Русская фантастика - А. и С. Абрамов

Рай без памяти

Александр АБРАМОВ, Сергей АБРАМОВ "РАЙ БЕЗ ПАМЯТИ"
	
	(журнальный вариант)
	
	
	ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: Гости съезжались на дачу
	
	
	Не помню, кто из нас процитировал Пушкина, когда наше такси свернуло с Киевского шоссе в путаницу горбатых дачных проселков. Но цитата в точности соответствовала действительности: гости действительно съезжались на дачу. Мои гости. Ирина уехала с академиком в Ригу на симпозиум биофизиков - Осовец не доверился другой стенографистке,- а я остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки.
	Гостей было трое. Мартин, приехавший из Нью-Йорка по маршруту Интуриста и без_помощи локатора нащупавший меня в студийной монтажной, Толька Дьячук, оторванный нами от институтской ЭВМ, и Борис Аркадьевич Зернов, извлеченный с редакционной "летучий" в журнале "Земля и Вселенная". Три мушкетера и д'Артаньян, проникшие в тайну розовых "облаков". Судьба уготовила нам встречу не через двадцать лет, а всего три года.
	Встреча состоялась на дачной веранде за бутылкой настоящего "скотча", привезенной Мартином, совсем как на пикнике где-нибудь в штате Мичиган вблизи от Великих озер. Только вместо штата Мичиган был Нарофоминский район Московской области, а вместо Великих озер невеликий Чуркинский пруд с относительно живописной рощицей на берегу, которую можно было пройти вдоль за пятнадцать минут, а поперек - за четыре.
	Всего три года прошло со времени нашего отъезда из Гренландии, а в памяти уже успело многое стереться. Капризная и непрочная штука эта человеческая память, как старый будильник: иногда звенит, когда это совсем не нужно, и молчит, когда вы так на него надеетесь. Совсем недавно, казалось, исчезли розовые "облака", а зарубежные газеты и радио уже ищут свежих мелодии для своих ежедневных запевок. Но серьезные разговоры о феномене розовых "облаков" ведутся только на страницах научных изданий. Честно говоря, и мы их между собой не ведем, как постаревшие мушкетеры, давно забывшие о бриллиантовых подвесках французской королевы. Д'Артаньян вернулся в приемную кардинала, а я в монтажную киностудии. Ирина делит обязанности строгой жены с еще большей строгостью секретаря академика. Толька по-прежнему вычерчивает карты циклонов и антициклонов, а Мартин осваивает амплуа нью-йоркского газетчика. Лишь Зернов, где-то обобщающий материалы парижского Конгресса, до сих пор верен памяти пережитого, и лишь в его присутствии наши встречи нет-нет да и вернутся к мечтательному "а помнишь?".
	И сейчас это "помнишь?" сопровождало чуть ли не каждый глоток крепкого шотландского виски.
	- А помнишь пресс-конференцию в отеле "Омон"?
	- А как мы с тобой на лестнице сидели! В "Омоне", помнишь?
	Разговор идет по-английски, и Мартин тотчас же вмешивается:
	- Я другую лестницу помню. В казино. Как я по ней из автомата полоснул.
	- И кончился Ланге. Кстати, ты, говорят, потом его живого встретил?
	- Было дело. Уже без автомата.
	- А Этьен? 
	Мартин морщится.
	- Он уже мертвый был, когда я ему о девушке из казино напомнил. "Иес, сэр". "Ноу, сэр". А глаза стеклянные.
	Минутное молчание, и я спешу переменить тему.
	- Женился?
	- Нет. Девчонки нет подходящей.
	- А Мария?
	- Вернулся из Гренландии, а она уже замужем.Не верила, говорит, что вернусь. Кстати, знаешь, за кем? За тем полицейским-оборотнем, которому я башку продырявил, а он даже не пошатнулся. Мартин вздохнул, и я снова переменил тему.
	- Старика видишь?
	- Томпсона? Нет. Он сейчас в Пасадене грейпфруты выращивает.
	- Занятный старик, - говорит Зернов, но я отрубаю:
	- Вредный.
	- Нет, - задумчиво поправляет Мартин.- Честный. Не мелочной. Только...
	- Без чувства юмора, - смеется Зернов. 
	Почему-то стало темнее, хотя до вечера было еще далеко.
	- Гроза, что ли, собирается? - спросил я, выглядывая с веранды.
	- Гроза прогнозом не предусмотрена. Без осадков, - важно сказал Толька.
	Я повернул выключатель на стенке, но лампочка не зажглась.
	- Выключили на линии. Говорю - гроза. 
	Толька нахмурился: что-то на небе все же привлекло его внимание. Какой-то сумеречный заслон закрывал от нас дальнее, не затемненное тучами небо, и в этой непонятной сумеречности то и дело мелькали какие-то тоненькие, но яркие белые вспышки, точно искры электросварки.
	- Непонятно, - проговорил он.
	- А косяки у двери совсем посинели, - заметил Зернов.
	Действительно, белые косяки открытой в комнату двери стали неровно синими, причем синева расползалась и темнела.
	Мартин почему-то поднес к уху часы.
	- Стоят.
	- И у меня, - сказал Зернов. - Без четверти шесть?
	Я не успел ответить: что-то ударило меня по глазам.
	Тьма. Черный, бездонный провал, в котором исчезло все - и дом, и веранда, и мы сами. И первое свидетельство обострившихся ощущений: стало странно жарко и еще более странно тихо. Какая-то первобытная мезозойская тишина. И неподвижность. Сижу, а тела нет - не космическая невесомость, а просто высвободившийся из тела дух, если называть духом неугаснувшее сознание. Я сказал: сижу, но это лишь привычный образ - просто ничего не чувствую и пальцем двинуть не могу. Паралитик.
	Может быть, так умирают? Может быть, это смерть?..
	
	
	Где мы?
	
	Загробную тьму вдруг прорезали белые молнии. Тьма раздвинулась, как еще темные створки экрана только что включенного телевизора. И, как правило, сначала включился звук. Я услышал испуганный голос Тольки:
	- Кто-нибудь жив?
	И тотчас же откликнулся Мартин:
	- Я рядом.
	Я вдруг обрел свободу движения: плюхнулся задом на пол, как будто из-под меня выбили стул. И странное дело: пол оказался сырым и мягким. Я провел рукой - трава. А затем с удивительной цельностью - не постепенно, а сразу и полностью - стало видно все окружающее. Зернов и Мартин сидели на поваленном молнией, обуглившемся стволе, должно быть, столетнего дерева, а мы с Толькой корчились перед ними в росистой высокой траве. Нас окружал лес, но не редкий и живописный, как подмосковные рощицы, а густой и непроходимый, сказочно-дремучий - точь-в-точь тайга и все-таки не тайга. Какие-то деревья вздымались над нами, закрывая небо. Я разглядел знакомый мне по крымским нагорьям бук, широколистный вяз, западноевропейский каштан и клен, такой могучий и древний, каких в подмосковных лесах наверняка не найдешь. Деревья росли тесно, перемешиваясь с закрывавшим все проходы подлеском - по-видимому, шиповником, но не по-нашему густым и высоким. Он, как искусственно выращенная ограда, окружал нас со всех сторон, не оставляя ни малейшей надежды для грибников или любителей лесных прогулок. Для таких прогулок тут требовался топор.
	- Ты что-нибудь понимаешь? - спросил я Зернова.
	Вместо ответа он задумчиво огляделся, как бы стараясь что-то понять, и вдруг потянулся к часам.
	- Идут, - удивленно заметил он, - и, пожалуй, это самое непонятное. Помните, когда они остановились? Без четверти шесть. А сейчас без пяти. Простите, Мартин, - он перешел на английский, - я говорил о том, что мы здесь уже десять минут.
	- Где это здесь? - спросил Мартин. 
	Я улыбнулся: вопрос был точен. Самый нужный вопрос.
	- Не знаю, - честно ответил Зернов. - Но почему мы здесь, пожалуй, ясно. Знакомые штучки.
	- Думаешь, "облака"? Опять?
	- А почему бы и нет? Какие гарантии были у нас, что они не вернутся? Да и что еще можно предположить? Взрывную волну? Не те симптомы: даже температура не поднялась. Внезапный порыв урагана? Вон даже Толя улыбается. Да и какой силы ураган может перебросить нас живыми за тридевять земель, черт знает куда?
	Я все еще упорствовал.
	- Почему за тридевять земель?
	- А ты оглянись, - вмешался Толька. - Где ты такой лес видел? Я сын лесника, с детства в лесу. Это тебе не Мещера и не Сибирь. И на Северном Кавказе нет ничего похожего. Не наш лес!
	- И не американский, - прибавил Мартин.
	- В Галлии времен Цезаря, - неожиданно заметил Зернов, ни к кому непосредственно не обращаясь, - вероятно, были именно такие леса. Я вспоминаю Фонтенбло.
	Загадочность Зернова начинала меня раздражать.
	- При чем здесь Фонтенбло?
	- Если вымрет Европа, то лет через триста под Парижем будет именно такая тайга.
	- Значит, опять моделируется пространство и время. - Мне все еще не хотелось сдаваться. - И лес - модель. А зачем им галльский лес времен Цезаря?
	Зернов молча встал, перешагнул обугленный молнией ствол и только тогда ответил:
	- А кому нужны эти гадания? Модель - не модель... Реальная действительность - это лес, из которого нужно выбраться.
	- Интересно, как? - спросил Толька.
	- Погодите, мальчики, - сказал Мартин и вынул нож с белой пластмассовой рукояткой. Тонкое двусторонне отточенное лезвие выбросилось из нее с легким щелчком. Не нож, а мечта разведчика на вражеской территории.
	С легкостью, без всяких усилий, как будто бы он резал колбасу или хлеб, Мартин вырубил проход в кустах, срезая ветки под самый корень.
	- У кого еще есть оружие? - спросил он.
	- А зачем? - удивился я. - Даже зверей здесь, по-моему, нет.
	- По-твоему, - передразнил Толька. - В лесу без ножа и палки нельзя. Надо хоть дубинки срезать.
	С помощью Мартина мы вооружились суковатыми рогатками, не зная, что через какой-нибудь час будем благословлять Тольку за эту предусмотрительность. Пока же мы сшибали ими огромные, сметанного цвета грибы.
	- Борис, - я тронул рогаткой пробиравшегося в чаще Зернова, - а может, и не было розовых "облаков"? Может быть, вся идея о втором их пришествии - чушь? Может, с нами другая дичь приключилась?
	- Какая?
	- Ну, допустим, гипноз.
	- А кто же гипнотизер? Может быть, по соседству с тобой Вольф Мессинг живет?
	Не дожидаясь ответа, он зашагал дальше, пока его не остановил крик пробиравшегося впереди Мартина:
	- Завал!
	С трудом обретенный нами путь, девственную, впервые прокладываемую здесь лесную тропинку преграждала груда поваленных и раскиданных бурей деревьев. Я пригляделся: все высокоствольные буки.
	- Вот в эту бурю я верю, - сказал Толька. 
	С ним никто не спорил.
	- Ну как, будем искать обход или перебираться? - спросил Мартин.
	Он спрашивал у Зернова, по старой памяти считая его командиром. Но истинным командиром в данных обстоятельствах стал Толька.
	- Обходить далеко, - сказал он, - прямой смысл - через завал. На север. Там и лес реже. 
	Я усомнился:
	- Почему на север? Откуда ты знаешь?
	- Где солнце раньше было? Там, - Дьячук указал в сторону, откуда мы шли. - А где сейчас? Почти над нами. К полудню дело идет.
	- Вы что-то путаете. Толя, - вмешался Зернов. - Сейчас на моих без двадцати пяти семь.
	- На ваших. А солнце в зените.
	Действительно, сквозь сомкнутые кроны платанов и буков струился почти отвесный солнечный свет. Зеленая листва процеживала его, смягчая и рассеивая, как темные тюлевые гардины на окнах. Еще одна загадка! Но раздумывать над ней мы не стали. Через завал, так через завал.
	Опираясь на свои рогатые дубинки, мы прыгали со ствола на ствол, стараясь не провалиться между деревьями. А когда мы уже почти перебрались на противоположную сторону, нас подстерегала беда.
	- Эй, глянь! - крикнул прыгавший впереди Толька.
	Но взглянуть я не успел. Что-то рыжее и пушистое прыгнуло на меня с такого же рыжего ствола сбоку. Острые когти вонзились в куртку.
	"Рысь!" - мелькнула мысль.
	Не выпуская из рук дубинки, я оторвал от себя это рыжее и швырнул под ноги; хорошо еще, что я прочно держался на двух спаренных бурей стволах. Это "что-то" было крупнее белки, но меньше рыси, и рассмотреть его я опять не успел, потому что оно снова прыгнуло мне на грудь. Я увидел злые зеленые глаза и розовые ноздри. Кошка!
	Я с трудом опять оторвал ее, снова бросил и ударил дубинкой. Она по-домашнему пискнула и отползла за дерево. Сбоку снова что-то зашипело: другая! Я встретил ее рогаткой, отшвырнул и тут только заметил, что рядом шел не менее жестокий бой. В двух шагах от меня Толька, отбросив ногой одну полосатую тварь, добивал рогаткой другую. Зернов стоял на земле, зажатый двумя обломанными стволами, и уже не отбивался - он уронил палку, -а просто закрывал лицо руками, защищая глаза от ногтей не то двух, не то трех не то рыжих, не то дымчатых дьяволов. Мой бросок на помощь предупредил Мартин. Сверкнула в воздухе искра его ножа, и рубашка Зернова густо окрасилась кровью. К счастью, это была не его кровь.
	Звери - я не могу называть их кошками: с кошкой связано что-то домашнее, уютное, мило мурлыкающее под рукой, - нет, это были именно звери, дикие или одичавшие хищники - злые хозяева злого леса.
	Наши кошки взбираются на деревья только из страха или в азарте птичьей охоты. Эти жили на деревьях, как белки или как обезьяны. Сейчас они отползли, не атаковали, но совсем не потому, что их испугали наши дубинки - просто кругом было достаточно свежей жратвы: нож Мартина искромсал, должно быть, дюжину этих тварей.
	Когда мы наконец перебрались через завал, на нас страшно было смотреть. Оборванные, исцарапанные, со следами ногтей на лицах и руках, мы двигались молча, прижимая платки к кровоточащим ранам и стараясь не упустить уходившего вперед Тольну.
	- Куда ты гонишь? - не выдержал я наконец. - Одурел со страху?
	- Устал, герой? - обернулся он с презрением взрослого к захныкавшему ребенку. - Промыть раны надо? Надо. Ключ ищу.
	- Какой ключ? - не понял я.
	Он покрутил пальцем у виска и побежал, не оглядываясь, благо, тропа, явно кем-то проложенная в траве, все расширялась. А дальше произошло все как по-писаному. Мы вышли на лужайку, всю в цветах - крупных и красных, похожих на канны. Чуть поодаль лес круто взбирался в гору, а из-под серого камня, выглядевшего как сказочный дед-травоед, среди выползших из земли корней бил чистый холодный ключ.
	Толька остановился, обернувшись к нам с победоносным видом и по-мальчишески счастливой улыбкой. Нет, все-таки человек был хозяином леса.
	
	
	Тень прошлого
	
	Мы напились и промыли раны. Толька тут же нашел накую-то одному ему ведомую траву и остановил кровь на лице у Зернова.
	- Почему их так много? - вдруг спросил Мартин.
	Мы знали, о чем он спрашивает, но кто же мог ответить?
	Откликнулся Толька.
	- Наше счастье, что это кошки, а не крысы. Много - это бывает, почему в лесу - непонятно.
	Мы стояли у камня с источником, не решаясь присесть в окружавшем нас цветнике. Кто знал, какая гадость могла притаиться в траве?
	- Попробую влезть на дерево, посмотрю, что к чему. - Тольиа подошел к высоченному широколистному платану - на Кавказе у нас его называют чинарой - и подпрыгнул. До первого сука не достал: высоко.
	- Подсади-ка меня. Дон, - сказал он стоявшему рядом Мартину: со времени их первой встречи в Антарктике английский язык Тольки заметно улучшился.
	Но меня удивляло не это. Тихий, стеснительный, не очень решительный парень, он словно переродился в этом лесу. Или в нем пробудились воспоминания и навыки детства, или же он уверенно осознал свою приспособленность и обстановке и, следовательно, какое-то бесспорное превосходство своего опыта над нашей беспомощностью. Любопытно, что и мы все признали это превосходство и, не сговариваясь, подчинились ему.
	- Отметьте, - крикнул он, оседлав сук, на который забрался с помощью Мартина, - до обзора скажу: на севере - горы, на юго-востоке - река. А теперь проверочка.
	Он подтянулся и полез выше, цепкий, как медвежонок. Через несколько минут уже вынырнул из листвы где-то у самой верхушки и долго озирался по сторонам, ища просветы в раскидистых кронах. Потом юркнул вниз. Мы ждали молча, не высказывая гипотез.
	- Так и есть, - сказал он, спустившись, - лес до горизонта.
	- А река?
	- На юго-востоке, как я и думал. Или озеро. Может быть, даже цепь озер: голубые пятнышки просматриваются по дуге. В общем, вода. - И продолжал: - Пролом в кустах видишь? А здесь - следы. Копытные, между прочим.
	Я ничего не видел в слегка примятой траве, но Толька рассуждал с авторитетностью Дерсу Узала.
	- Крупный зверь шел. Олень или лось. И не один, и не раз. А куда ему идти? К воде.
	Если Толька не ошибся, созревал способ выбраться из этой галльской чащобы. На реке или у реки легче встретить себе подобных. Но "Дерсу Узала" не согласился: река не уйдет, есть кое-что интереснее.
	- Дым, - сказал он.
	- Где?
	- К северо-востоку, как я и предполагал, - горы. Не очень высокие. И словно дорога просматривается. Может, мне и показалось, но дым-наверняка.
	- А не пожар?
	- Тут не дым, а дымок. Притом движущийся. Мне даже гудок послышался. Не паровоз ли?
	Мы здесь ничего не слышали. Но Толькин "дым" заинтриговал. Река -это река, а паровоз - уже люди. Решили рискнуть. В разведку уходили мы с Толькой. Мартин и Зернов остались у источника. Зернов предложил параллельную разведку - к реке, но "Дерсу Узала" запротестовал:
	- По-моему, Борис Аркадьевич, вы хромаете.
	Нашу разведку лимитировали двумя часами: если не вернемся, Борис и Дон пойдут по нашим следам. По дороге будем обламывать веточки - лишь слепой не заметит.
	Через полчаса плутаний по галльскому лесу мы вышли на опушку. Странная это была опушка, совсем непохожая на русские лесные окраины - окаймленная оградой из диких роз. Но не розы привлекли наше внимание. Опушка обрывалась крутым откосом в долину, окаймленную уже не розами, а высокими неотесанными столбами с протянутой между ними в несколько переплетающихся рядов ржавой колючей проволокой.
	Галльский лес сразу перестал быть галльским: метрах в пяти от проволоки тянулась укрепленная дерном насыпь с лентой уходящих в лесные нагорья рельсов.
	Издалека вдруг донесся низкий, протяжный гудок. В тишине, в прозрачности воздуха он прозвучал как голос зовущей, торжествующей жизни. Но я опять ошибся. Эта жизнь не звала, она настораживала.
	Из-за лесной опушки, может быть, такой же, как наша, вынырнул пыхтящий паровозик-кукушка со струйкой дыма, плывущей длинным черно-белым хвостом от старинной огромной трубы. Это был именно паровоз, а не тепловоз или электровоз - "поезд с трубой и дымом", как я их называл в детстве, когда родилась электричка. Он медленно прополз по рельсам и остановился в долине в восьмистах метрах от нас. Ни одного пассажирского вагона не было - одни открытые платформы, полные пассажиров, притиснутых друг к другу и окруженных парой канатов, как на ринге.
	С каждой платформы с обоих ее концов спрыгнули по нескольку человек в желтых сапогах и серых мундирах, с автоматами на груди. Потом из-под канатов начали сползать "пассажиры" в однообразно синей или темно-зеленой одежде - издали трудно было уточнить цвет - каждый с обушном или киркой в руках. Они выстроились солдатским строем и, эскортируемые стражниками, двинулись в сторону от платформ, к ближайшему лесному нагорью.
	- Ты что-нибудь  понимаешь? - спросил я.
	Он не ответил: новые события породили новую загадку.
	В хвосте колонны вдруг началось замешательство. Кто-то остановился, кто-то заспорил с охранником. Может, это был не один, а несколько человек. Чья-то кирка взметнулась, кто-то подхватил оброненный автомат, кто-то выстрелил - кто, не было видно, но выстрел прозвучал громко, как взрыв, - и вот уже задние ряды колонны смяли шеренгу стражников, колонна рассыпалась, а группа беглецов бросилась и проволоке под круговым автоматным обстрелом. Они бежали зигзагами, припадая к траве и снова вскакивая, а некоторые так и оставались на земле, не вставая. Впереди бежал человек, подхвативший оброненный охранником автомат. Он метался, как заяц, петляя меж кустами, ускользая от пуль, падая и огрызаясь ответными очередями и, в свою очередь, заставляя стражников отстреливаться и падать. Почти все его товарищи лежали, не подымаясь, кое-кто полз обратно, а он, все еще петляя и не выпуская из рук автомата, уже добежал до колючей проволоки. Он попытался преодолеть ее у столба, но тут его и настигли пули, от которых он до сих пор так счастливо уходил.
	И как будто ничего не случилось, рассыпавшаяся группа людей с кирками снова построилась солдатской колонной и под охраной автоматчиков двинулась по горной дороге, наполовину скрытой от нас скалистым уступом горы. Трупов никто не подбирал, и даже последний, достигший ограды беглец так и остался висеть на ее ржавых шипах. А застоявшийся на пути поезд рванулся, паровозик опять задымил и, пыхтя, протащил мимо нас пустые платформы, загрязненные до черноты. Откуда взялась эта черная грязь, когда кругом все зеленело, как на лугу?..
	- Это не грязь, а уголь, - сказал Толька, - угольные шахты поблизости или открытые разработки. Сюда везут рабочих, отсюда - уголь.
	- Откуда и куда везут?
	- Икс, - сказал Толька.
	- Кто эти рабочие и почему их расстреливают?
	- Игрек. Что это за шахты? Зет. Словом, уравнение, а решать некогда. Пошли.
	- Куда?
	- Назад. Сюда нам дороги нет, - отрезал Толька и прибавил уже не для меня, а как высказанную вслух, видимо, давно тревожившую его мысль:- Тень прошлого! До сих пор мы видели ее только в кино.
	
	
	Бегство
	
	По возвращении к источнику мы не обменивались впечатлениями, но я тотчас же догадался, о чем именно подумал Дьячук и какую тень прошлого он имел в виду. О гитлеровских лагерях смерти я знал только понаслышке, по журнальным публикациям да по кадрам кинохроники военных лет. Но особых комментариев наш рассказ не потребовал: друзья, как и мы, догадались сразу.
	- А может, не стоит тревожить машину времени? Может быть, это вполне современный концлагерь? - размышлял Зернов.
	- Где? - перебил я. - Скандинавия? Не тот пейзаж. Западная Европа? Я не представляю себе такого концлагеря ни в Италии, ни во Франции. Азия? Не азиатский лес. Где-нибудь в южноамериканских республиках? Тоже не подходит: не тропики и не субтропики. И еще: я просмотрел сотни полицейских кинохроник разных стран, но такой формы не видел. Какое-то экзотическое изобретение, вроде "тонтон-макутов" на Гаити.
	- А если мы на Другой планете? - сказал Зернов даже без тени улыбки.
	На минуту мне стало страшно. Зернову не свойственна игра воображения. Он всегда опирается только на факты. Но какие же у него факты? Странный лес? Желтые сапоги у стражников?
	- А ты видел на Земле столько бабочек? - вдруг спросил он. - Сам же сказал: это не тропики и не субтропики.
	Нашествие белых бабочек напоминало метель. Они кружились, как снежные хлопья над цветником-лужайкой, простиравшейся на несколько десятков метров и востоку от источника. Раньше от нас отделял ее высокий колючий шиповник, но сейчас в его сплошной стенке был вырублен широкий проход - должно быть, Зернов и Мартин делали вылазку. Сначала лужайка эта мне показалась болотцем - уж очень ядовито-зеленой была трава, из которой торчали на длинных, тоненьких стебельках красные и оранжевые шапки - маки не маки, а что-то вроде - пестрая цветная проплешина, почему-то заставившая отступить галльский лес. И по всей этой проплешине бушевала белая живая метель. Бабочки садились и взлетали - казалось, им было тесно в воздухе, и вихревое движение это белой кисеей закрывало солнце.
	- Может быть, шелкопряд налетел? - предположил я, вспомнив грозу подмосковных лесов.
	- Это не шелкопряд, - не согласился Толька, - обыкновенная белянка. А изобилие от природы, Борис Аркадьевич. Порядок.
	- Природа создает не порядок, а беспорядок. Кто-то сказал: оставьте ей участок земли - она превратит его в джунгли. Только человек может вырастить сад, только человек может создать разумное изобилие. А это изобилие неразумно. Кошек вы уже видели. Теперь изумляют бабочки. А вообразите в таких же количествах, скажем, пчел или пауков!
	Но мы увидели не пчел и не пауков, а лисиц, рыжих до апельсинной яркости, пронесшихся мимо нас сплошной, без разрывов, длинной оранжевой лентой. Сколько их было - не сосчитать - пожалуй, слишком много для одного уголка леса. Они промчались со свистом, будто ветер прошелестел в траве, и скрылись в зарослях на единственной не опробованной нами дороге и реке. Мы даже не успели обменяться словами, как, огибая нас, но даже не взглянув в нашу сторону, - а мы стояли заметной кучкой у камня с источником, - пронеслось мимо стадо некрупных клыкастых кабанов с грязной, свалявшейся шерстью. Их тоже было слишком много даже для заповедника, и тяжелое дыхание их, треск ломавшихся сучьев и дробный стук копыт сливались в странное, дисгармоничное звучание, которое не воспроизведет ни один джазовый инструмент в мире. Замыкавший колонну кабан, даже не замечая нашего присутствия, вдруг повалился в траву, поерзал на спине, потерся мордой в примятой траве, вскочил и помчался вдогонку за исчезнувшим в лесу стадом.
	- Тссс...- прошипел Толька и прислушался. - Слышите?
	Откуда-то из глубины чащи доносилось не то шуршание, не то шорох, как будто кто-то разглаживал и комкал листки целлофана.
	- Вы пророк, Борис Аркадьевич, - сказал Толька, указывая на примятую кабаном траву: там суетились десятки крупных рыжих лесных муравьев.
	- Тут надо не воображать, а бежать, - прибавил он.
	Минут через двадцать мы вышли к берегу, круто обрывавшемуся к реке глинистым кирпичным откосом. Направо и налево по берегу все той же непроницаемой буро-зеленой стеной стоял наш платановый лес. На противоположном берегу тянулись песчаные отмели и заливные луга, еще дальше снова чернел лес, по-видимому, сосновый, потому что местами к отмелям вытягивались его клинья, на солнце выцветавшие золотистыми языками. Сосна вообще красивое, чистое дерево, а когда она растет редко, с золотыми солнечными просветами, и соседствует с кремовыми полосками песчаных пляжей и дюн, то на все это просто приятно смотреть. Никакого признака человеческого жилья нигде не было видно, но тот берег привлекал своей чистотой и ширью, да и выбора у нас не было: целлофан продолжал шуршать все ближе и ближе.
	- Плывем по-солдатски, - скомандовал Толька. - Часы в носки и в карманы, брюки свертываем и закрепляем на голове ремнем у подбородка. Кроль отменяется. Плыть брассом или саженками. Голову над водой.
	Мы переплыли реку без приключений, и, когда выбрались на мель, Тояька обернулся и закричал:
	- Вон они! Смотрите!
	По крутому откосу противоположного берега спускалась неширокая дорожка - метра полтора-два, не больше, - едва отличимая издали от окаймлявшей ее красной глины. Она медленно подтянулась к воде, потом свернула по берегу длинным витком к извергнувшей ее темно-зеленой чаще. Мы стояли и смотрели - сколько минут, не знаю, - а виток все не изменял положения: он только спрямлялся постепенно, исчезая за стенами зеленой крепости. Ни шороха, ни шуршания не было слышно, их заглушал плеск воды, но никто из нас не усомнился в увиденном. То было еще одно, может, самое страшное изобилие этого непонятного леса, естественное где-нибудь на берегах Амазонки, но едва ли объяснимое в этих широтах грозное шествие муравьев.
	- У меня такое впечатление, что мы переплыли Стикс, только в обратную сторону, - сказал стоявший рядом Зернов.
	
	
	Черная стрела
	
	Новое изобилие нашел Мартин.
	Усталые, измученные от потери сил и от нервного напряжения, мы часа два провалялись раздетые на горячей песчаной отмели. Больше помалкивали, обмениваясь пляжными репликами, потом заснули, потеряв представление о пространстве и времени. Разбудил меня индейский вопль медно-красного Мартина, размахивавшего над головой, как тотемом, здоровенной, по крайней мере двухкилограммовой рыбиной.
	- Судак, - сказал всезнающий Толька, - Где добыл?
	Мартин указал на заводь в глубине отмели, отделенную от реки узким песчаным перешейком Она буквально кишела рыбой, как бассейн рыбного магазина. Сазаны и судаки посильнее и покрупнее выбрасывались через перешеек в реку: намывая песок, вода заперла их в этом природном аквариуме, и они уже задыхались от недостатка кислорода в перегретой воде. Крупных среди них было не очень много - больше мелочь, но охотничий инстинкт, заложенный в каждой человеческой мужской особи, сразу обнаружил рыбины покрупнее. Как ни увертывались они, как ни били хвостами, через несколько минут мы уже наловили больше десятка.
	Только теперь, впервые после дачной метаморфозы, мы вдруг почувствовали голод. И первые робинзоновские огорчения: "А соли-то нет", "И посуды нет - значит, ухи не будет", "Придется на вертеле жарить, как шашлык". И первые робинзоновские радости: действующая зажигалка Мартина, сосновый сушняк для костра, вертелы нз засохших тростинок, сочные куски поджаренной и продымленной рыбы. И первые попытки подвести наконец какой-то итог пережитому.
	- А сила - лес, - сказал Толька.
	- Назад в этот лес меня калачом не заманишь, - заметил я. - А как все-таки объяснить случившееся? Сон? Нет. Мираж? Нет. Значит, из одной реальности мы попали в другую?
	- У нас уже есть опыт, - сказал Зернов.
	- Предел вероятности твоей гипотезы в допустимости возвращения розовых "облаков". Первый вопрос: зачем они вернулись?
	- За нами.
	- Значит, приглашение в гости. На другую планету. Эту гипотезу мы уже слышали на Конгрессе. Второй вопрос: где "та планета? И сколько парсеков мы отмерили в космосе, чтобы увидеть сволочей в желтых сапогах? Или она искусственная, эта планетка из красного киселя?
	- А может быть, она просто в другом измерении?
	У меня не нашлось возражений: оказывается, богатой игрой воображения обладал не один я.
	- Гипотезы не возникают на пустом месте, - продолжал Зернов, - им нужна точка опоры. У нас их несколько. Первая - лес. Несовременность его очевидна, географическое положение неясно. Вторая - концлагерь. Принудительный труд в такой форме возможен только в условиях полицейского государства. Но это не Гаити, не Родезия, не ЮАР и не Греция. Третья точка - изобилие растительных и животных форм. На Земле в аналогичных широтах мы нигде, ни в одной части света, не найдем таких гигантских скоплений животных и насекомых. Такие скопления могут быть созданы только в террариях-заповедниках, где специалисты-этологи могут изучать поведение животных в сообществах. Такого колоссального заповедника, как известно, на Земле нет.
	Я вспомнил выступление американского писателя-фантаста на парижском Конгрессе. Если цивилизацию розовых "облаков" можно представить себе как суперцивилизацию муравейника или пчелиного роя, то в своей гипотетической лаборатории они начнут именно с этологии - с изучения сообществ, начиная с простейших. Цепь от насекомых и млекопитающих требовала заключительного звена, наиболее совершенного продукта биологической эволюции.
	Зернов продолжал:
	- Есть и еще одна точна опоры у нашей гипотезы: время. Наши часы не поспевают за солнцем. Они остановились за несколько секунд до смены декораций и снова пошли уже в другой реальности. Но солнце там приближалось к зениту, а стрелки наших часов к семи вечера. Значит, в этой реальности действовала другая система отсчета времени или то, что нам показалось мгновением, на самом деле отняло три четверти суток, когда часы, возможно, стояли. Допустим, что мы их перевели, и в полдень стрелки остановились бы на двенадцати. Сколько времени мы здесь? Четыре часа с минутами. А солнце уже за лесом, только багровая полоска видна: мы в преддверии сумерек. Значит, день и ночь здесь короче, а следовательно, и планетка поменьше.
	Мы посмотрели на небо: закат был очевиден, красный, как говорят, "ветреный", земной закат, но совсем не в земное время. Приближалась ночь.
	Принесли еще сушняка, и костер запылал сильней.
	- Будем всю ночь жечь. Головешки - тоже оружие.
	- И спать по очереди.
	- Программа-минимум, мальчики. До утра только.
	- А с утра?
	- Людей искать. Не к муравьям же в гости нас сюда пригласили.
	- А где их искать?
	- Железная дорога подходит к шахтам с юго-запада, - вспомнил Толька, - значит, вниз по реке.
	- Подходяще. И еда под боком.
	- Выходит, одну рыбу жрать? 
	Продымленная "костлявая рыба, да еще без соли, уже не вызывала аппетита.
	- Я могу подползти к любой птице на десять - пятнадцать футов,- сказал Мартин,- а нож бросаю без промаха.
	Я засмеялся.
	- Смотри, Дон.
	Прямо на нас, на огонь костра, летела большая черная птица. Летела невысоко, все время снижаясь, и почему-то в замедленном темпе движения. Казалось, крылья взмахивали все слабее и реже.
	Мартин бесшумно приподнялся на согнутых коленях. Тихонько щелкнул, выбросив лезвие, нож. Но птица, не долетев буквально трех метров, а последний раз взмахнула крыльями и упала в траву. Мы нашли ее тотчас же, уже бездыханной.
	- Глухарь, - сказал Толька и замолчал. Что-то привлекло его внимание. Это "что-то" оказалось длинной стрелой, пронзившей насквозь тело птицы. Мартин с трудом вытащил стрелу: мешал раздвоенный металлический наконечник, чуть плоский и заостренный. Почти метровая стрела была выкрашена в черный цвет и заканчивалась хорошо приклеенным оперением. Даже лучшие мастера спортивной стрельбы из лука позавидовали бы ее обладателю.
	Мартин долго вертел в рунах это совсем несовременное оружие и сказал задумчиво:
	- Мы, кажется, попали и индейцам, мальчики.
	
	
	Урок географии
	
	Глухаря, уже ощипанного и выпотрошенного, начали жарить, как и рыбу, на вертеле. Мечтали о чае. Но не было ни чая, ни сахара, ни котелка для воды. Воду пришлось пить прямо из реки, черпая пригоршней. Разговаривать не хотелось. Мы сидели вокруг костра, не задавая вопросов и не высказывая предположений. Робинзонада не прельщала перспективами и не питала надежд на возвращение домой.
	В эту минуту тревожных и тягостных раздумий незнакомый голос вдруг спросил по-английски:
	- Разрешите присесть к вашему костру, друзья? 
	И поскольку мы не ответили сразу, он тотчас же повторил свой вопрос по-французски с таким же безукоризненным произношением.
	- Пожалуйста, - ответил по-английски Зернов, - места хватит для всех.
	Он обращался к двум бесшумно подошедшим парням в шортах и клетчатых рубашках с короткими рукавами. Первое, что мы увидели, были их голые ноги, шерстяные носки, скрученные у щиколотки, и самодельные мокасины-плетенки из сыромятных ремешков. Оба были ровесники, или погодки, очень похожие, - должно быть, братья. Они были не старше двадцати лет. Коротко остриженные русые волосы дополняли впечатление юношеской подтянутости, аккуратности и чистоты. На поясах у обоих незнакомцев болтались деревянные колчаны с такими же черными стрелами, как и та, которую вытащил из глухаря Мартин. Охотничью экипировку их завершали висевшие за спиной очень большие, почти в человеческий рост луки, а каждый из гостей ростом был по крайней мере около ста девяноста сантиметров.
	- Джемс, - сказал первый, он стоял ближе и нам.
	- Люк, - подхватил второй, выходя к костру. 
	Даже голоса их были похожи.
	Мы невежливо промолчали, все еще ошеломленные их появлением и видом. Но Зернов вовремя исправил нашу бестактность, тут же представив нас тоже по именам. Охотники переглянулись - видимо, наши имена несколько удивили их, но никаких замечаний не сделали.
	- Присаживайтесь, - повторил Зернов, - птица ваша, но мы ее уже наполовину поджарили. Только соли нет и вскипятить воды не в чем.
	- Кто же уходит на охоту без котелка и без соли? - ухмыльнулся Люк и тут же умолк, встретив осуждающий взгляд брата. Тот, по-видимому, был старшим.
	- Сейчас принесем все, что надо, - сказал он. 
	И оба исчезли в сумерках так же внезапно, как появились.
	- Интересное кино, - ввернул было Толька, но мы не откликнулись: для впечатлений и выводов время еще не пришло.
	Однако и сейчас было ясно, что парни славные и симпатичные и что робинзонада наша подходит к концу. Через несколько минут оба вернулись без колчанов и луков, но зато с котелком, глиняными кружками, баночкой с солью и большим караваем хлеба. Только теперь мы догадались, что они пришли со стороны реки, где, вероятно, оставили лодку.
	Разговор начался испытующе и осторожно, как на дипломатическом приеме, когда любопытство сдержанно, а вежливость лаконична.
	- Как охота? - спросил Джемс.
	- Точнее, рыбная ловля, - поправил с любезной улыбкой Зернов.
	- Кто же едет ловить рыбу в такую даль, когда ее у любого берега выловишь? - опять ухмыльнулся Люк и опять был остановлен молчаливо предупреждающим взглядом брата.
	- Здесь рыба непуганая, - заметил Джемс как бы вскользь, - но я думал, что вы охотились.
	- На нас охотились, - сказал Мартин.
	- Кто?
	- Сначала кошки, лотом муравьи. 
	- Где?
	Мартин вместо ответа указал на противоположный берег реки.
	- Вы были в восточном лесу?! - Джемс даже вскочил с места, впрочем, так же бесшумно, как подошел: не хрустнула ни одна веточка сушняка для костра, сушняка, разбросанного нами вокруг и служившего вместо скамеек. Видимо, Джемс даже бессознательно рассчитывал каждое свое движение. Что-то не современное, не от спортивного тренинга, а дикое, неотделимое от природы, что-то от героев Арсеньева или Купера было в этом рослом меднокожем блондине.
	- Вы не могли пройти этот лес, - прибавил он недоверчиво.
	- Прошли, как видите, - сказал Мартин. 
	Братья переглянулись по-прежнему настороженно и недоверчиво.
	- Вы не переодетые "быки". "Быкам" здесь делать нечего, - раздумчиво, словно рассуждая сам с собой, проговорил Джемс, - да "быки" бы и не стали жарить птицу на вертеле.
	- Может быть, они "оттуда"? - спросил Люк брата, многозначительно подчеркнув слово "оттуда".
	Джемс предостерегающе сжал ему руку и, помолчав, прибавил:
	- "Оттуда" за последние два года побегов не было.
	Смутная догадка осенила меня.
	- Вы имеете в виду лагерь?
	- Какой лагерь?
	- Ну, шахты или рудники на той стороне. - Я указал на реку.
	- Майн-сити?
	- Не знаю, как это называется, но, по-моему, это ад. - И я рассказал о расправе за колючей проволокой.
	- Так всегда кончается, - не удивился Джемс, - автоматы только у них, да и стрелять не всякий сумеет.
	Он говорил по-английски чисто, но как-то иначе, чем Мартин. Должно быть, Мартин тоже это заметил, потому что спросил:
	- Ты канадец?
	- Не понимаю, - сказал Джемс.
	- А что тут непонятного? Из Виннипега или Оттавы?
	Братья опять переглянулись, на этот раз без всякой настороженности: они действительно не понимали Мартина.
	- Вы говорите как-то странно, не по-нашему, - произнес Джемс, и снова нотка недоверия прозвучала в его словах, - Я думал, что вы просто "дикие", как и мы.
	- А мы действительно "дикие", - подтвердил Зернов дружелюбно и доверительно. Я понял его. Он разрушал стену между ними и нами, созданную неосторожным вопросом Мартина.
	- Ну, конечно, - доверчиво откликнулся Люк, - не "быки" и не "воскресшие". По одежде видно.
	Но Джемс был более осторожен. Он еще не верил, он проверял.
	- Давно из Города? - спросил он. Теперь переглянулись мы. Вопрос был точен, и такой же требовался ответ. Любая ошибка могла порвать тонюсенькую ниточку взаимного доверия, которая одна могла привести нас в чужой и неведомый мир.
	К счастью, закипела вода в котелке, и Джемс, не дожидаясь ответа, начал приготовлять незнакомое нам питье. Он не засыпал в котелок ни чая, ни кофе, а просто вылил туда половину принесенной им бутылки. Вкусно запахло подогретым виноградным вином.
	- Грог, - сказал Люк. - Отец привозит вино из Города. А на будущий год, если виноград уродится, начнем сами давить.
	"Должно быть, фермеры", - подумал я, но догадки не высказал. И хотя жареный глухарь и кипящий грог еще теснее связали нас, необъяснимое все-таки оставалось необъяснимым. И для них и для нас. Надо было открываться и открывать.
	Начал Джемс, в его присутствии Люк, по-видимому, всегда был второй скрипкой.
	- Почему вы неодинаково говорите по-английски? Один лучше, другой хуже. Может быть, вы французы?
	За доску предстоявшей шахматной партии сел Зернов. В молчаливом единодушии мы предоставили ему это право.
	- Мартин - американец, а мы трое - русские.
	- Русские?- удивился Люк. -Нет такого сектора в Городе.
	Джемс поморщился.
	- Замолчи, - привычно одернул он брата. - Есть русский арондисман во французском секторе.
	- Вроде Гарлема?
	- Меньше.
	Люк удовлетворился ответом, а мы недоумевали. Город без имени. Русский арондисман. Гарлем. Оба не знают, что такое "канадец", не слыхали ни о Виннипеге, ни об Оттаве. Требовался географический гамбит, и Зернов рискнул:
	- Мы не из вашего города. Даже не знаем, как он называется.
	- Просто Город, - сказал Джемс. - А вы откуда?
	- Мы не "быки" и не "воскресшие". Очевидно, имеются в виду полицейские и беглецы из Майн-сити. Вероятно, мы вкладываем разный смысл и в понятие "дикие". Но у нас нет оружия, и мы нуждаемся в помощи. Нам просто нужно побольше узнать друг о друге, чтобы сломать лед недоверия. Потому не удивляйтесь, если некоторые вопросы покажутся вам странными или даже смешными. Например, как называется та планета?
	- Земля.
	- А ваша страна?
	- Я не знаю, что такое "страна".
	- Ну, вся эта часть Земли, где живете вы, люди.
	- Город.
	- Разве у вас один город?
	- Конечно.
	- А Майн-сити?
	- Это не город, а рудничный поселок и место ссылки.
	- А государство?
	- Город - то и есть государство.
	- Одно государство на Земле?
	- А разве может быть несколько? 
	Даже Зернов сбился и недоуменно взглянул на нас, но тут же нашелся:
	- Вы говорите по-английски и по-французски. А вы слыхали о таких государствах, как Англия и Франция?
	- Нет.
	- А о частях света? О материках и океанах? Об островах и морях?
	Джемс и Люк непонимающе взирали на нас. Я не выдержал и вмешался:
	- А вы в школе учились?
	- Конечно, - хором ответили оба.
	- Есть такой предмет - география...
	- Нет такого предмета, - перебил Люк.
	- Погоди, - остановил его брат. - Что-то такое было. Но очень давно. Во время Начала, - он произнес это слово так же подчеркнуто и торжественно, как и Город. - Мне было одиннадцать или двенадцать, точно не помню. Был тогда у нас учитель-француз. Он что-то рассказывал нам о мире, где мы живем. Кажется, это и называлось "география". Но потом ее запретили, а он исчез.
	Оба отвечали охотно, даже с готовностью, но как-то по-школьному, вроде бы на уроке. Чему же научили их в той школе, где запрещена география и горизонт учеников ограничен рекой к лесом?
	- Кстати, как называется эта река?
	- Никак. Просто Река.
	Мы снова обменялись недоуменными взглядами: непонятная неприязнь к географии упраздняла здесь даже названия. Просто Город. Просто Река.
	- А куда она впадает?
	- Что значит "впадает"?
	Я подумал, как Зернов сформулирует свой вопрос, если они не имеют представления о морях и озерах. Зернов спросил:
	- Ну, где кончается?
	- Нигде не кончается. Замкнутый круг, опоясывающий Землю.
	Дремучее невежество это и убежденное его утверждение чуть не вывели меня из себя. Но я только спросил:
	- Откуда вы это знаете?
	- Из школы. Это - Знание. - В голосе Джемса снова прозвучала торжественность, начинавшая слово с прописной буквы. - Знание о природе, о земле, о солнце, почему сменяются день и ночь, как загораются и гаснут звезды.
	Тут только дошло до нашего сознания, что над нами давно уже ночное звездное небо, - в азарте разговора никто из нас даже головы не поднял. Первым сделал это Толька и закричал:
	- Чужое небо!
	Мы смотрели на небо и молчали. Вероятно, каждый искал знакомые ему с детства светила. Но их не было. Я не нашел ни Стожар, ни Большой Медведицы, ни Полярной звезды. По всему одинаково черному небосклону горели по-чужому разбросанные в чужих узорах чужие звезды. Это не было южное полушарие: мы все, побывавшие в Антарктике, пересекали экватор и видели Южный Крест. Но и Южного Креста не было. Чужое небо висело над нами, небо другой планеты в системе другого Солнца, может быть, даже другой галактики. Пожалуй, впервые мы по-настоящему поняли всю необычность и значительность того, что с нами произошло. Молчание было тяжелым, долгим и угнетающим.
	Молчали и юноши этого мира. Наверное, из уважения к нашей печали или из чувства неловкости и непонимания, - ведь и наше появление здесь в привычной для них безлюдной глуши, и наш язык, и наши вопросы, и наше удивление их привычным словам и понятиям - все в нас должно было их отталкивать, беспокоить и даже страшить. И я не удивился, когда они оба встали и, не сказав нам ни слова, ушли в темноту.
	- Ушли, - произнес по-русски Толька, - ну и черт с ними!
	- Мне кажется, что они вернутся, - заметил Зернов.
	- А мне уже все равно, - сказал я. 
	Зериов оказался прав: через несколько минут Джемс и Люк подошли и костру и почему-то медлили, не зная, как начать или ожидать вопросов.
	- Вас огорчило наше небо, мы видели, - сказал наконец Джемс. - Не сердитесь, мы только теперь поняли, что вы не такие, как мы. Поедемте к отцу, он хорошо помнит Начало и легче поймет вас, а вы его.
	
