После Толькиного ухода я долго стоял у окна, не отрывая глаз от заснеженной асфальтовой дорожки, соединявшей мой подъезд с воротами на улице. Я надеялся, что придет Ирина. Теоретически она могла бы прийти - не из сердобольности, конечно, а просто потому, что по телефону она не могла ни сообщить мне новости, ни передать поручения: телефона у меня пока не было. А нас связывали деловые отношения: она была секретарем особого комитета, а я - его референтом. К тому же нам предстояла совместная командировка в Париж на международный форум ученых, посвященный волновавшему весь мир непостижимому феномену розовых облаков. Возглавлял делегацию академик Осовец, я и Зернов ехали в качестве очевидцев, а Ира в более скромной, но уж наверняка более важной роли - секретаря-переводчика. Она ведь знала не менее шести языков. Кроме того, в состав делегации был включен Роговин, физик с мировым именем, обладатель того насмешливого баска, который запомнился мне еще на просмотре фильма в конференц-зале. Командировка была уже подготовлена, необходимые документы получены, до отъезда оставались считанные дни, и нужно было о многом договориться, тем более что Зернов уехал в Ленинград повидаться с семьей и должен был вернуться со дня на день...
Но, честно говоря, мне совсем не потому хотелось увидеть Ирину. Я просто соскучился по ней за эту неделю невольного заточения, даже по ее насмешкам соскучился, даже по дымчатым прямоугольным стеклышкам, отнимавшим у нее какую-то долю обаяния и женственности. Меня уже нескрываемо тянуло к ней - дружба не дружба и даже не влюбленность, а то смутное и неуловимое, что подчас неудержимо влечет к человеку к вдруг исчезает в его присутствии. "Тебе нравится она?"- спрашивал я себя. "Очень". "Влюблен?" "Не знаю". Иногда мне с ней трудно, иногда она меня просто злит. Где-то симпатия вдруг перерастает в глухое недовольство, и хочется говорить ей колкости. Мы с ней очень разные по характеру, привычкам, и, наверно, поэтому это различие заостряется вдруг, как бритва. В таких острых ситуациях по ее уничтожающей оценке мое образование - это компот из Кафки, Хемингуэя и Бредбери, а в моей ответной реплике ее эрудиция - это вермишель из "Техники - молодежи" за позапрошлый год. Иногда мне хочется сравнить ее с сушеной воблой и лапутянским ученым, а в ответ она снисходительно относит меня к племени Ивановых-седьмых и Присыпкиных. И все же мы в чем-то сходимся. Тогда нам обоим интересно и весело.
Эта странная и забавная дружба началась сразу же по окончании памятного просмотра в Академии наук. Я долго сидел в углу, пока не разошлись доктора и кандидаты наук и не потухла люстра, упаковал бобины и коробки, сложил все в свою спортивную сумку и опять сел. Ирина молча смотрела на меня сквозь дымчатые стеклышки.
- А вы не двойник? - вдруг спросила она.
- Двойник,- согласился я.- Как это вы догадались?
- По действиям нормального человека. Такой человек, не отягченный высшим образованием, смылся бы, не дожидаясь конца совещания. А вы сидите, слушаете, топчетесь и не уходите.
- Изучаю земную жизнь,- сказал я важно,- Мы, двойники, системы самопрограммирующиеся и меняем программу на ходу в зависимости от предмета, достойного изучения.
- И этот предмет - я?
- Вы потрясающе догадливы.
- Считайте сеанс оконченным. Изучили.
- Изучил. Теперь закажу вашу модель с некоторыми коррективами.
- Без очков?
- Не только. Без многознайства и жреческого величия. Обыкновенную девушку с вашим умом и внешностью, которая любила бы ходить в кино и гулять по улицам.
Я вскинул на плечо сумку с бобинами и пошел и выходу.
- Я тоже люблю ходить в кино и гулять по улицам,- сказала она вслед.
Через день я пришел сюда к началу занятий, побритый и выхоленный, как дипломат. Она что-то печатала на машинке. Я поздоровался с ней и сел за ее письменный стол.
- Вы зачем? - спросила она.
- На работу.
- Вас еще не откомандировали в наше распоряжение.
- Откомандируют.
- Нужно пройти отдел кадров...
- Отдел кадров для меня - это нуль-проход,- отмахнулся я.- Интересуюсь позавчерашними стенограммами.
- Для чего? Все равно не поймете.
