- Псих,- сказал Вано.
- Ну и пусть. Не я один. Вы все с ума сошли. Все! Никого у меня не было. Никто не раздваивался. Чепуха это, выдумка!
- Довольно, Дьячук,- оборвал его Зернов.- Ведите себя прилично. Вы научный работник, а не цирковой клоун. Незачем было ехать сюда, если нервы не в порядке.
- И уеду!- офызнулся Толька, впрочем, уже тише: отповедь Зернова чуточку остудила его.- Я не Скотт и не Амундсен. Хватит с меня белых снов.
- Что это с ним? - шепнул мне Мартин. Я объяснил.
- Было бы горючее, я бы немедленно смылся,- сказал он.- Слишком много чудес.
Ледяная симфония
Что случилось с Толькой, мы так и не узнали, но, видимо, странное здесь обернулось комическим. Вано отмахивался: "Не хочет говорить, не спрашивай. Мы оба перетрусили. А я не сплетник". Он не подсмеивался над Толькой, хотя тот явно напрашивался на ссору. "У тебя акцент, как у пишущей машинки Остапа Вендера",- язвил он, но Вано только усмехался и помалкивал: он был занят. Это мы с Мартином под его руководством сменили раздавленный пластик в иллюминаторе. Сам он не мог этого сделать - мешало перевязанное плечо. Было также решено, что мы с Мартином будем по очереди сменять его у штурвала водителя. Больше нас ничто не задерживало: Зернов счел работу экспедиции законченной и торопился в Мирный. Мне думается, он спешил удрать от своего двойника: ведь он был единственным избежавшим пока этой малоприятной встречи. Вопреки им же установленному железному режиму работы и отдыха он всю ночь не спал после того, как мы перебазировались в кабину снегохода. Я просыпался несколько раз и все время видел огонек его ночника на верхней койке: он что-то читал.
О двойниках мы больше не говорили, но утром после завтрака у него, по-моему, даже лицо просветлело, когда снегоход наконец двинулся в путь. Вел его Мартин. Вано сидел рядом на откидном сиденье и руководил при помощи знаков. Я отстукал радиограмму в Мирный, перекинулся парой слов с дежурившим на радиостанции Колей Самойловым и записал сводку погоды. Она была вполне благоприятной для нашего возвращения: ясно, ветер слабый, морозец даже не подмосковный, а южный - два-три градуса ниже нуля.
Но молчание в кабине тяготило, как ссора, и я наконец не выдержал.
- У меня вопрос, Борис Аркадьевич. Почему мы все-таки не радируем подробности?
- А что бы вы хотели радировать?
- Все. Что случилось со мной, с Вано. Что мы узнали о розовых облаках. Что я заснял на кинопленку.
- А как, вы думаете, должен быть написан такой рассказ?- спросил в ответ Зернов.- С психологическими нюансами, с анализом ощущений, с подтекстом, если хотите. К сожалению, у меня для этого таланта нет: я не писатель. Да и у вас, я думаю, не выйдет при всем вашем воображении, даже при всей игривости ваших гипотез. А изложить все это телеграфным кодом - получатся записки сумасшедшего.
- Что-то же можно предположить?
- Конечно. Вот и начнем с вас. Что предполагаете вы? Что такое, по-вашему, это розовое облако?
- Организм.
- Живой?
- Несомненно, живой, мыслящий организм с незнакомой нам физико-химической структурой. Какая-то биовзвесь или биогаз. Колмогоров предположил возможность существования мыслящей плесени? С такой же степенью вероятности возможно предположить и мыслящий газ, мыслящий коллоид и мыслящую плазму. Изменчивость цвета - это защитная реакция и окраска эмоций: удивления, интереса, ярости. Изменчивость формы - это двигательные реакции, способность и маневрированию в воздушном пространстве. Человек при ходьбе машет рунами, сгибает и передвигает ноги. Облако вытягивается, загибает края, сворачивается колоколом.
- О чем вы?- поинтересовался Мартин.
Я перевел.
- Оно еще пенится, когда дышит, и выбрасывает щупальца, когда нападает,- прибавил он.
- Значит, зверь?- спросил Зернов.
- Зверь,- подтвердил Мартин.
Зернов задавал не праздные вопросы. Каждый из них ставил какую-то определенную цель, мне еще не ясную. Видимо, он проверял нас и себя, не спеша с выводами.
- Хорошо,- сказал он,- тогда ответьте: как этот зверь моделирует людей и машины? Зачем он их моделирует? И почему модель уничтожается тотчас же после "обкатки" ее на людях?