	
	Урок истории
	
	Лодка ждала нас на отмели. Джемс чиркнул спичкой, почему-то вспыхнувшей ярко-зеленым огнем, и зажег толстый оплывший огарок свечи, вставленный в квадратную консервную банку, одна стенка которой подменялась стеклом, скрепленным медными самодельными зажимами. Как ни тускло было это игрушечное освещение, все же оно позволило разглядеть длинную, широкую плоскодонку, загруженную на носу мешками и охотничьими трофеями. Их было довольно много: уже разделанная туша оленя, большущий кабан, зажатые между ним и бортом три тушки зайцев и несколько черных птиц, похожих на ту, которую мы только что жарили. Все это изобилие увенчивал огромный судак, бело-розовое брюхо которого не обмануло своими размерами даже а свете коптящего фонарика.
	Мы устроились на корме, я поближе и гребцам. Они отчалили молча, орудуя каждый тяжелым длинным веслом. Почти не разговаривали, ограничиваясь сдержанными, короткими репликами:
	"Можете спать, а мы на веслах. Надо добраться домой до рассвета. Река в этих местах патрулируется редко, но можно нарваться на случайный патруль". Почему река патрулируется или не патрулируется, что за патруль - они не объясняли, а мы не спрашивали. Какой смысл в сотый раз спрашивать, почему и зачем, когда и объяснения все равно непонятны. Даже знакомые слова приобретали у них незнакомый смысл. Зернов разгадал тайну "быков" и "воскресших", но сейчас молчал. Может быть, заснул: он устал больше других. Толька тоже притих. Посапывание ближайшего ко мне Мартина становилось все более равномерным. А я просто лежал с закрытыми глазами: когда сильно устанешь, всегда не спится. Откроешь глаза - опять чужое, безлунное небо; прислушаешься - свист весла, всплеск, чьи-то слова - Люка или Джемса. Трудно угадать: оба переговаривались еле слышным шепотом.
	- Без соли и котелка на охоте. Смешно!
	- Говорят, восточный лес прошли. Ты веришь?
	- Не знаю.
	- А нож у него заметил? Лезвие само выскакивает. Я таких еще не видел.
	- Говорят, что никогда не были в Городе.
	- А вдруг забыли?
	- О чем? О Городе? О Начале? Об этом не забывают. Не помнят того, что было раньше.
	- А если они помнят то, чего нельзя помнить? Что им остается?
	- Без отца не разберемся.
	- Отец учит доверять хорошему человеку. По-моему, мы не ошиблись.
	Я открыл глаза и сказал так же тихо:
	- Извините, ребята, я не сплю. И вы действительно не ошиблись. Мы помним многое, чего не знаете вы, а то, что есть, забыли. Даже то, о чем прежде всего спрашивают в сумасшедшем доме: какой век, какой год, какой месяц, какой день.
	- Откуда они, как думаешь?
	- Вы действительно этого не помните? - спросил Джемс.
	- Конечно. Иначе я бы не спрашивал.
	- Первый век. Десятый год. Двадцать первое июня. Одиннадцать ночи. В час рассвет.
	- Сколько же часов в сутках?
	- Восемнадцать.
	Первый век, десятый год. "Облака" ушли три года назад, а здесь прошло почти десять лет. И день и год здесь короче, и планетка поменьше. И город один. А не напортачили ли "облака" со своим великим экспериментом? Джемс, должно быть, догадался о моем состоянии и произнес шепотом:
	- Не огорчайтесь. Память иногда возвращается. У некоторых. Во всяком случае, частично. И у отца вам будет хорошо. А захотите - он переправит вас в Город. Там у нас есть свои люди - помогут.
	- Спасибо, - сказал я. - А далеко ваш дом?
	- Часа полтора по реке. Только сделаем небольшую остановку. Нужно встретить одного человека. Кое-что принять, кое-что передать. Люк, смотри: он уже ждет.
	Тусклый огонек мелькнул в черном подлеске еще более черного леса. С лодки не видно было ни кустов, ни деревьев, только темные тени над темной водой.
	Лодка почти беззвучно подошла к берегу. Чуть-чуть зашелестели кусты.
	- Обычно мы привязываем ее и переносим груз вместе с Люком, - сказал Джемс. - Сейчас не будем терять времени. Люк придержит лодку, а ты поможешь.
	Мы взвалили на плечи каждый по довольно громоздкому, но нетяжелому мешку, легко спрыгнули на берег и начали подыматься по крутой тропинке в гору. Тусклый огонек свечи, должно быть, в таком же самодельном фонаре, как и у Джемса, мерцавший метрах в пяти над нами, служил ориентиром.
	Голос из темноты спросил:
	- Кто идет?
	- Джемс.
	Мы уже поднялись на пригорок. Черные кусты окружали нас, листья щекотали лицо. Тусклый огонек фонарика освещал круп лошади и серый мундир стоявшего рядом мужчины. Лица его я не увидел, но штаны с золотым лампасом и желтые сапоги разглядел.
	- Черт, - выругался я по-русски и отступил в темноту.
	Полицейский засмеялся.
	- Земляк, - сказал он тоже по-русски, - не бойся, не забодаю, - и прибавил уже по-английски: - Твой спутник, Джемс, видно, принял меня за "быка". Если он понимает по-английски, объяснять, я думаю, не надо. Это единственный костюм, в котором здесь не наживешь неприятностей. Все? - спросил он, приподымая сброшенные нами мешки.
	- Одни лисьи, - сказал Джемс.
	- Неплохо. Я тоже кое-что захватил. Мешок муки и два ящика. Кроме консервов, сигареты, вино и разная мелочишка. На дне пара новеньких "Смит и Вессонов", автоматические, тридцать восьмого калибра. Патроны поберегите. Они не для охоты.
	- Знаю.
	Человек с фонарем подошел ближе, раздвинув неправдоподобные в темноте ветви. Лицо его по-прежнему таяло в густом - я судил по сырости - ночном тумане.
	- Передай отцу: неплохую тренировочку он придумал для памяти. Возвращается, подлая. Помню теперь не только Людовиков, но и Сопротивление. А сейчас вдруг прорезалась одна дата: сорок первый год, двадцать второе июня. Свербит, а не могу вспомнить, что.
	- Начало Великой Отечественной войны, - сказал я.
	На мгновение он умолк, потом выкрикнул почти восторженно:
	- Когда вступили в войну мы, русские! Верно! На рассвете двадцать второго июня!
	- Через час рассвет, - сказал Джеме. - Надо спешить.
	Он не проявил интереса к уроку истории. Видимо, это заметил и наш собеседник.
	- Все сразу не захватишь, - произнес он уже другим тоном, лаконично и деловито. - Кому-то придется возвращаться. Возьми пока один ящик, а мы с ним потолкуем немножко. - Он махнул фонариком в мою сторону, чуть не погасив при этом свечу. - Тоже историком был? - спросил он, когда Джемс с ящиком на плече исчез в темноте.
	- Почти, - сказал я.
	- И все помнишь?
	- Многое.
	- А после разгрома под Москвой что было?
	- Сталинград.
	- Верно, - протянул ом задумчиво, - теперь еще кое-что припомнится. Жаль, что нам нельзя встречаться просто.
	- Почему нельзя?
	- Потому что я в Городе, чудак. Дадут пароль - встретимся. А так зайдешь - не узнаю.
	Он замолчал, прикрывая разбитое стекло фонаря рукой, отчего тьма вокруг становилась еще гуще. А к моему пониманию происходящего услышанное ничего не добавило. Почему он - тоже русский - оказался здесь, на чужой планете? Почему он живет в этом загадочном безымянном Городе? И почему с ним нельзя встретиться просто, а нужен пароль? Историк. Если наш, земной, то почему он радуется, что не забыл Сопротивления и Сталинград? Или Сталинград он забыл? Значит, нужна тренировка памяти - он сам об этом сказал. Но разве эти слова что-нибудь проясняют?
	- Мне понятно, почему ты бежал, - прервал он мои размышления, - но не уходи от Запомнивших. - И опять слово прозвучало так, словно писалось с прописной буквы.
	- Что запомнивших? - спросил я, будто бы не расслышав фразы.
	- То, что было.
	- У меня другая беда, - я продолжал начатую на лодке игру, - помню все, что было, и забыл все, что есть.
	Он рассмеялся тихонько, как смеются в классе, чтобы не услышал учитель.
	- Вспомнишь. Научат. Главное, не говори никому о том, что Начало не есть Начало.
	Сзади послышался треск хрустнувшей под ногами ветки. На берег поднялся Джемс.
	- Бери ящик! - потребовал он, подымая мешок с мукой. - Поторопимся. Прощай, Фляш.
	Человек, которого назвали Фляшем, потушил фонарь и вскочил в седло. Связанные вместе наши два мешка он перебросил перед собой.
	- А что в мешках? - спросил я Джеймса.
	- Лисьи шнурки. Все "дикие" промышляют этим по малости, - неохотно, как мне показалось, пояснил он и спросил в свою очередь: - О чем говорили?
	- О памяти, - сказал я: мне тоже не хотелось развивать сейчас эту тему. - А что он делает в Городе?
	- Об этом не спрашивают, - отрезал Джемс.
	
	
	Сердце пустыни
	
	Я очень люблю у Грина романтическую сказку о воплощенной мечте. Кто-то подшутил над ее героем: рассказал красивую выдумку о "сердце пустыни", о коттедже или даже поселке, построенном счастливцами в девственной лесной глухомани, руссоистскую утопию в сочетании с требованиями современного городского комфорта. Никакого "сердца пустыни" герой, конечно, не нашел, но он сам его создал - прелестное человеческое гнездо в огромном лесу.
	Я вспомнил об этом, когда мы уже подъезжали к коттеджу Стила - кстати, фамилия владельца дома и главы семьи, в которой выросли Люк и Джеме, отличалась от фамилии гриновского героя только отсутствием мягкого знака в конце - добротная английская или американская фамилия, если только уместно упоминать о земных нациях в этом диковинном мире.
	А до того мы еще плыли по ночной реке час или больше, не знаю, потому что заснул наконец от усталости рядом с Мартином. Разбудил меня Джемс, легонько толкнув в плечо:
	- Проснись. Подъезжаем. Разбуди других, только тихо.
	Рассвет уже алел, чернота по берегам сменилась различимой синевой леса, бриллиантовая россыпь звезд тускнела и гасла. Сизый туман клубился над рекой, подымаясь по берегам к полосе плотно разросшегося кустарника. Пахло жасмином и метеолой, хотя различить в предрассветном тумане цветы было трудно, - я заметил только переплетающиеся ветки кустарника, словно росшего из воды, там, где берег образовывал выемку. Туда-то и направил лодиу Джеме. Она врезалась в кусты, раздвинула их и прошла насквозь с хрустом и шелестом веток о борт. Мы оказались в ерике, узком рукавчике, соединявшем соседние плавни с впадавшей где-то неподалеку другой рекой.
	Ерик протекал в зеленой сплошной галерее с крышей из переплетавшихся веток, закрывавшей небо. Грести было уже нельзя. Люк и Джеме отталкивались от кустистых берегов веслами. Уже виденная много раз розовая изгородь увенчивала верхнюю каемку берега, с которого лестницей к воде спускались вдавленные в траву валуны. Именно лестницей - она вела к высокому забору из плотно сбитых и заостренных вверху нетесаных бревен, точь-в-точь такому же, какой возвел вокруг своего дома Робинзон Крузо.
	Джемс отомкнул калитку, и мы вошли в сад, отделенный от хозяйственного двора деревянной решеткой. Тишина леса по-прежнему окружала нас: в доме, видимо, спали. Он был очень красив, этот двухэтажный дом, выстроенный без всякого архитектурного плана, но с несомненным художественным чутьем, присущим строителям. Гигантские бревна стен почти скрывала коралловая жимолость, разной формы окна и двери не раздражали, а притягивали глаз. Крыша из выгоревшей до черноты тростниковой соломы выдвигалась по карнизу здания массивным навесом полуметровой толщины, предохраняя от прямых лучей солнца обегавшую дом открытую деревянную галерею.
	Мы не прошли и половины дорожки к дому, как навстречу вышел человек в такой же ковбойке и шортах, как Джемс и Люк, в таких же мокасинах-плетенках и такой же высокий и загорелый. На его розовом лице не было ни одной морщинки, и только ранняя седина умаляла его моложавость. Конечно же, это был отец наших спутников, но его скорее можно было принять за их старшего брата.
	- Типичный фермер из Аризоны или Канзаса, - шепнул мне Мартин.
	- Дэвид Стил, - представился он, нисколько не удивившись нашему появлению в обществе его сыновей.
	Мы назвали себя. Мартину он пожал руну, как доброму соседу, и только чуть-чуть поднял бровь, когда услышал наши русские имена. Воспитанный человек, сказали бы мы о нем у себя дома. Именно дома - он был земной, совершенно земной человек, гостеприимный хозяин дачи, и которому мы заехали в выходной день.
	- Вы, наверное, очень устали, - проговорил он сочувственно, - еще бы, всю ночь на реке. Впрочем, завтракаем мы в пять утра, так что у вас еще три часа, чтобы отдохнуть и вздремнуть, если захочется.
	Когда мы остались одни в отведенной для нас, по-спартански обставленной комнате с чисто выструганным дубовым столом, на котором уже стояли бутылки с бренди и молоком, с поджаренными тартинками, я высказал свои соображения Зернову.
	Он, как всегда, ответил не сразу. Повертел в руках коньячную бутылку с пестрой этикеткой и сказал совсем не то, что от него ждали.
	- Странная этикетка. "Бломкинс и сын". Калифорния. Неужели в этом мире есть своя Калифорния?
	- И нет Америки.
	- Мы еще не знаем, что есть. Нам известно пока, что есть Город-государство, а в нем французский сектор, русский арондисман и Гарлем. Крохи информации.
	- Могу добавить. Какой сейчас век, по-вашему? Здесь - первый. А год десятый. И время отсчитывается не от христианской эры, а от некоего загадочного Начала с прописной буквы. Утверждать, что Начало не есть начало, а что-то ему предшествовало, и помнить, что предшествовало, никому не рекомендуется. Применяются санкции. И еще: в здешних сутках не двадцать четыре, а всего восемнадцать часов.
	Меня выслушали с почтительным удивлением. Только Зернов заметил:
	- То, что сутки здесь короче земных, мне давно уже ясно. А год десятый - это любопытно. Но ни то, ни другое не объясняет происхождения калифорнийской этикетки. Она между прочим подлинная. И Мартин ее узнал.
	- Узнал, - ухмыльнулся Мартин, - и бренди тоже.
	- Молоко у них свое, - задумчиво рассуждал Зернов, - вино они, допустим, привозят из Города. Значит, его где-то изготовляют, хранят, выдерживают. Но почему именно Бломкинс и сын, торгующие вином в Калифорнии?
	- Все необъяснимо, - вздохнул Толька.
	- Почему же все? - не согласился Зернов. - Многое проясняется, если допустить вероятность гипотезы о Земле-бис. Начнем с элементарного: что нужно "облакам"? Модель земной жизни. Как они поняли эту жизнь? Как совокупность по-разному организованных множеств. Но модель - это же селекция, отбор наиболее, с их точки зрения, типичного. Так зачем им повторяемость форм нашего общежития? Пейзажа? Флоры? Фауны? Не лучше ли представить Землю одним Городом - государством в окружекии других форм земной эволюции? Может быть, здесь есть и свои полюса и свои тропики, но для организованной земной жизни достаточно вот такого уголка с растительным изобилием и этологическими излишествами.
	- А десятый год первого века? А упраздненная география? А отшибленная память? А "Смит и Вессон" рядом с индейским луком? Это тоже селекция?
	- Не дури, Юра. Это же неуправляемая жизнь. Они воспроизвели структуру вещества, тайны которой мы так и не знаем, и предоставили все это естественной эволюции. Блокированная память? Понятно. Начиная жизнь здесь, эти люди не могли сохранить памяти своих аналогов со старушки Земли. То, что помнили и знали те, не должны были помнить и знать эти. Отсюда и Начало, первый век и упраздненная география.
	- Кому же она мешала?
	- Людям. Память не могла быть полностью заблокирована. Люди не могли начинать жизнь с опытом новорожденных младенцев. Жизненный опыт человека складывается из свойств характера, эмоциональных состояний, приобретенных знаний и профессиональной деятельности - словом, из количества воспринятой и переработанной информации. Часть ее, связанная с земным прошлым человечества, была не нужна: она помешала бы его жизни в новых условиях. Зачем знать ему о Крестовых походах и войнах, которых не было на этой планете, о небесных светилах, оставшихся в другой галактике, и о странах и городах, которых здесь нет и не будет. Память об этом и была блокирована. Моделированному человечеству оставили только то, что могло способствовать его эволюции. Скажем, профессиональный опыт. Шахтер должен уметь добывать уголь, продавец - торговать, а строитель - строить. Но что делать учителю истории и географии? Он функционально связан с прошлым, ненужным здешнему школьнику. Вот он пришел а школу, как было запрограммировано его создателями, и начал рассказывать детям о Европе или Америке, о Гитлере и второй мировой войне. Дети сообщат об этом родителям, прочно забывшим все то, о чем помнит учитель. Теперь уже не "облака", а сами люди уберут такого учителя, а дети получат новые основы знания. Слыхали Люка? Проще считать, что река замкнутым кольцом обтекает планету, чем где-то кончается и куда-то впадает. Этот Город-государство еще слишком молод, чтобы иметь своих Колумбов и Магелланов, но ему уже нужны инженеры и математики. Без строительной механики не построишь домны, а без геологии не найдешь угля и железной руды. А вы говорите: необъяснимо!
	Речь шла на языке Мартина. На таких военных советах он обычно молчал, редко вмешиваясь и еще реже перебивая - сказывалась военная косточка, - а сейчас, когда объяснения Зернова, казалось, предвосхищали все наши возражения, взбунтовался именно Мартин.
	- Все объяснимо, когда Борис объясняет. Мы как в покер играем - у него всегда "флеш ройяль", а мы карты бросаем. Верно? - Он оглядел нас, несколько удивленных таким вступлением, и засмеялся. - А сейчас у него бедновато, по-моему. Есть шанс сыграть, может быть, у нас "каре". - Он подмигнул мне и Тольке. - В другую галактику я что-то не верю. В чудеса тоже: знаю, как они делаются, видел. Моделируется опять какая-то жизнь, а нас суют в нее, как орехи в мороженое. Ну и что? Растает мороженое, и очутимся мы опять в коттедже у Юры допивать "скотч".
	- Не знаю, - вздохнул я, - что-то не тает. И объяснение Бориса, вполне логичное, все же очень многого не объясняет. Например, происхождения этой этикетки из Калифорнии. А я могу подбросить еще пяток таких же загадок. Или десяток. От кого, скажем, получают "дикие" огнестрельное оружие и зачем? Почему и кому пригодятся "запомнившие"? Почему "быки" не будут есть птицу, жаренную на вертеле? И почему при современном техническом уровне смоделированной земной жизни поезда здесь ведут не электровозы и тепловозы, а допотопные "кукушки"?
	Пришлось рассказать все, что я видел и слышал ночью. Эффект сразил всех, даже Зернов растерялся.
	- Юра прав, - наконец сказал он, - многое здесь я еще объяснить не могу. Лично думаю, что с нами хотят проконсультировать опыт, который, возможно, и не удался. Ведь даже суперцивилизация не сможет создать достаточно совершенную модель жизни, в которой ей самой не все еще очень ясно. Как в старой сказке: возьми того, не знаю чего, и построй то, не знаю что. Загадки, думаю, мало-помалу раскроются, и мороженое растает. А вот когда - даже предположить не могу. Боюсь, что счет придется вести не на дни и даже не на недели.
	Не знаю, как всем, но мне стало страшно.
	
	
	Первые кадры Начала
	
	Завтрак был сервирован по-европейски: поджаренные ломтики хлеба, холодное мясо, яйца всмятку, несколько сортов сыра - я узнал честер и камамбер - и кофе со сливками. Открытую веранду с трех сторон затемняли лапчатые листья клена, а четвертая была открыта солнцу, но не раннему, а уже достаточно сильному и высокому, какое у нас бывает не в шесть, а в десять утра.
	За столом прислуживала женщина лет сорока, англичанка по внешнему виду, и, казалось, отлитая по тому же стереотипу, как и все Стилы, - такая же высокая и крепкая, только с более строгим, даже суровым  выражением лица. Она не улыбнулась, когда хозяин представил ее ласково, но лаконично: "Элизабет, сестра", - и тотчас же ушла, как только была поставлена на стол последняя чашка. На мой вопрос, почему она не осталась с нами, Стил вежливо пояснил:
	- Лиззи - существо молчаливое и застенчивое. После смерти жены она воспитала мне мальчиков, но так и не привыкла и мужскому обществу. А разговор у нас будет чисто мужской, серьезный и трудный. Из того, что рассказали мне дети, я, честно говоря, мало что понял. Пожалуй, самое важное: вы нуждаетесь в помощи, а мы никогда в ней не отказываем.
	- Спасибо, - сказал Зернов, - но в основе всякой дружеской помощи - доверие, доверие и еще раз доверие. Мы доверяем вам наши жизни и наши судьбы. Мы одиноки, безоружны и беспомощны в этом мире, о котором ничего не знаем, кроме того, что видели и пережили в лесу. Мы говорим на одном языке, но мы люди разных миров, и, чтобы понять друг друга, хотя бы даже объяснить вам, почему произошла эта встреча, мы хотели бы услышать ваш рассказ о вашем мире - о Городе и его людях, о вас и о вашей жизни. Только тогда вам станут понятны и наш ответный рассказ, и мы сами, и наше стремление не только получить помощь, но и предложить вам свою, если она понадобится.
	Мне показалось, что Зернов скорее насторожил Стила, чем расположил его к нам. Джемс и Люк жевали, но подымая глаз от тарелок, а Стил, наоборот, долго и пристально разглядывал всех нас по очереди, но молчал. Тогда я, вспомнив свой ночной разговор с маскарадным полицейским, решил вмешаться.
	- Большинство из вас не помнит того, что предшествовало Началу, - рубанул я напрямик нечто вполне понятное Стилу, - а если кто что и помнит, то, даже собрав все это запомнившееся, нельзя представить себе мир, каким он был. Предположите парадокс: мы помним все, что было, абсолютно все и ничего не знаем о том, что есть, абсолютно ничего. Вот вы и расскажете нам о том, что произошло с вами девять лет назад, как вы жили эти годы, чего добились и что утратили. Вам понятно?
	Мне было понятно. Стилу тоже.
	- Значит, вы не пережили космической катастрофы? - спросил он. 
	Как ответить?
	- Нет, - сказал Зернов. - Мы даже не знаем о ней.
	- Мы тоже не знаем, потому что в мире, казалось, ничего не случилось. Не было ни кометы, ни землетрясения, ни звездопада. Но что-то произошло - невидимое, неощутимое, но изменившее если не мир, то нас.
	- Когда? - спросил Зернов.
	- Больше девяти лет назад. Почти десять. Вы уже, вероятно, слышали. Однажды утром, обыкновенным летним утром, в будни, когда надо было идти на работу. В открытое окно доносился утренний гомон улицы, шум автомобильных моторов. Все, как обычно, только часы стояли: все часы в доме, как я узнал после. Я хотел узнать время по телефону, но телефон не работал. И это меня не встревожило - бывает. Встал, оделся, Лиззи, как всегда, приготовила завтрак, а я проверил содержимое портфеля, в котором, помнится, были какие-то рукописи: я заведовал рубрикой "Новости дня" в популярном еженедельнике "Экспресс" и часто брал на дом какие-нибудь заметки и письма. Но портфель был пуст, и это уже встревожило. Самое странное - я не помнил ни заметок, ни писем, какие, я был уверен, что положил в портфель, но еще более странным оказалось то, что я не нашел их и в редакции. Мало того, в моем редакционном кабинете - ни в сейфе, ни в столе - не оказалось вообще никаких бумаг. В довершение всего я не помнил ни одного задания, какие обычно давал по утрам репортерам. Их было трое: Мотт, Рейки и Дарк, славные парни и старые друзья. Все они сидели в соседней комнате возле моей секретарши Шанель странно молчаливые, словно чем-то пришибленные.
	"Что случилось? - спросил я, - Умер кто-нибудь или кассир с деньгами сбежал?"
	"Хуже, - сказал Мотт, - мы ничего не помним. Какое сегодня число, старик?" Я открыл и закрыл рот: я тоже не помнил. "А месяц?" "Сошел с ума", - сказал я, чтобы что-нибудь сказать. "А ты не шути, шеф. Что ты помнишь из последнего номера - он три дня как вышел? Какую сенсацию? Какое фото?"
	Я ничего не помнил. Ни прошлого, ни позапрошлого, ни прошлогоднего - ровным счетом ничего. Даже обложек.
	"Дайте номер!" - потребовал я.
	"В редакции нет ни одного экземпляра, шеф. Ни за этот, ни за прошлые месяцы".
	"А в справочной библиотеке?"
	"В справочной библиотеке пустые полки, шеф. Все исчезло за одну ночь. Я уже звонила в полицию, но телефоны выключены", - ответила секретарша.
	В первый раз я почувствовал уже не тревогу, а страх. Что-то случилось со всеми нами, с редакцией, с городом, но я еще не знал всего. Предложив ребятам подождать, я пошел к главному. Он что-то писал или чертил пером и поморщился при моем появлении.
	"Я занят, Стил. Никак не могу обдумать тему передовой. Может быть, о загрязнении реки?"
	"Какой реки?" - спросил я.
	"Нашей, конечно. Вы в уме?"
	"А название ее помните?"
	"Название? - ошалело переспросил он. - Нет".
	"А какое сегодня число? - повторил я вопрос Мотта, - а месяц, а год? А как зовут мэра? И кто возглавляет правительство?"
	Он посмотрел на меня почти с ужасом.
	"Я ничего не помню, Стил. Абсолютно ничего".
	"Я тоже. И никто в редакции".
	Он потянулся к телефону. Как и следовало ожидать, он не работал.
	Главный не любил долго думать. Он всегда принимал быстрые решения и очень этим гордился.
	"Разошлите своих репортеров по городу. Пусть спрашивают кого попало подряд обо всем, что придет в голову. Под предлогом, что журнал, допустим, проводит анкету о сообразительности и быстрой реакции. И пусть не задерживаются. Утрата памяти тоже сенсация. А пока пригласите всех дежурных редакторов ко мне".
	Через три минуты мы все собрались у него в кабинете. Это и было Начало, происходившее повсюду в городе, осознание того, что произошло со всеми нами, начало новой жизни, потому что старая была даже не забыта, а начисто изъята из памяти. Собрались забывшие о Том, что было вчера, позавчера, в прошлом и позапрошлом году, десять, двадцать, сто лет назад. Помню, как сейчас, это собрание со всеми его восклицаниями и репликами - оно запечатлелось в памяти с той же полнотой, с какой забылось все, что ему предшествовало.
	"Есть ли где-нибудь календарь?" - спросил главный.
	Календарей в редакции не оказалось.
	"Что вы помните, Дженкинс?"
	"Я помню, сэр, как меня зовут, - ответил тот без малейшей улыбки, - помню, что у меня жена и двое детей, знаю их имена и склонности. Помню сегодняшний утренний завтрак, но не помню вчерашнего. Помню дорогу в редакцию, но не совсем уверен, что вчера шел именно этой дорогой. Помню, наконец, что заведую иностранным отделом и что мне надо писать очередной обзор на седьмую полосу".
	"О чем?"
	"Не знаю. Название отдела предполагает иные страны, но я не помню ни одной. Я даже не помню, как называется наша. Я знаю, что пишу и говорю по-английски, но сделать отсюда вывод о наименовании нашего государства не могу, сэр. Я не помню также ни одного события ни в прошлом, ни в настоящем, ни одного географического названия. Мне знаком термин "географический", он связан с моей профессией, но что такое география, объяснить не могу. Боюсь, что произошла какая-то космическая катастрофа, сэр. Какое-то излучение смыло память о прошлом. У каждого ли, не знаю. Но в нашей редакции это именно так".
	"То же излучение уничтожило и календари и наши записные книжки?" - насмешливо спросил я.
	Дженкинс молчал. Ответ мы получили несколько позже, когда явились мои репортеры. Рассказ их был страшен.
	Ничего как будто не изменилось в городе. Были открыты все магазины, парикмахерские, ателье мод, аптеки и бары. Струились встречные потоки автомобилей. Постовые полицейские на перекрестках рассасывали пробки. Спешили пешеходы, торговали лоточники, садились и взлетали голуби. Но...
	Репортеры не обнаружили ни одного газетного киоска.
	Ни одной библиотеки.
	Ни одного адресного бюро.
	Ни одной почтово-телеграфной конторы.
	И ни одной телефонной будки.
	Все часы в городе стояли или показывали разное время. Нельзя было достать ни календарей, ни телефонных справочников и никаких карт, кроме игральных. В пустых кинозалах не оказалось фильмов, а в театрах - пьес, причем все актеры прочно забыли все сыгранные ими роли. Не вышла ни одна газета. Никто не помнил ни названия города, ни имени главы государства, ни года, ни числа, ни национальности. Некоторые даже не говорили по-английски, а только по-французски, таи что объясняться приходилось .знавшему оба языка Рейни. Любопытно, что языка никто не забыл, а говорившие по-французски говорили так с детства, хотя самого детства не помнили. Языковую разноголосицу никто объяснить не мог, хотя некоторым казалось, что вчера ее не было. Но точно никто не помнил даже названия улицы, на которой жил, и узнавал ее лишь из таблички на углу дома. Некоторые из опрошенных не могли назвать и улицу, где работали: "как доехать или дойти знаю, а как она называется, не помню". На вопрос, где можно позвонить по телефону, некоторые спрашивали: "А что это такое - телефон?" Шоферы такси толпились на стоянках и не искали пассажиров: они не помнили городских маршрутов. Не помнили их и водители трамваев. Они везли пассажиров "по рельсам, куда колеса бегут". Дарк, доставлявший информацию о железнодорожном транспорте, но позабывший все названия вокзалов, поинтересовался у полицейского, где же найти ближайший. В ответ услышал растерянное: "Извините, не помню".
	Таково было Начало, рождение нового мира, каким его увидел и пережил Стил.
	
	
	Робинзонада новорожденных
	
	Мы слушали потрясенные, едва дыша, как на музыкальных премьерах в консерватории. Стил был отличным рассказчиком, умевшим колоритно и образно передать пережитое. Мы словно сами присутствовали при рождении этой частицы земной жизни, выращенной искусственно, как в колбах Петруччи, и получившей самостоятельное развитие уже в расцвете полной сил зрелости. Лишенный памяти своего земного аналога, не связанный никакими узами с его прошлым, человек этого мира входил в него свободным строителем любого общества, любого образа жизни, какой только он пожелает создать. Но уже с первых шагов он был обеднен, обокраден и обездолен. Его не только лишили накопленной памяти, но и всех сокровищ земной культуры, которые могли бы напомнить ему о прошлом. Трудно представить себе интеллектуально развитый, душевно богатый мир современного человека без книг и фильмов, словарей и справочников, музыкальных партитур и магнитофонных записей, картинных галерей и музеев. Но именно такой мир и был рожден в одну ночь и начал жить запрограммированно - по инерции. По инерции люди просыпались, обедали, ужинали, по инерции покупали все им необходимое, по инерции делали запрограммированную работу, но разум современного человека - пусть синтезированного, но не робота, не машины, а именно человека по биологической его структуре, по содержанию его нервной деятельности,- этот разум с каждой минутой убеждал его, что по инерции жить нельзя. Нужно было наново делать жизнь - все, начиная со школьных учебников и кончая борьбой за человеческое достоинство. Робинзонада ограничивалась домом, хозяйством и кухней, робинзонада жителей новорожденного Города требовала экономического, политического и социального опыта.
	Они сами определили понятия, формировавшие этот опыт: Начало, то, что дано, и Знание. Началом был первый их шаг в еще не осознанном мире, первое ощущение утраченного прошлого, первая мысль о границе между тем, что было, и тем, что есть. То, что дано, и было тем, что есть, запрограммированным условием задачи на построение жизни - миром, казалось, привычным с детства, домом, семьей, работой и заботами о завтрашнем дне. А Знание было программой информации, когда-то воспринятой и переработанной, но не отраженной вовне - ни на пленке, ни на бумаге, - информации, которую следовало закрепить и сохранить для потомства.
	Кто-то вдруг обнаружил, что часы больше не отвечают течению времени, не поспевают за солнцем. Обратился к часовщику; задача потребовала внимания астрономов, и вот уже вылетела первая ласточка нового Знания: в сутках не двадцать четыре, а восемнадцать часов. Привычный график жизни и работы менялся, сокращалось свободное время, перестраивались реакции организма на движение стрелок новых часов. А в обсерватории уже изучали небо, как незнакомую карту. Звезды рождались вместе с появлением их в поле зрения астронома: им давали первые пришедшие в голову имена - Жаннеты и Роберта, Гиганта и Прелестницы, созвездия Шпаги и Гавайской гитары. А затем вычислили годовую орбиту и создали календарь. В году оказалось по-старому двенадцать месяцев, но двести восемьдесят восемь дней, отчего каждый месяц уложился точно в двадцать четыре дня. Из недели убрали четверг и превратили ее в шестидневку.
	Обостренная профессиональная память - с блокадой каких-то ее ячеек резко усилилась деятельность других - помогла восстановить основы школьного и университетского знания.
	Строители извлекли из памяти основы строительной механики и сопротивления материалов. По клочкам актерских воспоминаний удалось воспроизвести многие из старых, но понятных людям пьес, а композиторы и исполнители довольно быстро восстановили ценнейшие музыкальные сокровища человечества. Не удалось лишь сохранить имена. Бетховен и Бах были столь же прочно забыты, как Ньютон и Резерфорд. Все, что было открыто, изобретено, сочинено и осмыслено до Начала, публиковалось и исполнялось без имени автора.
	Стил не был мыслителем и философом, он просто излагал факты, многого не помня и не понимая. Он не мог, например, объяснить, почему не были восстановлены такие достижения человеческого прогресса, как телеграф, телефон, радио и телевидение, а смоделированные в квартирах, как часть декоративного интерьера, телефонные аппараты и радиоприемники пришлось вскоре продать как утиль в мелкие ремонтные мастерские. Смоделировав кинотеатры, "облака" забыли о фильмах или вообще не поняли их назначения, приняв за образец какой-то ложной вторичной жизни, так что в созданном ими Городе кино не оказалось. Впрочем, этот вывод мы уже сделали сами, а не Стил, забывший, что такое кино и на что оно нужно. На вопрос о живописи он ответил, что "картинки иногда развешиваются на афишных столбах". А вопроса о художественных музеях вообще не понял: должно быть, их в Городе не было.
	Иногда Стил не знал даже элементарных для нас понятий.
	- Автомобили вышли из строя уже на второй или третий день Начала, - вспомнил он.
	Мы, естественно, удивились.
	Оказывается, иссякло горючее в бензоколонках, и никто не знал, где его достать: "облака" не предусмотрели воспроизводства бензина.
	- Могли бы нефть использовать, - заметил Зернов.
	- А что это такое? - спросил Стил. В недрах планеты не оказалось нефти, может быть, только в этих широтах, но не оказалось. Однако был лес и каменный уголь. Изобретатели - их вдруг появилось великое множество - нашли способ переделать двигатель машины, позволявший использовать вместо бензина древесные чурки. Появились газогенераторные автомобили, паровички, конные экипажи и велорикши, совсем как в оккупированной Европе в годы второй мировой войны. Тут мы сделали для себя еще один вывод: общавшиеся без применения техники "облака" не оценили и техники земной связи. Из всех ее средств они оставили своему человечеству одну только почту.
	Разбирая потом рассказ Стила, мы так и не могли представить себе более или менее отчетливой картины его мира и Города. Она была испещрена множеством белых пятен, как древние карты. Почему, например, была сорвана работа по восстановлению учебников истории, географии? Почему было запрещено преподавание этих предметов в школах? Зернов уже высказывал нам свои соображения по этому поводу, но рассудок восставал против них хотя бы потому, что они выдвигали новые вопросы. Куда, например, исчезли ученые, профессиональная память которых хранила запрещенные знания? Кто и в чьих интересах насаждает здесь географическое невежество? Все дети во всех странах мира мечтали и мечтают о неведомых землях и неоткрытых мирах. Почему же такие мечты не тревожат умы сверстников Люка и Джемса? Неужели только потому, что этот мир еще слишком молод, чтобы иметь своих Колумбов и Магелланов? Едва ли. Скорее на Колумбов был наложен запрет и открытия возможных Магелланов не поощрялись. Почему, например, историк, вспомнивший вторую мировую войну, признался мне в этом только в темноте леса, да и то лишь потому, что был убежден в невозможности нашей вторичной встречи. Значит, в Городе и в лесу что-то скрывали и кого-то боялись. Кого?
	Правительства? Но правительства не было, и парламента не было, и партий не было, и главы государства никто не знал. Даже кто руководит Городом-государством - хунта или единоличный диктатор, Стил толково не мог объяснить. Мэр города? Едва ли. Он ничего не решал без Совета олдерменов. А Совет ничего не обсуждал, не проконсультировавшись предварительно в Промышленно-торговой Палате. Значит, Палата? Но та ничего не предпринимала без санкции Клуба Состоятельных. Тогда Клуб? Но и состоятельные склонялись перед директивами весьма скромного, судя по названию, учреждения, а именно Бюро по распределению продовольственных продуктов при Главном управлении полиции - проще говоря, Продбюро.
	Одного Стил сам никогда не мог понять - откуда в магазины поступали продукты. Развозили их по ночам гигантские пятидесятитонные грузовые машины. Двигались они вообще без горючего и без водителей, но под охраной специальных полицейских бригад. Движением машин управлял извне особый Вычислительный центр, где определялись также и маршруты грузовиков, и остановки их у магазинов, и длительность остановок, и все виды товаров, какие должны быть выгружены. Вычислительный центр работал автоматически, без ошибок и перебоев: ни один магазин, даже крохотная лавчонка, своевременно зарегистрированные в Продбюро, никогда не имели оснований для жалоб; тоннаж и ассортимент полученных продуктов всегда соответствовали требованию, и ни разу доставка не обманула получателей: по ночным грузовикам можно было сверять часы. Вычислительный центр был подчинен Продбюро, туда же поступала и выручка с каждого грузовика, аккуратно сдаваемая охранными бригадами, на месте получавшими все суммы, причитавшиеся в уплату за выгруженный товар. Куда исчезали потом грузовики, где и когда загружались, кто сносился с Вычислительным центром и кто контролировал работу Продбюро, в Городе никому известно не было. Попытки что-либо разузнать об этой системе пресекались немедленно. Полицейские во время разгрузки имели право стрелять без предупреждения в любых прохожих на улице, излишнее любопытство газетчиков каралось немедленным отстранением от работы, а упрямцы попадали прямо в Майн-сити, навсегда превращаясь в "без вести пропавших". Точно так же был огражден от "излишнего любопытства" и Вычислительный центр, все входы которого охранялись денно и нощно, и пройти сквозь эту охрану не удалось еще ни одному смертному.
	- Кроме Мотта, - со вздохом прибавил Стил. - Он прошел, переодетый полицейским, во время смены караула. Но его подвел зеркальный заслон.
	Мы заинтересовались.
	- Контрольные зеркала. С каждого полицейского внутренней охраны снимается и фиксируется зеркальное отражение. А потом оно сверяется контрольными зеркалами. Мне объяснили впоследствии, а Мотт... поплатился жизнью.
	- Где же изготовляются продовольственные товары? - спросил Зернов.
	- Где-то на северо-западе, куда ведет единственная мощеная дорога. По ночам это почти сплошная цепь грузовиков.
	- Район охраняется?
	- Так же, как и Вычислительный центр.
	- Для производства продовольствия нужны не только специализированные заводы, но и хорошо налаженное интенсивное сельское хозяйство, - сказал Зернов. - Хлеб не рождается в булочных, нужны еще гектары, тысячи, десятки тысяч гектаров пшеницы. От коровы до жареного бифштекса тоже не малый путь.
	- Мы коров завели только здесь, из дикого стада, одомашнили и приручили. А до этого видели их только на этикетках мясных консервов.
	- Кстати, откуда эти этикетки? На бутылке марка фирмы "Бломнинс и сын". Есть такая фирма?
	- Нет. И никто не знает, что такое Калифорния. И это одна из задачек, решать которые не рекомендуется, - вздохнул Стил. - А у нас их целый задачник. Откуда название фирмы на этикетках? У нас вообще нет фирм, производящих продукты,- только магазины, ими торгующие. У нас нет ни пекарей, ни виноделов, ни табачников, ни кондитеров. А получаем мы все, от шампанских вин до консервированных ананасов. Спросите любого: что такое ананас, он вам не ответит. Мы не знаем, где они растут - просто едим их в консервах.
	Зернов задумался. "Задачник" Стила все более усложнялся. Десятый год хранит и копит свои тайны Город - не от нас и не для нас.
	- Но ведь население его растет, - недоумевал он.
	- А поток продуктов не иссякает.
	- Вы уверены?
	- Продбюро никогда не отказывает в увеличении поставок - только плати. Еще загадочка. А хотите самую странную? Почему продукты поступают в Город только в готовом виде - подогревай и ешь. Только не мечтай о собственноручно сваренной курице или о домашней овсянке - в сыром виде в магазинах не найдешь даже яйца.
	- Но разве нельзя завести собственное хозяйство?
	- Есть священная заповедь Продбюро: не приготовляй пищи из продуктов, добытых лично на земле или в земле, а воде или в воздухе. Продукты приобретаются только в магазинах - нигде больше. Вы ели рыбу, жаренную на вертеле, - это преступление. Если бы вас накрыла речная полиция, я бы не ручался за последствия. Охота и рыбная ловля у нас - уголовно наказуемые действия, причем не из гуманных соображений, а из боязни, что на стол жителей Города могут попасть продукты, не купленные в гастрономическом магазине. В особых случаях с полицейской визой разрешена охота на лисиц, да и то лишь потому, что мясо их не годится в пищу.
	- Любой закон можно нарушить, - сказал я. 
	Стил усмехнулся так, как давно уже его нарушивший.
	- В сущности, все мы, "дикие", давным-давно смертники, - сказал он просто, даже тени тревоги не пробежало по лицу его. - Ведь мы печем хлеб из собственноручно посаженной и выращенной пшеницы и варим яйца от собственных кур. Смешно? А ведь вся наша жизнь здесь - это цепь государственных преступлений. Мы бежали из Города - преступление первое. Создали свое хозяйство - преступление второе. Охотимся и ловим рыбу - преступление третье. Вы и не подозревали, вероятно, что просите помощи у государственного преступника.
	