- В частности, решением совещания,- продолжал я величественно, не обращая внимания на ее выпады,- Насколько мне известно, намечены четыре экспедиции: в Арктику, на Кавказ, в Гренландию и в Гималаи. Лично я бы выбрал Гренландию.
Она засмеялась, словно имела дело с участником школьного шахматного турнира, предложившим сыграть матч с чемпионом мира. Я даже растерялся.
- А куда же?
- Никуда.
Я не понял.
- Почему? В каждой же экспедиции требуется кинооператор.
- Придется вас огорчить, Анохин: кинооператор не потребуется. Поедут научные сотрудники и лаборанты специальных институтов. НИКФИ, например. И не смотрите на меня добрыми бараньими глазами. Заметьте, я не говорю: глупыми. Я просто спрашиваю: вы умеете работать с интроснопом? Нет. Умеете снимать за "стеной непрозрачности", скажем, в инфракрасных лучах? Нет. Умеете превращать невиднмое в видимое с помощью электронно-акустического преобразователя? Тоже нет. Я это читаю на вашем отлично выбритом лице. Так что зря наводили лоск.
- Ну, а простая съемка? - все еще не понимал я.- Обыкновенный фильмус-вульгарис?
- Обыкновенный фильмус-вульгарис можно снять любительской камерой. Теперь это все делают. Важнее получить изображение в непрозрачных средах, за внешним покровом облака. Что, например, происходит с двойником в малиновой трубе"?
Я молчал. Для обыкновенного оператора это было дифференциальное исчисление.
- Вот так, Юрочка,- опять засмеялась она.- Ничего вы не можете. И по методу Кирлиан не можете?
Я даже не слышал о таком методе.
- А он, между прочим, позволяет отличить живое от неживого.
- Я и простым глазом отличу. Но она уже вошла в роль лектора:
- На снимке живая ткань получается в окружении призрачного сияния - разряды токов высокой частоты. Чем интенсивнее жизнедеятельность, тем ярче ореол.
- И первоклашке ясно, что это живая ткань,- разозлился я и встал.- Не беспокойтесь об отделе кадров. Мне там делать нечего. Здесь тоже.
Она рассмеялась - на этот раз совсем по-другому: весело и добродушно.
- Сядьте, Юрочка, и утешьтесь: мы поедем с вами вместе.
- Куда? - Я еще не остыл от обиды.- В Торжок?
- Нет, в Париж.
Я так и не понял эту чертовку, пока она не показала мне решение о нашей командировке на Парижский конгресс.
А сейчас я ждал эту девушку, как ангела, топтался у окна и грыз спички от нетерпения. И, конечно, прозевал ее, потому что отошел к столу за сигаретами. Она позвонила, когда я уже подумывал о возможном разрыве дипломатических отношений.
- Господи! - воскликнул я,- Наконец-то!
Она бросила плащ мне на руки и протанцевала в комнату.
- Ты стал верующим?
- С этой минуты. Поверил в ангела, приносящего милость неба. Не томи - когда?
- Послезавтра. Зернов возвращается завтра, а наутро вылетаем. Билеты уже заказаны. А кстати, почему мы на "ты"?
- Инстинктивно. Но не это тебя волнует.
- Верно.
Она со смехом вырвала у меня свой плащ и вытащила из кармана объемистый пакет, оклеенный иностранными марками.
- Тебе письмо из Америки. Приобретаешь мировую известность.
- От Мартина,- сказал я, взглянув на адрес. Он был написан, мягко говоря, своеобразно:
"Юри Анохину. Первому наблюдателю феномена розовых облаков. Комитет борьбы с пришельцами из космоса. Москва. СССР".
- Комитет борьбы,- засмеялась Ирина,- вот тебе и программа контакта. Томпсоновец.
- Сейчас узнаем.
Мартин писал, что из антарктической экспедиции он вернулся в свою авиачасть близ Сэнд-сити, где-то на юго-западе США. Тут же по предложению Томпсона его откомандировали в распоряжение уже сколоченного адмиралом добровольного общества борьбы с космическими пришельцами. Назначению Мартин не удивился: Томпсон сказал ему об этом еще в самолете по дороге в Штаты. Не удивился он и должности. Узнав о том, что еще в колледже Мартин печатался в студенческих журналах, адмирал назначил его пресс-агентом.
Письмо было написано на пишущей машинке - больше десятка плотно исписанных листиков. "...Мой первый очерк не для печати, а для тебя,- писал Мартин.- Скажешь по совести, гожусь ли я в газетчики". Я перелистал несколько страничек и ахнул.