- Не знаю,- честно признался я.- Облако синтезирует любые атомные структуры - это ясно. Но зачем оно их создает и почему уничтожает - загадка.
И тут вмешался Толька, до сих пор державшийся с непонятной для всех отчужденностью:
- По-моему, самый вопрос поставлен неправильно. Как моделирует? Почему моделирует? Ничего оно не моделирует. Сложный обман чувственных восприятий. Предмет не физики, а психиатрии.
- Посмотрите направо!- вдруг крикнул Вано.
То, что мы увидели в бортовой иллюминатор, мгновенно остановило спор. Мартин затормозил. Мы натянули куртки и выскочили из машины. И я начал снимать с ходу, потому что это обещало самую поразительную из моих киносъемок.
Происходившее перед нами походило на чудо, на картину чужой, инопланетной жизни. Ничто не застилало и не затемняло ее - ни облака, ни снег. Солнце висело над горизонтом, отдавая всю силу своего света возвышающейся над ними изумрудно-голубой толще льда. Идеально гладкий срез ее во всю свою многометровую высь казался стеклянным. Ни человека, ни машины не виднелось на всем его протяжении. Только гигантские розовые диски - я насчитал их больше десятка - легко и беззвучно резали лед, как масло. Представьте себе, что вы режете разогретым ножом только что вынутый из холодильника брусок сливочного масла. Нож входит в него сразу, почти без трения, скользя между оплывающими стенками. Точно так же оплывали стометровые стенки льда, когда входил в него розовый нож. Он имел форму неправильного овала или трапеции с закругленными углами, а площадь его превышала сотню квадратных метров, поскольку можно было определить издали "на глазок". Толщина его была совсем крохотной, в несколько сантиметров - не более, то есть знакомое нам "облако", видимо, сплющилось, растянулось, превратившись в огромный режущий инструмент, работающий с изумительной быстротой и точностью.
Два таких "ножа" в полукилометре друг от друга резали ледяную стену перпендикулярно к ее основанию. Два других подрезывали ее снизу равномерными, точно совпадающими движениями маятника. Вторая четверка работала рядом, а третью я уже не видел: она скрылась глубоко в толще льда. Вскоре исчезла во льду и вторая, а ближайшая к нам проделала поистине гулливеровский цирковой трюк. Она вдруг подняла в воздух аккуратно вырезанный из ледяной толщи стеклянный брус почти километровой длины, геометрически правильный голубой параллелепипед. Он взлетел не спеша и поплыл вверх легко и небрежно, как детский воздушный шарик. Участвовало в этой операции всего два "облака". Они съежились и потемнели, превратившись в уже знакомые чашечки, только не опрокинутые, а обращенные к небу - два немыслимых пунцовых цветка-великана на невидимых стебельках. При этом они не поддерживали плывущий брус: он поднимался над ними на почтительном расстоянии, ничем с ними не связанный и не скрепленный.
- Как же он держится?- удивился Мартин.- На воздушной волне? Какой же силы должен быть ветер?
- Это не ветер,- сказал, подбирая английские слова, Толька.- Это - поле. Антигравитация...- Он умоляюще взглянул на Зернова.
- Силовое поле,- пояснил тот,- Помните перегрузку, Мартин, когда мы с вами пытались подойти к самолету? Тогда оно усиливало тяготение, сейчас оно его нейтрализует.
А с поверхности ледяного плато взмыл вверх еще один такой же километровый брус, выброшенный в пространство титаном-невидимкой. Подымался он быстрее своего предшественника и вскоре нагнал его на высоте обычных полярных рейсов. Было отлично видно, как сблизились в воздухе эти ледяные гиганты-кирпичи, притерлись боками и слились в один широкий брус, неподвижно застывший в воздухе. А снизу уже поднимались третий, чтобы лечь сверху, и четвертый, чтобы уравновесить плиту. Она утолщалась с каждым новым бруском; "облакам" требовалось три-четыре минуты, чтобы вырезать его из толщи материкового льда и поднять в воздух. И с каждой новой посылкой ледяная стена все дальше и дальше отступала к горизонту, а вместе с ней отступали и розовые "облака", словно растворяясь и пропадая в снежной дали. А высоко в небе по-прежнему висели две красных розы и над ними огромный хрустальный куб, насквозь просвеченный солнцем.