	
	Пятна на карте
	
	Самое трудное было рассказать Стилу историю нашего появления. Правда исключалась. Уровень знаний Стила, блокада памяти, слабая восприимчивость к незнакомому, выходящему из рамок привычных для него представлений о мире, затрудняли точное изложение случившегося. Мы уже заранее решили прибегнуть к легенде, предоставив мне импровизацию в зависимости от сложившегося разговора: "Юри придумает - о'кэй", "у Анохина экстравоображение", "Юрка такое отколет". Ну, я и отколол, оттолкнувшись от идиотского запрещения географии: "Вас обманывают, друзья мои. Вы не одни на Земле". Так я начал, отторгнув все чудесное и необъяснимое. Все объяснимо. Река не огибает планету, а впадает в Атлантический океан. За океаном - другие материки и моря, реки и страны. Число их я сократил для простоты, не боясь, что меня проверят при жизни Стила: потребовалось бы несколько поколений, чтобы построить океанские лайнеры или воздушные корабли. Я назвал Канаду, куда и перенес эпицентр воображаемой геологической катастрофы. Канада показалась мне наиболее подходящей: там говорили на тех же двух языках. Оттуда и откололся Город - просто часть страны с ее смешанным населением. "Геологическое смещение верхних пластов земной коры с уцелевшей горсточкой человечества". Отсюда и блокада памяти, "психический шок", который, вероятно, с годами пройдет. Честно говоря, мне не хватило мужества взглянуть в глаза Стилу, когда я закончил. Толька уверял меня потом, что смотрели они недоверчиво и недобро. Но тут я вспомнил о пиджаке Мартина, вернее, о газете, которую он показывал нам еще на даче и потом бережно спрятал в карман.
	То был номер "Пари-миди", где Мартин был снят крупно на парижском аэродроме вместе с возвратившейся из США кинозвездой Линдой Танелли. Спускаясь по трапу с трансконтинентального воздушного лайнера, он вежливо поддерживает ее за локоть. Так и засняли их прибывшие для встречи кинозвезды репортеры. Мартин бережно хранил эту газету и хвастливо нам ее демонстрировал. А сейчас все ее шестнадцать страниц легли на стол Стила.
	Трудно даже описать случившееся. Вероятно, такое же впечатление произвела бы на нас газета марсиан или венерианцев. С каким благоговейным удивлением Стилы ощупывали ее, рассматривали, перелистывали, даже не прочитывали - выкрикивали заголовки, рекламные анонсы и подписи под клише. Потом вернулись к снимку Мартина с Линдой. Не только и не столько Мартин заинтересовал их, хотя он и был живым подтверждением моей легенды. Нет, Стила заинтересовал самолет, снятый очень удачно, крупно, с размахом гигантских крыльев.
	- Что это? - спросил он.
	- Самолет.
	- Значит, вы научились летать?
	- Давно. Как и вы. Только вы забыли об этом. 
	Стил еще раз долго и внимательно разглядывал самолет и на снимке.
	- Металлическая птица, - задумчиво произнес он. - На такой вы и прилетели сюда?
	- Почти на такой, - сказал я, не подымая глаз от стола, - Пожалуй, только поменьше. Сбились с курса в северной Атлантике над океаном, вынужденная посадка на воду, ну и... привет, как говорится. Не дотянули до берега каких-нибудь триста метров. А спаслись вплавь, случайно...
	Я говорил с наигранным апломбом, но с каждой фразой мне становилось все труднее и труднее врать. Душевное состояние Стилов было живым укором моей "импровизации".
	- Нелегко вам будет добраться обратно, - с какой-то новой теплотой в голосе произнес наконец Стил.
	- "Нелегко" не то слово.
	Презирая себя, я сквозь зубы пояснил, что шансов на возвращение у нас действительно почти нет. Построить судно, способное пересечь океан, при отсутствии средств и необходимого опыта едва ли возможно. Пытаться это сделать на лодке или на плоту рискованно. Регулярные воздушные рейсы в этих местах не проходят, иначе бы жители Города видели самолеты. Но если даже - один шанс на миллион - такой самолет и появится, то где он сядет: для посадки нужны специально подготовленные площадки. Допустим даже и такой случай: самолет все же сел где-нибудь, то как сюда доберутся участники перелета? И как их примут в Городе, не придется ли им помогать, вместо того чтобы рассчитывать на их помощь?
	И тут внезапно открылось нам одно из белых пятен на карте Стила. За девять лет в Городе выросла активная подпольная оппозиция. Кому? Правительству невидимок? Отчасти, но не персонально отдающим приказы, а режиму вообще. Духу рабства и рабовладельчества. Обскурантизму. Подавлению человеческого достоинства. Я перечисляю здесь в нашем понимании наши вопросы и ответы Стилов, но, честно говоря, во время разговора мы мало что выяснили. "Я и раньше предполагал это, - сказал потом Зернов, - даже не сомневался. Смоделировав классовое общество, "облака" не смогли предотвратить классовой борьбы". Но не изучавший марксизма Стил объяснял все это иначе. Технический регресс, последовавший за Началом, не породил безработицы, а, наоборот, создал широкий рынок труда. "Сколько заводов и фабрик работало в Городе в дни Начала?" - спросил я его. Этого он не знал. Но знал другое: действовавшие заводы вскоре не смогли удовлетворить растущие потребности населения. "Начался век изобретательства, - сказал Стил, - изобретали все: от велоподставок до масляных ламп". Улицы и квартиры лишились света: энергии единственной электростанции хватило только для нужд промышленности. Да и сделать электролампочку без вольфрамовой нити было нельзя - вольфрама не было. Зато открыли светильный газ и газовое освещение. Возникли свечные фабрики. Отсутствие телеграфа породило мощную организацию посыльных. Новорожденные конюшни требовали конюхов и кучеров. Предприимчивые люди ловили диких лошадей и создавали конные заводы. Как сыпь, по Городу расползались ремонтные мастерские. Чинилось все - от посуды до экипажей. Все требовало рабочих рук, и шахты пустели: горняки в поисках более легкого и лучше оплачиваемого труда бежали в Город. Вскоре обычный ранее шахтерский поселок Майн-сити превратился в лагерь принудительного труда. Полицейская регламентация усиливалась с каждым годом. Ни построить дома, ни открыть мастерской, ни продать на базаре ненужный металлический лом стало невозможным без разрешения полиции. Даже прогулка за город, невинный пикник в лесу требовали специальной полицейской визы. Видимо, государство, напуганное движением "диких", явившимся первым откликом на стремление человека к свободе, боялось потери каждой пары рабочих рук. А число "диких" росло: отважные смельчаки один за другим уходили в лес, готовые защищать свою робинзонаду любыми средствами. У меня даже возник спор по этому поводу с Мартином. Он сравнивал "диких" с последователями Генри Торо, американского философа-утописта, я же решительно причислял их и руссоистам. Зернов нас помирил, объявив, что корни одни и те же: при отсутствии марксистской теоретической базы социальный протест мог принять любые формы, характерные для мелкобуржуазного мышления, - от террористических актов до руссоистской утопии.
	Оказалось, однако, что отсутствие теоретической базы было ошибочным допущением, и выяснилось это уже к вечеру, когда Стил, запершись у себя в комнате, тщательно изучил все шестнадцать страниц парижской газеты. После отца ее проштудировал Джемс, и за ужином оба учинили нам форменный допрос с пристрастием. Отвечали все понемногу, стараясь, так сказать, распределять вопросы по специальности. Мне пришлось объяснить, что такое "продюсер", "широкоформатный экран" и розыгрыш футбольного "кубка кубков". Толька пополнил словарь хозяев терминами, вроде "тайфун" и "цунами". Мартину достался рассказ о баллистических ранетах и полетах со сверхзвуковой скоростью, а Зернов с терпением и осведомленностью энциклопедического словаря удовлетворял любое проявление хозяйского любопытства.
	- Что такое коммунизм? - вдруг спросил Стил. 
	Зернов коротко объяснил принципы и цели коммунистических партий, рассказал о Ленине и Октябрьской революции в России.
	- А что такое Сопротивление? - снова спросил Стил.
	Зернов рассказал и о Сопротивлении во Франции. Что понял Стил, я не знаю, но что-то, во всяком случае, понял, потому что, переглянувшись с Джемсом, словно спрашивая его, говорить или не говорить, медленно, но решительно произнес:
	- У нас тоже есть такая партия. Называет себя Сопротивлением. Я понял теперь, почему. Люди, сохранившие память об этом, не согнули спины. Они не ушли в лес, как "дикие", они живут и работают в Городе. В подполье, конечно, - прибавил он, и я про себя отметил, что Стилу знакомо это слово, во всяком случае, объяснений он не потребовал.
	Толька спросил как бы мимоходом, случайно:
	- При встрече вы сказали, что не только ищете помощи, но готовы помочь и нам, если возникнет такая необходимость. Что вы имели в виду?
	- А вы считаете, что такая необходимость возникла? - добавил Зернов.
	- Считаю, - сказал Стил.
	- Мы в вашем распоряжении.
	- Хотите переехать в Город и присмотреться сначала?
	- Безусловно.
	- Документы и все остальное вам подготовят. Люк останется дома, а мы с Джемсом вернемся через два-три дня. Пароль и явку получите.
	Я понял, что возвращение наше на Землю откладывается на неопределенное время. Видимо, "облака" предусмотрели и это. Я приуныл, Дьячук тоже, даже Зернов - или мне это только казалось - стал чуточку более подтянутым, и только в серых глазах Мартина ничего не отражалось, кроме любопытства,- волевой человек был, этот Мартин. Но заметил или не заметил наше настроение Стил, не могу судить: мы почти тотчас же расстались и сидели у себя в мезонине на волчьих шкурах. Сидели и молчали. Даже не ностальгия, а просто боль, физическая боль сверлила сердце. Неужели мы не вернемся, совсем не вернемся? Для Земли, для родных, для любимых мы уже умерли. Растаяли в багровом тумане, как двойники. А кто знает об этом? Никто. Может быть, догадываются, может быть, надеются. А вдруг мы совсем в другом времени, не параллельном, а перекрестном? Там, предположим, время движется по прямой, а здесь по спирали, ее пересекающей, и витки спирали завиваются так близко друг к другу, что точки пересечения лежат почти рядом. Мы пройдем несколько колец, а вернемся почти в ту же точку, проживем здесь недели, месяцы, годы, а вернемся в ту же минуту. Фантастика? А Сен-Дизье не фантастика? У такой чертовщины, как "облака", все возможно.
	Я высказал все это вслух. Мартин засмеялся, а Толька зло буркнул:
	- Опять чушь мелешь! 
	И тут вмешался Зернов, насмешливый Зернов, сбивающий человека одной иронической репликой.
	- А если не чушь? Я всегда говорил, что у Анохина поразительная смелость воображения. Особый талант. Жаль, что он не физик. Миллионы людей. Толя, способны предполагать всякое, но лишь немногие - невозможное, и только единицы угадывают в нем истинное. Не принадлежит ли Анохин к таким единицам? Не красней, Юра, я говорю чисто риторически. А время - вещь до сих пор непонятная. Кант утверждал его иллюзорность, Лобачевский - несимметричность, Ченслер выдвинул гипотезу о ветвящемся времени, а Ленокс предположил его спиралевидность. Юра, наверно, не знает последних новаций, но разве его догадка менее допустима? По крайней мере она вселяет надежду, а надежда - это уже половина успеха. Так что, друзья, отставить ностальгию, расслабиться, как говорят спортсмены, хотя бы до возвращения Стила.
	И мы расслабились. Два дня совершали лодочные экскурсии в плавнях, учились метать нож и стрелять из лука, играли в мартиновский покер с картами-идеями и картами-силлогизмами и обедали чаще всего в одиночестве - Люк пропадал где-то в лесу. Нас обслуживала неулыбчивая Лиззи, которую грозился расшевелить Мартин и кое-чего достиг: по крайней мере она начала ему улыбаться. Это курортное бездумье продолжалось до тех пор, пока к вечеру третьего дня не появился Стил, чуточку изменившийся - открывший или нашедший что-то очень для себя важное.
	- Явка есть, - сказал он без предисловий. - Улица Дормуа, фото Фляш. Пароль: "Нужны четыре отдельных фото и одно общее". На вопрос-реплику: "Подумайте, это недешево", - следует ответить: "Деньги еще не самое главное". Запомните? Пропуска для вас приготовлены, а до первой полицейской заставы проводит вас Джемс.
	Но Джемс проводил нас гораздо дальше.
	
	
	Второй костер
	
	Мы снова сидели у огня, подбрасывая сушняк в костер - наш второй костер за время пребывания на этой земле. На сей раз вблизи не протекала река, а пролегала дорога, широкая, пыльная, изрезанная рытвинами и колеями проселочная дорога. Повсюду торчали розовые кусты, как обычный репейник. Проплешины лужаек между ними подступали к самой дороге.
	На одной из таких лужаек мы и зажгли свой костер, стараясь шуметь и дымить, чтобы обратить внимание кучера возвращавшегося в Город омнибуса. Такие омнибусы ходили здесь два раза в день, забирая по дороге спешащих домой пешеходов. Порванные в лесу рубашки наши были тщательно залатаны Лиззи, а куртками и пиджаками, у кого их не было, снабдил Стил. Он же разработал и план нашего снаряжения. В рюкзаках у нас, кстати, мало чем отличавшихся от московских рыбалочных, лежали консервы с американскими этикетками, бутылки с сидром и кока-колой - "облака", конечно, не могли не подметить ее земной популярности, да и сидр вы могли найти в любом парижском бистро. Выпитые бутылки мы не выбрасывали, а бережно возвращали в мешки. Туда же были засунуты и шкурки, снятые с убитых накануне нашего отъезда лисиц,- по штуке на каждого. Все точно соответствовало плану: консервы свидетельствовали о том, что мы не занимались охотой и не варили запрещенной ухи. Пустые бутылки, которые можно было продать на городской толкучке, подтверждали то, что мы жители Города, возвращаемся в Город и не знаемся с врагами Города - "дикими". А на убитых лисиц имелась специальная лицензия полиции американского сектора с соответствующей визой французского: каждому из пяти перечисленных лиц разрешалось провезти по одной шкурке. Кроме того, все мы имели пропуска на выезд и возвращение в Город.
	Сумерки еще не погасли, на часах у Джемса - наши уже не годились - было что-то около шести, как из-за облака дыма над костром показались три конские морды, а над ними три серых тени в желтых сапогах.
	- Пропуска, - сказал полицейский. Я взглянул в лицо говорившего - сытое, лоснящееся лицо здоровенного тридцатилетнего парня, не лицо, а "будка", как у нас говорят в народе. Взмокшая от пота прядь волос пробивалась на лоб из-под фуражки, серой, расшитой золотым галуном типа французского кепи с длинным прямоугольным козырьком. Золотые нашивки на рукаве, золотые пуговицы куртки и золотой лампас на бриджах дополняли угрожающую золотоносность всадника: в ней был вызов простым, безгалунным смертным.
	- Быстрее! - крикнул он, пока мы извлекали из карманов куски желтого картона с нашими переиначенными именами.
	Только Мартин сохранил свое имя полностью. Я превратился в Жоржа Ано, Дьячук - в Толя Толли, а у Зернова просто отрезали непривычное для здешних ушей окончание. Борис Зерн, по разумению Стила, звучало удачнее.
	- Все из французского сектора? - спросил полицейский, бегло просмотрев пропуска.
	- Все,- сказал Джемс.
	- Открыть мешки.
	Мы широко открыли рюкзаки. Полицейские, не слезая с коней, заглянули внутрь.
	- Сколько шкурок?
	- Пять.
	- Есть лицензия?
	Джемс протянул и лицензию.
	Полицейский подозрительно оглядел всех нас и чуть-чуть наехал на меня, стоявшего ближе. Я отступил на шаг.
	- Вы что, немые? Почему молчишь?
	- Вас трое, а говорит один, - сказал я. 
	Полицейский усмехнулся, но не зло, а просто с сознанием собственного превосходства.
	- Прыткий, - процедил он сквозь зубы. - Когда-нибудь коготки-то и обстрижем. Ну да ладно, - прибавил он, не задираясь, - отдыхайте пока. Омнибус пройдет через час. Не пропустите, а то придется добираться пешком.
	Он хохотнул и повернул коня. За ним затрусили и его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги.
	- С ума сошел! - взъярился Толька. - Зачем было спорить? Всех подвести мог.
	- А я не согласен, - тихо, но решительно вмешался Джемс. - Конечно, с "быками" зря связываться не стоит, но Сопротивление - это не только сдержанность. Нет, не только! - с вызовом повторил он.
	Как Зернов умел успокаивать эти юношеские "страсти-мордасти", по себе знаю.
	- Мы младенцы в вашем Сопротивлении, мой мальчик, - сказал он - Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
	И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником. Он не провожал нас до первой полицейской заставы, он шел с нами "в маки".
	Вот как это случилось.
	Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия, жаркий вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах чужих цветов, мерцание чужих звезд в безлунном, как всегда, небе. Рядом тихо спал Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис - должно быть, тоже не спал. Наконец он чиркнул спичкой из коробки со шведской этикеткой "Вега, Стокгольм", огонек осветил спящих, но никто не проснулся. "Не спится?" - шепнул он, - "Пошли на балкон". "Лучше в сад. Собак нет. Спустимся". Не одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула, мы замерли. Голос Стила спросил: "Ты закрыл дверь в сад?" Голос Джемса ответил: "А зачем? Кто войдет?" Мы не могли двинуться ни вперед, ни назад: скрипучая лестница выдала бы наше присутствие.
	А разговор между тем продолжался.
	- Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
	- Нет, пап. Я бы ушел и без них. Не могу быть нейтральным.
	- Разве мы нейтральны?
	- Мне этого мало, пап.
	Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
	- Рискуешь, Джемс. Не боишься провала?
	- Будем осторожны. Мы не спешим.
	- Значит, отель "Омон"?
	- Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат. Как-никак, владелец отеля. Устроит.
	- Без имен, сынок. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
	- Хорошо, отец.
	- Пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
	В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
	- Слыхал? - шепнул Зернов.
	- Этьен и "Омон"?
	- Кое-что "облака" уже повторяют.
	- Обратил внимание? Он уже не портье.
	- А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
	- Смотря какая память.
	Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе. Легли - не хотелось будить ребят. А думали, вероятно, о том же: слишком уж знакомо приоткрывалась завеса будущего. Парижский отель "Омон", где розовые "облака" показали нам самую страшную из своих моделей - модель воспоминаний гестаповца Ланге и его агента Этьена. Мы, живые, прошли сквозь эту гофманиаду, искромсав и сломав ее В реальной жизни Этьен повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он не сохранил памяти своего земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А если? Не преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как и все наше путешествие в никуда?
	Мысль об этом не покидала меня до отъезда, мы расстались с "Сердцем пустыни", когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом - двухчасовое путешествие вверх по реке, долгий пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, ни разу не запутавшись в подозрительно схожих тропках, пока мы не вышли на просеку. Здесь пролегала дорога, по которой разъезжали полицейские и омнибусы.
	Омнибус еще не подошел, а "быки" уже давно скрылись из виду.
	- В Канаде тоже конная полиция на дорогах, - сказал Мартин.
	- Не такая.
	- Полиция везде полиция.
	- Это фашистская, - убежденно произнес Толька. - Серые эсэсовцы.
	- Может быть, действительно смоделирован фашистский режим..- подумал вслух я.
	Зернов не согласился.
	- Не следует механически переносить привычные социальные категории,- сказал он.- Фашизм - это порождение определенных экономических условий и политической ситуации. А здесь скорее что-то вроде диктатуры гаитянского божка Дювалье с его тонтон-макутами.
	Тут только я вспомнил о присутствии Джемса - все о нем забыли, говорили по-английски. А он, конечно, и половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты - такое жадное внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание понять, вобрать в себя все услышанное, стать как бы вровень с нами, что сразу исчезла и напускная его серьезность и мальчишеская игра в "отца-командира".
	Разговор оборвали: издалека донесся металлический звон и лязг, сквозь них пробивался дробный стук копыт, подкованных толстым железом - такие подковы, должно быть, и увечили без того уже изувеченную дорогу. Джемс вскочил: "Собирайте рюкзаки, тушите костер. Омнибус!" Выбежал на проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном и Диккенсом.
	То, что мы увидели, поразило нас. Дилижанс оказался обыкновенным автобусом, облупленным и запыленным, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный шестеркой рослых лошадей цугом. На передке, не совсем обычном для автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом - единственной диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей - громадина дрогнула и остановилась.
	Интересно, что в Москве или Париже мы не назвали бы ее громадиной: любой городской автобус воспринимаешь повсюду как норму уличного движения. Но здесь, в лошадиной упряжке с двумя гигантскими оглоблями, он показался нам чудовищных размеров каретой. Однако делиться впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую без пневматики дверь: кондуктор-негр оторвал нам розовые талончики и равнодушно отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас, бич свистнул, и лес за окном потянулся назад.
	Внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие свечи в закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте вагона, выглядел даже не двоюродным братом, а прадедом европейских автобусов. Только пассажиры были похожи: бородатые парни в джинсах и шортах, девчата с короткой стрижкой, полуобнявшиеся парочки. Впереди кто-то бренчал на гитаре, доносился мотив знакомой французской песенки, кто-то смеялся, кто-то спал.
	Я тоже попытался заснуть, измученный долгим и трудным походом, но каждый раз просыпался, когда вагон жестоко встряхивало на ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился свист бича, мерный стук копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала незнакомая мне россыпь звезд...
	
	
	ЧАСТЬ ВТОРАЯ
	
	
	Фото Фляш
	
	Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я выглянул в окно, высунувшись чуть ли не до пояса. Светильник оказался невысоким уличным фонарем, видимо, газовым - такие я видел в старых американских  фильмах, - блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка, где и стоял наш омнибус. Во всю длину переулка, насколько позволял видеть фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, но без колес, поставленные на толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались лесенки. Частые окна светились прямоугольными клеточками. Казалось, это не пееулок, а пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных дачных поезда, встретились и вот-вот разойдутся.
	- Где мы? - спросил я кондуктора.
	- Застава, - сказал он, зевнув. - Все уже давно вышли.
	Застава оказалась бараком из рифленого железа, с длинным прилавком, перегораживающим комнату. На прилавке стоял знакомый телефонный аппарат с трубкой на рычагах, но без диска. Под ним на дубовом столе без скатерти и клеенки четверо полицейских в своих опереточных золото-галунных мундирах играли в карты. Это были здоровенные, откормленные парни.
	- Пропуска! - буркнул один из них, не вставая.
	Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.
	- Конни, - сказал он сидевшему рядом, - поди проверь. Кажется, это последние.
	Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями в толстой книге и подтвердил:
	- Последние. Все из французского сектора. Пропавших нет.
	Мы вышли на улицу. Проситься к кому-нибудь скоротать часы до утра нашей программой не предусматривалась, а передвигаться по городу ночью категорически воспрещалось. Пришлось прикорнуть на чьем-то пустом крылечке.
	Я вспомнил слова Стила об отсутствии в городе телефонной связи и аппарат, только что виденный на полицейском прилавке.
	- Телефон есть, - нехотя пробурчал Джемс, - а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничив связь сотней номеров, не больше.
	- А почему нас так проверяли? Как в тюрьме.
	- Потому что из тюрьмы бегут. За девять лет сбежала почти четверть Города.
	- А сколько было?
	- Кто знает? Данные переписи не публиковались. Говорят, миллион.
	Мы переглянулись. Миллион Робинзонов на этом клочке земли, почти земном и в чем-то совсем не похожем на Землю. Как живут они, что их тревожит, печалит и радует?
	- Город растет только в эту сторону, на юг, - пояснил Джемс. - На севере - горы и рудники, железная дорога к шахтам и колючая проволока. Восточный лес считается непроходимым - сплошные завалы и полчища всякой твари. Заречье облюбовано "дикими", но для горожан и- полиции это далеко и тоже непроходимо из-за чащобы и плавней. А запад закрыт и патрулируется: оттуда идут грузовики с продуктами. Линия патрулей начинается у заставы и тянется от гор на севере до пустыни на юге. Пустыня тоже непроходима - зыбучие пески и безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов.
	- Так почему же Город растет, если население его уменьшается?
	- Трудно жить в центре. В небоскребах американского сектора заселены только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не действуют. А у французов на третьем и на четвертом живут только бедняки: воду приходится носить самим из уличных колодцев. Выше четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет.
	Мы переглянулись с Зерновым, вероятно, подумав об одном и том же: откуда сие? Почему захирел Город, смоделированный с земных образцов с математической точностью? Почему технический прогресс здесь обернулся регрессом? О чем забыли, чего не додумали "облака", воспроизводя детали мало понятной им человеческой жизни? На эти вопросы Джемс нам ответить не мог - ответы надо было искать самим.
	А рассвет уже приближался. Вот он заалел над рыжими от дождей домами, над близкой синевой леса, и первый свист бича тронул тишину утра - из-за дома позади нас выехал кучер-негр на передке легкого кеба с большими и маленькими колесами, как в древних немых фильмах. Мы окликнули возницу. Он оглянулся, посчитал, сколько нас, покачал головой и, сверкнув белыми зубами, пробормотал что-то не очень понятное. "Слэнг, - пояснил Мартин. - Соглашается везти только до первого встречного экипажа, а там двоим придется пересесть: лошадь, говорит, старая, не довезет". Второй кеб догнал нас на ближайшем углу, и мы, уже разделившись - Джемс с Мартином впереди, мы трое сзади, - двинулись вперед к еще сонному центру Города.
	Город просыпался, как все города, медленно и нехотя. Мальчишки-газетчики везли на ручных тележках кипы свежих газет к еще не открывшимся уличным киоскам. Полисмены выходили на посты в черных дождевиках: небо с утра подозрительно хмурилось. Грузовики забирали мусорные контейнеры, выставленные по обочинам тротуаров, а там, где асфальт сменил каменную брусчатку, дворничихи с подоткнутыми подолами мыли половыми щетками мостовую. Но во всем том было нечто свое, индивидуальное, присущее только этому Городу. Газетчики не бежали и не выкрикивали новостей, как все газетчики мира, а катили свои тележки молча и не спеша. Постовые и не собирались регулировать уличное движение, они просто прогуливались не торопясь, внимательно оглядывая проходящих и проезжающих. На груди у каждого поверх дождевика болтался вполне современный автомат с коротким дулом и длинным магазином. Редкие велосипедисты спешили на работу или на рынок, но, поравнявшись с полицейскими, обязательно замедляли ход, У грузовиков-мусорщиков торчали по бокам два безобразных цилиндра с древесным топливом, и за каждой машиной тянулся фиолетовый хвост дыма. А когда Толька выразил вслух свое удивление тем, что мойщицы мостовой пользовались ведрами, а не шлангом, наш молодой возница тотчас же пояснил, что мы должны были бы знать, как страдает Город от нехватки воды, что вода порой дороже свечей и масла, а владельцы бистро во французском секторе уже давно ополаскивают стаканы не водой, а вином.
	Каждые триста метров Город менялся, вырастал вверх, дома вытягивались на целый квартал, появились первые небоскребы - знакомые соединения стекла и металла. Запестрели стеклянные квадраты витрин, замысловатые вывески еще не открывшихся с утра магазинов и баров, цветные вертушки парикмахерских, модели причесок в окнах, гигантские рекламы на фасадах и крышах - тоже знакомые: американский верблюд с сигаретных пачек "Кэмел", бокалы с коричневой жидкостью - "пейте пепси-кола" и "драг-сода", рекламы часов "Омега". Но и здесь проглядывало что-то свое, невиданное. Окна были открыты и чисто вымыты только в первых двух этажах, а выше, до самых крыш, оконные стекла покрывала густая серая пыль: там никто не жил, и поэтому стекол не мыли. Не подновляли и рекламы: многие давно уже облезли и выцвели. И ни одной электролампочки на фасадах, ни одной неоновой трубки - только редкие газовые фонари.
	Иногда, помимо реклам и вывесок, в самом облике города вдруг мелькало что-то запомнившееся, словно я уже видел этот дом или уличный перекресток где-то в кино или в журнале. Мартин потом подтвердил это. Ему все казалось, он видит Нью-Йорк - не то Таймс-сквер, не то часть Ленсингтон-авеню, но словно обрезанные и склеенные с каким-то другим уголком города. Как игра-мозаика. Сложишь так - Бруклинский мост, сложишь иначе - Триумфальная арка.
	Мы ее и увидели, въехав на широкий, типично парижскнй бульвар, окаймленный шеренгами старых платанов. Но за аркой вдали подымался лесистый склон - парк не парк, а что-то вроде высокогорного заповедника, круто взбирающегося к какому-нибудь альпийскому санаторию. Нет, не Париж, как захотелось мне крикнуть, а неведомый "французский сектор", парижская фантазия "облаков", сложивших свою мозаику из чьих-то воспоминаний. Но вблизи эта подделка легко обманывала своим картинным подобием парижских тротуаров, почти безлюдных в эти утренние часы, и парижских вывесок на еще закрытых рифленым железом витринах. Наше фотоателье тоже было закрыто, но оно было именно тем, что нам требовалось: "Фото Фляш" - лаконично объявляла дряхлая вывеска на спящей улице Дормуа. Джемс тотчас же уехал, обещав встретиться с нами завтра, свой экипаж мы отпустили, расплатившись с возницей. Кстати, здешние доллары, которыми снабдил нас Стил, были выпущены с эмблемой в виде Триумфальной арки, загадочным Мэйн-сити-банком с не менее загадочной надписью: "Обеспечиваются полностью всеми резервами Продбюро". В суматохе отъезда мы не спросили об этом у Стила, а сейчас спрашивать было некого: кучер молча отсчитал сдачу пластмассовыми фишками, свистнул бичом и уехал.
	Я нажал кнопку звонка. Никто не откликнулся, даже звонка не было слышно. А какой тут к черту звонок, когда у них тока нет?
	- Почему нет тока? - спросил Толька. - Простейший электрический звонок на гальванических элементах. Звони.
	Я, должно быть, минуту или две нажимал кнопку звонка, уверенный в его бездействии. Но вдруг за дверью что-то лязгнуло - должно быть, открыли внутреннюю дверь, - потом щелкнул замок наружной, и в дверную щель выглянуло чье-то заспанное и злое лицо
	- Вам кого? - спросил женский голос.
	- Фото Фляш.
	- Ателье открывается в шесть утра, а сейчас три, - и дверь заскрипела, угрожая захлопнуться. Я просунул ногу в щель.
	- Нужны четыре отдельных фото и одно общее, - сказал я. 
	Молчание. Голос за дверью дрогнул.
	- Подумайте, это недешево.
	- Деньги еще не самое главное, - я уже не скрывал торжества.
	Тогда дверь открылась, и мы увидели девушку, почти девочку, в пестром халатике поверх ночной рубашки, непричесанную и неумытую: наш звонок поднял ее с постели - она даже глаза протирала, стараясь нас рассмотреть.
	- Проходите, - наконец сказала она, пропуская нас вперед. - На улице никого не было?
	- Не тревожьтесь, - сказал я. - На улице тихо, как в мертвецкой.
	Ателье оказалось меблированным в духе старомодной парижской гостиной: дедовский диван на восемь персон, стульчики-рококо, на столе мореного дуба ваза с фруктами и чашечки с коричневой жидкостью - должно быть, вчерашний кофе. Кругом - фотоснимки, какие найдешь в любом фотографическом заведении, аксессуары съемки: высокая тумбочка, подвешенные к потолку качели, гитара, скрипка, шкура тигра, какая-то книжка в пестрой обложке, телефонный аппарат без провода.
	- Интересно, - шепнул я по-русски Зернову, - почему "облака", моделировали ателье в духе наших бабушек?
	- "Облака" не моделировали этого ателье, - буркнул сквозь зубы Зернов. - его обставили владельцы сообразно своему вкусу.
	Девушка не слышала нас, она заспешила и лестнице на второй этаж и уже с верхних ступенек крикнула:
	- Подождите минутку, сейчас вернусь. Кто бы мог подумать, что вы явитесь так рано?
	Я все-таки не успел рассмотреть ее как следует: она то поправляла волосы, то протирала глаза. Замарашка из детской сказки. Но, честно говоря, не она привлекала наше внимание, а ваза с фруктами, к которой мы и бросились, оставшись одни. Я схватил банан и едва зуб не сломал: это была цветная пластмасса; ваза тоже оказалась аксессуаром съемки, да и от кофе подозрительно пахло краской.
	С досады Толька снял со стены гитару и забренчал, а меня заинтересовала книжка на полочке. То был томик стихов на французском языке без имени автора на обложке. Стихи я перелистал, показалось, что узнал Элюара, но без уверенности - знатоком французской поэзии я не был. По всей вероятности, это был воспроизведенный по памяти сборник - поэтический набор кому-то памятных строк.
	- Стихи? - удивился я вслух.
	- Почему же нет? - откликнулась за моей спиной девушка.
	Я обернулся и обомлел. Замарашка превратилась в Золушку на балу у принца, еще не потерявшую свой хрустальный башмачок.
	- Я тоже пишу стихи, - сказала она с вызовом.
	- Так прочтите! - закричал я. 
	Она засмеялась. Лед был сломан.
	- Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас Жорж Ано?
	Я поклонился и получил книжечку в синей обложке с моим новым французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья. Девушка сделала книксен и заключила:
	- А я Маго Левей. Теперь вы знаете меня, а я вас. Значит, четыре отдельных фото? - подмигнула она. - Заказ выполнен.
	- И одно общее, - прибавил я. 
	Она тотчас же ответила:
	- Отель "Омон". Тихий, недорогой пансионат. Полиция туда почти не заглядывает - уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер - больше не смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой.
	- Что будем делать? - спросил Зернов. - Нужно еще с кем-нибудь встретиться?
	- Нет. По вопросам, связанным с работой и жительством, будете иметь дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете довольно почетный пост. Когда мы обсуждали вопрос о вашей работе, выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра увлечение: история Города во всех его аспектах - промышленном и социальном. По-моему, именно то, что вам требуется.
	- Кто из вас специалист по фото? Теперь кивнул я. Что-что, а это мы умеем.
	- Вы будете работать по заданиям нашего ателье. Теперь вы...- Она повернулась к Мартину и невольно залюбовалась им: привлекателен был наш Дон. - Вы могли бы управлять грузовиком?
	- На чурках? - усмехнулся Мартин.- Не пробовал. Но думаю, справлюсь.
	- А вот как быть с вами, не знаю, - заключила она, обращаясь к Тольке, - Пока ничего не подыскали.
	- Разве у вас нет института прогнозов? 
	Она явно не поняла вопроса.
	- Прогнозов погоды, - пояснил Толька.
	- А что такое "прогнозов"?
	- Предсказаний.
	- У нас предсказывают погоду только ревматики, - улыбнулась Маго и вдруг увидела на столе пластмассовый банан, - Неужели пробовали? - спросила она сквозь смех.
	- Попробуешь, если со вчерашнего вечера ничего не ел.
	Она засуетилась.
	- Есть вчерашние сандвичи с сыром и немного брэнди. Не возражаете?
	Мы не возражали, быстро расправились с сандвичами. Настроение поднялось, и Толька, проглотив свою порцию, даже забренчал на гитаре.
	Он запел песенку о "всадниках ниоткуда", одно время самую популярную на Земле. Он пел ее по-французски, придыхая  и грассируя, как Ив Монтан. Я вспомнил Париж и ахнул: Толька никогда не пел ее так, а ведь это был "шлягер"!
	Маго не могла понять смысла, но свое восхищение выразила по-своему: обняла и поцеловала смущенного Тольку.
	- Есть профессия, - сказала она решительно, - и никаких споров! Вы шансонье.
	
	
	Золотой галун
	
	В открытое окно отеля, выходящее на узкую, темную улочку, почти не заглядывает солнце. Я вижу в окно облысевший каштан и кирпичную стену. Света не больше чем в колодце. В плюшевых портьерах гнездится пыль. Как все знакомо здесь, вплоть до памятных канделябров на камине с толстыми свечками! Такие же свечи в люстре над столом. По вечерам их зажигает специальный служитель. Он же тушит их в полночь, наступающую по-здешнему в девять часов. Есть и еще отличие от земного "Омона": на стенах нет картин. Их заменяют фотографии Города и огромная афиша с портретом Тольки и анонсом: "Ежевечерне - Толли Толь".
	Сам Толли Толь уже встал, хотя до завтрака еще полтора часа, а завтракаем мы, как и у Стила, в шесть утра, и спешить нам обоим некуда. Он тихо бренчит на гитаре, подбирая мелодию к французским словам. Говорит по-французски плохо, но произношение у него превосходное, и поет с чувством.
	Я лениво потянулся на скрипучем диване и спросил:
	- Новое творение Маго?
	Моя неуважительная интонация взбесила Тольку: над песнями своими он работал вместе с Маго к преклонялся перед ее версификаторскими способностями.
	- Жалкая и ничтожная личность, - сказал он презрительно и прочел стихи по-французски с той же яростью, с какой они были написаны, и тут же продолжал без паузы: - Ведь это же тоска по слову! Ведь они с самого гнусного их Начала знают слова и не знают смысла. Ощупью доискиваются до сути, а иногда и совсем не доискиваются. Я начинаю ненавидеть "облака" за то, что они отняли у людей так много. - Он помолчал и прибавил: - А стихи я по-русски перевел. Прочти, - И смущенно протянул мне листок с переводом.
	Я прочел перевод и задумался. А ведь был у нас с Маго такой разговор об утраченной семантике языка: "Почему арка триумфальная, Ано? Откуда триумф? Почему гитара гавайская? Почему телефон - это телефон, а не звукопровод? Почему ипподром - это ипподром, а не скаковое поле? Почему химический комбинат Мартина называется "Сириус"? Что это, имя собственное или нарицательное? И что оно означает? Почему мысль выражается в словах, порой совсем непонятных? Почему в слове всегда какая-то тайна? Почему, Ано"?
	Я молчал, мы подходили к запретной теме - блокаде памяти, и, подобно Тольке, я ненавидел "облака" за то, что они отняли у людей так много. Эту яростную тоску Толька не сумел передать с той же силой, но отдельные строфы прозвучали верно. Я еще раз прочел про себя: "Где-то ощупью бродит опыт - как в бессоннице и в игре... Кто откроет тайные тропы... где встречаются мысль и речь?.. Кто откроет, что Город - город... и что облачно в облаках... как назвали горами горы... и как стала рекой река?"
	Пропустив несколько строф, я еще и еще раз прочитал последние: "В этой млечности мглы и света... в этой поступи дум и лет... следопыты с чутьем поэта... ищут слово, как взятый след... Слово чистое и нагое... слово-пламень и слово-лед... то, что выстрелит и нагонит... обессмертит или убьет!"
	Толька опять забренчал, ища мелодию, а я думал о Маго. Какая неукротимая ярость клокотала в душе этой хрупкой и обаятельной женщины! О многом она говорила с сердцем, со страстью, с высоким, почти исступленным гневом:
	"Почему мы так медлим, Ано? Почему все только подготовка, подготовка и подготовка? Собираемся, читаем, заучиваем. Кто написал эти книжки - не знаю. Кто пересказал их нам, сохранив их в памяти, - не могу сказать: у нас это не принято. Без имен. Но я уже усвоила: классовая борьба, прибавочная стоимость, идеализм и материализм. Все это слова, Ано, а я хочу действия. Почему не отнять у полицейского пистолет? Что дальше? Стрелять! Нет, нет, не читайте мне лекций о бессмысленности террористических актов. А если убить главного? Хотя бы Фронталя. Не знаете? тот, кто подписывает приказы от имени главного полицейского управления".
	Голос Маго снижался до хрипа, она уже не слушала моих возражений. "Будет другой? Убьем другого. Надо, чтобы нас боялись, Ано. А они боятся не книг, а пуль".
	С Толькой ей было легче. Он не учил и не настаивал, а сам спрашивал и учился. И он нес ее слова с концертной эстрады. На эзоповском языке Толькиных песен она вербовала единомышленников. Среди рабочих ребят песни эти озорно и настойчиво сеяли семена протеста. Так продолжалось до тех пор, пока Тольку не пригласили в "Олимпию". Он отказался. "Олимпию" облюбовала полицейская знать и промышленная аристократия. Но Сопротивление решило иначе: Только было предложено взять отказ обратно и стать любимцем привилегированных групп. И он подчинился.
	Теперь он пел другое. Не без помощи Маго, конечно (она тоже подчинилась), смысл и адрес песенок изменились. А через неделю - то была уже третья неделя нашего пребывания в "Омоне" - имя Толли Толя с уважением произносил каждый галунщик. Но зачем это было нужно Сопротивлению, никто из нас, кроме Зернова, не понимал.
	Да и Зернов объяснял загадочно: "Политика дальнего прицела. Придет время - поймете". Это "придет время" он повторял не раз, когда его спрашивали и о его работе у мэра. "Придет время, - обсудим. Еще не все ясно". Самое интересное, что мэром оказался Томпсон, не однофамилец нашего, а его дубликат, именно та самая копия, встреча с которой так пугала адмирала три года назад. Здешний Томпсон оказался таким же решительным, упрямым и, по-видимому, порядочным человеком, хотя Зернов все время подчеркивал, что "выводы делать рано". Земной адмиральской памяти у здешнего главы Города, естественно, не оказалось, но профессиональная память администратора, сохранившая умение командовать, руководить и распоряжаться, не подвела его и в новой роли, запрограммированной для него "облаками". Распоряжался он, по словам Зернова, не ведая сомнений и колебаний, но главой Города не был. Его делали подставной фигурой какие-то другие, более влиятельные лица. Но кто именно, Зернов не знал.
	Принял он Зернова любезно, но почему-то долго присматривался к нему, прежде чем начать разговор, а в конце концов сказал: "Отпустите бородку и волосы подлиннее - так будет лучше". А на вопрос Зернова: "Зачем?" - ответил: "Это приказ".
	С того дня Зернов почти не бывал дома. Иногда Томпсон не отпускал его даже на ночь: их разговоры продолжались до рассвета, а днем Зернов все это вкладывал в "Историю Города со слов очевидца".
	Сумбурно складывались и сутки у Мартина. На своем дымящем грузовике он колесил по городу и днем и ночью, с товаром и порожняком и вместо "тоски по слову, о которой говорил Толька, заболел тоской по нефти: "Можно прожить без памяти, а без нефти нельзя. Полжизни отдам за двигатель внутреннего сгорания".
	Со слов Мартина мы ближе узнали Город. Город-ублюдок, как называл его Дон. "Париж склеили с Манхеттеном, Сен-Дизье с Сэнд-сити, а все вместе - с макетом из голливудского "вестерна". Мне вспоминался Париж на фоне гор, который мы с Толькой наблюдали в Гренландии за голубыми протуберанцами. Там был почти весь Париж с Ситэ и Монмартром, аркадами Лувра и Собором Парижской Богоматери. Здесь Париж съежился, деформировался, как отражение в кривом зеркале. "Облака" не воспроизвели ни Лувра, ни башни Эйфеля. Уцелели набережные и часть улиц, расходящихся от Триумфальной арки. Но за ней, как я уже говорил, подымался лесистый склон, застроенный самодельными деревянными хатами - не то поселок лесорубов из Орегона, не то индейская резервация где-нибудь на границе с Канадой. "Облака" склеили и слепили все им запомнившееся, иногда целые улицы и улочки со всеми домами и магазинами, иногда обрубали их где придется, соединяя с другими и не заботясь при этом ни о красоте, ни о целесообразности. Даже Сена не была только Сеной, а комбинацией из подсмотренных на Земле рек.
	Я все время думал: чем руководствовались создатели этой экспериментальной городской какофонии? Вероятно, количеством и многообразием, воспроизводя непонятную им жизнь по образцам воспроизводимой природы. А жизнь эта, предоставленная самой себе, текла по-своему. Город жил, производил и потреблял, разделенный, как многие города на Земле, на богатых и бедных, работодателей и тружеников. Я не встречался с рабочими крупных компаний вроде "Сириуса", их знал Мартин, уверявший, что нашел бы таких и у Форда. Но тружеников знал и я. Вместо того чтобы снимать в ателье женихов и невест, я выполнял поручения редакции журнала "Экспресс", куда меня пристроил Джемс, и, мотаясь по городу с фотокамерой, успевал пообедать в русском арондисмане в ресторанчике некоего Нуара, как-то признавшегося мне, что настоящая фамилия его не Нуар, а Чернов. С кого же скопировали его "облака"? Вероятно, с такого же владельца дешевого ресторанчика или бистро на парижской окраине, давно порвавшего с традициями русского белоэмигрантского болота и даже помогавшего бойцам Сопротивления в дни гитлеровской оккупации? Но мой Нуар, не помнивший жизни своего земного аналога, знал только Начало, свои и чужие горести и еле-еле сводил концы с концами, потому что и в этой "облачной" обители было совсем нелегко жить.
	В его тесном трактирчике в часы обеда собирались заготовщики из ближайшей обувной мастерской и мастера-часовщики. О чем говорили они в эти минуты недолгого отдыха? Да, наверное, о том же, о чем говорят в парижском бистро на окраине или в "аптеках" Бруклина и Бронкса. О том, что труднее стало жить: у Жанетты родился третий, что папаша Луи наконец получил работенку - моет стекла где-то в американском секторе,- что у Поля горе - дочка сбежала с каким-то непутевым парнем, - а "малышка" Пьер вот уже третнй месяц толчется на бирже безработных у Восточной заставы. О полиции говорили неохотно и с неприязнью - тоже не новость. Но в этом полицейском Городе-государстве ей была предоставлена власть хищника на охоте, тюремщика в камере н палача в застенке. Любой "бык" мог вас оскорбить, избить, даже застрелить неподсудно и безнаказанно. Чересчур театральной, несерьезной могла показаться лишь форма галунщиков, придуманная совсем не "облаками", а кем-то из первых начальников полиции, пожелавшим, чтобы верные псы его "подавляли и ослепляли". Они и подавляли любой протест, любое недовольство; даже косой взгляд на улице, брошенный на проходившего мимо галунщика, мог закончиться избиением в полицейском участке.
	Мой случай мог окончиться хуже. Как-то я забежал в погребок Нуара не днем, а вечером. Следом за мной вошел полицейский, выпил кружку пива прямо у стойки и выплеснул остатки в лицо сидевшему поблизости старику. Никто не двинулся с места, никто не сказал ни слова. А я не выдержал, сорвался: моя кружка с размаху ударила полицейского прямо в зубы. Мы даже не успели разглядеть друг друга - таи быстро все это произошло. Он только вскрикнул от боли, как погас свет и чьи-то незнакомые руки мягко, но решительно повели меня н выходу. "Шагай, не медли", - шепнул кто-то мне в ухо, и я зашагал.
	О продолжении этой истории я узнал совсем неожиданно на другой же вечер. Маго куда-то ушла, а я проявлял в лаборатории сделанные за день снимки. В этот момент кто-то открыл входную дверь своим ключом и почти бесшумно вошел в приемную. "Кто?" - вскрикнул я, бросаясь навстречу неизвестному в темных очках и надвинутой на лоб кепке. "Тихо! - сказал он и прибавил по-русски: - Я вспомнил еще кое-что, сынок, что было уже после войны". И тут я узнал его. Ночной друг Джемса в полицейском мундире и законспирированный владелец нашего ателье стоял передо мной, пристально и строго меня оглядывая.
	- Между прочим, труп полицейского с выбитыми зубами выловили сегодня из воды у центрального моста, - сказал он уже по-французски. - За Нуара не беспокойся. Это на другой стороне Города.
	- Вы русский или француз? - спросил я.
	- Я знаю о них уже давно, когда начала возвращаться память. Но кем был до Начала, не помню. Может быть, русским солдатом, сбежавшим из нацистского лагеря и присоединившимся к какой-нибудь группе Сопротивления. Впрочем, - усмехнулся он, - это я сочиняю себе биографию. Честно говоря, ничего не помню.
	Я понял, что ему тяжело, и переменил тему.
	- По-видимому, я зачем-то понадобился?
	- Бесспорно, - сказал он. - Твоя выходка в погребке непозволительна, но говорит о смелости и находчивости. Ты умеешь ездить верхом?
	Я кивнул.
	- У тебя, кажется, завелись знакомства на скачках?
	- Только в конюшне. Снимал жокеев-призовиков для "Экспресса".
	Он прошелся по комнате, подумал и сказал:
	- Есть предложение. По воскресеньям на скачках любительский гандикап. Вместо жокеев-профессионалов скачут спортсмены-любители. Преимущественно "быки" и те, кто рассчитывает поступить на службу в полицию.
	- Какая же связь между скачками и полицией? - перебил я.
	- От полицейского требуется умение стрелять и ездить верхом. Хорошо ездить. А Корсон Бойл - скаковой меценат, умеющий отличать победителей.
	- Кто это - Корсон Бойл? .- Начальник продполиции.
	- Правая рука Фронталя?
	- Кто знает, кто у кого чья рука, - загадочно сказал Фляш, - но Корсон Бойл - это личность, от которой зависит многое.
	- А при чем здесь я?
	- Примешь участие в гандикапе. 
	Я задумался. Фляш тоже молчал, ожидая ответа. Наконец я сказал:
	- Приказы, конечно, не обсуждают, но разумные люди не отдают приказов разумным людям, не объяснив их цели.
	- Хорошо. Проверим, насколько ты разумен. Сначала приказ. Завтра с утра, как только начнется движение по Городу, ты поедешь на ипподром. Спросишь жокея Бирнса. Хони Бирнс. Запомни.
	- Я его знаю.
	- Тем лучше. Скажешь: Фляш просил подобрать тебе лошадь экстра-класса. Понял?
	- Я не идиот. Дальше.
	- Он даст тебе лошадь, проверит тебя на дорожке и решит, будешь ты участвовать в гандикапе или нет.
	- Допустим, что буду.
	- Тогда все зависит от того, каким по счету ты придешь к финишу.
	- А если первым?
	- Тебя проведут в ложу и представят самому Корсону Бойлу. Держись скромно, но с достоинством. Молчи. Дождись вопроса.
	- О чем?
	- Он обязательно спросит тебя, что бы тебе хотелось. Боги любят иногда снизойти к смертным.
	- А что именно мне бы хотелось? - спросил я а упор.
	Фляш улыбнулся, как фокусник перед тем, как поразить зрителей.
	- Поступить в полицию.
	И продолжал улыбаться, явно наслаждаясь моей растерянностью.
	- Но зачем, зачем? - вырвалось у меня.
	- Нам нужен свой человек в полиции. В продполиции, - отрубил Фляш. - Опыт с Толли пока ничего не дал.
	- Значит, серый мундир? - спросил я, уже ни на что не надеясь.
	- Серый мундир с золотыми галунами, - безжалостно повторил Фляш. - Придется надеть.
	