- Читай,- сказал я Ирине, передавая прочитанные листки,- кажется, все мы влипли.
Вестерн в новом стиле
Мартин писал:
"Солнце еще только подымалось над горизонтом, когда я уже выехал за ворота авиабазы. Надо было спешить: сутки отпуска - срок небольшой, а до Сэнд-сити меньше чем за час не доберешься. Я весело махнул рукой невыспавшемуся часовому, и мой древний двухместный "корвет" привычно рванул вперед по размягченному зноем асфальту. Какой-то парень замельтешил на дороге, я ему просигналил и затормозил.
- В город? - спросил он.
Я кивнул, он сел, дикий какой-то, чем-то напуганный, с мелкими каплями пота на лбу, в рубахе с темными мокрыми кругами под мышками.
- С утра кросс затеял? - спросил я.
- Хуже,- повторил он и полез в карман джинсов. Оттуда на сиденье машины вместе с платком выскользнул вороненый "барки-джонс".
Я удивленно присвистнул.
- Гонка преследования?
- Дурак,- беззлобно ответил он.- Это не мой, а хозяйский. Я тут за стадом присматриваю. На ранчо Виииччио.
- Ковбой?
- Какой там ковбой! - поморщился он, вытирая вспотевший лоб,- Я и на лошади-то сидеть как следует не умею. Просто деньги нужны. Осенью учиться пойду.
Я внутренне усмехнулся: кровожадный гангстер, спасающийся от шерифа, превратился в обыкновенного студента, прирабатывающего на вакациях.
- Митчелл Кейси,- представился он. Я тоже назвал себя, рассчитывая не без тщеславия, что имя мое, воспетое газетами со времени встречи с драконами из Мак-Мердо, докатилось и до него, но ошибся. Он не слыхал ни обо мне, ни о розовых облаках: два месяца ни радио не слушал, ни газет не читал.
- Может, уже война началась или марсиане высадились - один черт, ничего не знаю.
- Войны нет,- сказал я,- а марсиане, пожалуй, высадились. И рассказал ему коротко о розовых облаках. Но я не ожидал, что мой рассказ вызовет у него такую реакцию. Он рванулся к дверце, словно хотел выскочить на ходу, потом разинул рот и дрожащими губами спросил:
- Длинные розовые огурцы? Как самолеты пикируют. Да?
Я удивился: газет не читал, а знает.
- Только что видел,- сказал он и снова вытер выступивший на лбу пот: встреча с нашими знакомцами из Антарктики его совсем доконала.
- Ну и что? - спросил я.- Летают - точно. И пикируют. А вреда никакого. Трусишка ты...
- Всякий струсил бы на моем месте,- все еще взволнованно проговорил он,- я чуть с ума не сошел, когда они стадо удвоили.
И, почему-то оглянувшись сначала, словно боясь, что его могут подслушать, тихо прибавил:
- И меня тоже.
Ты уже, наверное, понял, Юри, что Митч попал в такую же переделку, как и мы с тобой. Эти чертовы облака заинтересовались его стадом, спикировали на коров, а наш храбрый ковбой полез их отгонять. И тут началось для него нечто совсем уже непонятное. Один из розовых огурцов подплыл к нему, повис над головой и приказал отойти. Не словами, конечно, а как гипнотизер на ярмарке, отойти назад и сесть на лошадь. Митч рассказывает, что не мог ни ослушаться, ни сбежать. Не сопротивляясь, он отошел к лошади и вскочил в седло. Я думаю, что им на этот раз всадник понадобился: пеших-то они набрали достаточно, целую коллекцию. Ну. а дальше все как по маслу: красный туман, неподвижность, ни рукой, ни ногой не шевельнуть, а тебя будто насквозь просматривают. Словом, картина знакомая. А когда парень в себя пришел, глазам не поверил: стадо вдвое увеличилось, а в сторонке на лошади точно такой же Митчелл сидел. И лошадь та же, и сам он, как в зеркале.
Нервы у парня, конечно, не выдержали. Я-то помню, что со мной в первый раз было. С ним то же: помчался, куда ветер понес, лишь бы дальше от наваждения. А потом остановился: стадо не свое, хозяйское, отвечать ему же придется. Подумал и вернулся, а там все по-прежнему, как до появления розовых облаков: ни лишних коров, ни двойника на лошади. Ну и решил парень: либо мираж, либо он с ума сошел. Стадо в загон, а сам в город, к хозяину.