Мы стояли молча, завороженные этой картиной, почти музыкальной по своей тональности. Своеобразная грация и пластичность розовых дисков-ножей, согласованность и ритм их движении, взлет голубых ледяных брусков, образовавших в небе гигантский сияющий куб,- все это звучало в ушах, как музыка, неслышная, беззвучная музыка иных, неведомых сфер. Мы даже не заметили - только мой киноглаз успел запечатлеть это,- как алмазный солнечный куб стал уменьшаться в объеме, подымаясь все выше и выше, и в конце концов совсем исчез за перистой облачной сеткой. Исчезли и два управляющих им "цветка".
- Миллиард кубометров льда,- простонал Толька.
Я посмотрел на Зернова. Взгляды наши встретились.
- Вот вам и ответ на главный вопрос, Анохин,- сказал он,- Откуда взялась ледяная стена и почему у нас под ногами так мало снега. Они снимают ледяной щит Антарктиды.
Последний двойник
Официально отчет нашей экспедиции строился так: доклад Зернова о феномене розовых облаков, мой рассказ о двойниках и просмотр снятого мною фильма. Но, уже начиная совещание, Зернов поломал задуманную программу. Никаких материалов для научного доклада, кроме личных впечатлений и привезенного экспедицией фильма, пояснил он, у него нет, а те астрономические наблюдения, с которыми он познакомился в Мирном, не дают оснований для каких-либо определенных выводов. Появление огромных ледяных скоплений в атмосфере на различных высотах, оказывается, было зарегистрировано и нашей и зарубежными обсерваториями в Антарктике. Но ни визуальные наблюдения, ни специальные фотоснимки не позволяют установить ни количества этих квазинебесных тел, ни направления их полета. Речь, следовательно, может идти о впечатлениях и гаданиях, которые иногда называют гипотезами. Но поскольку экспедиция уже более трех суток как вернулась, а людям свойственны болтливость и любопытство, то все виденное ее участниками сейчас уже известно далеко за пределами Мирного. Гаданиями же, разумеется, лучше заниматься после просмотра фильма, поскольку материала для таких гаданий будет более чем достаточно.
Кого имел в виду Зернов, говоря о болтливости, я не знаю, но мы с Вано и Толькой не поленились взбудоражить умы, а слух о моем фильме даже пересек материк. На просмотр прибыли француз, и два австралийца, и целая группа американцев во главе с отставным адмиралом Томпсоном, давно уже сменившим адмиральские галуны и нашивки на меховой жилет и свитер зимовщика. О фильме они уже слышали, его ждали и потихоньку высказывали различные предположения. Наш второй киномеханик Женя Лазебников, просмотрев проявленную пленку, завыл от зависти:
- Ну, все! Ты теперь знаменитость. Считай, Ломоносовская премия у тебя в кармане.
Зернов не сделал никаких замечаний, только спросил, выходя из лаборатории:
- А вам не страшно, Анохин?
- Почему?- удивился я.
- Возможно, вы даже не представляете себе, какие открытия несете миру.
Лихорадочное оживление я почувствовал уже во время просмотра в кают-компании. Пришли все, кто только мог прийти, сидели и стояли всюду, где только можно было сесть или стоять. Тишина повисла, как в пустой церкви, лишь иногда взрываясь гулом изумления и чуть ли не испуга, когда не выдерживали даже ко всему привычные и закаленные полярные старожилы. Скептицизм и недоверие, с которыми кое-кто встретил наши рассказы, сразу исчезли после первых же кадров, запечатлевших две спаренные "Харьковчанки" с одинаково раздавленным передним стеклом и розовое "облако", плывущее над ними в блекло-голубом небе. Кадры получились отличными, точно передающими цвет: "облако" на экране алело, лиловело, меняло форму, опрокидывалось цветком, пенилось и пожирало огромную машину со всем ее содержимым. Заснятый мною двойник сначала никого не удивил и не убедил: его попросту приняли за меня самого, хотя я тут же заметил, что снимать себя самого да еще в движении и с разных съемочных точек не под силу даже гроссмейстеру-документалисту. Но по-настоящему заставили поверить в людей-двойников кадры двойника Мартина - мне удалось поймать его крупным планом,- а затем подходивших к месту аварии подлинного Мартина и Зернова. Зал загудел. А когда малиновый цветок выбросил змеевидное щупальце и второй неподвижный Мартин исчез в его пасти-раструбе, кто-то даже вскрикнул в темноте. Но самый поразительный эффект, самое глубокое впечатление произвела заключительная часть фильма, его ледяная симфония.