	
	Четыре туза и джокер
	
	Очередная встреча нашей четверки состоялась, как обычно, в номере отеля "Омон". Я застал своих друзей в тот же вечер в отеле собравшимися на очередной военный совет. Мое сообщение о разговоре с Фляшем встретили настороженным молчанием. Мне было совсем не весело.
	- Кажется, уже пришло обещанное мной время кое-каких объяснений и выводов, - сказал Зернов.
	- Все уже ясно? - спросил я.
	- Без ехидства, Юра. Я не зря молчал. Начну с вопроса: как вы думаете, для чего нас сюда пригласили? - Я имею в виду акцию наших космических друзей... Для участия в Сопротивлении? Что же, они, по-вашему, без нас не справятся? С нами или без нас, а диктатуре галунщиков придет конец. Мы только поможем ускорить его, не больше. Но это уже наше частное дело и совсем не то, чего ждут от нас "облака". Эксперимент их не удался, и, должно быть, они это поняли. Но в чем ошибка? Почему синтезированная ими цивилизация идет к упадку? В чем причины ее технического регресса? И почему ее эволюция не повторяет земную? "Облака" не поняли многого в нашей жизни, не поняли законов ее развития - и в экономике и в социологии, а может быть, даже и в технике. Простой пример: люди создали искусственный рой, или муравейник, н наблюдают, не вмешиваясь, в его эволюцию. Опрокинем пример: суперцивилизация пчел или муравьев создает искусственный город. Но город развивается по другим законам, чем муравейник, и если не знать этих законов, то и получится, что жизнь искажается, как в кривом зеркале. Анохин и Мартин удивляются архитектурному "косноязычию" Города. Но повинны в этом не "облака", а его население. "Облака" довольно умело склеили несколько нью-йоркских и парижских кварталов, а Город расползается, как жидкое тесто. Из благоустроенных небоскребов, с верхних городских этажей жители бегут на окраины, вырубают лес, строят хибары или просто поселяются а брошенных трамвайных вагонах. Мы-то с вами знаем почему, но знают ли "облака"? Десятый год они наблюдают, как созданные ими по земным образцам существа ломают и переделывают все или почти все, воспроизведенное, казалось, с техническим совершенством. Идеально скопированные двигатели внутреннего сгорания превращаются в неуклюжие газогенераторы или паровые топки. В автобусы запрягаются лошади, а электрическое освещение заменяется свечами и газом. Вы думаете, что этот процесс не тревожит авторов эксперимента? Наше появление здесь - свидетельство этой тревоги. И не только тревоги, но и уважения к человеческому разуму. Да, да, сверхразум капитулирует. Он спрашивает нас и в нашем лице человечество, где и в чем он ошибся. И во имя человечества не бойтесь пафоса, во имя человечества, повторяю, мы должны, мы обязаны им ответить.
	- А ты знаешь ответ? - прервал я его. - Ты видишь эти ошибки?
	- Вижу. Многое давно видел, а в бессонные ночи с Томпсоном докопался до главного.
	- Несовершенство моделированных структур?
	- Они абсолютно совершенны. И живые и неживые. Но человеческий коллектив - это не сумма отдельных личностей, город не сумма зданий, а технический уровень жизни современного человека не сумма вещей, его окружающих.
	Я открыл было рот, но Зернов поднял руку:
	- Не перебивай. Я все суммировал и боюсь упустить что-либо. Начнем с мелочей. Для "облаков", по-видимому, нет проблемы надежности. Воспроизвели автомобиль с его запасом горючего, но не подумали о том, что у нас запас этот не вечен. Воспроизвели водопровод, все подземное и наземное его оборудование, но не учли необходимых мощностей: парижские насосы, скажем, негодны для небоскребов Нью-Йорка. Я беру только одну деталь, а их сотни. Воспроизвели электрохозяйство города, даже гидроэлектростанцию возвели на реке, а в простейшем расчете ошиблись: рост промышленности сузил энергетическую базу. Наличие энергетических мощностей оказалось недостаточным для индустриальных и муниципальных нужд.
	Когда мы с Томпсоном подсчитали промышленные ресурсы Города в первые дни Начала, - продолжал Зернов, - мы ужаснулись. Большой химический комбинат, правда, мощный и модернизированный, производивший многое из потребного человеку - от пластмасс до каучука, пять-шесть крупных заводов и с десяток мелких сами по себе не могли создать индустриальное обрамление любого крупного европейского города и обеспечить привычный для Земли технический уровень жизни. Такой уровень создает производство всей страны да еще ввоз из-за границы. А Город начал жить буквально в промышленном вакууме. Не было ни трубопрокатных, ни подшипниковых, ни ферросплавных заводов, ни огнеупорного кирпича, ни коксующихся углей, ни цемента, ни гвоздей. Я перечисляю на выбор, наудачу - не было многого необходимого человеку. Но профессиональная его память, усиленная за счет блокированной памяти прошлого, творила чудеса. Стил уже рассказывал нам об этом, я только добавлю, что почти за десять лет Город сам создал свою металлургию и машиностроение, научился делать бумагу из дерева, строить дома, ковать подковы и гвозди, шить платья и мостить мостовую брусчаткой. Могу, между прочим, порадовать Мартина: к Томпсону уже поступил проект о производстве бензина из горючих сланцев. Остается только заинтересовать промышленников.
	- А деньги? - вдруг спросил Мартин, - Откуда они берут деньги? Кому продают? Где покупают?
	- А вы подумайте. Дон, что бы вы делали, когда проснулись хозяином "Сириуса" или акционером банка? Ведь "облака" смоделировали в миниатюре все, что подметили на Земле, вернее, то, что сочли единственным образцом земной общественной жизни. С рождением Города не началась концентрация напитала, она просто продолжалась, как бы уже когда-то начавшаяся. Не остановило ее и бурно растущее мелкое производство. Томпсон подсчитал, что только за первый год открылось более тысячи различных мастерских и кустарных фабричек. А ведь еще Ленин сказал, что мелкое производство рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе.
	"Где же ошибка? - подумал я. - Подвернулся "облакам" клочок капиталистической системы - они его и смоделировали. Кое-что не доделали - люди дополнили. Кое-что не додумали - люди поправили. Бизнес как бизнес - Сити для маленьких. Одно смущало: чем же обеспечивается денежное обращение, смоделированы ли банковские золотые запасы?"
	Я поделился своими предположениями с товарищами.
	- Нет, - категорически отверг мое предположение Зернов. - Золота в Городе нет - только украшения, сфабрикованные вместе с личным имуществом жителей, помещенных здесь в их земные условия. Видимо, "облака" не заинтересовались складами непрочного желтого металла, не показавшегося им особенно нужным. Бумажные деньги они смоделировали, как человеческую прихоть, как игральные карты, не разгадав их истинного значения. Юра правильно поставил вопрос. Синтезированному Городу угрожала бы неминуемая инфляция, если бы не было найдено нечто более совершенное, чем желтый металл.
	Зернов не томил нас догадками. Ответил просто, как нечто уже давно им продуманное:
	- Пища. Некий всеобщий эквивалент, в котором, как в золоте, может быть выражена стоимость всякого другого товара.
	Каюсь, мы сначала не поняли. Сказалась разная подготовка к вопросу спора. Мы делали свое дело, не особенно раздумывая над тем, что встречали и слышали. Зернов же, создавая с Томпсоном социологическую историю Города, мучительно обдумывал все предложенное ему для размышления и обработки.
	- Сейчас мы подходим к той акции "облаков", что внесла нечто новое в смоделированную ими земную цивилизацию, - продолжал он. - Что ищет пчела, порхая от цветка к цветку? Пищу. Что ищет человек, начиная день? Пищу. Без пищи не может существовать ничто живое в любом уголке Вселенной. С этой аксиомы они начали. Моделируя заинтересовавшее их общество, они решили облегчить его дальнейшую эволюцию: создали завод для изготовления необходимой Городу пищи. Я прибегаю к земной терминологии - другой у нас нет, - но завод, вероятно, вечный, автоматический и саморегулируемый. Отсюда и разнообразие продуктов, и неистощимое соответствие любому спросу, и даже знакомые нам этикетки. Если бы "облака" моделировали социалистическое общество, это был бы оптимальный план, но они не разобрались в классовой природе моделируемой ими цивилизации. Попробуйте теперь представить себе, что случилось в первые дни ее жизни. Автоматически управляемые машины, где-то загруженные всем потребным для человека продовольствием, от хлеба до деликатесов, выходят на шоссе, а здесь их уже поджидают полицейские тройки, запрограммированные для сопровождения грузовиков в пути и разгрузки их на стоянках. Вы спросите: а зачем "облакам" полиция? А зачем в муравейниках особый вид муравьев-солдат с особыми функциями? Это функциональное понимание жизни "облака" механически перенесли и на человеческий муравейник, только одного не учли - денег. Передавая товар магазинам, полицейские получали наличными или банковскими чеками. В сумме окружавших человека вещей банковские книжки едва ли были забыты. Ну, а что произошло дальше - понятно. Приток денег был узаконен, пущен в оборот, он укрепил уже без участия "облаков" финансовое хозяйство Города и денежное обращение - словом, естественную функцию денег в качестве средства обращения и средства платежа. Наряду с моделями банков и промышленных компаний создалась новая капиталистическая монополия, синдикат нуворишей, но более мощный, чем все остальные, и притом обладавший большей ценностью, чем любой золотой запас. Не автоматы галунщиков, а неистощимый источник продовольствия обеспечил полицейской верхушке ее реальную, и неограниченную, и бесконтрольную власть.
	- А мэр и его совет олдерменов? - спросил я.
	- Пешки.
	- Кто же у власти?
	- Те, кто командует вычислительным центром и прячется за спины подставных лиц. Есть даже хохмочка: четыре туза и джокер. А джокер, как и в картах, может занимать любой пост, даже не очень высокий. Оттуда ему виднее.
	- Значит, четыре туза и джокер, - повторил я. - Спрашивается: кто, где, кем и как?
	- Я бы иначе сформулировал, - возразил Зернов. - Задача другая: с двумя неизвестными. Икс - продзавод, игрек - вычислительный центр. А вопросы те же: где находится, кто командует, кем приводится в действие и как охраняется.
	- Убедил, - сказал я, - Будем искать ответы.
	- Теперь понимаешь, почему ты меняешь позицию в нашей шахматной партии, которую мы разыгрываем вместе с Сопротивлением? Наши задачи сейчас совпадают с его тактикой. Сформулировать их можно так: ладья Анохина вторгается в глубокий тыл противника и действует в зависимости от обстоятельств. Я и Дьячук остаемся на прежних позициях, определяя тактику теми же обстоятельствами. Мартин ходом коня закрепляется в баре "Олимпия". Дон, не смущайтесь.
	- Неужели Марию нашел? - догадался я.
	- Нашел, - признался Мартин. - Совсем земная. А этот щекастый фараон и здесь ее обхаживает. Я его мельком два раза видел. Почему-то в штатском, но это ему не поможет - отобью.
	- Не советую, - предостерегающе заметил Зернов.- Здесь он покрупнее земного. А зовут его, запомните, Корсон Бойл.
	Мартин так рванулся с кресла, что оно затрещало.
	- Этот щекастый оборотень?
	- Сейчас это не оборотень. Моделирована не полицейская функция, а человек, как и все в этом мире, и, кроме того, умный, расчетливый и очень опасный. Блокированная память ему не мешает, наоборот, я думаю, она только облегчила ему путь к власти.
	Мартин сразу сник, да и мне стало кисло. Ведь на орбиту Бойла меня выводило не только Сопротивление: где-то на этой орбите мы могли найти ответ на все наши вопросы.
	- На ближайшей неделе, - продолжал Зернов, - в его летней резиденции состоится встреча... ну, скажем, королей и ферзей. Томпсон не приглашен. Но приглашена Мария. Официально - смешивать коктейли в домашнем баре, неофициально - каприз хозяина. Ну, а мы противопоставим ему каприз гостьи: приглашение должен получить и Толли Толь.
	- Зачем? - рванулся Толька.
	- Не пугайтесь. Все, что вы должны делать у Бойла, - это петь, слушать и запоминать. 
	Я невольно зевнул: усталость брала свое.
	- А теперь спать, - скомандовал Зернов, - Юра уже зевает. Кстати, учти: тебе еще вес сгонять. Не очень приятная процедура.
	
	
	Скачки
	
	Процедура оказалась действительно неприятной. Горячий пар ел глаза и щекотал горло. Дышалось трудно и непривычно. Паровая баня была похожей на нашу разве только тем, что в клубах жаркого и плотного тумана я почти ничего не мог рассмотреть. Не было ни мочалки, ни мыла, ни березовых веников. Зато надо мной, вдавленным в губчатый, резиновый мат, яростно орудовал массажист, растирал и разминал меня до боли во всем теле. Я только пыхтел и глотал соленый пот, стекавший мне в рот. В конце концов массажист или умаялся, или решил, что с меня достаточно, и разрешил мне сесть.
	Напротив меня на другой койке тотчас же поднялся человек, которого мяли и терли одновременно и в том же темпе. Он вдохнул, выдохнул и спросил что-то по-французски, но с незнакомым, неамериканским акцентом.
	Или горячий туман рассеялся, или сидели мы слишком близко друг к другу, но я вдруг хорошо разглядел его. Белотелый, как женщина, с медно-красными от загара лицом и руками, он выглядел чуть постарше и пошире меня, а в черноватых подстриженных усиках на верхней губе мелькнуло что-то неуловимо знакомое. Я мысленно продлил их и закрутил кверху, как у "гусар-усачей" из дореволюционной солдатской песни, и тут же узнал его. То был скакавший рядом со мной в моделированных кинопроектах режиссера Каррези швейцарский рейтар, капитан в рыжих ботфортах. Это он любезно и дружелюбно перебросил мне свою шпагу перед дуэльным шантажом Монжюссо - Бонвиля. Именно. Покровительственно улыбаясь, он спросил:
	- Оглох, что ли, от пара? Сколько сбрасываешь?
	- Два кило, - сказал я.
	- Счастливчик. А мне - троицу. Ты уйдешь, а мне еще час париться. Каким номером записан?
	- Седьмым.
	- Вместо Реньяра. Вчера его так напоили - сегодня подняться не мог.
	Значит, Реньяра убрали, чтобы просунуть меня. Оперативно действует Сопротивление, ничего не скажешь.
	- Из какого патруля? - опять спросил он.
	- Я не из полиции, - признался я.
	- Шпак, - сказал он, сплевывая соленый пот. Он выражал этим полное пренебрежение галунщика к простому смертному, не обшитому золотой тесемкой.
	- Значит, пять "быков" и три шпака, - посчитал он на пальцах. - Из вас троих опасен только Фиц-Морис, сын банкира. У красавчика Кюрье лошадка старовата - не вытянет. Ну, а тебе, наверно, одра дадут.
	- Почему? - Я решил сопротивляться даже здесь, в бане.
	- Кто тебя опекает: Шортм или Хони?
	 "Хони - это Бирнс",- вспомнил я. Но решил сыграть.
	- Не знаю.
	- Шорти, наверно. Ему всегда новичков подбрасывают. Подберут тебе вислозадую или коротконожку с большими бабками. Шея колесом, а дышит надсадно. Наглотаешься грязи, когда обгонять будут. Я лично полный шлепок обещаю, если вырвешься.
	Я опять не понял.
	- Какой шлепок?
	- Полный, слыхал уже. Моя кобылка задние ноги выбрасывает дай бог. Умоешься на обгоне.
	Я догадался наконец, что он говорит о лошади, которая, обгоняя, забрызгает меня грязью. Что ж, переживем. Еще неизвестно, кто будет грязь жрать.
	- Камзол лиловый, бриджи белые? - снова спросил он.
	- Не знаю.
	- Наверняка. Реньяра цвета. Если б тебе вместе с камзолом его коня дали, ты бы не три, а десять кило с радости сбросил. Только он коня даже отцу родному не даст. Не конь - птица. Ну, а теперь моя кобылка вперед выходит. Поглядишь на нее - скакать не захочешь, какого бы одра ни дали.
	Я молчал. Голый галунщии был не менее противен, чем одетый.
	- Ну, скачи, скачи, только носа не задирай, - покровительственно прибавил он, - а то после скачек напомню. Шнелль дерзких не любит.
	Мой массажист в это время уже набросил мне простыню на плечи. Нужно было идти на весы. Там уже дожидался Хони Бирнс в нейлоновой маечке, сухонький, крепенький, не человек - гномик.
	- Два с половиной, - сказал он, взглянув на весовую шкалу.
	Это означало, что лишний вес сброшен и я могу влезть в реньяровский лиловый камзол и белые бриджи. Хони Бирнс был доволен, он смотрел на меня снизу вверх, едва доставая мне до плеча, и дружески улыбался. И мне вспомнилась наша встреча рано утром, когда я, которого он знал как фотокорреспондента "Экспресса", снимавшего его для журнальной обложки, вдруг выпалил пароль Фляша. Он долго и угрюмо молчал, оглядывая меня со всех сторон, потом сказал, сплевывая табачную жвачку:
	- Другой дылды они не могли выбрать? 
	Впервые за всю мою жизнь мне было стыдно своих ста семидесяти восьми сантиметров. Я виновато пожал плечами: приседай, не приседай - не поможет. Хони еще раз оглядел меня, пощупал мускулы ног, послал меня на внутреннюю скаковую дорожку, параллельную главной, и скрылся в конюшнях. Через пять-шесть минут он медленно вышел, держа на поводу гнедого высокого жеребца с длинными ногами" даже клячеватого чуть-чуть - хоть ребра считай. Конь ничем не выражал своего волнения, только ноздри вздрагивали.
	Кое-что в лошадях я смыслил: как-никак два года не вылезал из манежа.
	- Класс, - сказал я.
	Прошел галопом дорожку и вернулся. Макдуфф - кто-то из его хозяев, должно быть, помнил историю о Макбете и о его грозном сопернике - не шел, а летел, как летит ястреб над полем, догоняя зайчишку.
	- Чудо! - выдохнул я, спешиваясь.
	- Я еще не пробовал Макдуффа на приз, - сказал Хони, - рискую. И день не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет себя. Такие "быкам" только снятся.
	Экзамен я выдержал. Хони Бирнс не сделал ни одного замечания, только послал меня на весы и в парилку. А сейчас, когда подготовка была закончена и я, отдохнув в жокейской на носилках, на которых приносили получивших травмы наездников, уже облачился в широковатые для меня бриджи, заправил в них пузырившийся на животе темно-лиловый камзол с белой семеркой на спине, начиналось самое ответственное и страшное. Хони молча держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и готового к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до блеска стремя и взял поводья. Мимо меня к пусковой линейке уже последовали один за другим мои соперники. Я не успел разглядеть их: в пестрых картузах-жонейках под цвет камзолов и бриджей с длиннющими козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель. Шнелль тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело помахал мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул и повел ушами. "Не нравится, что обгоняют, - подумал я. - Что ж, хороший признак".
	Мы выстроились на линейке восьмеркой - все одинаковые, различимые издали только по номерам и цветам. У Шнелля на желтом камзоле чернела двойка. Фиц-Морис весь в белом шел под номером первым на вороном жеребце по кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой. "Только они двое и опасны, - предупредил Бирнс, - остальные не конкуренты". Но мне все еще было страшно. Даже зубы постукивали - не мог сдержать.
	Зазвонил колокол: старт. Макдуфф рванулся и пошел в галоп, почти зажатый "шестеркой" и "тройкой". От них я тут же освободился, угостив грязью жокеев, - Макдуфф тоже умел обгонять, насмехаясь. В последний раз мелькнули трибуны - кусок белого ситца с пестрыми крапинками - и исчезли. Потянулась справа серая лента забора и зеленое поле слева - оно пестрело белыми мужскими костюмами и яркими женскими платьями, как и оставшиеся сзади трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До финиша два километра с лишком, а сколько лишка - я не знал: забыл спросить у Бирнса. Но думалось не об этом - в голову лезло черт-то что. Хорошо, не стипль-чез - я бы не мог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось, что кобылу Вронского звали Фру-Фру. Два "ф" в одном имени. У меня тоже два "ф": Макдуфф. Как бы чего не вышло? Я тут же обозлился на себя, мысленно выругался, поднял голову от конской шеи - до этого я едва не лежал на ней - и принялся искать глазами ушедших вперед. Их было двое: "единица" и "двойка", как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на два сзади. Макдуфф отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит?
	Я не пришпоривал лошадь, я доверился ей. Сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист ветра - и никаких других звуков. "У лошади память, как у кошки, - говорил Хони, - она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где ее обогнали, где обошла она. Это обязан помнить и жокей. Но Макдуфф не помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество перед соперниками. Только ветер в ушах, бегущая навстречу земля и никого впереди. Макдуфф не потерпит обгона".
	Но впереди были двое, и расстояние между нами не уменьшалось. Хотя... на подходе ко второму повороту мне показалось, что крутой зад Блэки с коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах белый Фиц-Морис стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой. Только караковая Искра с черно-желтым жокеем уходила вперед. Теперь Макдуфф и Блэки шли уже голова в голову. Черный конь с крутым задом все еще держал бровку, Мандуфф обходил его справа. Но как обходил! Я был, вероятно, не легче Фиц-Мориса, да и Блэки казался старше и опытнее Макдуффа - потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных возрастов и седоки разных весов, - и никто не подсказывал Макдуффу, где легче и сподручнее вырваться и занять бровку. Но он сделал это именно там, где труднее, - на самом повороте дорожки, где линия обгона справа удлиняется, а держащий бровку легко уходит вперед. Но он не ушел. И Блэки и его седок вдруг рванулись назад, словно их сдуло ветром, а слева навстречу побежало ярко-зеленое поле.
	Теперь нас со Шнеллем разделяли не десять, а пять или шесть метров, потом они, вероятно, превратились в четыре или в три - сосчитать на глаз я не мог, - просто черно-желтый Шнелль, как и раньше Фиц-Морис, стал как будто крупнее. Он, уловив другой ритм скачки настигавшей его лошади и, должно быть, поняв, что это не Блэки, оглянулся и пришпорил свою. Но Макдуфф действительно не переносил зрелища другой скачущей впереди лошади. Три метра стали двумя, потом голова Макдуффа достала корпус Искры, и Шнелль, яростно оскалив зубы, уже держался со мною рядом, все еще не отдавая дорожки. Но и здесь повторилось то же, что и раньше с Фиц-Морисом. Дождавшись последнего поворота, Макдуфф обошел соперницу справа по удлиненной гиперболе - на этот раз с трудом, отдавая скачке все силы: я почувствовал это по участившемуся ритму его дыхания.
	Истошный звук колокола, взмах флажка судьи на трибуне возвестили о финише. Я с трудом сдержал рвавшегося вперед Макдуффа, но его уже подхватили под уздцы подбежавшие конюхи. Искра подошла к столбу через несколько секунд, когда я уже стоял, отворачиваясь от нацеленных на меня фотокамер моих собратьев по ремеслу. Бирнс что-то говорил мне, но в шуме окружавшей меня толпы я не слышал да и, признаться, не слушал: я смотрел, не отрываясь, на взмыленного Макдуффа - по сравнению с Искрой он казался менее уставшим и даже улыбнулся мне, обнажив большие белые зубы. "Чудо-лошадь!", "Экстра-класс!", "Лошадь-феномен!" - раздавалось рядом, но я-то с начала скачки знал, что это Бирнс еще раньше знал, а Фляш попросту был уверен, что иначе и быть не могло.
	Первая часть программы была мною выполнена. Оставалась вторая. Мимо Шнелля, даже не взглянув на него, подошел ко мне полицейский офицер в полной парадной форме: я даже мундира его не видел - только нашивки, аксельбанты, лампасы и пуговицы. Сдержанно поклонившись, он сказал:
	- Вас просят в ложу.
	Я неуверенно оглядел свой забрызганный грязью костюм.
	- Может быть, сначала переодеться? 
	В ответ он протянул мне платок и расческу.
	- Это все, что вам нужно, пошли.
	
	
	Аудиенция
	
	С кое-как вытертым лицом и приглаженными волосами я появился в центральной ложе. Это была тенистая веранда с накрытым столом и широченным окном, открывавшим глазу все скаковое поле.
	Мой спутник остался за дверью, а я вошел и растерялся под обращенными на меня любопытными взглядами. За столом сидело несколько человек - кто в штатском, кто в опереточных галунных мундирах. Судя по обилию золотых нашивок и аксельбантов - высшие полицейские чины. Но хозяин был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без галстука. Я сразу догадался, кто это, по какой-то неуловимой властности, сознанию собственного могущества, которое легко было прочитать и в глазах и в непринужденной позе хозяина. Я вспомнил описанного Мартином щекастого сержанта в городе оборотней. Нет, описание не подходило. Или это был другой человек, или новая среда и новая роль коренным образом его изменили. Я бы сравнил его с Черчиллем, только что справившим свое сорокалетие. Широкое, пухлое лицо, розовые щеки, сигара а зубах, первые признаки тучности во всем облике и - властность, властность, властность, наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека.
	- Чья лошадь? - наконец спросил он, не вынимая сигары изо рта.
	Я недоуменно пожал плечами.
	- Выясни, - обратился он к галунщику, сидевшему рядом. - Я бы купил ее. - Потом вынул сигару, бережно, не стряхивая пепла, положил ее на подставку пепельницы и полувопросительно, полуутвердительно произнес:
	- Жорж Ано. француз?
	- Отец - француз, мать из Американского сектора.
	Он кивнул в знак того, что поверил, только поморщился.
	- Акцент остался...
	- Я говорю с акцентом на обоих языках, -  виновато признался я, продолжая играть.
	- Приза не получишь: скачки любительские, - продолжал он, пропустив мою реплику, - но можно наградить и по-другому. Что бы тебе хотелось? Денег? Должность? Я мог бы перевести тебя в большую газету.
	- Я бы хотел поступить в полицию, - решительно произнес я.
	Бомба не бомба, но маленькая бомбочка разорвалась за столом. Вероятно, так посмотрели бы на меня, если б я попросил птичьего молока. Только Корсон Бойл не удивился.
	- А почему, мальчик, тебе приглянулась полиция? - спросил он с хитрой усмешечкой.
	На "мальчика" я не обиделся: карта шла в руки.
	- Потому что простой патрульный стоит дороже любого служащего.
	- А если у служащего текущий счет в банке?
	- Мундир патрульного стоит чековой книжки. 
	Корсон Бойл засмеялся, но без насмешки, а дружелюбно и поощрительно.
	- А ты честолюбив, мальчик. Впрочем, честолюбие для патрульного не порок. Скорее достоинство.
	- Значит, можно рассчитывать на вашу поддержку?
	- К сожалению, даже моя поддержка еще не лицензия на мундир с аксельбантами. В продполицию принимают только сдавших экзамен. А экзамен нелегкий. Даже для победителей гандикапов.
	- Я не боюсь.
	- Тебя уведомят, - сказал он, уже отвернувшись к окну, в котором промелькнула пестрая группа всадников: начался новый заезд.
	Я понял, что моя миссия окончена, неловко повернулся и молча ушел, злой и растерянный. Честно говоря, непредусмотренный экзамен меня пугал. Мало ли что уготовано мне в этой полицейской клоаке! Вдруг они заставят меня стрелять в человека: может быть, так они проверяют меткость глаза или крепость нервов. На лбу у меня выступили капельки пота, хотя на улице было совсем нежарко. Хорошо, что в раздевалке не было Хонн Бирнса, и я мог ускользнуть незаметно: рассказывать о подробностях своего визита в ложу полицейского мецената мне совсем не хотелось.
	По возвращении я никого не нашел в нашей "казарме" и, не задерживаясь, побрел в ателье с тайной надеждой поймать Фляша. Но застал одну Маго.
	- Камзол лиловый, лошадь гнедая, - встретила она меня.
	О скачках она уже знала. Ее интересовал разговор с Бойлом: "Все, все с самого начала". Я рассказал с самого начала. Пугавший меня экзамен ее ничуть не смутил.
	- Детские игрушки. Ты же умнее их в сто раз.
	- Смотря что спросят.
	- Стрелять умеешь. Хотя... постой, постой, не говори о пистолетах и автоматах. Ты их в руках не держал. Умеешь стрелять только из лука.
	Она задумалась и прибавила, словно мечтая вслух:
	- Эх, дали бы мне автомат - повернулась бы и вместо цели - по экзаменаторам! Одной очередью.
	- А потом? Ты представляешь масштабы их жестокой мести?
	- Один из "запомнивших" рассказывал, что в настоящем Сопротивлении, в том, что фыло до Начала, - заговорила она медленно, глядя сквозь меня, - врагов убивали, не считаясь с последствиями.
	Я подумал, что если тут же не поправлю ее, потом уже будет поздно.
	- Во-первых, считались. В подготовке любого покушения всегда учитывались и его целесообразность, и безопасность его участников, и число возможных жертв, и размах ответных репрессий. Во-вторых, нельзя механически сопоставлять события, обусловленные различными историческими условиями. То, что годилось вчера, непригодно сегодня, и наоборот.
	- Мы все больны собачьей старостью, - вырвалось у Маго с таким несдержанным гневом, что дальнейший разговор уже не мог состояться.
	Я поспешил уйти.
	Кем могла быть Маго на Земле? Такой же приемщицей заказов в таком же заурядном фотографическом ателье? Едва ли. Студенткой Сорбонны? Судя по семантическим ее интересам, возможно. Но откуда в ней такой яростный бунтарский фанатизм? Может быть, это гостья из сороковых годов, воссозданная по воспоминаниям какого-нибудь партизана из "маки"?
	Размышления мои прервал Джемс, поджидавший меня под кронами ближайшего парка. - Сядь, - сказал он, оглядываясь. Никого поблизости не было. - Есть разговор.
	Оказывается, он тоже слыхал о скачках.
	- Зачем тебе эти скаковые рекорды? Дешевой известности захотелось?
	Я понял, что он ничего не знал о задании Фляша. Не знал и о моем разговоре с Корсоном Бойлом. Значит, следовало выкручиваться.
	- Хороша больно лошадь, - виновато признался я. - Видел ее как-то на съемке. Соблазнился. Не лошадь - вихрь.
	- Вихрь, - передразнил меня Джемс. - Ты брось эти фокусы. Мне от тебя нужно другое.
	Он молча раскрыл свернутый трубочкой очередной номер журнала. Какие-то страницы его слиплись. Джеме, воровски оглянувшись, осторожно разъединил их, и я увидел заложенный внутрь газетный листок небольшого формата на тоненькой, почти прозрачной бумаге, на которой обычно печатаются увесистые однотомники и карманные словари. Название листка "Либертэ", колонка курсива под заголовком "Доколе!" и шапка на оставшиеся четыре колонки "Трупы на колючей проволоке", а под ней шрифтом поменьше: "Массовые расстрелы в Майн-сити". Итак, у Сопротивления родился печатный орган, и Джемс, подхвативший эстафету отца на поприще журналистики, был одним из редакторов.
	- Мне нужны сотрудники, - сказал он.
	- Я не принадлежу себе, Джемс, - ответил я. - У меня свое задание.
	- Мне важно твое согласие. Кстати, и редакция и типография у вас под ногами.
	- Я не принадлежу себе, Джемс, - ответил я. - У меня свое задание.
	- Где?!
	- В подвалах "Омона".
	Мне показалось, что молния ударила в соседний каштан.
	- Этьен знает?
	- Конечно. Он же и предоставил помещение. Я подумал о том, что безоговорочное доверие Джемса к Этьену могло раскрыть наше инкогнито.
	- Что знает о нас Этьен?
	- А почему тебя это интересует?
	- Потому что по условиям связи он ничего знать не должен.
	- Он знает только то, что вы "дикие", вернувшиеся к городской жизни.
	- Не больше?
	- Ты с ума сошел! - вспылил Джемс и отчужденно отодвинулся.
	Простились мы сухо, не продолжая разговора. А вечером я наконец поймал Зернова.
	- Ты все знаешь о "Либертэ", Борис?
	- Читал первый номер. Кое-что хорошо, кое-что наивно.
	- Я не о том. Ты знаешь, где они печатаются? В подвалах "Омона". 
	Зернов тихо свистнул.
	- С ведома Этьена?
	- Может, мы несправедливы к нему, Борис? Может быть, прожив здесь девять лет...
	- Стал другим? - Зернов прищурился с откровенной злобой. - А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь нельзя допустить. Этот Этьен - биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем.
	- Какой же вывод?
	- Создать законсервированную резервную типографию. И с одним непременным условием: Этьен знать не должен.
	О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном Бойлом, мы так и не поговорили.
	
	
	Экзамен
	
	Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре открывались лавчонки помельче, в пять - двери больших магазинов и ворота заводов, а в шесть собиралась в своих канцеляриях вся конторская братия. Дежурный портье поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся из ночной смены, а Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях.
	- Звонили из продполиции, - почтительно склонился портье. - Предупредили, что в пять за вами пришлют экипаж.
	В пять я, потягиваясь и зевая, вышел на улицу. Экипаж подъехал почти одновременно - открытый кузов легковой автомашины, запряженный парой рослых и упитанных лошадей с расчесанными гривами. Вместо обрезанного радиатора торчал самодельный облучок-модерн из полых алюминиевых трубок с губчатой подушкой, на которой восседал "бык" в сером мундире с выцветшим желтым шитьем. В лучшие времена оно было золотым, но и здесь мундиры изнашивались скорее, чем люди. Более импозантный галунщик - очевидно, мой телохранитель или конвойный - сидел в машине.
	Он подвинулся, пропустив меня, и за весь получасовой наш путь по городу не произнес ни слова. Меня его молчание вполне устраивало, позволяя в одиночку наслаждаться утренней прогулкой по городу. Лошади постукивали по каменной брусчатке, бич кучера-галунщика привычно посвистывал, а Город, удивительный и все еще до конца не понятый, изменяясь на каждом углу, знакомо бежал навстречу. Я сказал "знакомо", и тем не менее они все еще ошеломляли, эти углы, стыки и переходы, когда тихая провинциальная французская улочка с полуподвальными лавчонками-погребками и распухшими от сидячей жизни консьержками вдруг устремлялась к небу бетонно-стеклянным вакуумом небоскребов с матовыми от пыли окнами всех этажей до крыш и огромными, в два человеческих роста витринами. Разинув рот, вы так и не закрывали его, потому что небоскребная высь тотчас же сменялась одноэтажной Америкой без тротуаров, но с неизменной драг-содой и механическими бильярдными, а та, в свою очередь, сворачивала на древнюю парижскую набережную с лотками цветочниц и фруктовщиков...
	Управление продполиции помещалось в первых двух этажах двадцатиэтажного здания, вытянувшегося по всему кварталу, дощечка на углу которого извещала, что это Четырнадцатый блок Американского сектора. То был действительно блок, гигантский металло-стеклянный куб, жилой только в первых двух этажах и мертвый в остальных, где лежала многослойная пыль и жили привидения, если их догадались синтезировать наши "всадники ниоткуда". Мимо неподвижных постовых меня провели во второй этаж в большую светлую комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими снарядами, с плоскими матами на полу и скамьями по стенам. За единственным столом с голой пластмассовой крышкой сидели трое, судя по нашивкам, высших полицейских чинов. Все они были на одно лицо: одинаково сухи, морщинисты и выбриты до припудренной синевы на запавших щеках.
	- Мсье Ано? - спросил меня по-французски страж в центре. - Будем говорить на вашем родном языке?
	- Предпочитаю английский, сэр.
	- Садитесь.
	- Пригласите тренинг-экспертов, - сказал конвоиру старший экзаменатор - я мысленно назвал его старшим, судя по занимаемому им центральному месту.
	Конвоир исчез и впустил троих парней, голых по пояс, в серых тренировочных брюках. В наиболее крупном и мускулистом я узнал Шнелля. Он тоже меня узнал, но только глаза его усмехнулись - лицо оставалось каменным.
	- Вы занимались гимнастикой? - спросил меня старший экзаменатор и, не дожидаясь ответа, добавил: - Попробуйте турник и коня.
	Я несколько раз подтянулся на перекладине и сделал пять-шесть махов на коне. Махи получились менее неуклюжими, чем эксперимент на перекладине.
	- Три, - сказал Шнелль.
	- Четыре, - в один голос откликнулись его спутники.
	Судьи пошептались и что-то занесли в свои рапортички.
	- Наденьте ему перчатки, Оливье, - сказал экзаменатор слева.
	- Разрешите мне, - шагнул вперед Шнелль.
	- Вы тяжелее его, Щнелль, - возразил экзаменатор, - Оливье подойдет лучше.
	Оливье, голубоглазый блондин моих лет, ловко надел мне боксерские перчатки и подлез под канат. Ринг был рядом, с тремя туго натянутыми канатами на белых столбах.
	- Боксировал когда-нибудь? - спросил Оливье. 
	Я отрицательно покачал головой.
	- Что-нибудь знаешь? Удар? Стойку?
	- Ничего.
	- Он никогда не боксировал, капитан, - неуверенно проговорил Оливье, обращаясь к экзаменатору слева.
	- Проверим его реакцию, - сказал тот.
	 Оливье отступил на шаг и шепнул мне:
	- Нападай.
	Вместо нападения я сымпровизировал что-то вроде боксерской стойки. Оливье легонько шлепнул меня в грудь. Я отшатнулся и, как мне показалось, ударил его в лицо. Но это только мне показалось. Правая моя рука встретила воздух, а кулак противника в черной тугой перчатке сбил меня с ног.
	- Один... два... три...- по привычке начал Оливье, но я тут же вскочил.
	И снова упал, сбитый таким же точным и сильным ударом. На этот раз я решил не вставать: ну их и черту!
	Но считать никто не стал.
	- Снимите с него перчатки, Оливье. Одно очко.
	- Не больше, капитан.
	- Попробуем просто "файт", - сказал левый экзаменатор. - От  "спортинг-файт",- пояснил он мне, - это отличается тем, что в бою нет никаких правил. Защищайтесь и нападайте, как вам будет угодно: ногами, руками, подножной, головой...
	Я внутренне усмехнулся. Боксировать я не умел, но знал самбо. Рискну. Оглядев моих тренинг-экспертов, я прочел злорадное торжество в глазах Шнелля: он все еще не простил мне поражения на скачках.
	- Если пробовать, так с сильнейшим, - сказал я экзаменаторам. - Как противник патрульный Шнелль меня вполне устраивает.
	- Ваше право, - согласился экзаменатор. Шнелль уже с нескрываемым злорадством - он даже торжествующей улыбки не спрятал - вышел не на ринг, а на большой квадратный мат и стал в позе партерного акробата, приготовившегося и прыжку партнера.
	- Не подходи к нему слишком близко, - шепнул мне Оливье, - он ударит ногою в пах.
	Я знал эти штучки. Шаг. Еще шаг. Еще. Шнелль напоминал сжатую стальную пружину. Еще шаг - и ударит. Но я не шагнул, а прыгнул. Вверх и чуть вправо, так что взлетевшая правая нога Шнелля ударила, как и моя рука в схватке с Оливье, по воздуху. В ту же секунду я перебросил Шнелля через голову. Он грузно грохнулся на пол, так грузно, что даже толща мата не смягчила удара.
	- Браво! - крикнул Оливье. - Шесть. 
	Экзаменаторы, не возражая, черкнули что-то в своих рапортичках.
	- Стрелять умеешь? - спросил старший.
	- Из лука.
	- Из автомата не пробовал?
	- Нет.
	- Дайте ему оружие. Рой, и покажите, как надо работать.
	Третий из тренинг-экспертов взял автомат и подвел меня к стойке тира. В двадцати шагах на длинной-предлинной скамье стоял ряд пустых винных бутылок, чуть дальше - такой же ряд жестяных консервных банок, а шагах в пятидесяти - снова бутылки, только реже и выше. На стене над ними - ленточкой - чьи-то портреты, чуть крупнее газетных.
	Рой, не торопясь, объяснил мне устройство автомата, как целиться, спускать предохранитель и нажимать на спусковой крючок.
	- Попробуй первый ряд.
	Я снес ее одной очередью.
	Рой внимательно посмотрел, как держу автомат, заглянул мне в глаза и молча кивнул на консервные банки.
	Я снес и их.
	- Вы солгали, Ано, - проговорил старший экзаменатор, - так стрелять может только знакомый с огнестрельным оружием.
	- А я и знаком. Но вы спрашивали меня об автомате, а я стрелял из охотничьего ружья.
	- Когда?
	- Когда был "диким".
	Ни малейшего удивления не отразилось на лицах моих судей. "Знают", - подумал я. Значит, и это прошло без промаха.
	- Попробуйте последний ряд, - опять вмешался экзаменатор справа.
	Я струйкой пуль снял и третью бутылочную заставу.
	- Недурно, - послышался голос в дверях. 
	Экзаменаторы, как по команде, вскочили. Я обернулся: Корсон Бойл. Он сел за стол - серая сова среди пестрых попугаев: по-прежнему был в штатском костюме.
	- Почему тебя потянуло в полицию? - спросил он, сощурясь.
	- Я уже говорил. Власть и сила. Почему я выбрал сильнейшего для участия в схватке? Потому что был качественно сильнее его. Почему вам, количественно более слабым, подчиняется количественно более сильное население Города? Потому что вы сильнее качественно.
	Я был уверен, что мой ответ понравится Бойлу. И не ошибся.
	- А чем же обеспечивается эта качественность?- подмигнул Бойл поощрительно. - Оружием?
	- Не только, - ответил я, подумав. - Конечно, оружие-серьезный фактор. Но оружие можно отнять или изготовить. На оружие можно ответить оружием. А почему вам подчиняются не только кучера и консьержки, но и директора "Сириуса"? Не выписывают же они свои чеки под дулом наведенных на них автоматов.
	Бойл засмеялся.
	- Верное наблюдение. А вывод?
	- Денег у них не меньше, чем у вас. Но деньги не фишки, у них должно быть какое-то мерило стоимости.
	- Что ты имеешь в виду? - прищурился Бойл, на этот раз, как мне показалось, не дружелюбно, а настороженно.
	Я вывел свою судьбу на опасный стрежень, но сворачивать не собирался. Возможно, отсюда и не возвращаются. Но я почему-то был уверен, что Бойл в конце концов оценит мою откровенность.
	- Завод или заводы по изготовлению пищи. Пищевой комбинат, вроде химического, - решительно произнес я, - Это большая сила, чем оружие, и большая ценность, чем деньги.
	Последовал вопрос, как выстрел.
	- А что ты знаешь о заводе?
	- Ничего. Предполагаю. А предположение не знание.
	- Ты с кем-нибудь делился таким предположением?
	Спрашивал только Бойл. Тренинг-эксперты давно ушли. Экзаменаторы молчали с серыми, как мундиры, лицами. Вероятно, таких экзаменов еще не было.
	- С нем у нас можно делиться? - сыграл я пренебрежение и равнодушие, - С людьми без памяти?
	- У тебя есть друзья.
	- Они умствований не любят. Обеспечь себя - предполагай что угодно. Вот их кредо.
	- А секретарь Томпсона?
	- Мы с ним почти не встречаемся. Он очень занят.
	- Пишут историю, - скривился Бойл. - А кому нужна эта история? Как трамвай превратился в конку, а в квартире погасли лампочки? Мы восстановили телефон для себя, а Городу он не нужен. Мы замораживаем изобретения только потому, что считаем прогресс преждевременным. Статус-кво - вот что нам нужно. Объяснить?
	- Не надо. Но я не понимаю, как может угрожать прогресс?
	- Память возвращается, мальчик. Когда-нибудь мы все вспомним, что было и как было. Судный день, как говорят попы. - Он посмотрел на меня, как прицелился, и помолчал, словно взвешивая все, что хотел прибавить.- То, что в наших руках пища, известно. И то, что не любят нас в Городе, тоже известно. Так почему бы нам не завоевать любовь, когда все так просто? Снизить цены. Пустить продукты по дешевке. Всем, всем, всем. Уменьшатся прибыли? Не так уж страшно.
	- Страшно другое, - перебил я. - Поднимется жизненный уровень, повысится платежеспособность. Будут больше покупать, больше продавать и больше производить. Расширится рынок труда. А за счет чего? И еще: судя по товарным этикеткам, завод работал и до Начала. А помнит ли кто-нибудь его мощность? Есть ли уверенность в том, что эта мощность неограниченна и сможет удовлетворить любой спрос? А если нет такой уверенности, значит, вы заинтересованы в стабильности положения, в сохранении нынешнего уровня платежеспособности, в понижении, а не в повышении спроса.
	- Соображает, - похвалил Бойл.
	- Даже слишком, - поморщился старший экзаменатор: ему явно не нравился такой оборот разговора, и мне он, по-видимому, не верил. Он долго буравил меня своими колючими глазками-шпильками и наконец спросил: - А ты не сопротивленец случайно?
	- Это допрос или экзамен? - озлился я.
	- Не горячись. За излишнюю горячность мы снижаем очки, - сказал Бойл. - Мы знаем о тебе все, что можно знать. Ты не сопротивленец и не бунтарь. Тебе хочется хорошо жить и многим владеть. Но тебе придется столкнуться с сопротивленцами. Вот мы и проверяем твои реакции.
	- Я не считаю Сопротивление серьезной угрозой, - стараясь выглядеть как можно более размышляющим, произнес я, - Пока мерило стоимости в наших рунах, любая акция Сопротивления бессмысленна.
	Бойл засмеялся дружелюбно и поощрительно.
	- Куда его? - спросил он экзаменаторов. 
	Старший сказал:
	- Парень дошлый, умеет думать. Может быть, в Би-центр?
	- Это там, где очкарики? - поморщился я. - Не по мне.
	- Пусть начинает патрульным, - сказал Бойл. - Мне нужны люди, прошедшие все ступени лестницы.
	Экзамен окончился.
	
