивших свою мозаику из чьих-то воспоминаний. Но вблизи эта подделка легко обманывала своим картинным подобием парижских тротуаров, почти безлюдных в эти утренние часы, и парижских вывесок на еще закрытых рифленым железом витринах. Наше фотоателье тоже было закрыто, но оно было именно тем, что нам требовалось: "Фото Фляш" - лаконично объявляла дряхлая вывеска на спящей улице Дормуа. Джемс тотчас же уехал, обещав встретиться с нами завтра, свой экипаж мы отпустили, расплатившись с возницей. Кстати, здешние доллары, которыми снабдил нас Стил, были выпущены с эмблемой в виде Триумфальной арки, загадочным Мэйн-сити-банком с не менее загадочной надписью: "Обеспечиваются полностью всеми резервами Продбюро". В суматохе отъезда мы не спросили об этом у Стила, а сейчас спрашивать было некого: кучер молча отсчитал сдачу пластмассовыми фишками, свистнул бичом и уехал.
Я нажал кнопку звонка. Никто не откликнулся, даже звонка не было слышно. А какой тут к черту звонок, когда у них тока нет?
- Почему нет тока? - спросил Толька. - Простейший электрический звонок на гальванических элементах. Звони.
Я, должно быть, минуту или две нажимал кнопку звонка, уверенный в его бездействии. Но вдруг за дверью что-то лязгнуло - должно быть, открыли внутреннюю дверь, - потом щелкнул замок наружной, и в дверную щель выглянуло чье-то заспанное и злое лицо
- Вам кого? - спросил женский голос.
- Фото Фляш.
- Ателье открывается в шесть утра, а сейчас три, - и дверь заскрипела, угрожая захлопнуться. Я просунул ногу в щель.
- Нужны четыре отдельных фото и одно общее, - сказал я.
Молчание. Голос за дверью дрогнул.
- Подумайте, это недешево.
- Деньги еще не самое главное, - я уже не скрывал торжества.
Тогда дверь открылась, и мы увидели девушку, почти девочку, в пестром халатике поверх ночной рубашки, непричесанную и неумытую: наш звонок поднял ее с постели - она даже глаза протирала, стараясь нас рассмотреть.
- Проходите, - наконец сказала она, пропуская нас вперед. - На улице никого не было?
- Не тревожьтесь, - сказал я. - На улице тихо, как в мертвецкой.
Ателье оказалось меблированным в духе старомодной парижской гостиной: дедовский диван на восемь персон, стульчики-рококо, на столе мореного дуба ваза с фруктами и чашечки с коричневой жидкостью - должно быть, вчерашний кофе. Кругом - фотоснимки, какие найдешь в любом фотографическом заведении, аксессуары съемки: высокая тумбочка, подвешенные к потолку качели, гитара, скрипка, шкура тигра, какая-то книжка в пестрой обложке, телефонный аппарат без провода.
- Интересно, - шепнул я по-русски Зернову, - почему "облака", моделировали ателье в духе наших бабушек?
- "Облака" не моделировали этого ателье, - буркнул сквозь зубы Зернов. - его обставили владельцы сообразно своему вкусу.
Девушка не слышала нас, она заспешила и лестнице на второй этаж и уже с верхних ступенек крикнула:
- Подождите минутку, сейчас вернусь. Кто бы мог подумать, что вы явитесь так рано?
Я все-таки не успел рассмотреть ее как следует: она то поправляла волосы, то протирала глаза. Замарашка из детской сказки. Но, честно говоря, не она привлекала наше внимание, а ваза с фруктами, к которой мы и бросились, оставшись одни. Я схватил банан и едва зуб не сломал: это была цветная пластмасса; ваза тоже оказалась аксессуаром съемки, да и от кофе подозрительно пахло краской.
С досады Толька снял со стены гитару и забренчал, а меня заинтересовала книжка на полочке. То был томик стихов на французском языке без имени автора на обложке. Стихи я перелистал, показалось, что узнал Элюара, но без уверенности - знатоком французской поэзии я не был. По всей вероятности, это был воспроизведенный по памяти сборник - поэтический набор кому-то памятных строк.
- Стихи? - удивился я вслух.
- Почему же нет? - откликнулась за моей спиной девушка.
Я обернулся и обомлел. Замарашка превратилась в Золушку на балу у принца, еще не потерявшую свой хрустальный башмачок.
- Я тоже пишу стихи, - сказала она с вызовом.
- Так прочтите! - закричал я.
Она засмеялась. Лед был сломан.
- Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас Жорж Ано?
Я поклонился и получил книжечку в синей обложке с моим новым французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья. Девушка сделала книксен и заключила:
- А я Маго Левей. Теперь вы знаете меня, а я вас. Значит, четыре отдельных фото? - подмигнула она. - Заказ выполнен.
- И одно общее, - прибавил я.
Она тотчас же ответила:
- Отель "Омон". Тихий, недорогой пансионат. Полиция туда почти не заглядывает - уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер - больше не смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой.
- Что будем делать? - спросил Зернов. - Нужно еще с кем-нибудь встретиться?
- Нет. По вопросам, связанным с работой и жительством, будете иметь дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете довольно почетный пост. Когда мы обсуждали вопрос о вашей работе, выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра увлечение: история Города во всех его аспектах - промышленном и социальном. По-моему, именно то, что вам требуется.