	
	Тайное тайных
	
	Но не окончилось мое пребывание в полицейских чертогах. В почти ресторанной столовой меня накормили отличным завтраком, подогнали в цейхаузе новенький золотогалунный мундир, одели в желтые канадские сапоги с отворотами и подвели к контрольному зеркалу. Оттуда на меня взглянул двухметровый - зеркало увеличивало - обшитый золотом хлыщ, такой напыщенный и нахальный, что мне самому стало противно.
	- Зачем все это? - спросил я недовольно оператора.
	- Зеркальное отражение фиксируется особым аппаратом и передается в Би-центр.
	- Для чего?
	- Если будете назначены туда на дежурство, пройдете лишь в том случае, когда совпадет отражение. Мы сообщаем только контрольный номер.
	- Сами придумали? - спросил я.
	- Нет. Я пришел к контрольному зеркалу уже в первое утро Начала. Все забыл, а как работать с зеркалом и фиксировать отражение, помнил.
	- И как устроено?
	- Этого никто не знает. Сзади герметически закрытый цилиндр, без единого отверстия или соединения. Не требует ни ремонта, ни смазки. Видите? - Он показал на табло, на котором проступили какие-то цифры,- Это ваш контрольный номер. Если вас назначат в Би-центр, мы сообщим его по телефону. Вот и все.
	- А отражение?
	- Никто не знает, как оно фиксируется. Я проделываю только подготовительную работу, все остальное закрыто Отражение каким-то образом оказывается в Би-центре и сверяется, если понадобится, тамошней контрольной системой.
	- И ни одной ошибки за девять лет?
	- Ни одной.
	Я подумал, что "облака", несомненно, запрограммировали оптимальный вариант снабжения этого мира продуктами. Но зачем такая строгость и сложность контроля? Зеркала-фотоскопы, беспроволочная дистанционная передача изображения, последующие контрольные наложения... Для чего? Неужели "облака" не доверяли людям и сами запрограммировали полицейскую надстройку? Муравьи-солдаты для безопасности муравейника. Безопасность - от кого? Тут я совсем запутался, да и нечто новое оборвало размышления.
	Я получил назначение в патруль Шнелля.
	Случайно или не случайно? Но спорить было бесполезно, и я в тот же день вместе с Шнеллем и Оливье выехал на конечную заставу вблизи Эй-центра, как называли здесь по первой букве английского алфавита загадочный пищевой завод, который к тому же еще был и невидим. Поехали мы сюда засветло, чтобы я мог как следует все рассмотреть, начиная с шоссе, покрытого не камнем и не асфальтом, а незнакомым стекловидным пластиком, и кончая самим заводом-невидимкой, расположенным где-то за внезапно обрывавшимся лесом. Шнелль, собираясь поразить меня уже на последних километрах, предупреждал:
	- Смотри внимательнее.
	Сквозь деревья сверкнуло что-то огненно-голубое - не южное небо и не морская даль, а словно синее пламя спиртовки, внезапно отрубившее лес. Все это я уже видел когда-то - за Уманаком, на ледяном плато Гренландии.
	Точно такая же стена голубых огненных языков тянулась на север, к горам, и на юг, к пустыне, одинаково терявшаяся вдали между небом и лесом. Языки, вытянувшиеся в километровый рост, соединялись словно в гигантский кристалл со множеством граней, неодинаковых и несимметричных, за которыми сверкал и струился, как в миллионах газосветных трубок, удивительный голубой огонь.
	Нигде не было видно ни одного постового, и я знал, почему. По всей линии голубого свечения действовало знакомое силовое поле.
	- Можешь подойти и потрогать, - сказал Шнелль, не слезая с коня. - Не обожжешься.
	- Подойди сам, а я посмотрю, - отпарировал я его незатейливый розыгрыш.
	Но он настаивал: ему очень хотелось посмотреть, как невыносимая тяжесть пришлепнет меня к земле.
	Я поискал глазами по верхнему краю голубых граней и наконец нашел то, о чем вспомнил, - темную тоненькую, еле заметную снизу каемочку, край "фиолетового пятна". Оттуда, скрытое в ночи, оно передвигалось книзу, снимая силовую защиту в пределах свободного от перегрузок воздушного тоннеля, по которому выезжали на площадку грузовики с продуктами. Эти пятидесятитонные машины, как пояснил мне Шнелль, выезжали один за другим с десятиминутными промежутками, чтобы не столкнуться на уличных маршрутах. Полицейские тройки встречали их, оставляли лошадей конюхам и сопровождали дистанционно управляемые машины до возвращения их на заставу. Помогать при разгрузке запланированных на каждой стоянке контейнеров, получать деньги по действующим оптовым расценкам и стрелять в каждого появляющегося в поле зрения нежелательного свидетеля - таковы были наши обязанности с минуты посадки в бронированную стальную кабину с пуленепроницаемыми стеклами. "Зачем это? - опять встревожила мысль, - Неужели угроза нападения была заранее предусмотрена? Оказалось, что я ошибся. Кабины были реконструированы в недоступном людям Эй-центре на другой же день после первого дорожного инцидента, когда беглецы из Майн-сити, остановив автофургон и перестреляв охрану, вывезли более половины продуктов в лес.
	Так начался и мой первый рейс. На площадке было темно, как в июльские безлунные ночи где-нибудь у нас в Причерноморье. Неожиданно темнота сгустилась огромной тенью доисторического ящера, чиркнула спичка рядом, осветив открытую дверь темной стальной кабины, и голос Шнелля сказал: "Оливье первым, ты за ним, я замыкаю". Мы сели, дверь щелкнула, и машина бесшумно двинулась по дороге. В центре ветрового стекла передо мной виднелась пристрельная щель, открывавшаяся нажимом рычага сбоку. "По команде "стреляй!" открывай огонь, - предупредил Шнелль,- даже если не видишь цели. Ясно?" Мы ехали не очень быстро: километров пятьдесят в час, не больше, электричества в кабине не было, а спичка освещала лишь темную гладь стекла и металла - никаких указателей, приборов, часов, даже руля я не обнаружил.
	- Вот так и сидим, как крысы в норе, - сказал вдруг Шнелль, - понадобится - вылезем, а то и отсюда пощелкаем.
	Что он подразумевал, о чем беспокоился, я так и не понял. Оливье молчал. Работенка, надо думать, была не из приятных. Что-то тяжелое, непонятное, пугающее угнетало, как ночная прогулка по кладбищу.
	И тишина... Сквозь броню кабины не доносилось ни звука: ни хруста брошенной на дорогу ветки, ни шелеста листьев на ветру, ни шума мотора - да и был ли мотор, - даже шуршания шин не слышалось. Но опытный Шнелль все же учуял что-то неладное. Что-то с машиной впереди, по-моему.
	- Неужели видишь?
	- Догадываюсь.
	Машина почти без толчка остановилась, причем мы тоже скорее догадались об этом, чем заметили. Шнелль открыл пристрельную щель, и в тишину ворвались глухие голоса издали, а где-то впереди заржала лошадь.
	- Кажется, фургон раздевают, - шепнулШнелль и шагнул в темноту - дверь, должно быть, уже открылась, хотя и ничего, кроме клубящейся темноты, не видел. - Оливье, со мной! - скомандовал Шнелль откуда-то снизу, - Ано считает до пятнадцати, потом жмет на гашетку. Бей под углом вниз по ногам, по ногам...
	Тишина и темнота поглотили обоих. Я сразу сообразил: под прикрытием моего огня из машины, когда они смогут подойти ближе, у них все шансы на внезапность и сокрушительность нападения. Вероятно, они даже смогут стрелять в упор. А в кого стрелять? В "диких" или в беглецов из Майн-сити. И зачем тогда считать до пятнадцати? Сразу сейчас, немедленно! И предупредить этим замысел Шнелля. Я не раздумывал. Открыл огонь, но не вниз, а вверх, не по ногам, а по кронам деревьев, очередь за очередью, истошно, бессмысленно. "Может, поторопятся, поспешат, - с надеждой подсказывала мысль, - есть же у них лошади, есть оружие. Только бы успеть до подхода Шнелля". Я снял палец со спускового крючка и вслушался. Где-то впереди ржали кони, кто-то кричал. Потом хлопнул выстрел, другой, застрекотал автомат. Затем все стихло.
	Чьи-то сапоги застучали рядом. Шнелль, уже не понижая голоса, сказал:
	- Идиот. Я же приказал считать до пятнадцати. Медленно, не торопясь. Ты только спугнул их.
	- Где Оливье?
	- Ранен.
	- А они?
	Шнелль сплюнул, я даже услышал звук плевка на подножке.
	- Ушли. Разберем завал.
	Минут пятнадцать мы разбирали завал на шоссе с помощью патрульных с подошедшей машины. Охрана фургона, напоровшегося на засаду, была перебита. Шнелль принял наиболее разумное в этом положении решение. Легко раненного Оливье он положил рядом с собой, а меня посадил в машину, оставшуюся без охраны, и отправил в город с напутствием:
	- У тебя будет только одна остановка - с ближайшей заставы я передам в Би-центр. Сгрузишь - и обратно.
	Машина остановилась в конце улицы, у здания, напоминавшего тюрьму или форт. Ворота открылись, однако, без моего предупреждения - и пятидесятитонная махина, никем и ничем не управляемая, довольно ловко, даже с каким-то изяществом проскользнула во двор. Фонарь осветил открытый пролет в здании, плоскую тележку на рельсах и полицейских в таких же, как и мой, золотогалунных мундирах.
	- Гони путевку, - сказал один из них, подойдя к открытой двери кабины. - Почему один?
	Я кратко объяснил ему, что произошло по дороге. Он свистнул.
	- Второй случай за месяц. Пора бы пришпорить, а то обнаглеют.
	Тем временем полицейские без моей помощи довольно быстро разгрузили фургон. Задние двери его, как и кабины, открывались автоматически на любой остановке, и мне сразу стала ясной механика ночного набега. Нападавшие забаррикадировали дорогу, вызвали вынужденную остановку машины, перебили охрану и до нашего прибытия успели перегрузить часть ящиков и мешков на поджидавших у шоссе лошадей. Вероятно, не более тонны, потому что полицейские, принимавшие груз, казались не слишком встревоженными. А куда я привез продукты, так и осталось нерешенной задачей, очевидно, не в магазин и не в ресторан и даже не в тюрьму, потому что явно не для заключенных предназначались контейнеры с консервированной высокосортной рыбой, полиэтиленовые мешки с жареными цыплятами и ящики с французским коньяком и шампанским.
	
	
	Покушение
	
	Решение задачи пришло на очередной встрече четырех, вновь собравшей нас под одной крышей. Мой доклад, как наиболее обстоятельный, заслушивался последним. Начал Мартин, и начал с тревожного сообщения.
	От Марии он узнал, что несколько дней назад из Майн-сити бежало более ста человек. Побег был тщательно подготовлен, отлично организован и удачно выполнен. Одной группе заключенных удалось взорвать лагерную электростанцию - в результате вышли из строя все прожекторы на сторожевых вышках, обесточились проволочные заграждения и погас свет в полицейских казармах. Другая группа ворвалась на склад оружия, перебила охрану и ушла в лес, соединившись с первой. Более полусотни стражников было убито во время преследования, многие погибли при взрыве электростанции.
	Тревожил, конечно, не сам побег, а последовавшие за ним репрессии. В Городе начались аресты. За один день только на заводах компании "Сириус" исчезло более восьмисот человек. Их видели в цехах, но ни один из них не вернулся домой. Мария рассказывала, что Корсон Бойл накануне в баре "Олимпия" назвал сопровождавшим его бизнесменам из "клуба состоятельных" цифру предполагаемых арестов.
	"Мы ощиплем перышки с двух тысяч петушков".
	Сообщение Мартина встревожило, но то, что рассказал Толька, буквально ошеломило. Он был на вечере у Корсона Бойла.
	- И как вы думаете, кого я там видел? - Он обращался к Зернову, по-прежнему ни о чем не догадывавшемуся. Не догадывались и мы.
	- Бориса Аркадьевича собственной персоной.
	- Вы ошибаетесь, Толя, я был у Томпсона.
	- У Томпсона гостевал некто Зерн, секретарь с козлиной бородкой, а у начальника продполиции был Зернов. Чисто выбритый московский Зернов. Выдающийся ученый Города и директор Би-центра.
	Мы долго молчали, ожидая, что скажет секретарь личной канцелярии мэра. И он сказал:
	- Теперь я понимаю, почему Томпсон потребовал от меня отрастить бородку. Он увидел сходство. Догадался ли он о его причинах или истолковал это по-своему, но вдаваться в объяснения не стал.
	- А я одного не понимаю, - недоумевающе протянул Толька. - Вы же гляциолог по специальности, Борис Аркадьевич. А здешний - кибернетик, хозяин счетной машины Города.
	- Выучился, - равнодушно сказал Зернов. - Может, его таким и запрограммировали. А биологически я и он идентичны. Тот же характер, те же способности. Даже усиленные за счет частичной блокады памяти.
	- Быть может, он таким и задуман? Ты же упомянул о программировании, - перебил я.
	- Только в одном смысле. Моделируя, они учитывали склонность, призвание, если хотите. Кстати, я не мечтал быть гляциологом. Это получилось в общем случайно.
	- А если в нужную им модель они внесли и нужные им черты характера?
	- Кто? "Облака"? Эй-центр и Би-центр - единственное, что внесли они в моделируемый ими мир в отличие от земного. Но это же чистейшая автоматика. А систему контроля, я убежден, придумали сами люди. И характер им не придумывали: у них был свой. Так что и у моего двойника...- Он не закончил.
	- По-моему, над этим стоит подумать,- сказал я.
	- Нет, нет, - оборвал меня Зернов, - не сейчас. Не будем отвлекаться, твоя очередь, Юра. Ждем.
	Я рассказал со всеми подробностями об экзамене и последовавших рейсах. Реагировали по-разному. Зернова больше всего заинтересовал разговор с Бойлом, он все время перебивал и расспрашивал о деталях. А смущавшую меня загадку первого рейса, когда я привез продукты в здание, напоминавшее казарму или тюрьму, он разъяснил сразу.
	- Это же холодильник, Си-центр, от слова "колд" - "холод". Не в чистом виде рефрижератор, а еще и склад, запасец, так сказать, на черный день. Ты правильно заметил в разговоре с Бойлом, что они не знают пределов мощности своего пищевого завода, не уверены они и в проблеме его надежности. Отсюда совершенно правильный вывод об экономическом статус-кво, о стабильности спроса и предложения, о сохранении пониженной платежеспособности населения. С выводом Бойл согласился, но дополнений не сделал. Ну, а если завод остановлен, что тогда? Город остается без хлеба и мяса, деньги обесцениваются, горит промышленность, закрываются банки, а население либо вымирает от голода, либо уходит в леса, становится "диким". Думаешь, Корсон Бойл этого не понимает? Все понимает и учитывает. Отсюда и холодильник с двухлетним запасом продуктов и зачатки сельского хозяйства, которое за эти два года уже может давать Городу хлеб и овощи.
	- Но ведь сельское хозяйство запрещено местным законодательством, - возразил я.
	- Ты в этом уверен? А откуда, по-твоему, берется овес для лошадей? Где достают его конные заводы? А ты знаешь, что в Городе более ста предприятий извозного промысла и два десятка фирм, поставляющих им овес? Где, по-твоему, они берут его? Твои грузовики развозят по Городу хлеб. Но хлеб не положишь на двухлетнее хранение в амбары - нужна мука. Без зерна ее не получишь, без мельниц не смелешь. А почему, ты думаешь, не караются "дикие"? Официально они под запретом, но за последние годы не предпринято ни одной карательной экспедиции в лес. Если остановится пищевой завод, "дикие" образуют основу будущего фермерского хозяйства. Этого тебе Корсон Бойл не сказал. А сказал ли он о том, чем поддерживается пресловутое статус-кво? Сохранением цен? Кстати, цены на товары не сохраняются, а повышаются. Зато сокращается число едоков. Интересуешься, каким способом? Вспомни Мартина: с двух тысяч петушков будут ощипаны перья. И петушков можно ощипывать ежегодно, поквартально, ежемесячно.
	Лицо Зернова побелело от ярости - таким я его еще не видел. Может, и у меня будет такое же, когда я смогу поставить к стенке Этьена и Шнелля?
	- Второй двигатель полицейского статус-кво, - продолжал Зернов, - это -искусственное торможение технического прогресса.
	Я вспомнил о замораживании изобретений в бюро патентов: кажется, даже телеграф заморозили.
	- Только ли телеграф?! - воскликнул Зернов с ноткой горечи: ярость уже погасла. - Энергетическая база не расширяется, электроэнергия поглощается крупной промышленностью, а в домах жгут свечи и масленки, как в средневековье. Геологическая разведка не ведется. Недавно еле-еле вырвали лицензию на производство бензина из горючих сланцев. И то лишь потому, что это процесс длительный и дорогостоящий. А электромобили заморозили. Превосходный проект двигателя на воздушно-металлических аккумуляторах. Энергоемкость в сто десять ватт-часов на килограмм веса. Так нет, угроза пресловутой стабильности: зачем электромобили, когда извозчиков девать некуда!
	- Тебе все ясно, - вздохнул я.
	- И тебе. В Сопротивлении люди не глупее нас с тобой и тоже по-своему политически грамотны. Рано или поздно эта мерзкая полицейская клика найдет свой конец. Может быть, и позже, но найдет обязательно. Не помогать этому было бы непорядочно и нечестно, но у нас есть и свои задачи. Анохин удачно разыграл дебют, партия переходит в миттельшпиль. Мы знаем теперь, где находится тайное тайных галунной хунты. Остается подумать, как туда проникнуть.
	В этот момент кто-то ворвался в дом с такой стремительностью, что незапертая входная дверь завизжала и грохнула.
	- Кто?! - крикнул я, бросаясь а соседнюю комнату.
	Передо мной стоял Джемс без фуражки, всклокоченный и грязный. Половина его серого пиджака стала рыжей от жидкой глины, словно он только что вывалялся в сточной канаве. К виску он прижимал платок, побуревший от крови.
	- Не пугайтесь, хвоста нет, - сказал он тихо. - Я, кажется, ушел от них. Смотри, - Он отнял платок от лица: на виске алел кровоточащий след пули.
	- Только скользнула по кости, - хрипло рассмеялся Джемс, словно речь шла о забавной лесной охоте. - Я через забор - и в канаву. С головой в рыжую жижу. Они мимо. Сколько я там пролежал, не помню. Потом переулками сюда. К счастью, даже портье не было - никто не видел.
	Рану промыли и перевязали, грязный пиджак сменили на Мартинову куртку. Джемс впервые облегченно вздохнул.
	- Что же все-таки произошло? - спросил Зернов.
	- Вы знаете, что у Маго был автомат? Я не знал, но Толька Дьячук подтвердил, что был.
	- Его достал кто-то из друзей Маго, обучали стрелять ее в подпольном тире. - Джемс медленно оглядел всех нас и спросил: - Кто сообщил ей о предстоящих арестах?
	- Я, - сказал Мартин.
	- Это и довело ее до точки кипения. Мы должны были встретиться с ней в парке, там, где я обычно назначаю свидания связным. Пришел вовремя - ее нет. Подождал, потом пошел навстречу. Дорога к парку по бульвару мимо полицейского управления. И тут я увидел ее.
	Он закрыл лицо руками и закачался, как на приеме у зубного врача от нестерпимой боли.
	- Она стояла у витрины универмага, близ входа в полицию. А там дожидался экипаж, который знают все в городе: беговая "американка" без кучера на велосипедных колесах - выезд Анри Фронталя - только он один предпочитает такой способ передвижения по Городу. У Маго в руках был скрипичный футляр, она поставила его на гранитную каемочку у витрины и почему-то замешкалась. Все выглядело естественно и обычно: девушка идет на репетицию в оркестр или в музыкальную школу. Охранники у входа, по-моему, даже на нее не взглянули. И в эту минуту вышел Фронталь с адъютантом. Я остановился не доходя - не в моих привычках искать сближения с полицией даже пространственно. Стояла и Маго спиной к полицейским, поспешно открыла футляр, и когда Фронталь уже уселся в своем экипаже, широко расставив ноги и поманив адъютанта, вероятно, хотел что-то сказать ему - между ним и Маго никого не было, ни одного человека из охраны. Все произошло в какие-то десятые доли секунды. Из футляра Маго извлекла не скрипку, а полицейский автомат без ремня, нажала гашетку и срезала одной очередью и Фронталя и адъютанта. Но уйти не ушла, а могла бы. Испуганная лошадь понесла тело Фронталя, зацепившегося носком сапога, протащила по мостовой метров двадцать, и растерявшиеся постовые не сразу пришли в себя. Но один из них все же успел открыть огонь, как только Маго снова нажала гашетку. Второй охранник упал, даже не вскрикнув, но первый на какое-то мгновение предупредил свою смерть: Маго упала раньше.
	В тишине, повисшей почти осязаемой тяжестью, вдруг кто-то нажал грушу велосипедного гудка: тоненький протяжный звук.
	Это плакал Толька. По-детски заливчато и жалобно.
	
	
	Д`Артаньян и Ришелье
	
	Я отвел Тольку в ванную - пусть наплачется и умоется. Пиджак Джемса в рыжей грязи засунул под ванну. Но где спрятать самого Джемса?
	- Уходить нельзя, - решил Зернов, - на улицах, вероятно, уже идут облавы. У Джемса пустяковое, но пулевое ранение. Разбинтуют и сразу поймут, что к чему. Здесь оставаться тоже рискованно: отель не застрахован от обыска. Если не считать переулков, мы на одной магистрали с бульваром.
	- А если в подвале? - спросил я.- В типографии. Там сейчас никого нет. Джемс поднял голову.
	- Дверь в стене хорошо пригнана, - вспомнил он.
	- Вода там есть? - спросил Зернов.
	- Есть.
	- Возьми сыр и свечи.
	Мы спустились в подвал по черной лестнице - я страховал их на пролет впереди. Дверь в подвальной стене закрывалась плотно. Но, пропустив Джемса внутрь, мы все-таки замаскировали еле заметную щель.
	Тольки с нами не было. Он сидел у стола, положив голову на руки, и никак не реагировал на наше возвращение.
	- Толя, - сказал я, - ты все равно бы вернулся домой без нее.
	Он посмотрел на меня сухими, без слез, глазами.
	- А ты спроси: вернулся бы я вообще?
	- Мы здесь гости. Толя. Расставание неизбежно.
	- Но не такое.
	- Анохин, - позвал меня Зернов из соседней комнаты, - оставь его. Он все поймет без нашей подсказки.
	Мы перешли на английский язык.
	- Гибель Джемса - это гибель газеты, - вздохнул Мартин.
	- Нет, - сказал Зернов.
	- Нужна новая типография.
	- Она есть.
	- А редактор?
	- Ты.
	- Злая шутка, Борис.
	- Я не шучу. Ты в резерве, запомни. А потом обыск еще не начался.
	Но Зернов ошибся. Обыск уже начался. К нам в дверь без стука ворвались четверо полицейских с автоматами наизготовку.
	- Руки! - крикнул ближайший. Все, кроме меня, подняли руки.
	- А ты? - Он чуть не ткнул меня автоматом.
	- Болван, - сказал я. - Формы не видишь?
	- Погоди, - сказал кто-то за ним знакомым голосом.
	Оттолкнув автоматчика, вышел Шнелль.
	- Ты? - удивился он. - Что ты здесь делаешь?
	- Живу.
	- В "Омоне"?
	- Об этом сказано в моей личной карточке.
	- А это кто? - Он кивнул на стоявших с поднятыми руками товарищей.
	- Мои друзья. Одного ты, наверное, знаешь...- Я показал на Тольку.
	- Толли Толь? - Шнелль растерялся.
	- Личный гость Корсона Бойла, - прибавил я. - И убери своих дураков.
	- Отставить! - закричал Шнелль сопровождавшим его галунщикам, - Везет тебе, Ано,- заключил он загадочно и вышел, не прощаясь.
	- Пойду понюхаю. - Мартин выскользнул за дверь.
	Через полчаса он вернулся. За ним шел старик с зонтиком, мокрым от дождя.
	- Разве на улице дождь? - спросил я. Вопрос прозвучал глупо, потому что всех интересовал гость, а не его зонтик. Старик выпрямился и улыбнулся. Очень знакомой была эта улыбка.
	- Фляш! - обрадовался я.
	- Тссс...- остановил меня гость, - не так громко. Считайте, что я постарел на десять лет, и не узнавайте. А дождь, между прочим, идет.
	- Как вы прошли сюда? - удивился Зернов. - Патрули повсюду.
	- Старик с мокрым зонтиком всегда может зайти в лавочку. А из одной в другую, не выходя на улицу. Из соседней, между прочим, можно пройти в здешнюю гардеробную.
	- Этьен знает о вашем приходе?
	- Все то, что он знал, он уже выдал.
	- Я вас предупреждал.
	Фляш смущенно погладил фальшивые баки.
	- Джемс внизу? - спросил я у Мартина.
	- Джеме уже на пути в Майн-сити, если только остался жив, - проговорил Фляш с такой горечью, что мы только сейчас поняли, как тяжело переживает он новый провал.
	- Что-нибудь уцелело?
	- Все вывезли - и шрифт и бумагу.
	- Газета выйдет, - сказал Зернов.
	- Знаю, - усмехнулся Фляш, - я даже успел поговорить с ее редактором.
	По коридору за стеной знакомо застучали тяжелые сапоги. Одним прыжком Фляш очутился на подоконнике.
	- Окно выходит в переулок. Под нами крыша подъезда. Все уже освоено. Задержите их, если это за мной.
	В дверь постучали. Я медленно-медленно открыл. У входа стоял галунщик.
	- Вас ждут, лейтенант Ано. Поторопитесь, - козырнул он и отошел в коридор.
	Бессмысленно было спрашивать, кто меня ждет в этот безумный, безумный день. Но звание лейтенанта как будто не сулило опасности. Или курьер ошибся?
	- Не дрейфь. Юрка, и возвращайся, как только сможешь, - подал голос Дьячук. - Будем ждать.
	- Будем ждать, - повторил по-английски Мартин. - Я все понял. Перевода не надо.
	Как хорошо, когда у тебя такие друзья! И они действительно дождались меня - спать никто не ложился, когда я вернулся ночью во время комендантского часа. Вернулся, как и выехал, с тем же сопровождающим, который и увел моего взмыленного коня.
	Спать легли только под утро, когда я все рассказал о новом повороте в моей судьбе. Он еще более приблизил нас к намеченной цели. А произошло следующее.
	Принял меня, как я и предполагал, сам Корсон Бойл в своем кабинете, похожем на все начальственные министерские кабинеты, какие мне приходилось видеть. Только портретов не было - голые под дуб стены, огромная карта Города на стене, пересеченная красными стрелами продовольственных маршрутов. Я разглядел Эй- и Би-центры, нашел холодильник, куда занесла меня нелегкая в первый же рейс, и даже Майн-сити, расположенный совсем в другой стороне.
	Заметив мой интерес к карте, Корсон Бойл взял палку-указку и, не вставая, ткнул ею в крохотный кружок рядом с большим красным кольцом с буквой А в центре.
	- Догадываешься? - спросил он.
	- Наша застава, - сказал я.
	- В связи с событиями весьма прискорбными и тебе хорошо известными мы передвинули на место покойного Фронталя начальника твоей заставы. Его же пост пока не замещен. - Бойл заговорщически подмигнул мне. - Уясняешь?
	- Я, должно быть, круглый дурак, - сказал я.
	- Ты не дурак. Просто у тебя есть такт и чувство дистанции. Предпочитаешь не догадки, а прямые распоряжения. Отлично. Я назначаю тебя начальником заставы.
	Я встал.
	- Когда приступать?
	- Завтра ночью, как обычно. Но обязанности нелегкие. Мы сменяем патрульных. Тебе придаются отборные парни со всех участков. Любое нападение мы обязаны отразить с полным разгромом противника. Ни одного грамма не должно быть потеряно.
	- К сожалению, двери кузова открываются автоматически на любой остановке, - сказал я.
	- Раздели патрульных. Помести по двое в кузов, одного у смотровой щели. И никаких вылазок. Любой фургон - крепость. С последней машиной в Си-центр поедешь сам.
	- Будет сделано, генерал.
	- Комиссар. Только комиссар продполиции. 
	Какого черта он скрывает от меня свою истинную роль? На место Фронталя передвигается другая пешка, а король прячет корону в портфель. Всего только скромный "продкомиссар", джокер в любой карточной комбинации. Не в того целилась Маго, бедная наивная девочка, так и не сумевшая распознать хитроумную комбинацию замаскированного диктатора.
	- Если оправдаешь доверие, - прибавил Бойл, - будешь капитаном через две недели в "Олимпии".
	Единственное, что заинтересовало меня, - это место моего назначения. Не выдержал характер, спросил:
	- Почему в "Олимпии"? 
	Бойл захохотал.
	- Я ожидал этого вопроса, лейтенант. В "Олимпии" мы отмечаем десятую годовщину нашего господства в Городе. А почему капитаном, не спрашиваешь? Для моего адъютанта, каким ты будешь к тому времени, лейтенантских нашивок мало.
	Он кивнул, милостиво отпуская меня. По-видимому, я делал головокружительную карьеру - так откозыряли мне всезнающие дежурные и так почтительно подвел под уздцы мою лошадь сопровождавший меня сержант. Я вспомнил Д'Артаньяна и Ришелье. Д'Артаньян не согласился на первое предложение кардинала, я его принял сразу. Но мы затевали со здешним диктатором более сложную и тонкую игру, чем герои Дюма с тогдашним повелителем Франции. Мы собирались проникнуть в тайну Корсона Бойла, дававшую ему почти божественную власть в этом мире, тайну, которую здесь никто, даже он сам, не знал, но узнать которую мы могли уже, почти ничем не рискуя. Трудно назвать случаем все со мной происшедшее - в нем было слишком много расчета. Сопротивление точно рассчитало мое проникновение в личное окружение Корсона Бойла, предвидя возможность атакующей комбинации, хитроумного разведывательного маневра. Но Зернов смотрел шире и видел больше.
	- По аналогии с шахматами, - сказал он, - партия переходит в эндшпиль. Пешка Анохин (я не обиделся на него за эту "пешку") достигает последней линии и превращается в ферзя. Сопротивление даже не предполагает последствий, какие открывает ему эта возможность. При некоторых ситуациях можно создать матовую сеть для противника. Но пока об этом рано. Нужен план-минимум. Наш план.
	И план родился.
	
	
	Коэффициент Шнелля
	
	Приняв вечером дела у начальника заставы, я сказал окаменевшему от зависти Шнеллю:
	- В патруль пойдешь со мной. Последним рейсом без остановок в Си-центр. С кем в паре?
	- С Оливье.
	- Оливье мелковат. Подбери кого-нибудь из новеньких. Позубастее. Чем больше голов у него на счету, тем лучше.
	Шнелль осклабился: понятно, мол, подберу. Я и так знал, что он подберет самого что ни есть гнусняка. И подобрал. Нашим компаньоном в предстоявшем рейсе оказался узколобый крепыш по кличке "Губач" - нижняя губа его была рассечена надвое и плохо срослась. "Покалечили в лагере, бывает", - пояснил мимоходом Шнелль, представляя мне подобранного им спутника.
	Что-то вроде тревоги кольнуло меня, когда я присмотрелся и прислушался к Шнеллю. В его отношении ко мне всегда была отчужденность и неприязнь. Невзлюбил он меня с той минуты, когда получил от Макдуффа первый ком грязи в лицо.
	Сейчас, во время затеянной нами игры, мне показалось, что в эту устойчивую, плохо скрываемую ненависть вклинилось что-то новое. Шнелль словно в чем-то подозревал меня, чему-то не доверял, чего-то боялся. А вдруг это не подозрение, не страх, не предчувствие опасности, а просто злобная радость, предвкушение возможности от меня избавиться? Вдвоем с Губачом они ликвидируют меня еще раньше, чем подоспеют Зернов и Мартин. В общем, кто кого. "Будем посмотреть", - как говорит Толька.
	Он очень огорчался, что ему не нашлось роли в задуманном нами спектакле. Ничто его не убеждало. "Патруль на машине - это тройка, а не четверка", - говорил я. "А кто будет проверять? Машины же возвращаются". "Пойми, мы не имеем права даже на одну сотую риска". Толька плюхнулся на диван и отвернулся: он был очень обижен. Ну, а мы? Мартин поехал доставать полицейские мундиры для себя и для Зернова, а я отправился на заставу.
	Мы не предполагали, конечно, что в нашу задачу войдет новый коэффициент, коэффициент Шнелля - непредвиденной опасности. И сейчас, кроме меня, об этом никто не знал. Значит, решать должен был я, и решать быстро.
	- Организуй банкет в честь нашего благополучного возвращения, - сказал я Оливье. - Только не в "Олимпии". Где-нибудь поскромнее.
	- Патрульному Оливье уготована роль интенданта, - съязвил Шнелль.
	- Патрульному Оливье уготована другая роль, - поправил я. - Он остается моим заместителем до конца рейса.
	- Почему Оливье? - Шнелль уже перестал сдерживаться.
	- Потому. Приказы начальника не обсуждают. Кстати, Оливье, - прибавил я, - если я не вернусь из рейса, вернувшиеся без меня будут расстреляны. Это приказ комиссара. Перед исполнением можете запросить подтверждение. А сейчас проверьте рапортички вернувшихся.
	Я искоса взглянул на Шнелля. Лицо его окаменело. Губач, присутствовавший при разговоре, тоже скривился, как от зубной боли. Но оба промолчали.
	Время выезда приближалось. Когда мои спутники вышли, Оливье спросил:
	- Ты правду сказал о приказе Бойла?
	- Не совсем. Мне хотелось припугнуть их.
	- Их двое, Ано. Берегись.
	- Как-нибудь справлюсь. Постараюсь не создавать выгодной для них ситуации. А там посмотрим.
	Машина вышла в точности минута в минуту, когда мы подъехали к пункту. Свет ручных фонарей вырвал из мрака дверцу кабины и заиграл на ее полированном зеркале.
	- Погоди, - остановил я Шнелля, уже поставившего ногу на подножку, - Оба в кузов. Если по дороге вдруг откроются двери, на шоссе не выходить. Ведите огонь по любой движущейся тени. Ничего не увидите - стреляйте в темноту без прицела.
	- А ты?
	- По возвращении пойдете на гауптвахту, - сказал я. - За неуместные вопросы. А сейчас выполняйте приказ.
	Мне показалось в темноте, что Шнелль легонько толкнул Губача. Ничего, мол, на обратном пути отыграемся - только и мог означать этот толчок. Но, может быть, все это мне только показалось.
	Уже не возражая, явно успокоенные, Шнелль и его подручный полезли в открытые двери фургона. Я сел в кабину.
	Так начался рейс.
	
	
	Фиолетовое пятно
	
	Он мало чем отличался от моего первого рейса, когда меня одного пересадили в пустую кабину, и я в полудреме проехал по Городу до каменных складов Си-центра. Только сейчас я не дремал, пристально всматриваясь в поблескивающую даже в ночи стекловидную пленку шоссе: не промелькнет ли с краю какая-нибудь скользящая тень или перегородит путь поваленное дерево. Наконец показались и глухие стены Си-центра, фонарь над пропускной будкой, и послушные галунщики уже открывали ворота нашей машине.
	А далее все, как обычно. Шнелль и Губач помогали сгружать на весы ящики и контейнеры, а я заполнял рапортичку, обмениваясь репликами с дежурным по складу.
	- Опять урезали мясо и птицу.
	- Разве? Я не в курсе.
	- Весы показывают. А шампанское и коньяк уже не в одном, а в двух контейнерах и деликатесов более восьми тонн.
	- А почему?
	- Мы кто? - засмеялся дежурный. - Мы запасник. А для кого запасать? Для себя.
	Я заметил, что Шнелль поодаль прислушивается к нашему разговору, и скомандовал:
	- По местам!
	Шнелль уже пропустил Губача в кабину и ждал меня.
	- Возвращаемся рядышком, Ано. Выполняю приказ, - сказал он с наигранной почтительностью. - Так что проходи и садись посередке как старший.
	Не мог же я показать этой твари, что и в самом деле боюсь. Но сесть между ними - это конец. Я подумал и ответил:
	- Ладно. Проходи ты. Я сяду с краю.
	- Твое дело, - пожал он плечами с подчеркнутым равнодушием.
	Мы выехали на стрежень проспекта и вновь поплыли по нему - по все той же тихой и темной реке: крутые высокие берега, безлюдье, тишь. Машина вернется в последние предрассветные минуты, значит, Шнелль с напарником постараются напасть ночью. Бессмысленно гадать, на каком километре, в лесу или в городе. Фактически, никто не помешает им застрелить меня на этой же улице и, раздев, выбросить голого на мостовую. Мало ли как можно объяснить происшедшее: Шнелль придумает.
	Я вынул приготовленный пистолет из кармана и несильно ткнул ему в бок.
	- Спокойно, Шнелль. Пошевелишься - стреляю.
	- С ума сошел!
	- Молчи. Я уже давно обо всем догадался. Предупреди напарника, чтоб сидел смирно. Тебе спокойнее.
	Предупреждение было излишне. Губач все слышал и молчал. Он даже не пошевелился, разумно решив, что выгоднее.
	- Я подам рапорт, - сказал Шнелль.
	Не отвечая, я только чуть сильнее вдавил ему в бок стальное дуло. Он тотчас же замолчал. Так мы пересекли Город.
	Я знал, что ехать осталось минуты. Где-то впереди нас ждал завал, а у завала Зернов с Мартином. Машина немедленно остановится, автоматически распахнутся дверцы кабины. Губач спрыгнет в темноту, напорется на свет фонаря и автоматную очередь Мартина. Одновременно я нажимаю курок пистолета - так было бы скорее и безопаснее. Но я уже знал, что не выстрелю первым. Еще при обсуждении нашего плана я куксился, уверял, что едва ли сумею застрелить несопротивляющегося человека. "Даже заведомого мерзавца?" - спросили меня. Я промолчал. "Тогда выскакивай из кабины и ложись под колеса-я срежу обоих". Я вспомнил Сен-Дизье, и мне стало стыдно. Чем Шнелль лучше Ланге?
	Черная тень поваленного поперек дороги дерева двинулась навстречу сквозь сумрак.
	- Что это? - спросил Шнелль, не двигаясь. Ответом были внезапная остановка машины и тихое пощелкивание открывающихся дверей. Губач, как я и предполагал, сразу выскочил в темноту. Сверкнул фонарь, грохнул автомат, и молчаливый напарник Шнелля беззвучно плюхнулся наземь. Продолжалось это секунду, не больше, но я не выстрелил. Я тоже выпрыгнул и прижался к огромным колесам машины. Шнелль тут же из кабины открыл огонь, но никто не ответил. Он подождал и осторожно выбрался из машины. Снова сверкнул фонарь - самодельный электрический фонарь Мартина. Но очередь не поспела: Шнелль выстрелил и, перемахнув кусты, скрылся в чаще. Я выстрелил вслед ему в темноте. Он ответил - я даже услышал, как пули скрежетнули по двери кабины. Снова вспыхнул фонарь Мартина, прощупывая ближайшую полоску кустов. Но Шнелля он не нащупал, а сам Шнелль не стрелял, полагая, что уйдет в темноте.
	Омерзительный стыд охватил меня: "Хлюпик, трус!"
	- Не стреляй, - сказал я, подымаясь, - он где-то здесь.
	Не раздумывая больше, я двинулся напролом сквозь кусты и чуть не ударился лбом о ствол торчавшего в кустарнике дерева. Но что-то я, во всяком случае, задел, и это "что-то" скользнуло по стволу вверх. Я посмотрел туда, уже привыкший к темноте, и разглядел словно ноги в сапогах, прижавшиеся к стволу. Потому и промазал автомат Мартина, что Шнелль успел подняться по стволу над кустами. Сейчас я уже не терял времени, пистолет грохнул несколько раз, и грузное тело сорвалось вниз, ломая кусты.
	- Готов, кажется, - сказал, освещая лежавшего, Мартин.
	Я отвернулся к Мартину - глядеть на убитого Шнелля мне не хотелось, а Мартин выглядел почти неотличимо от Шнелля, с таким же галуном на мундире.
	- Где Борис? - прохрипел я: голос мне едва повиновался.
	- Ждет нас у поваленного дерева, - ответил Мартин. - Надо открыть шлагбаум.
	Мы оттащили в сторону срубленный ствол - трое в серых мундирах, ординарный полицейский патруль. Я только подумал: "Что будем делать, когда машина остановится у поворота к голубым протуберанцам? Нажать рычаг ручного стартера и продолжать путь? Но постовые могут поднять тревогу. Правда, обычно в эти часы постовых на конечном пункте уже нет, и патрульные последней машины добираются до заставы пешком. Ну, а если нас встретит сам Оливье, у которого есть все основания тревожиться, или пошлет навстречу нам верховых?"
	- Ну и что? - равнодушно заметил Мартин.- Мы пройдем сквозь пятно, а они нет.
	- А если не пройдем?
	- Уйдем в лес или будем отстреливаться.
	- От кого? От Оливье? - спросил я таким тоном, что тут же вмешался Зернов.
	- Значит, на него можно рассчитывать?
	- Думаю, не подведет.
	- Тогда рискнем.
	Так и произошло. На конечной остановке нас ждал с лошадьми Оливье.
	Я вышел один. Близился рассвет, окружающий сумрак синел, тени становились все различимее. Даже виднелись уже голубые протуберанцы вдали. Только сейчас они казались низвергающимися с неба темно-синими, почти черными водопадами.
	Оливье издали заглянул в кабину.
	- Ты один?
	- Нет.
	- Почему же они не выходят?
	- Это не они. Тебе можно довериться, Оливье. Больше друзей у меня в полиции нет. Шнелль и Губач пытались меня прикончить. Но вышло наоборот. Теперь я в твоих руках, Оливье.
	Он усмехнулся.
	- Их никто не пожалеет, Ано. А что дальше?
	- Мы едем с этой машиной. Туда, откуда они выходят.
	- Вам не пройти. Воздушный заслон.
	- Знаю. - Я поднялся в кабину и крикнул в темноту: - Ты замещаешь меня до завтра! Пока никому ни слова.
	Ответа я не услышал. Мартин уже нажал ручной стартер. Дверца захлопнулась, и машина ровно и бесшумно свернула к голубым, а сейчас темно-синим протуберанцам. Они двигались нам навстречу, и вместе с ними мерцающее светлое пятнышко, как дверь в сказочную запретную комнату.
	- Фиолетовое пятно, - прошептал Зернов. Наша черная бесшумная махина прошла сквозь лиловый туман, и по глазам ударил выплеснувшийся из ночи день.
	
	
	ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
	
	
	На берегу Генисаретского озера
	
	Но свет был красный, почти розовый, свет утренней зари, когда еще не взошедшее солнце разливает багрянец по небу. Он окружал нас туманным куполом, вызывая смутно знакомые воспоминания. Машина остановилась сама, и дверцы распахнулись, как бы приглашая нас выйти. Мы выскочили один за другим и даже не заметили, как и иуда исчез доставивший нас экипаж. Он просто растаял, оставив нас посреди розового купола.
	Я оглянулся: фиолетовая пленка, тугая и непрозрачная, медленно затягивала отверстие в куполе, словно лепестки диафрагмы объектив фотокамеры. А потом и она исчезла, растаяв в красноватом тумане.
	Я шагнул вперед и протянул руку. Пальцы встретили что-то мягкое, но упругое, как резина.
	- Фокусы из Сэнд-сити, - пренебрежительно сказал Мартин, повторив мой жест, и тут же наполовину исчез в "стене", как пловец на спине в стоячем пруду.
	- Осторожно! - предупредил Зернов.
	- А зачем осторожничать? - весело отозвался Мартин и не закончил. Нелепо взмахнув руками, он провалился сквозь "стену". Не раздумывая, мы бросились за ним.
	Было похоже на прыжок в воду: так же сдавила тело влажная тугая среда, так же захватило дыхание, закололо в ушах. А затем малиновое желе вытолкнуло меня, как пробку, чьи-то сильные руки подхватили, и я уткнулся в серый мундир Мартина.
	Секундой позже Зернов тоже возник, как знаменитый герой рассказа Марселя Эме о "человеке, проходящем сквозь стены".
	- Занятный трюк, - засмеялся он и снова пропал в малиновой гуще.
	- Уплотненный воздух? - спросил Мартин.
	- Не обязательно воздух. Скорей всего газ или коллоид без запаха. Может быть, тот, который они использовали при моделировании крупных объектов городов или заводов.
	- Или отелей, - добавил я. - Скачки с препятствиями и клинок в горле.
	- А что нам грозит? - безмятежно вопросил Мартин. - Тишь да гладь. Малиновый оазис в царстве волшебников.
	Огромный зал метров сорока в поперечнике был совершенно пуст. Уже знакомые красные стены его светились изнутри теплым матовым светом, создававшим ощущение вязкости и густоты воздуха в зале. А зал этот не был ни квадратным, ни круглым, а неровным и зыбким, словно растекшаяся по стеклу гигантская капля воды. Малиновый газ у стен то сгущался, то снова таял, и от этого казалось, что стены дышат. Но самым странным был пол. Он чуть подрагивал через равные промежутки времени, и дрожь эта вызывала на его поверхности мелкие барашки волн. Он и впрямь походил на озеро с неровными пологими берегами, прозрачное по краям и матово-черное в глубине, где даже хороший пловец не достанет дна.
	- Это не озеро, - сказал Зернов.
	Он присел на корточки, пристально всматриваясь в зыбкую черноту пола. Потом коснулся его неровной поверхности. Из-под пальцев тотчас же побежали мелкие барашки волн, и чуть слышный свист пронесся над потревоженной зыбью.
	- Знаете, на что это похоже? - Зернов произнес это уверенно, как разгадавший загадку, - На зыбучие пески. Волны и свист...- Он передернулся. - Неверный шаг - и конец.
	Он стоял, раскачиваясь на носках, как стоят перед канавой или ручейком, раздумывая, сможешь ли перепрыгнуть. Потом снова коснулся "озера", прислушался к свисту и вдруг быстро шагнул вперед. Я не успел задержать его, а он уже шагал по "воде", уверенно балансируя на ее зыбкой поверхности.
	- Стой! - хрипло крикнул Мартин.
	- Зачем? - отозвался Зернов. - Пошли. Не век же здесь отсиживаться.
	Переглянувшись, мы осторожно последовали примеру Зернова. Вдруг он остановился и посмотрел под ноги.
	Я тоже вгляделся и замер. Прямо под стекловидной оболочкой "озера" текла и вспучивалась густая огненно-красная масса. Она медленно переваливалась, как под лопастями гигантской мешалки, а на ее поверхности то и дело вздувались и лопались светящиеся пузырьки.
	- Если б мы были на Земле, - размышлял вслух Зернов, - я бы сказал, что все это похоже на плазму, запертую в магнитной ловушке. Такая штука называется плазмотроном и применяется, например, для химического синтеза...
	Не продолжая, он двинулся и противоположной "стене", а мы последовали за ним, по-прежнему ничего не понимая. "Ну, а теперь догоняйте", - усмехнулся Зернов и нырнул в малиновую дымку. На этот раз путешествие сквозь стену показалось мне короче и будничнее. Не было ни страха, ни удивления. Я просто шагнул в спрессованный газ и, задержав на минуту дыхание, вышел с противоположной стороны. Вышел и... ничего не увидел.
	Меня окружал знакомый красный туман, такой же густой и плотный, как на лестнице в парижском отеле "Омон". Я не видел ни Зернова, ни Мартина: может быть, они еще не вышли из газовой стены, а может быть, молча стояли рядом.
	- Борис! Дон! - позвал я.
	Чья-то тяжелая рука нашла мое плечо, и голос Мартина удовлетворенно произнес:
	- Нашел! Туман проклятый.
	Мы стояли, взявшись за руки, невидимые друг другу, топтались и молчали. Каждый мучительно соображал: что же дальше? В общем-то, сомнений не было - надо идти. Стоять и ждать "видения, непостижимого уму", явно бессмысленно. Красный кисель придуман не для нас и не минуту назад. Он чему-то служит в этой дьявольской кухне, как и огненная каша под магнитной пленкой "Генисаретского озера". Но куда идти? В какую сторону? Мы оказались в нелегком положении витязей на распутье: направо пойдешь - в беду попадешь, налево двинешься - с бедой не разминешься. Беда не беда, как говорится, но идти наобум было страшновато.
	Молчание нарушил Зернов:
	- Стоянка отменяется. Пошли.
	Куда мы шли, а вернее, плыли в этом желе, я не знал. Просто шел, механически перебирая ногами, чтоб только не останавливаться, не терять ощущения реальности. Внезапно Зернов, шедший впереди, отшатнулся.
	- Что случилось?
	- Дальше - стена. Рискнем?
	Отступать было явно бессмысленно. Шаг вперед, и плотный багровый газ снова сменился розовой дымкой, в которой все стало видно - и наши сцепившиеся в тревоге руки, и наши лица, на которых радость боролась с только что пережитым испугом.
	
	
	Шаги по лицу
	
	Перед нами был зал, большой и высокий, как закрытый теннисный корт стадиона "Динамо". Холодный и мрачноватый, он освещался множеством нелепых светильников, в беспорядке расставленных на полу. Они напоминали бесформенные мешки, набитые чем-то вязким и блестящим, как рыбья чешуя. Она и была источником этого холодного серебристого света, позволявшего видеть привычно красные стены зала, его неровный, но твердый пол и растекшееся золотое пятно посреди, такое большое, что, казалось, здесь вылили по крайней мере цистерну золотой краски, которой подновляют колонны из папье-маше в декорационных мастерских Большого театра.
	- А "мешки" пульсируют, - подметил Зернов, - взгляните.
	Я присмотрелся. "Мешки" действительно пульсировали, но не все и по-разному. Пульсация одних походила на равномерное и медленное дыхание, словно в них периодически то накачивали, то выпускали воздух. Другие "дышали" часто и неровно, а серебристое сияние в них в такт этим "вздохам" то усиливалось, то слабело, почти угасая. Лишь еле заметные искорки пробегали тогда по гладкой коже "мешка".
	- Любопытная штука, - продолжал Зернов. - Посмотрите-на сюда: у стены, третий слева.
	С третьим слева "мешком" происходило действительно что-то странное. "Дыхание" его стало мелким и частым, вероятно, больше ста "вздохов" в минуту, а мерцающее сияние превратилось в ровный, особенно яркий свет. И оно все усиливалось, а "мешок" уже не дышал, он словно подскакивал на месте, и скачки с каждой секундой становились все отчетливее. И вдруг он, сорвавшись с места, большими прыжками стал продвигаться вперед, лавируя между светящимися собратьями.
	Он направлялся к золотому пятну, с каждым разом удлиняя прыжок. Зернов схватил меня за руку и даже пригнулся, наблюдая за ожившим светильником.
	- Сейчас, сейчас...- бормотал он, - ну, еще немного, еще...
	И, словно услышав его слова, "мешок" сделал гигантский прыжок, точно опустившись на золотое пятно. Пульсация его тут же прекратилась, он вспыхнул уже не серебристым, а белым, как от накала, светом - и пропал. Загадочно и бесследно, будто его не было и в помине.
	- Куда же он делся? - спросил Мартин.
	- Сгорел в пещи огненной, - сказал я.
	- Она же холодная.
	- А ты пощупай.
	- Не советую, - вмешался Зернов, - не подстрекай. Все здесь сложно, необычно и небезопасно. Экспериментировать не будем, тем более, что готов еще один подопытный кролик.
	Еще один "мешок" в точности повторил действия своего предшественника. Так же медленно разгорался, лихорадочно пульсируя и подпрыгивая, так же бодро допрыгал до середины золотого пятна, так же вспыхнул напоследок и пропал, не оставив ни гари, ни копоти.
	- Мне кажется, - заметил Зернов, - что воздух у пятна должен нагреваться.
	- Почему?
	- Давай проверим.
	- Может быть, не стоит, - нерешительно возразил я. - Кто знает, что это за фокусы!
	Но Зернов уже пробирался к золотой кляксе, лавируя среди агонизирующих "мешков".
	- Так и есть. - Он обернулся и помахал нам рукой. - Жара, как в парилке, и никаких ужасов!
	Я последовал его примеру и сразу почувствовал, как нагревается воздух.
	- Пятно само по себе отнюдь не горячее, - сказал Зернов. Он тронул ладонью край золота. - Ледышка.
	- Странно.
	- Не очень. Телепортация  сопровождается выделением большого количества тепла. Воздух мгновенно нагревается.
	- А откуда ты взял, что это телепортация?
	- Не знаю, - осторожно ответил Зернов. - По-моему, похоже. Впрочем, можешь выдвинуть встречную гипотезу.
	Я благоразумно промолчал, а его внимание уже отвлек новый "подопытный кролик", прыгающий к золотому центру. Приземлившись, он ярко вспыхнул и тоже исчез. Воздух над "золотом" накалился еще сильнее.
	- Видишь? - обернулся Зернов. - Один ноль в мою пользу.
	- Они сгорают? - спросил Мартин.
	- "Мешки"? Нет, конечно. Они сейчас где-нибудь в соседнем цехе, продолжают цепь превращений.
	- Почему превращений?
	- Потому что это процесс производства. "Мешки" могут быть и машинами, способствующими эволюции материи, образующей на конечном этапе нужный продукт, а могут быть и самой материей, претерпевающей какие-то изменения в ходе процесса. Впрочем, это только предположение.
	Мартин подумал и спросил:
	- А человек может пройти телепортацию?
	- Вероятно. Только я бы не рисковал.
	- А я рискну, - сказал Мартин и, прежде чем мы успели остановить его, одним прыжком очутился в центре золотого пятна.
	"А если вспыхнет?" - ожгла страшная мысль. Но Мартин не вспыхнул - он просто исчез. Все произошло в какие-то доли секунды: был человек - нет человека. Только горячий воздух дрожал и отсвечивал над золотым подобием круга, прихотливо искажая очертания серебристо поблескивающих "мешков".
	Помню, что я кричал и вырывался из рук Зернова, а он удерживал меня и шептал какие-то успокаивающие слова. Я их просто не слышал, томимый одним желанием: догнать Мартина. А потом я сидел на холодном полу, бессмысленно вглядываясь в багровую дымку зала, а Борис все еще что-то говорил мне, и опять слова не доходили, угасая где-то на полпути.
	- Что ты говоришь? - выдавил я сквозь зубы.
	- Надо искать, Юра.
	Я тяжело поднялся, опираясь на его руку. Не оглядываясь и не заговаривая, мы подошли и "стене" и прошли сквозь нее, как и раньше, уже в четвертый раз на нашем пути. В соседнем, совершенно неясном и неопределенном по форме пространстве Мартина тоже не было. Из глубины каких-то смутно вибрирующих поверхностей доносилось нараставшее гудение, нарушая сонную неподвижную тишину, словно где-то поблизости работали машины.
	- Что это?
	- Помолчи, - повторил Зернов.
	Сейчас он походил на охотника, почуявшего добычу. Но "добыча" опередила его. Внезапно вспыхнул свет немыслимой, нестерпимой яркости, словно лампа в десятки, сотни тысяч свечей. "Пол" отвалился назад, "стены" качнулись и сдвинулись, угрожая опрокинуть и раздавить. Я оперся руками на ускользающий "пол", но не удержался и пополз вниз. А "пол" уже изогнулся горбом и встал на дыбы. Я тоже вскочил и закачался, нелепо размахивая руками.
	- Борис! - кричал я,- Борис! - Но крик мой тонул в непрерывном гуле, сменившем безмолвие вспышки.
	Зернова я не увидел: должно быть, он все еще боролся с "приливами" и "отливами" "пола", они утихали помаленьку, да и гудение постепенно стихало. А в зале образовался добрый десяток воронок, сверкавших сотнями будто зеркальных стеклышек, которыми оклеивают картонные шары в школьных физических кабинетах. А в центре растекалось по полу золотое пятно - пятно-двойник или по крайней мере близнец того, в котором исчез Мартин.
	Я медленно пошел вдоль "стены", не отрывая глаз от ближайшей воронки, в зеркальном нутре которой, как в ванночке с проявителем, проступали расплывчатые контуры человеческого лица.
	Я знал, чье это лицо. Я знал, но не верил глазам, настолько нелепым и страшным было то, что отражалось в зеркальных ячейках пятиметровой радужной ямы. То было лицо Дональда Мартина, увеличенная маска без затылка и шеи. Она подмигивала, кривлялась, беззвучно открывая перекошенный рот.
	Я невольно зажмурился, втайне надеясь, что это галлюцинация, что кошмар исчезнет, но он не исчез. Гигантская маска Мартина по-прежнему кривлялась под ногами, и я тщетно пытался прочитать что-либо в ее огромных глазах.
	- Юрка, сюда!
	Зернов стоял в пяти шагах от меня, вглядываясь в глубь другой, такой же зеркальной воронки. Он протянул руку к маске Мартина. Я невольно вздрогнул: лицо дернулось, отшатнулось, словно испугалось безобидного жеста.
	- Это не иллюзия, - сказал Зернов, - оно реагирует на внешние раздражители. Вероятно, это линза, своеобразный телеглаз с эффектом присутствия.
	- Присутствия кого?
	- Нас. Мартина. Он сейчас где-то в другом месте, может быть, далеко: кто знает, какова протяженность автоматических линий их производственного процесса? Попал он туда не по законам евклидовой геометрии. Что такое нуль-переход, какими физическими законами он обусловлен, наша наука не объяснит. А факт налицо - мы его свидетели.
	- А что же представляет эта воронка?
	- Я же сказал: вогнутая линза. Телеэкран.
	- Значит, он нас видит?
	- Несомненно. Ты заметил, как он отшатнулся, когда я протянул руку к его лицу. Я упомянул о телеэкране только потому, что не мог подобрать более подходящего понятия. Телеэкран не создает полного эффекта присутствия. А Мартин отшатнулся - естественная реакция человека, которому тычут в лицо. Может быть, он не только видит, но и с интересом прислушивается сейчас к нашей беседе.
	Увлеченный вероятностью гипотезы, он продолжал:
	- Представь себе автоматическую линию - пусть автоматы будут и не такими, какими мы знаем их у себя на Земле, - но линия есть, и она контролируется особым вычислительным устройством. Пока все идет нормально, устройство это не вмешивается в деятельность автоматического потока. Но вот что-то нарушило ритм работы, и центр мгновенно отключает линию, пересматривает всю систему в поисках ошибки. Аналогия проста: "Мешки" - это сырье или автоматы завода, а Мартин - ошибка, дополнительный фактор. И вот мозг завода, это неведомое нам вычислительное устройство, выключает систему, стараясь найти и поправить ошибку, то есть...- Он внезапно замолчал, пораженный внезапной догадкой.
	- Не заикайся, - подтолкнул я его.
	- То есть Мартин должен вернуться тем же путем. Как я раньше не догадался?!
	Он снова заглянул в воронку и застыл. Лицо Мартина в ней бледнело и расплывалось, а вместе с ним бледнело и гасло белое свечение воронки.
	- Смотри! - воскликнул Зернов. Я взглянул и обомлел: в центре уже потускневшей золотой кляксы лежал Мартин.
	
	
	Шалости спектра
	
	Он даже не застонал, когда мы бросились к нему и начали тормошить, пытаясь привести в чувство. Зернов торопливо расстегнул ворот его рубашки и приложил ухо к груди.
	- Жив! Просто шок.
	Вдвоем мы перенесли его на более ровный пол, подложив под голову мою куртку. А в окружающую тишину снова ворвалось знакомое монотонное гудение. Зал оживал. Вновь вспыхнули радужные воронки - линзы, и совсем было погасшее золотое пятно слабо светилось изнутри.
	- Ошибка исправлена, - заметил Зернов. - Производственный процесс продолжается, линзы горят, дополнительный фактор лежит без сознания.
	- Дополнительный фактор уже очнулся, - сказал я.
	- Где мы? - хрипло спросил Мартин.
	- На заводе, - с иронической ласковостью пояснил я. - Там, где вы, сэр, сунули голову под приводной ремень.
	- Какой ремень? - не понял Мартин. - Я чуть не сдох, а они шутят. Я уже ничему не верю, глазам не верю, щипкам не верю. - Он ущипнул себя и засмеялся. Но смех был невеселым. - Фокус вы видели. А я действительно пропал, для себя пропал. Ничего не вижу, не могу ни встать, ни сесть, ни пошевелиться, ни крикнуть.
	- А потом?
	- Все увидел. Да еще с разных точек одновременно. И вас. До мелочей - даже как волосы шевелятся или губы дрожат. И все искажено, искривлено, изуродовано.
	- Попробуем уточнить, - сказал Зернов. - Вы шагнули в золотую лужу и сразу вошли в состояние умноженного видения?
	- Не сразу. Зрение возвращалось постепенно. Минуты две-три.
	- Совпадает, - удовлетворенно заметил Зернов. - Ваше лицо в этих воронках тоже проявлялось две-три минуты.
	Еще одна неожиданность поджидала нас за "стеной", которую мы прошли на этот раз без охов и вздохов. Но, пройдя, замерли и зажмурились от ударившей в глаза пестроты. Нас словно бросили на экран цветного фильма, в прихотливую игру всех оттенков спектра. Предметов мы не видели - только цветные, движущиеся непонятные формы. Что-то похожее на холсты художников, которых принято хулить только за то, что они ничего не изображают, кроме путаницы красок и линий. Или, точнее, то, что порой хочется в них найти. Присмотришься, и вдруг найдешь какие-то заинтересовавшие тебя сочетания. То вырвется из лазури моря и неба алопарусный фрегат гриновсного Артура Грэя, то синяя птица призывно махнет крылом, то остров Буян блеснет пряничными куполами своих золотоглавых церквей.
	Только пятна и линии - больше ничего не было в этом зале. Да и зала не было. Высился гигантский аквариум без стенок и дна, параллелепипед зеленой воды, вырезанный из океанской толщи, пространство, сплетенное из цветных молний, в котором замерли в изумлении три маленьких человечка.
	И вдруг кто-то смазал все, плеснув на абстрактный рисунок грязную воду из ведра, краски смешались и растеклись, а потом из бесформицы цвета вырвались уже знакомые пояса и замелькали перед глазами, вытягиваясь в строго выверенные ряды. И тут я совсем уже перестал понимать: мимо нас текли цветными струями ленты рекламных этикеток. "Молоко сгущенное", "Пастеризованное", "Повышенной жирности", "Сладкое" и "Порошковое". Головы рыжих и черных коров, глазастые и рогастые, поворачивались и нам и в фас и в профиль. Я сам покупал молоко с такими этикетками в лавчонке напротив нашего "Фото Фляш". И тушенку с веселым поросячьим пятачком, и вермут с пунцовым бокалом на этикетке, и сигареты с привычными земными названиями и примелькавшимися рисунками на пачках. Почти у лица моего будто выстрелила и развернулась, устремляясь в глубину зала, лента с повторяющимися, как припев, словами: "Кока-кола", "Пепси-кола", "Оранжад", "Лимонад", - и тут же нагнали ее, сформировавшись из линий и пятен, ленты такие же многоцветные, рекламирующие конфеты и сыр, вина и колбасу, шоколад и мясные консервы.
	Цветовая гамма зала отнюдь не поблекла от определенности рисунков. Наоборот, сюрреалистическая алогичность происходящего радовала глаз больше строгой логики бессюжетных цветовых линий. Каждый ее элемент был реален, понятен и убедителен, а все вместе превращались а полное торжество абсурда. Приглядевшись, я заметил, что возникавшие ниоткуда и пропадавшие в никуда ленты содержали не только рисованные этикетки. Реклама сыра материализовалась в сырные брикетики в цветной обертке, реклама конфет - в "гран-рон" конфетных коробок, ленточки этикеток с серебряными рыбками - в жестяные струи коробок с сардинами. Я протянул руку к параду желтых консервных банок с черной надписью "Пиво": тайна их зарождения заинтриговала меня. И вдруг эта тайна обернулась прямым вызовом второму закону Ньютона. На протянутую руку тотчас же легла одна из этих летящих банок. Я повернул руну ладонью вниз, но банка не упала - она по-прежнему давила на ладонь своей трехсотграммовой тяжестью. Я вопросительно взглянул на Зернова, а тот только рукой махнул: сам, мол, не понимаю. Я легонько подтолкнул банку, чтобы проверить, не прилипла ли. Она так же легко сорвалась и полетела догонять свою ленту.
	Я даже удивиться не успел: новое чудо возникало в сверкающей пляске красок и лент. Из глубины зала, ритмично подпрыгивая, как танцоры в "летке-енке", быстро-быстро прямо на нас полз в воздухе розово-серый червяк. Кто и для чего вдохнул жизнь в эту бесконечную связку сосисок - не знаю, но она была живой и агрессивной. Изогнувшись подобием логарифмической кривой, она наступала на Мартина. Тот стоял, разинув рот, как завороженный, а я, испугавшись за него, схватил ее и дернул. И тут же выпустил, вскрикнув от боли в плечевом суставе. Связка рванула, как автомобиль, несущийся с превышенной скоростью.
	Я пошевелил рукой: боль несусветная. Еле-еле протянул ее Мартину.
	- Дерни.
	Мартин дернул. Я вытерпел и эту боль. Сустав стал на место, рука опухла, но боль уже утихала.
	- Железные они, что ли? - сказал я сквозь зубы.
	- Такие же, как в любом "Гастрономе". - Зернов, не отрываясь, следил за движением гирлянды: скачок - полметра, скачок - полметра.- Ухватись ты за ленту конвейера, да еще так натянутую, как эта связка, не слабее дернет.
	А в зале что-то неуловимо менялось. По-новому перестраивались цветные линии, уплывали в темноту пестрые ленты этикеток, зал суживался, превращаясь в коридор, ровно очерченный горизонтальными рядами трубок. Сначала они просто казались окрашенными в разные цвета, потом, приглядевшись, мы заметили, что внутри них струится не то жидкость, не то газ, то и дело меняющий цвет. Красные, желтые, оранжевые и лиловые струи как бы указывали нам новое направление.
	Значит, о нас помнили, нас приглашали дальше смотреть и учиться, удивляться и познавать. От нас хотели, чтобы мы во всем разобрались, и верили, что мы разберемся и поймем. Ну что ж, попробуем поверить и разобраться. Мы переглянулись и двинулись дальше в красноватом тумане, ориентируясь по разноцветным ариадниным нитям, которые, может быть, и приготовили специально для нас.
	- Едва ли, - сказал Зернов. - Вероятно, это сеть коммуникаций, сконцентрированных в общем коллекторе. Энергопитание, подача реагентов или даже готовой продукции, может быть, в цветных трубках течет вино или пиво?
	- Почему же в других цехах не было трубок? - усомнился Мартин.
	- Даже на Земле пользуются скрытой проводкой, - рассуждал Зернов. - Да и кто может поручиться, что такой общий коллектор не идет вокруг каждого цеха, каждой камеры, разветвляясь на сотни ходов, по которым протянуты необходимые производству инженерные сети?
	- По-твоему, мы попали в такой коллектор?
	- Возможно. По крайней мере он нас куда-нибудь выведет.
	- Однажды, еще мальчишкой, я заблудился в лабиринте. В увеселительном парке в Майами, - вспомнил Мартин.- С тех пор не люблю лабиринтов.
	- Кажется, в лабиринтах надо всегда поворачивать только направо, - вспомнил я где-то прочитанный совет.
	Со мной не спорили. И на первом же повороте послушно последовали за мной, отважно свернувшим в правый коридор. Он был уже прежнего и поражал исчезновением зеленых трубок. Красные, синие, желтые по-прежнему тянулись вдоль стены, а зеленых не было. Я вспомнил рассуждения Зернова, быть может, он и прав: цветные трубки в лабиринте - "то кровеносная и нервная системы завода. Зеленые, допустим, протянуты в цех синтеза, а в формовочном не нужны.
	Я протянул руку и коснулся ближайшей ко мне красной трубки, в которой искрилось что-то жидкое и холодное. Материала трубки - стекла или пластика - я не почувствовал: струя касалась руки. Жидкость не жидкость, а какой-то странно упругий шнур. Рука разрезала шнур надвое. Он вошел в ладонь и вышел с тыльной ее части, но боли я тоже не почувствовал и ни капельки крови не выступило. Шнур был нематериальным и в то же время ощущался на ощупь.
	Мартин боязливо повторил опыт, сначала коснулся шнура пальцами, потом сжал в кулаке. Струя прошла и сквозь кулак.
	- Задача из курса проницаемости, - сказал Зернов.
	- А есть такой курс? - удивился я.
	- Пока нет, но я с удовольствием написал бы его, если б мне подарили по куску цветной ленточки.
	- Может быть, это особый газ, скажем, для химических реакций, - предположил я.- Тогда где он течет?
	- А если нигде? Разве потоку нейтрино нужны коммуникации?
	- Вряд ли это нейтрино.
	- А способность проникать сквозь любую среду, не нарушая ее структуры, по существу, та же. Но я ничего не предполагаю. Любое предположение на уровне нашей науки просто бессмысленно. Да и раздумывать некогда: время не ждет.
	Время? Но его здесь и не было, или оно свернулось, искривилось, или сдвинулось, как и пространство. Часы наши остановились с первых шагов под куполом, когда фиолетовая пленка затянула входной тоннель. А может быть, стрелки часов остановило магнитное поле? Размышляя об этом, я прошел несколько поворотов, уверенный, что друзья идут за мной, и обернулся. Но их не было. а мои крики никто не откликнулся. Только красная струйка по-прежнему текла рядом. И раздражала темнота. Хоть бы фонарь с собой захватили или свечу. Все-таки свет!
	И стал свет. В полуметре от меня на уровне лица прямо в воздухе висела ничем не поддерживаемая свеча. Я схватил ее, и она оказалась совсем не призраком, а вполне реальной свечой, тепловатым на ощупь, чуть оплывшим столбиком стеарина или воска. Я разжал пальцы и... свеча осталась висеть.
	Мистика? Но там, где царствует физика, мистики нет. Однако свеча возникла из ничего, из воздуха и как раз тогда, когда я подумал о ней. Что же это? Материализация мысли? Неожиданная способность творить чудеса? Так сотворим и еще одно чудо, если только стоит рядом невидимый джин: пусть он поможет мне найти или хотя бы увидеть пропавших друзей. Вероятно, они недалеко. Так же думают о том, как найти меня, так же хотят увидеть. Я настолько ясно представил себе эту картину, что она вдруг возникла передо мной в клубящемся тумане стены. Сквозь его Красную дымку я действительно увидел Мартина и Зернова - они о чем-то спорили, только не было слышно слов. "Борис! Дон!" - крикнул я, но они даже не вздрогнули. Я бросился к ним, но отлетел от пружинящей "стены", как от натянутого батута. Проходимости не было. Да и "окошко" в стене погасло, как экран выключенного телевизора.
	"А вдруг это конец?" - мелькнула мысль. Вдруг я уже никогда не увижу ни голубого неба, ни друзей, так странно пропавших в этом гибельном лабиринте?"
	- А почему гибельном? Почему же не увидишь? - спросил меня кто-то знакомым голосом.
	Я медленно обернулся, боясь, что ничего не увижу, но" увидев, отшатнулся, словно к лицу поднесли зажженную спичку. Он стоял и щурился, хитренько посмеиваясь, совсем как в Гренландии, когда я увидал его в салоне возникшей на льду "Харьковчанки". Да, сомневаться не приходилось - то был мой земной аналог, Анохин-второй, вновь воссозданный неведомо для какой цели. И он явно наслаждался моим замешательством - не отражение, не Алиса, выглянувшая из страны зазеркальных чудес, а я сам, раздвоившийся, как на снегу в Антарктиде.
	- Ну что уставился? - спросил он. - Думаешь, встретил призрака в этом царстве теней? Можешь пощупать. Настоящий.
	- Не притворяйся, - сказал я. - Ты отлично знаешь, что я думаю, и я знаю, что ты это знаешь. К тому же я заблудился, что ты тоже, наверно, знаешь.
	Он не ответил: я был прав, знал он все и все понимал отлично. Именно потому и возник, что потребовался контакт. Мне или им? Я пригляделся к нему повнимательнее. Как в зеркале? Нет, пожалуй. В зеркале я был бы иной. Что-то новое появилось в облике моего повторения.
	- А ты постарел. Юрка, - сказал я.
	- Как и ты. Три года прошло.
	Почему три? Для меня - три, а для него - десять. Скоро юбилей может справлять вместе с Корсойом Бойлом.
	- Три, - повторил он.
	Пришлось объяснить упрямцу, в чем разница. Он слушал равнодушно, словно все знал заранее.
	- Азбука, - зевнул он. - На Земле три года, здесь - десять. Почему? Честно, не знаю. Но сейчас я в ином качестве - опять твой дубль. Значит, и для меня - три.
	- А в своем качестве ты существуешь? Или роль связного пожизненна?
	- Балда, - отрезал он. - Связной я не всегда и не по своей воле. А что я делаю в Городе в настоящее время, не знаю. Не помню.
	- Десять лет прожил и все забыл?
	- На какие-то часы или минуты - да. Не спрашивай об этих годах - не вспомню. Да и не для того мы встретилась. Не для взаимных воспоминаний.
	- А для чего?
	- Подумай.
	- И думать нечего. Я заблудился, а ты выведешь.
	- Эгоист, как всегда. О друзьях забыл?
	- Ничуть. У тебя не постная физиономия. Значит, они где-то рядом.
	- Это вторая часть задачи. Не плачь в жилетку - выведу. Только сначала поговорим. - Лицо его напряглось, словно он приложил к уху микрофон невидимой телефонной трубки.
	- Внимаешь приказу? 
	Он не ответил.
	- Это "они" так считают? 
	Он нахмурился.
	- Не повторяй прежних догадок. Я знаю то, что мне нужно знать в настоящую минуту. А теперь слушай. Помнишь, что говорил писатель на Парижском конгрессе? Не помнишь - напомню.- Он процитировал: - "Мне радостно думать, что где-то в далях Вселенной, может быть, живет и движется частица нашей жизни, пусть смоделированная, пусть синтезированная, но созданная для великой цели - сближения двух пока еще далеких друг от друга цивилизаций, основы которого были заложены еще здесь, на Земле".
	- А что последовало? - спросил я, не скрывая иронии.
	- Наивный вопрос. Вы видели. Они все-таки создали мир по земным образцам, высшую форму белковой жизни, сиречь гомо сапиенс. Разве Город с его окрестностями не благодатный слепок с Земли и землян с их буднями и праздниками, мечтами и надеждами?
	- Ты спрашиваешь как моя копия или как их связной?
	- Не разделяй, - поморщился он.
	- Тогда единственно возможный ответ: нет! Не благодатный слепок.
	- Погоди, - перебил он меня, - я еще не закончил. Людям этого мира было дано все для дальнейшей разумной эволюции: земная природа, земные жилища, земной транспорт, земная техника и - самое главное - земная пища в неограниченном объеме с неограниченным воспроизводством.
	Мне надоела эта подсказанная извне преамбула. Ограниченная мысль технически сверхвооруженных копиистов нашего мира действительно не понимала, что она не додумала.
	- А что же дал этот созидательный опыт, товарищ связной? - Я как бы поднял брошенную мне перчатку. - Каждому по потребностям? Кучка подлецов в серых мундирах по-своему поняла этот принцип. Потребности у них - будь здоров! А народу - дырка от бублика: боятся вздохнуть в этой уродской Утопии. Ваши сверхмудрецы создали модель капиталистической цивилизации в одном из ее самых отвратительных вариантов. Воспроизведена техника, кстати, не во всем умно и последовательно. Воспроизведена природа - тоже не очень грамотно. Воспроизведено общество, социальной структуры которого модельеры так и не поняли.
	- Они уже осознали, что в чем-то ошиблись, - проговорил он, как лента магнитофона, - Эксперимент не удался, но остановить его уже нельзя. Это как цепная реакция: ни вмешаться, ни задержать, ни повернуть.
	- Повернуть можно, - сказал я.
	- Как?
	Что я мог подсказать без Зернова? Мы еще не сделали всех необходимых выводов. Единственное, что я мог взять на себя, - это совет не мешать людям. Любое вмешательство извне неминуемо приведет к новым ошибкам. Человек не научит пчелу строить соты, и никакая суперпчела не построит идеального человеческого общества.
	- Рано советовать, - сказал я. - Если нас и пригласили как экспертов, то мы еще мало знаем, чтобы дать разумный совет.
	- Эксперимент давно уже вышел из-под контроля экспериментаторов, - помолчав, прибавил я. - Он продолжается сам по себе. Как ты сказал? Цепная реакция? Что ж, верная мысль. Теперь нужно ждать взрыва.
	- Когда?
	- Скоро.
	- И тогда вы уйдете.
	- Ты думаешь?
	- Знаю, - повторил он. - Когда ты перестанешь спрашивать меня о субзнании?
	Значит, скоро домой. Теперь и я вздохнул. Радость и горе стали рядом, вместе заглядывая в будущее. Радость встречи с Землей, с родным небом, близкими и любимыми и делом, которому ты служил. И горечь расставания с людьми, которых ты тоже успел полюбить, и делом их, которое тоже стало твоим. Что связывает бойцов, снова встречающихся в День Победы? Воспоминания? Поиски прошлого? Или память о погибших друзьях? Нет, пожалуй, счастье самой Победы, добытой вместе в одном строю. Я не могу, не хочу уйти раньше.
	- Только нам не встретиться в этот день, - грустно улыбнулся он, - ни завтра, ни спустя годы. Да я бы и не узнал тебя. А мое личное бытие началось, как и в прежних встречах, в гуще красного киселя. В первичной материи жизни, как говорит Зернов. Я еще разок хлебну этой кашки, если все же придется встретиться.
	- Вероятно, уже в последний раз.
	- Возможно.
	- Гренландский вариант?
	- Кто знает?
	- А сейчас?
	- Иди вперед, не пугайся туманов - пройдешь. Тебя давно ждут.
	Я послушался. Не прощаясь и не оглядываясь, шагнул в темную извилину широкой трубы, чувствуя шестым, или седьмым, или бог знает каким чувствам на себе его пытливый, внимательный взгляд. Я шел, шел вслепую, ничего впереди не видя и не стараясь оглянуться назад, пока не ударил в глаза дневной свет и не прозвучало в ушах полурадостное, полутревожнос восклицание:
	- Юрка! Наконец-то!
	
	
	Завтрак на бастионе Сен-Жерве
	
	Первые минуты я ничего не видел. Меня обнимали и тискали, как вернувшегося из многолетней командировки.
	- Как это вы пропали?
	- Ты свернул, мы за тобой. А в коридоре пусто. Кругом тишина, оглядываемся - никого. Коридорам счет потеряли, нет тебя - испарился. Остановились в этой скорлупе без яйца, а ты как джин из бутылки!
	Выпалив все это, Мартин моего плеча все же не выпустил: а вдруг опять пропаду. Теперь мне предстояло рассказывать. Но я тянул. Честно говоря, есть хотелось: невольно представил себе аппетитный кусок филе с поджаристой корочкой и гарниром из хрустящего на зубах картофеля. Представил и обомлел.
	Прямо передо мной возник в воздухе вожделенный бифштекс. Поджаренный, с гарниром, но без тарелки, о которой я позабыл. Зернов с интересом воззрился на чудо, а Мартин растерянно пробормотал:
	- Что за фокусы?
	- Бифштекс, - сказал я невинно.
	- Откуда?
	- Заказал.
	Мгновенно рядом с моим бифштексом появился другой, но уже на тарелке. Зернов самодовольно посмеивался.
	- Ты не Кио, пижон. Совершать чудеса надо умеючи. А теперь к сведению Мартина, который таращит глаза на чудо. Это не чудо. Дон, а элементарная материализация мысленной информации. Когда-нибудь такие же чудеса будут твориться и на Земле: футурологи допускают эту возможность уже в начале двадцать второго века. Ну, а здесь пораньше справились.
	- Почему же здесь, а не в Городе? - спросил я. - Зачем завод, грузовики, охрана, Би-центр? 
	Зернов взглянул на меня с сожалением.
	- Воображение поэта, а сообразительность школьника. По-твоему, эти бифштексы из воздуха? Из воздуха только мыльные пузыри делают, да и то пополам с мылом. А воспроизведение материальных предметов, по существу, даже не новость. Скажем, в электронике монолитные схемы для электронных приборов создают с помощью "намыления" атомов. Процесс этот управляем, и управление полностью автоматизировано. "Облака" предусмотрели все потребное человеку, но в этом потребном далеко не все годится для поточного производства. Бифштекс с луком или седло из барашка - это не сосиски или этикетки. Их поточное производство нерационально и неэкономично. Но индивидуальный вкус может потребовать многое. Вот в этом цехе и запрограммировано выполнение таких индивидуальных заказов. Наши выполняются, потому что мы здесь, все остальное по требованиям из Города. Фактически это цех-репликатор, изготовляющий любой продукт, какой только человек в состоянии пожелать или придумать. Материал - все известные и неизвестные на Земле химические элементы, механизм производства - уже давно знакомое нам розовое месиво, когда туман, когда взвесь, когда кисель или желе. И мы не в вакууме и не в скорлупе, а у пульта машины. Не знаю какой - биоэлектронной, биокибернетичесмой, но машины.
	Мы слушали, буквально разинув рты. Два давно остывших бифштекса были прочно забыты. Зернов выводил теорию гигантского замысла пришельцев, теорию неограниченной мощности завода, искусственно ограниченной невежественными захватчиками.
	- Прирост населения, смертность, какие-то катаклизмы изменяют основной критерий - расход продуктов, - задумчиво продолжал он. - Я бы не взялся экстраполировать в будущее график расхода пищевых продуктов у нас на Земле: слишком много побочных факторов, которых не учтешь. Но эту величину можно измерить на какой-то определенный день. Измерить и ввести в "память" кибернетического мозга завода. Изменится программа - изменится и режим работы. "Облака" моделировали жизнь Города по земным образцам. Они должны были учесть, что его население будет расти с каждым годом. Первоначальной мощности завода не хватило бы уже через год. И я не допускаю, что технология была ошибочной. Я рискнул вставить свое замечание:
	- Мощность завода постоянна уже десять лет. Значит, смертность в Городе выше рождаемости.
	- Конечно. Таким образом и поддерживается уже известный тебе статус-кво. Хозяева Города безумно боятся, что неведомый для них завод может встать. Отсюда и переполненные бараки Майи-сити, и попустительство "диким", и запасы продуктов. А все это ни к чему. Завод создан для того, чтобы люди ели. Досыта, до отвала, не ведая забот о хлебе насущном. Собственно, это и не завод. Это непрерывно увеличивающийся континуум с неограниченной мощностью, самоорганизующееся производство, способное видоизменяться и совершенствоваться в зависимости от условий и требований.
	- Я сейчас шашлык сотворю, - сказал я и затем мысленно представил себе кусочки сочной, прожаренной баранины, мысленно же ощутил ее запах, еще кровяной вкус, чуть-чуть кисловатый от уксуса, насадил куски почему-то не на шампур, а на шпагу Бонвиля-Монжюссо, утроил шпаги и воочию увидал их в действительности. Весь процесс длился не более минуты.
	Мартин боязливо откусил кусок мяса, не снимая его со шпаги, пожевал, причмокнул и улыбнулся.
	- Завтрак на бастионе Сен-Жерве, - сказал Зернов, принимая от меня другую шпагу, пронзившую нежнейшие кусни мяса, - д'Артаиьян рассказывает о своих приключениях.
	
	
	Новое назначение
	
	- Д*Артаньяну рассказывать нечего, кроме одной встречи, пожалуй...
	Слушатели насторожились.
	- Третья встреча? - сказал Зернов.
	- Будет и четвертая, - прибавил я. - На прощание. В общем, миссию нашу считают законченной.
	Пришлось объяснить все Мартину.
	- Все встретимся? - спросил он.
	- Вероятно. Не спрашивай где - не знаю. Мешать ничему они не будут. По-моему, это главное.
	- Главное выбраться, - вздохнул Мартин. Он был прав. После встречи со связным наших хозяев нас уже ничто не удерживало на заводе.
	Самое существенное мы уже знали. Но меня интересовали детали.
	- Что тебе еще непонятно? - спросил Зернов. - По-моему, многое уже выяснилось по пути.
	- Значит, все-таки синтез? - закинул я удочку.
	- Вероятно. Даже на Земле химический синтез давно уже не новинка. Синтетические жиры производились в Германии еще в сороковые годы. Существует микробиологический способ получения белков из углеводородов нефти. Не решена только проблема синтеза углеводов, но это вопрос времени.
	- Ладно, с синтезом ясно. Истоки в плазме. А дальше?
	- Что дальше?
	- А почему бифштексы висели в воздухе? - спросил Мартин.
	- Управляемая гравитация, - ответил Зернов. - Практически способ транспортировки или изоляции моделируемого объекта. Есть еще вопросы?
	- Два, - сказал я. - Сосиски и этикетки.
	- Я уже говорил: поточные линии. Мы еще не видели ни пива, ни шампанского, ни кондитерских товаров, ни консервных банок или серебряной фольги. Все это тоже где-то формуется, охлаждается и плывет на склады. Спросишь: где склады? Вероятно, там, где загружают машины.
	И он пошел в розовую муть. Страх, что он тут же исчезнет, погнал нас за ним. Но он не исчез, он шел к чему-то темному и большому вроде пригорка, возникшего впереди. Я вгляделся и обнаружил в центре окружавшего нас пустого пространства знакомое "золотое блюдце", а посреди него не менее знакомый кузов черного продовольственного фургона.
	- Телепортация? - шепнул я Зернову.
	Тот кивнул.
	А дверцы кабины уже открылись, и мы, не удивляясь и не пугаясь, полезли внутрь. Я не помню, открылись ли вместе с кабиной и дверцы кузова, - думаю, что нет. Едва ли здесь перед выходом из Континуума фургоны вообще для чего-то задерживались. Зачем? Сезам "облаков" открылся специально и только для нас, чтобы доставить гостей за пределы недоступного Городу силового поля хозяев. Миссия наша, не согласованная с создателями этого мира, но, очевидно, ими одобренная, была закончена.
	Возвращались мы сквозь толщу фиолетового тумана или взвеси, не мешавшей дышать, но мешавшей видеть и слышать, как мне показалось, несколько дольше, чем когда въезжали в Континуум. Может быть, с нас снимали какие-нибудь энцефалограммы с записью мыслей и выводов о модели земной жизни, построенной "облаками" в неизвестно каком уголке нашей или не нашей галактики. Не впечатление же наше о заводе-континууме интересовало "всадников ниоткуда" - тут для них все было привычно и слаженно. Неслаженной была жизнь, к которой мы возвращались.
	Незаметно туман почернел, сгустился до ночной темноты, вблизи и вдали легли зубчатые тени леса. Мы выехали к повороту на шоссе, и машина остановилась. Тихонечко щелкнув, открылись двери кабины, из лесной благостной тихости вдали донеслось конское ржание и - совсем близко - чьи-то слова и смех: машину, как обычно, поджидали спешившиеся патрульные. Зная, с какой стороны они подойдут к открытой кабине, мы выскочили с другой в темноту. "Никого", - сказал, как мне показалось, разочарованно и тревожно голос подошедшего Оливье, а незнакомый голос очередного патрульного - я мало кого знал на заставе - спросил: "Вы о чем, лейтенант? Ведь это же отъезжающая, а не прибывающая машина". Оливье вздохнул - я отчетливо услышал, как он щелкнул сейчас же пальцами - признак тревоги и нетерпения, и, честно говоря, обрадовался: беспокоится парень. "Так, - сказал он патрульным, - порядок. Поезжайте". И машина уже без нас растаяла в окружающей темноте.
	Тень Оливье молча двинулась к лесу, где ждали стреноженные лошади. Он прибыл один вместо конюхов и не затем, чтобы только отвести лошадей на заставу, а потому что втайне надеялся на мое возвращение.
	- Оливье! - позвал я. 
	Тень впереди остановилась.
	- Ано?
	Удивление, оборвавшаяся тревога, вмиг снятое напряжение и просто радость слились в этом негромком вскрике.
	- Неужели оттуда?
	- Оттуда.
	Зернов и Мартин подошли ближе. Незачем было прятаться и оттягивать встречу.
	- Это Борис, - я дотронулся в темноте до Зернова, - а это Дон. Не зажигай фонаря - это не обязательно. Верные друзья и добрые парни.
	- Плохих не выберешь, - отозвался Оливье.
	- Их нужно поскорее отправить в Город. Мундиры, сам понимаешь, липовые. Включи по одному в патруль и отправь с какой-нибудь подходящей машиной.
	- Куда?
	- На улицу Дормуа.
	Я имел в виду фото-Фляш - ателье, которое после гибели Маго и ухода самого Фляша в глубокое подполье удалось арендовать Зернову не без помощи Томпсона. Там они с Мартином могли переодеться и переждать до утра - не в полицейских же мундирах являться в "Омон".
	Оставив друзей дожидаться у дороги - незачем было им привлекать внимание в полицейской казарме, - мы с Оливье прошли в дежурку.
	- Я с тобой, Ано, что бы ни случилось дальше, - просто, без пафоса, произнес Оливье. - И так уже случилось многое.
	- Верю, - сказал я. - Но пока тебе лучше оставаться в стороне. Дело опасное, и рисковать не стоит.
	Оливье обиделся.
	- Я, кажется, никогда не был трусом. 
	"Сказать или не сказать? Все равно сказать придется, если ищешь союзника. Для врага же Оливье и так знает больше, чем нужно. Достаточно для того, чтобы поставить всех к стенке. Рискну".
	- Я из Сопротивления, понял?
	- Я давно это понял, - ничуть не удивился Оливье. И замолчал, ожидая обещанного рассказа.
	Отбросив все сомнения, я честно рассказал обо всем, что мы видели за голубыми протуберанцами. О тайном тайных, неведомом даже самому Корсону Бойлу. То, что Оливье не понял, я обещал объяснить впоследствии: о "всадниках ниоткуда" походя не выложишь. Но о заводе-континууме пришлось рассказать.
	- Я удивляюсь тебе, Ано, - почти с восхищением проговорил Оливье. - Вы сделали невозможное, никому не доступное до сих пор. Но почему вы называете это континуумом?
	Объяснить было трудно: Оливье латыни не знал.
	- Ты когда-нибудь слушал мессу? На каком языке говорит кюре?
	- На церковном.
	- Это латынь, - сказал я. - А континуум по-латыни - нечто постоянное, вечное. Этот завод никогда не остановится и никогда не иссякнет.
	- Значит, не нужно уменьшать прирост населения?
	- Конечно.
	Оливье задумался: он получал и переваривал свой первый урок политграмоты.
	- И можно снизить цены?
	- На продукты? Бесспорно. Хоть вдвое. Можно даже раздавать их бесплатно, но тогда придется коренным образом изменить экономику Города. Сразу это трудно.
	- Я не очень хорошо тебя понимаю, - растерянно признался Оливье, - Но, по-моему, Бойл ничего не захочет менять.
	- Почему?
	- Потому что это... ему невыгодно. - Оливье нашел нужное слово.
	- Соображаешь, - усмехнулся я ободряюще. - Пошевелим мозгами и все поймем. Конечно, Бойл ничего не захочет менять.
	Еще бы! Если бы Корсон Бойл действительно убедился в неистощимости дарованного ему богатства, он бы кое в чем реформировал экономику Города. Может быть, даже и политику. Это бы только повысило и его личный престиж и престиж его хунты. Из замаскированного диктатора он вырос бы в живого бога. Но какой правитель поверит голословному утверждению трех, с его точки зрения, авантюристов? Кто подтвердит наш рассказ? Кто проверит его, если сквозь фиолетовый коридор можем пройти только мы? Уже за одно это нас расстреляют или повесят на первом лесном суку. Опасных свидетелей не оставляют в живых.
	Я сказал все это Оливье, в заключение добавив:
	- Что в наиболее выгодном для Города случае сделает Корсон Бойл? Сменит ценник в продовольственных магазинах. Не лучше ли уж сменить его самого?
	Моя реплика не испугала и не удивила Оливье. Он просто спросил:
	- А на кого? Одного убили, придет другой. Какая разница?
	"Соображает, - подумал я. - Трезвый ум. Такого не соблазнишь романтикой покушения".
	- Сменить всю клику, - сказал я вслух.
	- С чем? С луками против автоматов?
	- Найдутся и автоматы.
	Оливье снова замолчал, размышляя.
	- Трудно, очень трудно, - задумался он и переменил тему, - А где Шнелль?
	- Лежит вместе со своим напарником под придорожным кустом, если лисы не съели.
	- А если начнется следствие?
	- Напишу рапорт о нападении на обратном пути. По недомыслию "дикие", мол, пытались отбить машину.
	- Сомнительная версия, - покачал головой Оливье. - Возьмутся за тебя в трибунале.
	Но следствие мне явно не угрожало. Бойла отвлекло нечто более важное, чем розыски пропавшего Шнелля. Я убедился в этом в тот же вечер, когда комиссар позвонил на заставу во время моего разговора с Оливье.
	- Начальником заставы, Ано, - услышал я, - вместо тебя назначен Минье. Сдашь дела - он сейчас прибудет. А сам поедешь в Майн-сити на его место.
	Я слыхал о Минье, заместителе коменданта лагеря, тупом и жестоком солдафоне, яростно ненавидимом заключенными. Не потому ли его переводят сюда, чтобы спасти от расправы? Такие случаи бывали.
	Внутренне даже довольный, что расстаюсь с опротивевшей мне заставой, я все же спросил:
	- Вы недовольны мной, комиссар?
	- Наоборот. Ты нужен в Майн-сити. Сейчас это труднейший для нас участок. В лагере готовится бунт - у нас есть свои информаторы в каждом бараке. Но когда именно, выяснить не удалось. На другой день трех информаторов обнаружили задушенными в шахте, а на столе у себя Минье нашел свой смертный приговор, нацарапанный печатными буквами. Минье так напуган, что рассчитывать на него там уже невозможно. Конечно, можно расстрелять каждого пятого или десятого, но такой роскоши сейчас мы позволить себе не можем: необходимо форсировать добычу угля. Любой ценой, любыми средствами. Уголь, уголь и еще раз уголь.
	- Мне потребуется помощник, - сказал я. - Возьму Оливье, если не возражаете.
	- Я бы возразил, но тебе виднее. Выезжайте сегодня же. Действуй, как подскажет обстановка, - вмешиваться не буду. В качестве начальной меры могу подсказать: связь с Городом. Смени всех вольнонаемных шоферов, подвозящих продукты для кухонь. В лагере уже появилась эта воскресшая газетка...
	В голосе Бойла мне послышались нотки растерянности, даже тревоги. И я рискнул спросить:
	- Какая газета, комиссар?
	- Сослали редактора, разгромили типографию, даже бумагу вывезли, а пакость эта выходит, - сказал он и, не объясняя, бросил трубку.
	
	
	Плетка и шоколад
	
	Мы выехали в Майн-сити на рассвете по окружной дороге в сопровождении эскорта патрульных с автоматами. Кажется, мое назначение опережало события. Бойл сказал: готовится бунт. Вероятно, он имел в виду локально ограниченный мятеж в одном из бараков, обеспечивающий побег, может быть, и значительной группе заключенных, но всегда только побег. Такие побеги случались: лес был наводнен шайками одичавших беглецов, время от времени нападавших на патрули и машины с продуктами. Но с моей помощью Сопротивление могло превратить мятеж в восстание, отнюдь не ограничивая его цели побегом. Сложность заключалась в том, что организация побега уже началась, а без соответствующих паролей и явок нечего было и думать о связи с лагерными подпольщиками. Даже выданные им списки провокаторов они, в свою очередь, могли посчитать провокацией. Правда, меня знал Джемс, но при его недоверчивости и пылкости моя самодеятельность могла иметь самые пагубные последствия. На подобную самодеятельность без директив Сопротивления я не имел никакого права.
	Близость человеческого поселения стала заметной по мере нашего приближения к лагерю, показались конские табуны на лугах, обнесенных высоким забором, зелено-желтые массивы овса и плантации роз, явно посаженных человеком. "Участки полицейских-отставников, - пояснил Оливье, - заготовка розового масла". К лагерю мы подъехали не со стороны железной дороги, отделенной от леса колючей проволокой, а по грунтовке, изрезанной колесами и копытами, которая и привела нас к воротам в серой бетонной стене с лаконичной надписью "Уголь". На мой недоуменный взгляд Оливье разъяснил, что на таких же воротах к югу отсюда красуется надпись "Железо", а выше в горах - "Медь", в зависимости от того, на какие разработки ведет дорога.
	Однако поселок за воротами производил даже симпатичное впечатление и чем-то напоминал виденное мною во Франции. Оттуда, вероятно, и были скопированы эти дома с черепичными крышами и цветными палисадниками, уцелевшими со времен Второй республики, одноэтажные коттеджи-модерн, нечто вроде мэрии в центре маленькой площади и трактир с вынесенными на улицу столиками под курортно-полосатым тентом. "Административный поселок, - подсказал Оливье, - комендатура службы, техническое управление и ресторан для нашей услады". "А рабочие?" Даже сопровождавшие нас патрульные заржали, как лошади. "Ты еще бараки не видел. И плеточный плац и собачий питомник". "Зачем питомник?" - поинтересовался я. Оливье ответил лаконично и грустно: "Увидишь".
	Освенцим и Маутхаузен мы увидели позже, когда осматривали шахтерские обиталища в блоках-бараках, возглавлявшихся блок-боссами. "Облака" смоделировали человеческую жестокость, а человеческая жестокость придумала и оборудовала Майн-сити. То, что мы видели в бараках, кухнях и на плеточном плацу, где наказывали провинившихся окованными медью ременными плетками, можно сравнить с любой гиммлеровской фабрикой смерти и описание увиденного заимствовать из любого документального фильма, смонтированного по материалам Нюрнбергского процесса. Будет очень похоже. Несколько архаично, не столь модернизованно: не было печей, газовых камер, изделий из человеческой кожи, стерилизации. Но древние формы человекоистребления, вплоть до травли собаками, применялись здесь ревностно и умело.
	Собак, впрочем, я отменил, плетки тоже. На самом большом плацу я собрал всех блок-боссов - типичнейших "капо" с выражением жестокости и хамства на лицах. Они были в таких же серых мундирах, как и галунщики. Только золота было меньше. За голенищем у каждого торчала плетка. С плеток я и начал.
	- Плетки сжечь, а все плацы уложить дерном, - приказал я, - пусть будут лужайки для отдыха.
	У меня в комендатуре был не то управдел, не то писарь, почти мой однофамилец - Онэ. Он тут же вел записи для приказа. А приказ этот поверг его в трепет - даже руки у него задрожали.
	- Пункт седьмой охранительного устава гласит...- начал было он.
	- Пункт седьмой временно отменяется, - перебил я. - Кроме того, все собаки используются только за проволокой. Никакой травли людей на территории лагеря. Все!
	Так было покончено с плетками и собаками. Кроме того, я закрыл все карцеры, ввел наблюдение за безопасностью работ на лесоповале и увеличил дневной рацион для рабочих. Порядок в столовых и лазаретах наводил Оливье. На большее пока я не рискнул, да и реформы мои предназначались лишь для того, чтобы внести некое смятение в умах. Мятеж не должен был начаться без вмешательства Сопротивления. Джемса я в бараках не нашел, но имя его в списках видел. И мой интерес к нему, естественно, привлек внимание Онэ.
	- Вы знаете, кто этот Джемс Стил? - спросил он.
	- Знаю, - ответил я хладнокровно, - Бывший редактор подпольной газеты. 
	Онэ сейчас же насторожился: что это я затеял?
	- Собираюсь расширить канцелярию, - небрежно заметил я. - Объем работы увеличивается, один вы не справитесь. А из бывшего редактора может выйти хороший писарь.
	Онэ промолчал. Он копил наблюдения для доноса. Кому? Больному Бриску, которого я замещал, или самому Бойлу? Бриск меня не пугал, но вмешательство Бойла могло сорвать мои планы. Онэ становился опасным, а наш раунд решающим.
	Для начала я послал его в нокдаун.
	- Вы готовите рапорт, Онэ? О моих действиях и через мою голову.. Но учтите: первым об этом узнаю я.
	Он взглянул на меня исподлобья, как бы оценивая мою угрозу.
	- Вам еще не выносили смертного приговора? - спросил я.
	- Ннннет...- заикнулся он.
	- В таких случаях полицейских спасают. Переводят в другое место, как Минье, например. Так запомните: вас не переведут.
	Я мог спокойно считать до десяти, как на ринге. С Онэ было покончено. Требовался кислород, и я его дал.
	- Мне поручено, Онэ, любыми средствами, я подчеркиваю, любыми, поднять добычу руды и угля. Сделать это можно при помощи кнута и пряника, - я перевел "кнут" как "плетку", а "пряник", как "плитку шоколада". - Мои предшественники предпочитали плетку, и добыча падала. Поэтому я решил попробовать шоколад.
	По-видимому, он понял, потому что мое требование разыскать и доставить Джемса бросился выполнять сам. Сейчас предстоял разговор потруднее.
	Джемс вошел в зеленой куртке каторжника: до полосатых местные Гиммлеры не додумались. Сначала я даже не узнал его, настолько он изменился.
	- Садись -сказал я, подвигая стул. Он сел, не отводя устремленных на меня глаз. В них я читал презрение и недоверие.
	- Считаешь, что я предатель и делаю карьеру в полиции? - спросил я в упор.
	- А разве это не так? - скривился он.- Мне что-то неизвестно от Сопротивления о твоем назначении.
	- Будет известно, - сказал я. - Оно произошло неожиданно для меня самого. Связаться с руководством и получить директивы еще не успел.
	Он молчал. Сжатые губы его по-прежнему презрительно кривились: не верил ни одному моему слову.
	- Ты прав, - вздохнул я. - Доверие не просят, а завоевывают. Подождем. Где работаешь?
	- На. седьмой-бис. Думаешь, буду восхищаться твоими реформами? В создавшемся положении они приносят больше вреда, чем пользы.
	Так и есть. Смятение в умах уже началось. Теперь только выиграть время, чтобы связаться с Фляшем.
	- Ты ошибаешься и скоро осознаешь свою ошибку, - сказал я Джемсу. - А пока я перевожу тебя из шахты.
	Он вскочил испуганно.
	- Куда?
	- В канцелярию. Ты должен быть у меня под рукой.
	- Оставь меня в шахте, Ано. Прошу. Я не понимаю тебя. - Голос его дрожал, он почти умолял, этот голос.
	- Нет. - Я решительно отверг его просьбу. - Ты и раньше мало что понимал. Из-за непонятливости погубил и людей и газету.
	Он сразу сник, даже голову опустил - смущенный, растерянный мальчик.
	Я добивал его: у меня не было выхода.
	- Я не обвиняю тебя в предательстве, потому что знаю предателя. Но твое недомыслие и доверчивость, столь же легкомысленные, как и твое сейчас недоверие, привели к провалу.
	Казалось, он задыхался.
	- Ты знаешь предателя? Кто?
	- Этьен. Я же предупреждал тебя.
	- И все-таки я тебе не верю, - упрямо повторил Джемс, но уже без прежней уверенности.
	- Поверишь, - усмехнулся я. - Поверишь, когда получишь инструкции.
	Теперь мне нужен был только повод для отъезда в Город.
	
	
	Гамбит Этъена
	
	Повод нашелся. Нужно было сменить вольнонаемных шоферов, подвозивших из Си-центра муку ручного помола, из которой замешивалась лагерная похлебка для кухонь, и деликатесные продукты для администрации охраны. Я выехал ночью, рассчитывая застать Зернова или в крайнем случае Мартина. А с Фляшем требовалось связаться до вечера: времени у меня не было.
	Отельная конюшня была на замке, конюхи спали, и я, привязав лошадь к афишной стойке, прошел в вестибюль "Омона", не рискуя никого удивить: мой мундир был идеальным ночным пропуском. Но и удивлять было некого: швейцар дремал у себя в каморке, а портье просто спал, положив голову на руки. Так я и добрался незамеченным до нашего номера.
	Вошел и отшатнулся. На меня из соседней комнаты прыгнул с безумными глазами Мартин. Он был одет, в руке сверкнул знаменитый нож.
	- Будь ты проклят! - воскликнул Мартин и сплюнул. - Золотарь чертов! Ну, входи.
	В комнате было так накурено, что даже десяток свечей не позволил сразу рассмотреть лиц собравшихся. Я никого не узнал, но все вскочили, различив мой проклятый мундир.
	- Порядок, - сказал Мартин. - Тревога отменяется. Это Юри лично и срочно.
	- Ну и напугал ты нас. Юрка, - услышал я в дыму голос Зернова.
	- Меня он не помнит, - засмеялся сидевший ближе всех Стил.
	- А меня не узнает, - откликнулся Фляш. 
	Теперь я разглядел всех и даже узнал сидевшего на диване Томпсона, такого же седого и худощавого, каким я знал его на Земле.
	- Простите, господа, если помешал. Я не знаю ни причин, ни целей этого ночного собрания и могу сейчас же уйти, но мне именно срочно, как сказал Мартин, нужен Фляш, - здесь все равны.
	- Кроме меня. Я могу выйти, - сказал Мартин.
	- Не дурите, Мартин. Вы специально приглашены, как и Ано, хотя мы и не могли с ним связаться.
	- Я назначен комендантом Майн-сити, - объявил я.
	И все умолкло. Как долго длилось молчание, я не могу сказать, но в эти минуты каждый, вероятно, обдумывал перспективы, которые открывало мое назначение. Наконец Фляш спросил:
	- Давно?
	- Уже несколько дней, как я в лагере,- поспешно проговорил я. - С подпольем связаться не могу: нет ни паролей, ни явок. А без них мне по вполне понятным причинам не доверяют. Даже Джемс.
	- Вы видели мальчика? - взметнулся Стил. - Как он выглядит?
	- Плохо. Кто же в бараках хорошо выглядит, кроме собак и блок-боссов? Впрочем, я перевожу его к себе в канцелярию.
	- Оставьте его в шахте, - жестко потребовал Стил,и я, конечно, знал почему.
	- Бессмысленно. Корсон Бойл уже знает о предстоящей акции. Ее надо готовить иначе и в других масштабах.
	- Гамбит Анохина, - усмехнулся Томпсон. 
	Я вздрогнул. Откуда он знает мою фамилию? От Зернова? От Стила? Кто же он? И почему Фляш сказал, что здесь все свои?
	- Мы обдумаем его часом позже. Ночь велика, - продолжал Томпсон. - Сейчас надо рассчитать другой гамбит. Гамбит Этьена. Гамбит Этьена разгромный: головка Сопротивления отсекается одним ходом. Этот ход он уже сделал и спокойно спит сейчас в своем номере-люкс. Но мы, - продолжал Томпсон, - ответили неожиданно. Заседание совета перенесли сюда и на этот час. Сию минуту мы пригласим господина Этьена. Я думаю, что полицейский мундир Анохина внесет кое-какие коррективы в наш план: мы сможем переставить фигуры.
	- Зачем, - обиделся Мартин. - Я и один справлюсь.
	- Золотой галун справится лучше. Меньше шуму, больше эффекта. Вы сейчас потушите фонари в коридорах и проводите Анохина до апартаментов Этьена. Откройте дверь - ключ у вас - и погасите свечи на черной лестнице. У вас есть спички, Анохин? Возьмите коробку. Зажгите свечку на камине, разбудите спящего и пригласите его следовать за собой. Сначала он испугается, потом удивится, потом будет уверять, что это ошибка, попросит разрешения позвонить Бойлу - у него одного в отеле есть телефон. Но вы не разрешите и пригрозите, что при малейшем шуме пристрелите его на месте. Кстати, и пристрелите, если другого выхода не будет. Но Этьен трус и после такого предупреждения последует за вами куда угодно. Ведите его к черной лестнице - почему не к парадной, придумайте сами. Когда спуститесь, столкните его в подвал. Шума не будет: его подхватит Мартин и впихнет в дверь, где была типография. За ним войдете и вы.
	Томпсон придумал и рассчитал все это с быстротой электронной машины. Теперь я понял, что изменилосъ в нем. Земной Томпсон был чуточку медлительнее и не то чтобы туповат, но тяжелодумен: сказывался .возраст. Здешний Томпсон не казался моложе, но возраст его не обременял мышления. Биологически это была та же человеческая структура, но психологически уже иная: в другой среде, в других условиях психологический облик мог приобрести с годами и другие черты.
	- Пошли, - сказал Мартин, выводя меня из задумчивости, должно быть, уже затянувшейся. - Не боишься? - спросил он уже в коридоре.
	- Кого? - усмехнулся я.- "Омон" не континуум. Чудес не будет.
	- Грязная работа, - вздохнул Мартин. - А начинать и заканчивать ее будем мы.
	Мне стало не по себе. Должно быть, Мартин заметил это, потому что прибавил другим тоном:
	- В Сен-Дизье мы не дрогнули. А ведь Этьен здесь такой же подонок. Даже хуже. Страшнее.
	Молча мы погасили фонари в коридоре, молча дошли до тупичка, где находились комнаты Этьена, молча открыли дверь ключом, оказавшимся у Мартина, и расстались. А далее все произошло так, как предсказал Томпсон.
	В бывшую нашу редакцию мы вошли вслед за влетевшим Этьеном. Он еле удержался на ногах от пинка Мартина и сейчас оглядывался растерянно и недоуменно, явно ничего не понимая. У стеллажей, заставленных ящиками с вином и консервами - типографию нашу Этьен превратил в склад для хранения непортящихся продуктов, - за непокрытым деревянным столом, где лежали раньше наши первые гранки и куда сейчас сгружались с полок коньяк и сардины, сидел Малый совет Сопротивления, заседание которого, как точно было известно Этьену, должно было состояться на шесть часов позже и совсем не в подвале его гостиницы. Удивило Этьена, как, впрочем, и меня, и присутствие Зернова в четверке Совета - для владельца "Омона" и тайного полицейского агента Зернов был малоприметным писарем мэрии, сбежавшим от "диких" к радостям городской жизни. Удивленно посмотрел Этьен и на Томпсона: видимо, о том, что он тоже входил в совет, провокатор не знал.
	- Дайте ему стул, - сказал Фляш.
	Мартин, стоявший рядом со мной у двери, подвинул стул. Этьен сел, внимательно разглядывая сидевших против него. Два трехсвечника создавали довольно сносное освещение.
	- Может быть, мне объяснят, что означает этот спектакль, в котором участвуют псевдошоферы и лжеполицейские? - спросил он высокомерно.
	- Оставьте этот тон, Этьен, - сурово сказал Фляш. - Не время валять дурака!
	- Я хочу знать, что здесь происходит.
	- Суд.
	Мертвенно-желтое лицо Этьеиа не выразило ни удивления, ни гнева.
	- Могу я ознакомиться с обвинительным заключением?
	- По известным вам обстоятельствам мы избегаем документации. Все, что вас интересует, будет изложено устно. Вас обвиняют в прямом предательстве акций Сопротивления.
	- Каких именно?
	Я даже залюбовался хладнокровием, с каким вел страшную для него беседу Этьен. Неужели он так верил в свою безнаказанность?
	- Рукопись статьи Стила, известная только вам и оказавшаяся в руках полиции. Стил,как вам известно, вынужден был бежать из Города.
	- Не помню. Это было давно.
	- Есть события более поздние. Разгром газеты.
	- Я сам оборудовал ее типографию.
	- И дали адрес полиции.
	- Почему я? Где доказательства?
	- Нас давно предупреждали о вас как о потенциальном предателе. После ареста Джемса за вами было установлено наблюдение. О завтрашнем заседании совета все известно полиции. Дом уже с вечера оцеплен.
	- Все это еще не доказательства.
	- О завтрашнем заседании Совета, кроме вас, знали только мы - четверо.
	- Так поищите виновного среди четверых. Может быть. вы? - Смешок в лицо Фляшу.- Или он? - Кивок в сторону Томпсона.
	Члены Совета переглянулись. Неужели они отступят перед спокойствием Этьена? Ведь спокойствие - это его оружие. Но я ошибся.
	- Мне очень интересно, у кого возникла мысль о моем потенциальном предательстве, - невозмутимо заметил Этьен.
	- У меня, - сказал Зернов.
	- И у меня, - прибавил я.
	- Почему?
	- Потому что мы знаем вас до Начала - вы утратили память, а мы нет. Вы всегда были предателем - должно быть, это у вас в крови. - Я говорил, уже не различая Этьена здешнего от Этьена земного. - Вы предали гестапо даже любимую женщину, а когда не удавалось предательство и вас били по щекам, вы только холуйски кланялись: хорошо, мсье, будет сделано, мсье...
	Этьена не заинтересовало слово "гестапо", наверняка ему незнакомое, он пропустил мимо ушей и "любимую женщину", он только спросил: 
	- Когда это было?
	- Четверть вена назад.
	- Где?
	- В Сен-Дизье.
	Нашу дуэль слушали в абсолютном молчании, только у Зернова блуждала на губах знакомая ироническая улыбка: казалось, что мой экспромт доставлял ему удовольствие.
	- Сен-Дизье... Сен-Дизье...- повторил Этьен, мучительно наморщив лоб, и вдруг воскликнул громко и радостно: - Вспомнил!
	И даже с каким-то облегчением, словно прошла терзавшая его боль, уверенно повторил:
	- Теперь вспомнил. Хорошо. Все. Спасибо. 
	Никто не ответил. Я стоял пораженный,не зная,что сказать и нужно ли говорить, может быть, самое важное уже сказано.
	- По-моему, здесь же в "Омоне"... совсем недавно я опять встретил ее. Я не мог жить больше...
	Боюсь, что Стил и Фляш ничего не поняли: я поймал удивленный взгляд, которым они обменялись.
	- Вы хотите, чтобы я сам все кончил? - спросил Этьен, обращаясь только ко мне. И я ответил:
	- Вы угадали.
	Я вынул пистолет, высыпал на руку все патроны, оставив один-единственный, спустил предохранитель и сказал присутствовамшим:
	- Выходите.
	Все поняли и молча вышли один за другим. 
	Потом раздался выстрел.
	Мартин нашел нас наверху: выстрел мы слышали и не сомневались. Но он все-таки сказал:
	- Не промахнулся. Жаль только, что не оставил записки.
	
	
	Совет безопасности
	
	- Ассоциативная память, - повторил Зернов, но то, что он произнес дальше, буквально заставило меня вздрогнуть. - Этьен возник здесь биологически тот же, со всем объемом своей земной памяти. Лишь отдельные участки ее были заблокированы. Я думаю, блокада не была постоянной, что-то ослабляло ее - время или воздействие внешней среды. "Память возвращается", - любит говорить Фляш, только механизм этого возвращения нам неизвестен. Неразгаданная тайна мозга. Таких тайн много: как возникает воспоминание, что его вызывает, почему в одном случае возникают у человека слуховые, в другом - зрительные образы? Я не специалист, но специалисты высказывают предположение, что на височных долях больших полушарий нашего мозга находятся участки, связанные каким-то образом с механизмом воспоминания. Под действием очень слабых электрических импульсов на эти участки человек вспоминал давно забытое - причем всегда одно и то же, если воздействию подвергались одни и те же участки. Может быть, в данном случае роль электрического импульса сыграла цепочка ассоциаций? Одно слово - и эта цепочка освободила заблокированные участки. Помните радость, какой осветилось его лицо, когда Анохин назвал Сен-Дизье. "Вспомнил, - сказал Этьен, - я все вспомнил".
	- А что такое Сен-Дизье? - спросил Фляш.
	- Городок во Франции, где Этьен, или его земной аналог, вынужден был вступить в конфликт с совестью. А такие конфликты не всегда проходят бесследно.
	- Так чему же он обрадовался?
	- Тому, что освободилась память. Не его память, конечно, но он уже не мог отделить себя от земного Этьена. Механизм идентичной памяти толкал обоих к самоубийству. Кроме того, у него не было выхода: он знал, что его ожидает.
	Я слушал этот разговор, недоумевая. Значит, Зериов уже рассказал этим людям об их повторном существовании. Зачем? Мое недоумение разрешил Томпсон.
	- Я читаю удивление в глазах нашего лжеполицейского, - засмеялся он. - Должно быть, он все еще полагает, что мы поверили сочиненной вами легенде, - засмеялся он, - Мы не столь наивны, мой друг. Вашу газету мы зачитали до дыр, но чем больше читали, тем труднее верилось в то, что наш мир оторвался от вашего. Я стал задавать наводящие вопросы  Борису. Он в это время расшифровывал записи по истории Города и отвечал машинально, не задумываясь. Так, например, он разъяснил мне политический механизм Организации Объединенных Наций и невольно проговорился о многом, что вашей легенде не соответствовало. Тогда я сказал: выкладывайте правду, Борис. Мы не дети, чтобы верить сказкам. В ответ он дал мне прочитать черновик своего предисловия к нашей истории Города.
	С этими словами Томпсон встал и рванул оконную штору. За окном темнела, как всегда здесь, безлунная ночь. Даже звезд не было видно - над Городом шли грозовые тучи. Повеяло не прохладой, а жаром от нагретого за день камня.
	- До рассвета еще есть время. Фляш и Стил уйдут, как обычно, через окно. За мной приедет фиакр из мэрии: забыв ночной пропуск, я заночевал в номере у моего секретаря. Это, кстати, и подтвердит, если понадобится, и наш лжеполицейский. У Толя железное алиби: он ночует после концерта в "Олимпии". А Этьена начнут искать не раньше полудня, когда обнаружится, что заседание в указанном им месте не состоялось. О том, что оно состоялось здесь, никому не придет в голову. Поэтому мы имеем все основания его продолжить, заслушав нового коменданта Майи-сити.
	Предложение Томпсона было принято без возражений. Я вкратце изложил свои соображения о подготовке восстания в лагере. Споров не было. Мне тут же дали пароли и явки к подпольщикам. Мартину поручили возглавить группу вольнонаемных шоферов и кучеров, которых взялся подбирать Фляш. По первому впечатлению начало предстоявшей операции в лагере складывалось удачно. Но Мартин усомнился:
	- Не рано ли?
	- Охрану мы разоружим или уничтожим на месте, - сказал я.
	- А где возьмешь оружие?
	- На складе. Там по описи три тысячи автоматов, не считая мелочи. Не забывайте, что полицейский небоскреб в четырнадцатом блоке - тоже склад.
	- Небоскреб - это уличные бои.
	- Во-первых, уличных боев не избежать, а, во-вторых, вооруженные шахтеры Майн-сити - это тоже армия.
	- "Дикие" могут захватить заставу и шоссе из континуума, - предложил Стил.
	Но Томпсон почему-то не согласился.
	- "Диких" лучше использовать на других подходах и заставах. На продтрассу я бы направил наиболее стойких. Континуум не только источник жизни, но и ключ и власти.
	- Анохин, - вдруг сказал Томпсон, - я назвал вас так, чтобы вы поняли, что мы знаем вас и все о вас, что нам нужно. Но время для раскрытия псевдонимов пока не пришло. Так вот, несколько запоздалых мыслей, Ано.
	- Слушаю,- отвечал я.
	- Подпольному комитету лагеря вы передадите не совет, а приказ. Любой ценой выработка, хотя бы в отдельных шактах, должна быть повышена. И немедленно. Эта подачка Бойлу развяжет руки.
	- Есть, - сказал я.
	- Блок-боссов пока не трогать. Их уничтожат в начале восстания. Информаторов тоже.
	- Цейхгауз и склад оружия поручить Оливье. На него можно положиться?
	- Как на меня.
	- Тогда пусть подберет две сотни полицейских мундиров и передаст Мартину.
	Вспышка молнии за окном осветила на мгновение наши лица. Те, что увидел я, были торжественны, как на празднике. Почти догнавший вспышку удар грома заглушил все шорохи ночи. Гроза начиналась прямо над Городом.
	- Пепел Клааса, - сказал я.
	- Стучит в мое сердце, - докончил Фляш.
	- Откуда вы знаете об этом романе?
	- Разве это роман? Я думал - революционный лозунг.
	- Я тоже так думал до этой ночи, - послышался позади знакомый голос.
	Мгновенно обернувшись, я тут же узнал говорившего. Он стоял в тусклой полоске света, сбрасываемого с камина трехсвечником. Борис Аркадьевич Зернов собственной персоной, как всегда на Земле, в светлом костюме - он не любил темных тонов - и все-таки не наш. Отсутствие бородки и небритой щетины на щеках не многим отличало вошедшего от сидевшего за столом его отражения.
	- Вы понимаете, почему я настаивал на вашей бородке? - шепнул своему писарю Томпсон.
	- Я давно это знаю.
	- Тем лучше, - вмешался Зернов-двойник, -значит, визитных карточек не потребуется.
	- Откуда вы узнали о нашей встрече? - насторожился Фляш и мигнул Мартину. Тот незаметно отошел и двери.
	- Я и сейчас не знаю о вашей встрече, - ответил вошедший, - я знаю только то, что мой земной аналог находится в отеле "Омон".
	- Когда ты узнал об этом? - спросил наш Зернов.
	- Когда застрелился Этьен. Должно быть, его выстрел и "разбудил" меня как приказ проснуться. Только проснулся я, уже зная все, что он знает, - Он кивнул своему "отражению".
	- Почему ты стал кибернетиком?
	- Сейчас легко ответить, а спроси ты меня раньше, когда я в первый день Начала пришел в Би-центр, как в наш институт, как будто ничего другого никогда не знал и не видел, я бы глазами хлопал. Вероятно, спросил бы в ответ: "Почему стал? Я всегда был".
	- А почему ты работаешь с этой камарильей? - нахмурился Зернов.
	- Я работаю с вычислительными машинами. Понятия не имею о том, что происходит в Городе.
	- Была у меня такая страстишка, - задумчиво произнес Зернов, - научное червячество. Я-то освободился от нее, а у тебя ее гипертрофировали.
	- Вероятно, надеялись, что преданность науке все определит и направит.
	- Направить направило, - усмехнулся Зернов. - В тупичок. Никчемный вышел из тебя социолог. Кстати, - хотя то, что он спросил, было совсем некстати, - из твоего Би-центра можно закрыть вход в Континуум, лишить Город продовольствия?
	- Можно, - согласился Зернов-дувль, - есть такая Энд-камера. Между прочим, даже я туда не могу войи. Этим правом обладает только один человек в Городе.
	- Ну что ж, - вздохнул Зернов, - подумаем. Его дубль понимающе улыбнулся, встал и, не прощаясь, пошел к выходу.
	- Искать меня не надо. Найдешь, когда вспомнишь.
	
	
	Судьба Онэ
	
	Я вернулся в городок за колючей проволокой, не повидавшись с Корсоном Бойлом, но выполнив его первый приказ. Одиннадцать водителей и тридцать четыре возчика, педантично подобранные Фляшем - целый отряд разведчиков, - уже просачивались на территорию лагеря. Непрерывная связь с руководством Сопротивления была обеспечена.
	Оливье в своей обычной доверительной и скромной манере изложил новости.
	Онэ с каменным выражением чиновничьей послушливости положил передо мной списки информаторов - несколько страниц, мелко исписанных ровным писарским почерком, - перечень кличек и лагерных номеров. "Кто работает непосредственно на Бойла?" - поинтересовался я. Онэ с деланным недоумением пожал плечами: не знает. Я сунул списки в стол, что позволило Онэ, уходя, елейно заметить: списки, мол, должны храниться в сейфе, и никто в лагере, кроме меня и его, не должен знать об их существовании. Через секунду он вернулся и доложил, что в приемной ожидает Джемс.
	Он и сейчас глядел на меня волк волком, даже отросшие его волосы по-волчьи топорщились. Письмо отца он прочел внимательно, вглядываясь в каждую букву, даже на свет посмотрел.
	Но пароль и отзыв сделали свое дело: если я не приобрел симпатии Джемса, то вопрос о доверии уже не ставился. Мы сразу перешли к делу.
	- Представители комитета согласны встретиться.
	- Когда и где?
	- В заброшенной каменоломне у Голубой рощи. Там есть заросшие бурьяном карьеры. Завтра вечером. Трудно собрать всех за один день.
	- Не спускай глаз с Онэ. Я подозреваю его в работе на Бойла. Связи с Городом у него нет, но он будет ее искать. Единственный телефон у меня в кабинете. Следи в оба, когда меня нет.
	Вошел Онэ.
	- Мне нужно кое-что сказать, комендант.
	- Говорите. Джемс - теперь наш работник. И запомните: Джемс Стил, а не номер триста двадцать семь дробь шестнадцать.
	- Вы заменили всех шоферов и возчиков. Мне бы хотелось сохранить одного.
	"Ищет связи с Городом", - подумал я. В глазах Джемса прочел ту же мысль.
	- Подумаем. Как зовут вашего протеже?
	- Тик.
	"Еще один провокатор. Не выйдет", - злорадно подумал я и сказал вслух:
	- Отпуска пока отменяем.
	- Мне потребуется только день, комендант.
	- Подумаем, - повторил я, а подумал о том, что никакого отпуска Онэ ни в коем случае не получит. Тогда у него остается только телефон, и ловушка захлопнется. Впрочем, у меня был еще один тест, как любил говорить Мартин, однако я не сообщил о нем даже Джемсу. Тест был рискованный, и в случае неудачи партия могла окончиться с сомнительным для нас результатом.
	На другой день Джемс сдержал слово. К вечеру - я здесь так и не научился точно рассчитывать время, отмечал его по земному и потому всегда ошибался, - когда уже смеркалось и на горячую, иссушенную землю ложились тени таких же горячих сумерек, мы с Джемсом, будто бы на инспекционной прогулке, пошли по "тропе стражников", завивающейся вокруг лесной горы, напоминавшей наши приморские сопки. По дороге мы заметили подозрительного человека. Кажется, это был Онэ. Не иначе, как что-то пронюхал...
	Как и рассчитал мой спутник, мы все встретились внизу, различив и уточнив площадку в кустарнике. Мне пожали руки пять или шесть человек - я уже запутался в окружавшей темноте: фонарей мы, понятно, не зажигали. Один только представился кличкой или уменьшительным именем - Бент, другие - номерами. Но я и не стремился к близкому знакомству: мое дело было подготовить операцию.
	После обмена паролями мы с Бентом, а он, видимо, и был наделен полномочиями, сразу перешли к плану. В царстве каменноугольных шахт сжимался самый мощный кулак, а забытые тут же подали голос:
	- Больница и лазареты тоже могут выделить добровольцев.
	- И могильщики.
	Никто не засмеялся: могильщики в Майи-сити составляли массивный и подвижной отряд.
	О директивах не спорили - ни о сроке восстания, ни о его характере, массовом, внезапном и одновременном. Первоначальная атака сосредоточивалась на складах, причем винный решили взорвать, а вещевой и оружейным разгружать постепенно уже в ближайшие дни. Полицейские мундиры, помимо уже выданных Мартину, также отправить в Город, а форму стражников, несколько отличную от патрульной, использовать тут же для ударных отрядов. Их же вооружить полностью до начала восстания.
	- Мы можем создать трехтысячную армию для удара по Городу. Остальных вооружим для охраны порядка в лагере.
	Я высказал предположение о побочной опасности, какую может создать даже победоносная операция. Могут начаться погромы и грабежи в административных поселках, поджоги бараков и складов, а массы освобожденных рабочих, для которых не найдется оружия, разбредутся кто куда, бросив на произвол судьбы рудничные богатства. Бент сказал, что это предусматривается. Для предотвращения возможных эксцессов и создается внутренняя охрана, рабочим разъяснят, что ни Город, ни лагерь их не прокормят, а тюрьма перестанет быть тюрьмой; колючую проволоку удалят, по всей территории городка восстановят полную свободу передвижения, на рудниках и в шахтах введут нормальный режим, а когда позволят обстоятельства, то снесут бараки и предоставят рабочим земельные участки для собственных домов. Не все поверят, конечно, и неповерившие вынуждены будут вернуться, когда не найдут работы в Городе. А труд шахтера будет, естественно, выше оплачиваться, чем труд городского ремесленника.
	Я передал Бенту список информаторов вместе с пожеланием Томпсона никого не трогать до начала восстания. "А семерых убрать немедленно", - прибавил я. Эти семеро были чиновниками, с которыми общался Бойл во время своих инспекционных поездок. В защиту их не прозвучал ни один голос. Не вызвала споров и судьба Онэ.
	- Я вообще удивляюсь этому трусу, - сказал Бент, - ведь он никуда не ходит один - только к себе в канцелярию да в ресторан для служащих, где и торчит до вечера.
	- А вечером?
	- Идет домой. Не один. Всегда с кем-нибудь.
	- Пусть этим "кто-то" будет Джемс.
	- Не выйдет, пожалуй, - усомнился Джеме. - Не доверяет он мне.
	- А ты шепни ему по секрету, что я отослал тебя с полдороги в каменоломни. Сыграй подозрение: почему каменоломня, почему ночью? Спроси совета... возможно, клюнет. Он недоверчивая скотина, но твой наивный испуг может подействовать. Важно, чтобы ты проводил его до дому из ресторана. Улица освещается?
	- У дома? Нет.
	Участь Онэ была решена.
	
	
	Четырехмерное в трехмерном
	
	Я выехал в Город на рассвете, рассчитывая попасть к началу занятий в мэрии. По воскресеньям а мэрии, как и повсюду в Городе, был выходной день, но мэр работал, диктуя Зернову свои записки по истории Города, или принимал посетителей, с помощью которых восстанавливалось в памяти то или иное существенное для заметок событие. Происходило это уже давно, и никаких подозрений, естественно, не вызывало. Поэтому здесь и рроводились последние приготовления к операции, до начала которой оставались считанные часы.
	Никем не замеченный, я вошел в кабинет Томпсона, едва успев пропустить спешившего Стила.
	- Что в Майи-сити? - спросили все разом. 
	Я рассказал. Томпсон слушал, не перебивая. Только раз поинтересовался:
	- В шахтах были? А на обогатительной фабрике?
	Я признался, что передоверил ее подпольному комитету. Томпсон поморщился. Неужели он не доверяет подпольщикам?
	- О недоверии не может быть и речи: сведения поступают к нам регулярно, но не минуя вас. Ни одно звено не должно выпадать.
	- А как у Стила? - спросил я, в свою очередь.
	- Все готово. К сожалению, "диким" не хватает огнестрельного оружия. Вооруженные автоматами захватят продтрассу, а в Город войдут лучники.
	Я подумал об арсенале в небоскребе Четырнадцатого блока.
	- Есть же склад в продуправлении. Я думал, что вам для этого и понадобились мундиры.
	- Для этого. Но экспроприация арсенала в настоящую минуту только насторожит галунщнков. Сейчас они беспечны, даже на посты выходят, еле держась на ногах, а в "золотой день" мы возьмем их тепленькими. Налет на склад произведем одновременно с захватом "Олимпии".
	- Остается еще вычислительный центр, - напомнил Зернов. - Даже Зернов-второй там не все контролирует.
	Телефонный звонок прервал разговор. Зернов взял трубку.
	- Есть, - сказал он, выслушав говорящего, - Порядок. Едем. - И, повернувшись ко мне, прибавил: - Твоя голограмма в Би-центре уже получена. Пройдешь все заграждения.
	Только сейчас я заметил, что Зернов сбрил свою козлиную бороду. Спрашивать, как он сам пройдет заграждения Би-центра, было уже бессмысленно.
	Би-центр находился в американском секторе, занимая добрых полквартала между двумя небоскребами-башнями, пустыми, как и все в Городе, с третьего этажа. Он был невысок - четырехметровая стена из каменных плит полностью скрывала его от любопытных глаз.
	Первый же патруль пропустил нас, не задавая вопросов. На меня даже не взглянули, перед Зерновым вытянулись, как на смотре, молча и почтительно. Я вспомнил слова Томпсона о том, что уже сейчас, накануне праздника, редко кто из патрульных выходит на пост, не хлебнув из заветной бутылки. Томпсон прав: таких защитников порядка можно будет брать тепленькими.
	Брать - да, но не проникнуть в дом: он охранялся изнутри автоматически и надежнее, чем любой банк на Земле. Наружная охрана была пустой формальностью, мы убедились в этом, когда вошли в дом. Кстати, не сразу вошли: самый дом не мог не вызвать удивления и любопытства, тем более у впервые его увидевшего. В нем не было окон, а стены сверкали необыкновенной зеркальной поверхностью. "Как защитные, зеркальные очки", - сразу нашелся Зернов. Но снаружи в них все отражалось и искажалось, как в зеркалах знакомой "комнаты смеха". И люди и вещи, отражаясь, то вытягивались, то сплющивались, то завивались совсем уже обезображенными формами. При этом стены были не просто неровны, а несуразно неровны, как нагромождение скалистых обломков, порой пузырились зеркальными волдырями или остроугольными шишками, порой проваливались, как продырявленный мяч или искалеченный в автомобильной катастрофе кузов машины, загибались без ребер и углов параболическими кривыми или выворачивались наизнанку.
	Но то, что оказалось изнутри, было действительно чудом без всякой иронии, вошли мы не в дверь, а во что-то вроде щели, достаточно широкой для того, чтобы пропустить двух человек любого роста и любой комплекции. Щель открывала проход, заполненный лиловатым газом - точь-в-точь "фиолетовое пятно" в миниатюре. "Шагай, не бойся", - подсказал по-русски Зернов, и я шагнул. Тотчас же все утонуло в знакомом тумане. Я протянул руку - она встретила пустоту, дотронулся до Зернова - он был рядом. "Не осторожничай, ничего не случится", - услышал я его голос, чуть-чуть угасавший в тумане, сделал еще два шага и вышел на дневной свет в большую и пустую комнату, если только окружавшее нас пространство можно было назвать комнатой. Трудно было даже приблизительно определить ее форму: она то удлинялась, то укорачивалась в зависимости от точки, с которой вы пробовали ее осмотреть. И ничего не видели, кроме плотного фиолетового тумана у потолка, если только вообще был здесь потолок, и чуть-чуть мерцающих матовых, будто стеклянных стен. Посреди комнаты плавала круглая белая тарелка, вернее, не плавала, а неподвижно висела, как на сеансе эстрадных "чудес". Все это освещалось обычным слегка рассеянным светом, но его источника я не нашел.
	- Откуда же свет? - удивился я. - Ты говорил, что изнутри стены совершенно прозрачны.
	Зернов засмеялся и словно волшебной палочкой взмахнул: мерцающие стены исчезли, открыв полупьяную ораву галунщиков на только что покинутом нами дворе.
	- Какие-то чудеса оптики! - вырвалось у меня. - Ничего не понимаю.
	- Оптика-то не наша, - сказал Зернов. И плац с полицейскими снова исчез за стенами, непрозрачными, как матовое стекло.
	- Обойди ее и сядь. - Он указал на висевшую над полом белую, чуть изогнутую тарелку. Уже не спрашивая, я повиновался.
	- Зачем это?
	- Ты не рассказывал, как тебя муштровали в зеркальном зальчике после экзаменов, - сказал Зернов. - Фиксировалось твое зеркальное отражение. Что-то вроде голограммы, фотоснимка безлинзовой оптики, с когерентным источником освещения. Здесь, по-видимому, фиксируется не сам объект, а его зеркальное отражение. Твое отражение, например, зафиксированное на пленке, поступило сюда в контрольный механизм центра. Как выглядит этот механизм, каковы принципы его работы, никто не знает. Если объект и отражение не совпадают, ничего не происходит - просто открывается выход на казарменный плац, а в случае совпадения включаются рецепторы. Для чего? Для того, чтобы я или ты могли мысленно назвать нужную им лабораторию, или диспетчерскую, или управление продтрассой, или просто зеркальные стены, чтобы взглянуть на улицу. Меня "память" уже проверила, и рецепторы включились. Их действие ты видел. Теперь твоя очередь. Вызови "лабораторию поля".
	Я мысленно повторил за Зерновым: "Лаборатория поля", - и в мерцающей стене открылась лиловая щель. "Шагай", - подтолкнул меня Зернов, и, шагнув в знакомую лиловую гущу газа, мы вышли снова на дневной свет, но уже совсем в другой зал, именно зал, а не комнату. Из глубины его, заполненной сверкающими металлическими формами, вышел навстречу человек в белом, совсем земном халате - только белизна его тоже сверкала, как белая крышка рояля, отражая окружающий мир. Издали этот мир казался путаницей безугольных геометрических построений, преимущественно труб, сфер и цилиндров. Но за человеком с той же скоростью двигалась высокая, как , цунами, волна лилового газа, в которой гасла и таяла сверкавшая металлом стереометрия. В конце концов газ срезал зал, обратив его в комнату с таким же туманным полом и потолком и такими же стенами. Человек в халате оказался Зерновым-вторым, на этот раз отличавшимся от моего спутника только глянцевым белым халатом.
	Мы сели на подплывшие к нам белые тарелки к такой же белой, ничем не поддерживаемой массивной плите, на которой мгновенно материализовалась из воздуха бутылка "Мартеля" и три широких коньячных бокала.
	- Прежде я считал все эти чудеса в решете техникой земного происхождения, - задумчиво оказал Зернов-второй, - кто-то придумал и сконструировал их до Начала. Кто, мы забыли, а наследством пользуемся понемногу и свое ищем, развиваем, разрабатываем. А теперь, когда вернулась память прошлого, я уже точно знаю, что все это подарок ваших инопланетных гостей. Даже больше - знаю и назначение самого Би-центра.
	- Первая ступень контакта, - перебил Зернов-первый.
	- Мост к их науке, к их освоению мира.
	- Крутой, между прочим, мост. И трудный. Он же построен в четырехмерном пространстве. Нет ни коридоров в обычном смысле этого слова, ни дверей, ни лестниц. То,что их заменяет, длинно, сложно запутано и с земной точки зрения даже бессмысленно. Мы это называем "проходами". Обычно ими никто не пользуется, только когда "телепортация" блокирована.
	Мерцающие стены впереди не то раздвинулись, не то растаяли, обнажив черный экран с равномерно вспыхивающей и гаснущей ядовито-желтой надписью по-английски "Дэнджер!" - опасность.
	- Люк-мусоропровод, - пошутил Зернов-дубль. - Сюда автоматически сбрасываются радиоактивные осадки, различные излучающие вещества, самовзрывающиеся смеси - словом, все, что уже не нужно, но опасно для жизни, - пояснил он.
	- Шагнешь - и конец,- засмеялся я.
	 - Не шагнете. Это мы называем "видимость", полный переход блокирован.
	- Все время?
	- Кроме двух часов пополудни, во избежание излишних передвижений. На пешеходные блуждания по "линиям" решаются только энтузиасты. Общаться можно и так.
	Мерцающие стены исчезли - их сменила гигантская карта продтрассы и Города, вернее, макет, освещенный невидимым источником света.
	Отчетливо были видны лесное шоссе, заставы, улицы, дома. Под картой восседал за непривычного вида клавиатурой очкарик в белом халате, примерно моих лет.
	- Что нового? - спросил Зернов-дубль.
	- Директива продуправления, шеф. Еще два пункта во французском секторе. Маршрут уже уточнен и передан в Эй-центр. Очкарик и карта растаяли за мерцающей пленкой стены, но моего Зернова не заинтересовали телевизионные фокусы.
	- Значит, в твоем распоряжении и входной контроль и нуль-переход? - спросил он.
	- Да, механизм настроен на мои биотоки.
	- А ты можешь, скажем, снять контроль, сохранив блокаду перехода?
	- Зачем?
	- Может создаться ситуация, когда нам понадобится свободный вход с ограниченным передвижением внутри.
	Зернов-второй понимающе усмехнулся.
	- Свободный вход для всех, а блокада против одного?
	- Пять с плюсом.
	- Но он всегда может воспользоваться пешеходными путями.
	- Его можно задержать.
	- "Линии" - это лабиринт. Даже я всех не знаю.
	- Меня интересует только одна - к управлению выходом из Континуума. Энд-камера. Кстати, для чего она понадобилась?
	- Вероятно, ее задумали на случай непредвиденной катастрофы, стихийного бедствия, которое иногда трудно предвидеть даже сверхразуму. Допустим, какого-нибудь обвала или наводнения, когда любой грузовик с продовольствием может оказаться под угрозой гибели. Тогда на время ремонтных работ и предусмотрено действие механизма. А управление им создатели этого мира сочли возможным доверить только главе государства.
	- Каким образом? Не состоялась же встреча на высшем уровне?
	- Зачем? Бойл просто знает, что он один может нажать кнопку. Знание запрограммировано.
	- Значит, он в любую минуту может лишить Город продовольствия? - вмешался я.
	- Если захочет - да. Но никто, кроме него и меня, об этом не знает.
	- Мы знаем, - загадочно сказал мой Зернов.
	
	
	Никаких случайностей
	
	Я не могу быть историком восстания не потому, что неспособен к историческим обобщениям, а просто потому, что я его не видел. Избранный в Центральный повстанческий штаб, я просидел безвылазно на втором этаже отеля "Омон", ничего не видя, кроме хлопающих дверей, входящих и выходящих людей, табачного дыма и зашторенных окон, просидел до той самой минуты, когда пришла и моя очередь предъявить уже не мундирным патрульным свою пластмассовую красную фишку. Она служила паролем и пропуском, гарантировала безопасность в случае нападения своих и давала право руководства любой повстанческой группой.
	Полицейская хунта справляла свой триумфальный день пышно и пьяно. Повсюду развевались расшитые золотом флаги, превращавшие улицы в некое подобие галунных мундиров. Желтые розы цвели на кустах и на окнах. И пьяны на этот раз были не только полицейские, пьющие без просыпу бог знает какие сутки: специальным указом властей с утра была объявлена бесплатная раздача вина не только в ресторанах, барах и кафетериях, но и в каждой торгующей вином лавчонке, где для этого были сооружены специальные стойки - пей, сколько влезет. И пили. К полудню, по-здешнему к девяти утра, на улицах плясали и горланили, как на ярмарочной попойке, толпы пьяных обывателей.
	Меня равно поражали и беспечность хозяев Города, их полная неосведомленность о том, что назревало у них под носом, и продуманная оперативность повстанческого штаба и его якобинских сил: вспоминалось зерновское "с нами или без нас, а они свое дело сделают". И они делали его согласованно, четко и почти безошибочно. Ошибки, конечно, были, но и они уже не смогли ни сдержать, ни ослабить развернувшейся пружины восстания. Она начала раскручиваться сразу же после полудня, чтобы к концу дня, а точнее, к началу полицейского банкета в "Олимпии", все жизненные центры Города и его окрестностей оказались в руках повстанцев. Как это происходило, я узнавал по телефону в бывших апартаментах Этьена в отеле "Омон": наличие телефона здесь и побудило штаб сделать эти апартаменты центром восстания. Томпсон предлагал мэрию, но "Омон" был тише и малолюднее, а потому и безопаснее.
	Я всегда удивлялся парадоксам, которые все время порождала эта искусственно порожденная жизнь. Отсутствие телефонной связи, например, ограниченной какой-нибудь сотней номеров в городе с миллионным населением, стало истинным благом для организаторов восстания, позволившим его засекретить до самой последней минуты. Наличие телефона дало бы возможность любому полицейскому или обывателю-прохвосту предупредить власти о замеченных им каких-нибудь подозрительных, с его точки зрения, явлениях. Но в Городе по телефону общались только члены клуба Состоятельных или полицейская периферия со своим городским руководством. Даже в Майн-сити телефон был только у коменданта и его заместителей в отдельных рудничных секциях.
	После полудня все периферийные телефонные пункты были уже в руках повстанцев, а въезды в Город контролировали уже не полицейские, а рабочие патрули в галунных мундирах. Полицейские заставы были захвачены даже не в первые часы, а в первые минуты восстания. Стил по телефону с моей заставы у выхода из Континуума сообщил, что автоматчики Фляша уже снимают полицейские патрули по всей продтрассе. Не имеющие огнестрельного оружия лучники отдельной колонной движутся к Городу. Он интересовался, сколько мы сможем вооружить по прибытии на место.
	- Сотню, не больше, - подсказал мне Томпсон.
	- Есть же оружие на Центральном складе, - горячился Стил.
	- Любая акция в Городе сейчас преждевременна. Все развернется к вечеру. Очищайте окрестности, не спешите.
	Томпсон, не спавший всю ночь, устало махнул рукой: пусть дойдут до заставы.
	- Вы помните Робин Гуда? - спросил я.
	- Нет,- сказал он и зевнул, - Разрешите вздремнуть по-стариковски. Разбудите, если понадобится.
	Я остался командовать "парадом". Мартин распоряжался омнибусами в Майн-сити. Фляш объезжал заводы, формируя повстанческие отряды "коммунаров". Хони Бирнс, мой скаковой тренер, тоже член штаба, командовал конниками-связными, поддерживавшими сообщение между очагами восстания. Он сидел внизу за конторкой портье и отдавал распоряжения входившим и выходившим наездникам.
	Оливье аккуратно позвонил в десять.
	- Все в наших руках, - начал он без преамбулы. - Обошлось почти без жертв. Несколько десятков убитых и раненых. Зато блок-боссы, информаторы и пытавшиеся сопротивляться охранники уничтожены полностью. Есть и еще кое-что, - лукаво присовокупил Оливье, - Корсон Бойл о тебе уже два раза справлялся, явно чем-то встревоженный.
	- Что он мог узнать, когда телефонная станция уже захвачена нами? Где Мартин?
	- Командует автоматчиками, выехавшими на омнибусах.
	- А Джемс?
	- Повел всех, кому не хватило оружия, на соединение с лучниками.
	- Успеешь задержать?
	- Нет, конечно. А что? - встревожился Оливье. Но телефон вдруг замолчал, и я грыз ногти, представляя себе, что может произойти, когда несколько сот заключенных ворвутся а Город, требуя оружия, а на улицах галдит пьяная ярмарка. Наконец телефон зазвонил опять.
	- О'кэй, - сказал знакомый  голос. - Мартин докладывает.
	- О'кэй, о'кэй, - передразнил я его. - Откуда?
	- Из Си-центра. Только что захватили. Пока заправляемся коньяком. Ждем указаний.
	- Отставить коньяк! В Городе и так все пьяны. Поставь надежных людей у винных складов! Обезоруживай всех любителей выпивки!
	- Есть контакт, - хладнокровно согласился Мартин. - Когда выступаем?
	- Жди указаний! - сказал я, собираясь разбудить Томпсона.
	Но не успел. Телефон снова потребовал меня к трубке. Потом вторично. Затем еще и еще. Я едва успевал щелкать рычагом. Звонили с въездных - ныне уже наших - застав о задержанных полицаях, спешивших в Город доложить по начальству о происшедшем. С продтрассы сообщали, что колонна лучников, подошедшая к городским окраинам, ожидает у заставы, но отдельным группам все же удалось просочиться в Город. Уведомляли также о полученном приказе комиссара Бойла разыскать и доставить в правление некоего Ано, бывшего коменданта Майн-сити.
	Почему разгневался Бойл, я не понимал. Только бы он не предпринял чего-нибудь неожиданного, не предвиденного Штабом. Неучтенную вспышку его гнева, чем бы она ни вызывалась, следовало погасить. Но как?
	Мне везло. Помог неизвестно откуда объявившийся Фляш - откуда, я не успел спросить, так краток был наш телефонный разговор. Голос его к тому же звучал глухо, будто издалека, или провод был не в порядке, но все, что мне удалось разобрать, было указание немедленно известить Бойла, что приказ о розыске мне известен, что я не скрываюсь, и прибуду в "Олимпию" к началу банкета, который Хунта и не собиралась отменять. Формулировка была наглая, но именно такая и должна была погасить гнев или тревогу Бойла.
	Я позвонил в Управление. Мне ответили пьяным голосом:
	- Дежурный слушает.
	Я слово в слово повторил все сказанное мне Фляшем. Дежурная жаба мгновенно протрезвела и спросила, где меня найти, если ей удастся связаться с комиссаром. Я положил трубку: главное было сделано.
	После этого я разбудил Томпсона и рассказал ему о своих разговорах. Его больше всего заинтересовали лучники.
	- Что с ними будет?
	- Ничего не будет. Или они доберутся до нас, или растворятся в толпе на улицах, благо угощение бесплатное.
	- Не знаю, - все еще сомневался Томпсон. - Корсон Бойл дьявольски умен. Он что-то подозревает. Почему он так усиленно вас разыскивает? Почему вы вдруг стали "бывшим"?
	- Бойл умен, но и капризен. Я его каприз.
	- А если он уже все узнал и мы не дотянем до банкета?
	- Будет больше жертв - только и всего. Какие-то группы окажут сопротивление. Но уже сейчас вся периферия и важнейшие опорные пункты в Городе в наших руках. Что остается Бойлу - отречение, самоубийство, бегство? А потом я думаю, что блокада Города отрезала полицейскую клику от информации. Связи нет. В три мы уже замкнем третье кольцо. Кстати, я не совсем понимаю диспозицию. Какая разница между кольцами?
	- Первое - это периферия: Майн-сити, продтрасса, железная дорога, омнибусное шоссе. Второе - границы Города: товарная станция, ипподром, Си-центр, въездные заставы. Третье - опорные пункты противника непосредственно в Городе, такие, как Главное управление и Центральный склад оружия в Четырнадцатом блоке, Вычислительный центр, мэрия и телефонная станция. Последние два пункта уже в наших руках. В мэрии сосредоточены группы Фляша, телефонистки на станции работают под нашим контролем. Конечно, можно соединить аппараты и незаметно для контролера. Поэтому третье кольцо особенно настораживает. Противника могут предупредить.
	- А если перерезать линию?
	- Нет, - не согласился Томпсон. - До последней минуты в основной полицейской цитадели должна быть телефонная связь. На каждый звонок должен ответить дежурный. Наш дежурный. Кстати, почему молчит Борис?
	Действительно, почему молчал Борис? Я взял трубку.
	- Борис? 
	- Я.
	- Какой из двух - земной или здешний? Я спрашивал по-русски. В трубке засмеялись. Я выжидающе молчал: даже смех у них был одинаковый.
	- А не все ли равно, Юрка, если по делу?
	- Старик волнуется.
	- У нас по-прежнему. Ждем. Галунщики на плацу и в лабораториях ничего не знают. Передай старику, - продолжал Зериов, - что через несколько минут снимаем зеркальный контроль и блокаду коридоров. Блокируется нуль-переход.
	Я тотчас же передал это Томпсону.
	- Зачем? - спросил Фляш. - Все уже кончено.
	
	
	Атомная пыль
	
	Он стоял в дверях без шапки, с какими-то щепками в волосах, с красными от бессонных ночей глазами и землистым цветом лица - измотанный ночной сменой рабочий. Из-за спины его выглядывал Джемс, уже сменивший лагерную куртку на ковбойку "дикого".
	- На плацу в Би-центре уже наши, а внутрь никто не полезет, - устало сказал Фляш. - "Олимпия" окружена и захвачена - я уже к началу банкета перебросил туда автоматчиков Мартина из Си-центра. Небоскреб в Четырнадцатом блоке еще обороняется. Галунщики отступают с этажа на этаж. Всех пьяных с улиц сгоняем на ипподром. Окраины патрулируются лучниками.
	Вот и все, подумал я. И так ли уж много стоила наша помощь, когда восстание подготовлялось давно, планомерно и организованно. Полицейский режим не имел опоры в народе, не преодолел экономических затруднений и недооценил растущей мощи Сопротивления. Оно могло теперь обойтись и без нас, если только... Тревожная мысль сорвала меня с места.
	- А где Бойл?
	- Арестован вместе со своими сообщниками. Должно быть, сидит под охраной в правительственной ложе "Олимпии", - как мне показалось, даже равнодушно произнес Фляш.
	- А кто видел его под охраной? 
	Фляш и Джеме переглянулись - не видели. Фляш проговорил успокаивающе:
	- Да ты не волнуйся. Все входы и выходы охраняются. Командует Мартин.
	Не знают они Корсона Бойла. И Мартин его недооценивает, все еще считает щекастым сержантом из Сэнд-сити. А ведь может произойти непоправимая ошибка. Даже не высказав вслух того, что думал, я молча бросился к выходу. И чуть не сбил с ног Дьячука, спешившего мне навстречу. Должно быть, из "Олимпии", но в каком виде! Лицо в крови, смокинг порван.
	- Лопнула вилка у велосипеда, - не проговорил - прохрипел он. - Бойл бежал.
	То, о чем я даже боялся подумать, произошло. У меня перехватило горло. А Толька продолжал, задыхаясь:
	- В ложе был запасный выход. Мартин не знал. 
	Я, оттолкнув Тольку, побежал мимо Хони, сидевшего за конторкой портье. Он все слышал.
	- Лошадей бери в палисаднике. Все оседланы.
	Я даже не обратил внимания на то, что Дьячук не отставал от меня, что костюм его не подходил для скачки и что оружия у него не было. Впрочем, как оказалось, я ошибся: пистолет у него был, но где он достал его, я так и не спросил: боролся за секунды. Я ведь знал, где искать Бойла.
	Улицы промелькнули перед нами, как в тумане. Иногда вслед стреляли, но, к счастью, мимо. А на плац Би-центра рабочий патруль пропустил нас, едва я помахал в воздухе красной фишкой.
	Контрольный зал был открыт. Но поверхности его уже не мерцали, а матово ровно поблескивали. Не то замутненное стекло, не то металл. Посреди зияла фиолетовая щель, знакомый вход в неведомое. Может быть, все-таки работает нуль-переход?
	- Лаборатория поля, - громко назвал я.
	Никто не ответил. И ничто не изменилось вокруг. Тогда мы ринулись сквозь фиолетовую щель. Вспомнились приключения в Континууме. Что-то будет?
	Ничего удивительного. Из лиловой дымки мы выскочили а такой же бесцветный матовый коридор, светлый, но без видимых источников света. И без углов, как внутренность трубы большого диаметра и непонятного протяжения. Непонятного потому, что труба загибалась то вправо, то влево, то скручивалась винтом, то завивалась кольцами, словно вы шли внутри сброшенной шкуры гигантского питона в далекие третичные времена.
	Внезапно она расширилась, но уже не призрачно, а вполне натурально в замкнутый лабораторный зал с бегущими кривыми по стекловидным экранам и пультом управления, за которым полицейский в белом халате пристально рассматривал отрезок прозрачной перфорированной ленты. Услышав нас, он поднял голову и долго-долго удивленно моргал, прежде чем спросить:
	- Откуда вы? Переход блокирован. 
	Я объяснил.
	- Придется ножками, как пришли, - засмеялся он, - Шагайте прямо в эту лиловую дырку. Пол тронется - не упадите. На световом табло выжмите "двойку". Там все пять, начиная с единицы.
	- Этажи? - спросил я.
	- Нет, плоскости. Лаборатория Зернова на второй плоскости.
	Мы не долго думая последовали его совету. Но что отличало плоскости от этажей, не понял ни я, ни Толька.
	Вдруг движение наше изменило направление. Мы устремились вниз, как на лифте. Я своевременно выжал "двойку" на световом табло, но ничего не произошло, пол скользил, мы двигались по-прежнему в призрачном мире незнакомой и непонятной техники.
	- Падаем? - крикнул я.
	- Подымаемся, - сказал Толька.
	- С ума сошел, - я недоуменно осекся, - а ведь верно, подымаемся.
	Толька отрицательно мотнул головой.
	- Теперь падаем.
	Мы по-разному воспринимали движение. Почему, не знаю. Может быть, мой вестибулярный аппарат иначе устроен? Но размышлять было некогда. Нас швырнуло а лабораторный зал навстречу Зернову. И зал был не призрачный, а реальный, и Зернов тоже. Он подхватил меня под руку, кивнул Тольке и повел нас мимо огромных выпуклых экранов, похожих на телевизорные.
	- Скорей! - рванул меня Зернов.
	- Он здесь. Ты его видел? - спросил я.
	- Не очень ясно, но, по-видимому, это он. Мне показалось, что он прошел над нами.
	- Где?
	- В третьей плоскости. Так мы его не догоним. Видишь, труба разветвляется?
	Разветвления я не увидел, только в лиловом тумане змеились белые и желтые струи, тончайшие, будто лазерные световые пучки.
	- Как в Континууме, - сказал я.
	- Нет, - отмахнулся Зернов, - там химический синтез, здесь просто индикаторы.
	Действительно, белые и желтые нити повернули в разные стороны, как бы приглашая нас последовать по тому или иному пути.
	- Желтый - кратчайший, - сказал Зернов, - но он приводит к автосбрасывателю. Помнишь экран с надписью по-английски: "Опасность!"? Это тупик, дальше нуль-переход, но он блокирован. У Бойла только один ход - назад!
	- А если он выберет белый?
	- Белый длиннее, мы его где-нибудь перехватим. Но может выбрать и желтый: карты у него нет. Думаю, все же нам следует разделиться.
	- Возьми с собой Толю: у него пистолет. С кровавой ссадиной на щеке, с оторванной полой смокинга и пистолетом в руках Толька походил на гангстера из американского фильма. Но Зернову было не до смеха, он подхватил Тольку под руку и скрылся с ним в лиловом тумане.
	А я, оставшись один, тоже не раздумывая, побежал, стараясь не отклоняться от желтых струй. Та же труба, те же путаные, непонятные повороты. Мне показалось вдруг, что я взбираюсь по винтовой лестнице, догоняя мелькающего наверху человека. Я ускорил шаг, но тень впереди даже не обернулась: в этом ракурсе, вероятно, я был невидим. Внезапно она исчезла. Куда? Я тотчас же понял это, когда меня швырнуло в замкнутое пространство с черно-желтым экраном. Знакомые буквы английской надписи вспыхивали и угасали:
	"ОПАСНОСТЬ! ОПАСНОСТЬ! ОПАСНОСТЬ!"
	Человек впереди меня замер: он знал это место и шагнул назад.
	- Бойл! - позвал я.
	От изумления он даже растерялся, чего с ним никогда не случалось. Любопытно, что ни он, ни я не схватились за оружие - это произошло позже,- а сейчас мысль об этом никому из нас не пришла в голову. И первые наши слова только обнаружили обоюдную неловкость.
	- Я тебя искал, - почему-то сказал Бойл.
	- Зачем? - Мне было совершенно неинтересно, зачем, но я спросил, а он ответил:
	- Потому что ты изменил. Раньше я только догадывался. Теперь знаю.
	Ну и пусть знает! Не все ли равно? Мы с ним явно не о том говорили.
	- Вы не пройдете, Бойл, - сказал я.
	- Через тебя, мой милый.
	Я положил пальцы на спусковой крючок автомата. Он тоже.
	- Собираешься убить? - вдруг засмеялся Бойл. - Не хватит пороху.
	- Бросьте автомат.
	- Лучше оглянись назад. Мы не одни.
	- Старый трюк. Не двигайтесь, выстрелю.
	- Я первым.
	- Сомневаюсь, - сказал голос рядом, знакомый голос. Но я даже не повернул головы, не спуская глаз с руки Бойла, лежавшей на спусковом крючке. А у него почему-то задрожали губы, отвисла челюсть, и разжавшиеся пальцы выпустили автомат, бесшумно коснувшийся пола. Я понял, почему так неслышны были наши шаги: пол или, вернее, плоскость под ногами поглощала все звуки.
	- Вы были правы, комиссар, мы не одни, - сказал Голос.
	Я взглянул и увидел свое повторение с автоматом, так же прижатым к бедру. Анохин-бис в таком же полицейском мундире стоял в двух шагах от меня. Бойлу, вероятно, показалось, что я раздвоился. Он закрыл лицо руками и снова отнял их.
	- Неужели схожу с ума? - прошептал он.
	- Вы кончите иначе, - сказал мой двойник, - отступайте спокойно, не оглядываясь. Вот так.
	Бойл, как загипнотизированный, попятился назад, не отводя глаз от моего двойника.
	- Еще, - приказал тот.
	Бойл сделал еще шаг и исчез, словно провалился сквозь землю.
	- Только не в землю, а в люк, - сказал мой спаситель. - Видишь, и экран погас.
	Экран действительно сплошь почернел, как аспидная доска. Ядовито-желтая надпись, предупреждавшая об опасности, исчезла.
	- А он? - вырвалось у меня.
	- Его уже нет, - сказал Анохин-второй. - Еще секунду назад это был сгусток атомной пыли. А сейчас и она рассеялась.
	
	
	Возвращение
	
	- Не очень научно, - съязвил я.
	- Приблизительно, - сказал он миролюбиво, - мы ведь не физики.
	- Я думал, ты здесь кое-чему научился.
	- А я не помню, чему я здесь научился. Я уже говорил тебе: не помню, - повторил он. - Сейчас я - это ты со всем объемом накопленной тобой информации. Я выиграл скачку в гандикапе, я поступил а полицию, я был комендантом Майн-сити и сидел у телефона в повстанческом штабе. А что я делал в действительности, не знаю.
	- Вернешься в Город, - узнаешь. - Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное, но я никак не мог найти ни подходящего тона, ни подходящих слов.
	- Спасибо, - сказал он, сразу прочитав мои мысли. - Вероятно, я не сделал здесь столь блестящей карьеры.
	- Моя могла бы сейчас окончиться, если бы не ты. Всегда приходишь вовремя.
	- Только для того, чтобы увеличить объем воспринятой через тебя информации. Кроме того, вас хотят сохранить. Вероятно, твоя дуэль с Монжюссо, спроектированная режиссером Каррези, тоже чему-то их научила. Поэтому я и знал, чем в действительности окончится твоя последняя встреча с Бойлом. А теперь их рецепторы снимут с меня твою память и вернут мою.
	- Зачем "облакам" моя дилетантская память, когда у них есть второй Зернов?
	- Вероятно, мощность рецепторов ограниченна. Один канал связи, и этот канал - ты. Или я, - засмеялся он и добавил: - А сейчас этот канал придет в действие.
	- Как?
	- Я исчезну, а вы все вернетесь домой, на дачу. Помнишь лужайку в лесу, где вы очутились после дачного ужина?
	- Допустим, - сказал я.
	- Оглянись.
	Я оглянулся. Вместо фиолетовой дымки, замыкающей последнее запомнившееся мне пространство Би-центра, я увидел поваленное дерево, на котором сидели Зернов и Толька, и лесную чащобу с белесыми пятнами просвечивающего неба. Мартин стоял рядом со мной, растерянно озираясь. Должно быть, дождь прошел: было тепло и влажно. И упоительно пахло густым настоем из липы, каштана и молодой хвои.
	Я усмехнулся Зернову.
	- Так вы и очутились здесь, его не встретив?
	- А ты встретил?
	- У автосбрасывателя.
	- Он сопротивлялся? - с жадным любопытством перебил Толька.
	- Не успел, в последний момент появился третий. Как всегда, вовремя. Зернов сразу все понял.
	- Где же Бойл?
	- Где-то вместе с радиоактивными осадками. В сгустке атомной пыли.
	- А я переживал, - сказал Мартин. - Ведь это я его упустил. В штаб, как на казнь, ехал. Но даже в холл не успел войти, как здесь очутился. - Он недоуменно оглянулся. - Где это мы, мальчики?
	- На последней станции перед возвращением домой, - вздохнул я. Мне почему-то было грустно.
	- Это он сказал? - спросил Зернов. Я-то знал, кого он подразумевает.
	- Сейчас они воспринимают всю накопленную нами информацию. Вероятно, через несколько минут мы будем дома. Последняя нить контакта, замыкающая эпилог некоей комедии ошибок.
	- Чьих ошибок? - спросил Мартин: он все еще думал о своем промахе.
	- Нет, Мартин. Там все безошибочно. Люди хотели жить по-человечески и добились этого. Я говорю о розовых "облаках". Благие намерения их несомненны, так же как и ограниченность мышления. Они действовали сообразно своим представлениям о жизни. Но это качественно иная жизнь Она не смогла или не сумела понять это качественное различие, отделить гипотезу от фактов, строить ее на основании фактов, а не подгонять факты под основание. Они создали разумный человеческий мир по виденным ими земным образцам, но не поняли несправедливости воспроизведенных классовых отношений. Они создали деньги, как атрибуты земного быта, но истинной их роли не поняли. Два их великих деяния - Континуум и Вычислительный центр, как два сказочных чуда - скатерть-самобранка и сапоги-скороходы. В социалистическом обществе такая скатерть-самобранка накормила бы миллионы миллионов, а сапоги-скороходы в два шага сократили бы расстояние, отделяющее один научный уровень от другого. Но великое благо стало великой бедой. Скатерть-самобранка обогатила одних и поработила других, а подкованные свинцом сапоги-скороходы задержали научный прогресс: столпам здешнего общества он был не нужен. Быть может, то, что я говорю, не совсем понятно качественно иной форме сознания, но ошибки очевидны, и корень их именно в недопонимании человеческой природы, человеческого мышления и человеческих отношений. И еще: одна цивилизация лишь тогда превосходит другую, когда превосходит ее не только технически, но и духовно. А духовного превосходства я, честно говоря, и не вижу. Совершить более чем евангелическое чудо, мгновенно насытить не тысячи, а сотни тысяч людей и лишить эти сотни тысяч их земной памяти, огромного духовного богатства, накопленного за тысячелетия человечеством, - это проявление не духовного превосходства, а духовной узости. Что делать дальше...- Зернов оборвал речь и задумался, а я услышал:
	- Я знаю рецепт Ты говорил о нем еще Континууме. Но так ли должен развиваться экс перимент?
	- Ты уже заговорил их языком. Эксперимент.Мы не морские свинки.
	- Я уже не ты. Я канал связи. Как ты сказал замыкающий контакт?
	- Ты все слышал?
	- Через тебя. Можешь не пересказывать. Ваш рецепт - невмешательство в эволюцию.
	- В революцию.
	- Называй, как хочешь. Пусть Зернов определит дальнейшие формы эксперимента.
	- Что он хочет? - спросил Зернов.
	- Ты догадался?
	- Нетрудно. Отсутствующий вид, и губы шевелятся. Уже был опыт.
	- Они хотят, чтобы ты высказал свое мнение о дальнейшем развитии эксперимента.
	- Прежде всего не называть это экспериментом. Исключить это понятие из отношений обеих форм жизни. Никаких экспериментов! Создание - пусть не земным, не эволюционным путем - высшей стадии белковой жизни не отменяет дальнейшей ее эволюции. И никакого вмешательства! Любое вмешательство извне будет ее тормозом или гибелью. Люди этого мира сами найдут разумный путь к счастью. Может быть, "облакам" непонятно слово "счастье". Назовем его оптимальным вариантом благоденствия. Не совсем точно, но "облакам" будет понятно. Так вот, этот оптимальный вариант теперь найдут сами люди. Начало уже положено. Они же сумеют наиболее целесообразно использовать и два подаренных им сказочных чуда. Спроси своего двойника, помнит ли он заключительные слова писателя на Парижском конгрессе о встрече двух цивилизаций, взаимно обогащенных духовными и техническими контактами.
	- Можешь не спрашивать, - услыхал я голос своего собеседника, - хочешь, повторю?
	- Не надо. А ты хотел бы сохранить свою земную память?
	- Конечно Я бы и знал больше и мыслил шире.
	- И тебе бы не мешало мое существование?
	- Где-то в другом мире? Абсурд. И я бы изменился, и похожесть бы наша в чем-то исчезла.
	- Мне ты тоже не мешаешь. Мне даже приятно, что ты есть.
	- Долго ты шептать будешь?! - взорвался Мартин. - Пошли его к черту. Хотят нас возвращать - пусть возвращают. И так три месяца потеряли. Я уже безработный в Штатах.
	Я услышал тихий смех. Его смех.
	- Скажи Мартину, что три месяца легко могут превратиться в три часа.
	- Что-то загадочно.
	- Узнаешь, когда очутишься у себя на веранде. Кстати, не выходи на улицу.
	- Почему?
	- А погляди на себя
	Я поглядел. На мне был серый мундир, расшитый где только можно золотым галуном. В таком же мундире был и Мартин, переодевавшийся для операции в Си-центре и ресторане "Олимпия". Зернов в белом халате напоминал парикмахера, а Толька в рваном смокинге и галстуке черной бабочкой смахивал на официанта из гостиницы.
	- Что разглядываешь? - обиделся он.
	- Любуюсь, в каком одеянии мы вернемся на Землю.
	Все посмотрели друг на друга и засмеялись.
	- Особенно ты хорош, - сказал Зернов. - Совсем швейцар из "Националя".
	- А ты? Постричь? Под бокс или полечкой?
	- И я в мундире, - растерялся Мартин. - И переодеться не сможем. Может, куртку выбросить, а галун со штанов спороть?
	- Не надо, - услышал я опять, - возьмите с собой как сувениры. Поездка не повторится.
	- Значит, расстаемся?
	- Увы!
	- И больше не встретимся?
	- Кто знает? Может быть, встретятся твои внуки и мои правнуки. Здесь время течет иначе, чем на Земле
	- Что ж, прощай. Может быть, это и к лучшему. Чудеса должен творить сам человек, а не мучиться над их объяснениями.
	- Все, что теоретически возможно, обязательно будет осуществлено на практике, как бы ни были велики технические трудности. Это Кларк. Вместе читали.
	- Должно быть И Уэллса тоже. У меня сейчас на душе так же горько, как у мистера Барнстепла перед возвращением его из Утопии
	- А помнишь, о чем его попросили? Положить цветок на дорогу, где проходил стык двух миров.
	- Я положу ветку.
	- Нет, книжки. У тебя есть на даче какие-нибудь справочники, учебники?
	- Что-то, помнится, есть.
	- Положи их стопочкой в центре стола Мне они пригодятся, даже если вернется память. А если нет, я переведу их для моих соотечественников. Пусть просвещаются. - Голос его постепенно слабел, как будто он уходил по дороге. - Приготовься Будет шок. Да не пугайся: коротенький.
	-- Приготовьтесь. Возвращаемся,- повторил я вслух и провалился в бездонный черный колодец.
	
	
	Снова на даче
	
	Шок был действительно пустяковый. Я не почувствовал ни тошноты, ни головокружения, ни слабости. Просто открыл глаза навстречу свету. То был предсумеречный июньский свет, когда солнце еще не опустилось за горизонт и золотым шаром висело над рощицей.
	Я сказал "рощицей", потому что галльский лес исчез. Мы сидели на той же дачной веранде, где ничто не изменилось с тех пор, как мы ее вынужденно покинули. Стояла все та же недопитая бутылка виски, привезенная Мартином из Бруклина, а на тарелках по-прежнему теснилась всякая всячина - недоеденные шпроты, консервированная курица и крутые яйца - все, что может извлечь из холодильника одинокий муж, временно оказавшийся на холостяцком положении.
	Первым обратил на это внимание Толька Дьячук.
	- Может, кто другой ужинал? - 0предположил он. - Жена-то, небось, вернулась.
	- Ирина! - позвал я. Никто не откликнулся.
	- Который час? - вдруг спросил Зернов. Мы с Мартином почти одновременно откликнулись, взглянув на ручные часы:
	- Четверть пятого.
	- Ведь это их часы, - сказал Толька, - девятичасовые.
	Я оглянулся на тикавшие позади ходики. Они шли, как и до нашего исчезновения с веранды, и часовая стрелка на них ползла к девяти.
	- Сколько показывали наши, когда мы очутились в лесу? Кто помнит? - снова спросил Зернов.
	- Шесть, кажется.
	- Значит, прошло всего три часа.
	Все снова переглянулись: известное мне для них было новой тайной. А я вдруг вспомнил о просьбе моего аналога, последней прощальной просьбе его, и вопрос о времени утратил для меня интерес. Я молча вскочил и бросился в комнаты к этажерке с книгами. Их было немного - случайно или намеренно захваченные при переезде сюда из московской квартиры. Кое-что было у Ирины: она вела здесь какой-то кружок. Я нашел учебник политэкономии, философский словарь, "Государство и революцию" - драгоценность для каждого, если только Юрка сумеет перевести Ленина, однотомную энциклопедию - незаменимое пособие для возвращения памяти - и даже справочник кинолюбителя с подробными чертежами популярных съемочных и проекционных камер, - может быть, Анохин-бис завоюет репутацию братьев Люмьер: в лаборатории Би-центра ему в два счета сконструируют и камеру и проектор.
	С такими мыслями я выложил стопочку захваченных с этажерки книг в центре стола, сопровождаемый недоуменными взглядами и без того недоумевающих спутников.
	- Это зачем? - не выдержал Толька.
	- Кто читал "Люди как боги" Уэллса? 
	Зернов читал.
	- Помнишь цветок, который положил Барнстепл на стык двух миров? Вместо цветка я кладу книги.
	- А ты уверен, что это стык? 
	Я объяснил.
	- Дракула, Бонд, Фантомас. Чушь зеленая! - взъярился Толька.- Мы уже на Земле. Чудеса кончились. Вы лучше мне втолкуйте, как это три месяца превратились вдруг в три часа? Я что-то сомневаюсь, хотя хлеб я и сам надкусил. А он свежий, ни чуточки не зачерствел.
	Зернов что-то чертил на листке из блокнота.
	- Твоя гипотеза, Юрик, кажется единственно верной, - сказал он. - Спиральное время. Смотри. - Он показал нам вычерченную спираль, похожую на пружину: витки ее почти касались Друг друга. - А вот это - наше пространство-время.- Он провел касательную к виткам спирали, - Геометрически это движущаяся точка, каждый виток спирали касается ее через определенный промежуток времени, допустим, через час. А каждый оборот витка - месяц. Вот вам и вся арифметика: три часа - три месяца.
	Я вспомнил свой разговор с "дублем" в Континууме.
	- По этой арифметике их десять лет - это наши пять суток. А у нас три года прошло. Не получается.
	- Предположим иную спираль. Скажем, конусообразную. Чередование конусов. Основание одного переходит в основание другого, стыкующегося вершиной с третьим. И так далее без конца.
	- Значит, крупные витки - это их годы, может быть, столетия, а у нас часы. Мелкие витки - их часы, а у нас - минуты. На стыках вершин время течет одинаково. Так?
	- Можно предположить и такую возможность.
	- Только как же ты проведешь касательную? 
	Так сбить можно было первокурсника, но не Бориса Аркадьевича.
	- А если касательная зигзагообразна, - мгновенно нашелся он, - или образует синусоид? Можно допустить даже топологическую поверхность касания, - мы видели такие допущения в архитектуре Би-центра...
	- А сюда нас перебросили тоже по законам топологии? Может быть, объясните простому смертному этот транспортный вариант? - спросил я.
	- Топология, друзья, - Зернов перешел на английский специально для Мартина, - это область геометрии, рассматривающая свойства различных пространств в их взаимных сочетаниях. Это могут быть свойства и деформируемых геометрических фигур, вроде архитектуры Би-центра, и взаимно связанных космических пространств, если их рассматривать как геометрические фигуры. Рассуждая топологически, можно предположить, что от покинутой нами Земли-бис нас отделяют не парсеки, а только "связки", создающие своеобразную поверхность касания. Вероятно, такая поверхность включает весь земной шар с его биосферой, а уж точку на карте можно выбрать любую, - твоей даче попросту повезло: она собрала всех нас.
	- А как они узнали об этом? - хмыкнул Толъка. - Опять телепатия? Через второго Анохина?
	- А как они нашли нас в Париже? Как наблюдали за нами во время опытов? И как вообще они творили свои божеские дела, повергая в смущение всех служителей господа бога на земном шаре? Загадка, Толя, не для наших умишек. Кстати, чего хочет от нас этот человек у калитки?
	Я спустился в сад и узнал почтальона. Он держал запечатанную телеграмму, но почему-то не отдавал ее. Великое изумление читалось на его лице.
	- Десять минут назад проходил, смотрел, кричал - никого у вас не было. Обратно по той стороне шел. Остановился у соседнего забора, глянул к вам - опять никого. Ну, передал заказное, расписались. Минуты не прошло. А у вас на терраске полный парад. Ни машин, ни людей кругом не было. Со станции не время - поездов сейчас нет. Откуда же вы взялись? С неба, что ли?
	- Съемку ведем, - мрачно придумал я; не рассказывать же ему обо всем, - видишь, мундир на мне? А отсвет зеркал создает невидимость.
	- А где ж аппарат? - все еще сомневался он.
	- Скрытой камерой снимаем, - отрезал я. 
	Ирина телеграфировала, что возвращается из командировки вместе с академиком.
	- Ну что? - хором спросили меня на веранде.
	- Приезжают.
	Но поджидавших меня интересовало другое.
	- Что ты сказал этому типу?
	- Соврал что-то.
	- Вот и придется врать, - угрюмо заметил Толька. - Кто ж поверит? Липа.
	- В газету, пожалуй, дать можно, - задумался Мартин, думал он, конечно, об американской газете и оценивал перспективы возможной сенсации. - Возьмут и напечатают. А поверить - нет, не поверят.
	Говорили мы трое, Зернов молчал.
	- А все-таки жаль было расставаться с этой планеткой, - вдруг произнес он с совсем не свойственной ему лирически грустной ноткой. - С такими перспективами, как в Би-центре, они...
	- Нефти у них нет, - заметил Мартин.
	- И кино, - сказал я.
	- Кино - чепуха. С безлинзовой оптикой они создадут нечто более совершенное. И нефть найдут. Сейчас у них начинается эпоха открытий. Время Колумбов и Резерфордов.
	- А я бы совсем там остался, - сказал Толька. - Лишь бы не песни петь.
	Он рассчитывал на поддержку Зернова, но именно Зернов его и добил.
	- Нет, Толя. Долго бы вы там не прожили. Ни вы, ни мы. Не такого мы рода-племени.
	- Что вы меня разыгрываете, Борис Аркадьевич, - обиделся Толька. - Три месяца с ними прожили. Что мы, что они. Такие же люди.
	- Не такие. Толя. Другие. Я уже говорил как-то, что, моделируя высшую форму белковой жизни, эти так и не разгаданные нами экспериментаторы, грубо говоря, подправляли природу, генетический код. Выделяли главное в человеке, его духовную сущность, остальное отсеивали. Но потом мне пришла в голову мысль, что они вносили поправки даже в анатомию и физиологию человека. Однажды я наблюдал, как брился Томпсон. Брился, как в парикмахерской, опасной бритвой. Брился и порезался, да так, что кровь полщеки залила. Спрашиваю: "Иод есть?" А он: "Зачем?" Вытер кровь полотенцем, и конец - никакого кровотечения. Мгновенная сворачиваемость крови. Я удивился. "Только у вас?" - говорю. "Почему у меня? У всех. У нас даже тяжелые раны почти не кровоточат". Их багровый газ, как первичная материя жизни, вероятно, таит в себе какие-то возможности самообновления организма или задерживает старческое перерождение тканей. И еще: я говорил с детским врачом. У них нет специфически детских болезней. Он даже не знал, что такое корь или скарлатина. Только простудные формы, последствия переохлаждения организма или желудочные заболевания - питаются ведь там хоть и моделированными, но земными продуктами - вот и весь объем тамошней терапии. Возможно, что и рак побежден - проникнув в тайны живой клетки, не так уж трудно устранить злокачественные изменения, но гадать не буду: не узнал. А может быть, у них вообще другой сорт молекул.
	- Хватил, - сказал я.
	- Ничуть. Человек больше чем на две трети состоит из воды. А недавно в одной из наших лабораторий как раз и обнаружили воду с другим молекулярным составом. При низких температурах не замерзает, а в обычной воде не растворяется. Вода и вода. Человек и Человек. Химический состав один, а физика разная. Так что. Толя, ни я, ни вы рядом с ними не выживем.
	- А книги! - вдруг вспомнил Мартин. Книг на столе уже не было. И никто не видал даже тени протянувшейся из другого мира руки.
	- Я что-то заметил, - неуверенно продолжал Мартин, - словно облачко поднялось над столом. Совсем-совсем прозрачное, - клочок тумана или водяной пыли. А может быть, мне это показалось.
	Тоскливое молчание связало нас. Так Робинзон Крузо уже на спасшем его паруснике прощался с оставленным островом. Говорить ему, как и нам, не хотелось. Что-то ушло из жизни. И навсегда.
	- Не поверят нам, - опять забубнил Толька. - Ни одного доказательства.
	- А наши мундиры с Мартином? - сказал я.
	- Мундир можно сшить.
	- А девятичасовые часы?
	- Часы можно подделать.
	Он был прав. Никто не поверит. Расскажи я на студии - только хохот подымется.
	- Может, ученые поверят, - не унимался Толька, обращаясь уже к Зернову.
	- Ученые, Толя, - самый недоверчивый народ в мире. Когда приезжает академик? - спросил он.
	- Через два дня. Думаешь, он поверит?
	- Мало, чтоб он поверил. Надо, чтоб он убедил поверить других.
	- Сложно без доказательств.
	Зернов ответил не сразу, только чуть-чуть скривились губы в усмешке. Но на этот раз в ней не было грусти, скорее мечтательная уверенность, какая теплится иногда в душе ученого, вопреки всему вдруг поверившего мелькнувшей догадке.
	- Без доказательств? - повторил он. - А мне вот почему-то кажется, что доказательства у нас будут. Не сегодня, не завтра, но однажды мы их предъявим миру.
	- "Облака" позаботятся?
	- Кто знает? - сказал он просто. - А пока будем работать, как работали: Толя - предсказывать погоду, Мартин - выуживать сенсации в своем заокеанском Вавилоне, я - полегоньку доучиваться на физика, ну, а ты...- он хитренько прищурился, прежде чем закончить, - ты продиктуешь Ирине роман о нашем путешествии в рай без памяти. Главное, даже выдумывать ничего не придется: правда будет невероятней всякой выдумки. Но для начала назовем его фантастическим.
	Я так и сделал.
	Конец
	"Смена", 1968, № 11 - 17.
	
	

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: