Общий смех был ответом: профессор Кедрин грыз мундштук с потухшим окурком.
- У меня вопрос,- поднялся адмирал Томпсон.- К господину Зернову в зеленом свитере. Вы помните нашу встречу в Мак-Мердо?
- Конечно,- ответил по-английски Зернов-двойник.
- И сувенир, который вам так понравился?
- Конечно,- повторил Зернов-двойник.- Вы подарили мне авторучку с вашей золотой монограммой. Она сейчас у меня в комнате, в кармане моей летней куртки.
- Моей летней куртки,- насмешливо поправил Зернов.
- Ты бы не убедил меня в этом, не посмотри я ваш фильм. Теперь я знаю: я не возвращался с вами на снегоходе, я не встречал американского летчика и гибель его двойника увидел лишь на экране. И меня ждет такой же конец, я его предвижу.
- Может быть, мы исключение,- сказал Зернов,- может быть, нам подарят сосуществование?
Теперь я видел разницу между ними. Один говорил спокойно, не теряя присущего ему хладнокровия, другой был внутренне напряжен и натянут.
- Ты и сам в это не веришь,- сказал он.- Нас создают как опыт и уничтожают как продукт этого опыта. Зачем, никому не известно: ни нам, ни вам. Я помню рассказ Анохина твоей памятью, нашей общей памятью помню,- он посмотрел на меня, и я внутренне содрогнулся, встретив этот до жути знакомый взгляд,- когда стало опускаться облако, Анохин предложил двойнику бежать. Тот отказался: не могу, мол, что-то приказывает мне остаться. И он вернулся в кабину, чтобы погибнуть: мы все это видели. Так вот: ты можешь встать и уйти, я нет. Что-то уже приказало мне не двигаться.
Зернов протянул ему руку, она наткнулась на невидимое препятствие.
- Не выйдет,- печально улыбнулся Зернов-двойник.- Поле - я прибегаю к вашей терминологии, другая мне, как и вам, неизвестна,- так вот, поле уже создано. Я в нем, как в скафандре.
Кто-то, сидевший поблизости, также попробовал дотянуться до синтезированного человека и не смог: рука встретила уплотненный, как дерево, воздух.
- Страшно знать свой конец и не иметь возможности ему помешать,- сказал Зернов номер два.- Я все-таки человек, а не биомасса.
Жуткая тишина придавила зал. Кто-то тяжело дышал. Кто-то прикрыл глаза рукой. Адмирал Томпсон снял очки. Я зажмурился.
Рука Мартина, лежавшая у меня на колене, вздрогнула.
- Лук an!- вскрикнул он.
Я взглянул вверх и обмер: с потолка к сидевшему неподвижно Зериову в зеленом свитере спускалась лиловая пульсирующая труба. Ее граммофонный раструб расширялся и пенился, неспешно и прочно, как пустой колпак, прикрывая оказавшегося под ним человека. Минуту спустя мы увидели нечто вроде желеобразного фиолетового сталактита, соединившегося с поднявшимся навстречу ему сталагмитом. Основание сталагмита покоилось на трибуне у столика, сталактит же вытекал из потолка сквозь крышу и слежавшийся на ней почти трехметровый слой снега. Еще через полминуты пенистый край трубы начал загибаться наружу, и в открывшейся всем ее розовой пустоте мы не увидели ни стула, ни человека. Еще минута - и лиловая пена ушла через потолок как нечто нематериальное, не повредив ни пластика, ни его тепловой изоляции.
- Все,- сказал "наш" Зернов, подымаясь.- Финис, как говорили древние римляне.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: "СОТВОРЕНИЕ МИРА"
Самолет-призрак
В Москве мне не повезло: перенести лютую антарктическую зиму, ни разу не чихнуть в шестидесятиградусные морозы и простудиться в осенней московской слякоти, когда даже ночью синий столбик в термометре за окном не опускался ниже нуля. Правда, в ближайший вторник медицина обещала мне полное выздоровление, но в воскресенье утром я еще лежал с горчичниками на спине, лишенный возможности даже спуститься к почтовому ящику за газетами. Впрочем, газеты принес мне Толька Дьячук. И хотя по приезде из Мирного он сразу же вернулся к себе в институт прогнозов, к своим картам ветров и циклонов, и в нашей возне с розовыми облаками не участвовал, я искренне обрадовался его приходу. Толька уютно сидел в кресле у окна и мурлыкал под гитару что-то им же сочиненное.
- Нравится? - наконец спросил он.
- Что нравится? - не понял я.
- Что, что... Песня, конечно.
- Какая? - Я все еще не понимал его.
- Не слышал, значит,- вздохнул он.- Я так и думал. Придется повторить, я не гордый.
И он запел протяжным говорком, как безголосые "шансонье", не расстающиеся с микрофоном. Кто знал тогда, какая завидная судьба ожидает это творение Дьячука!
- Всадники ниоткуда - что это? Сон ли? Миф?.. Вдруг в ожидании чуда... замер безмолвно мир. И над ритмичным гудом... пульса моей Земли-всадники ниоткуда строем своим прошли... Право, сюжет не новый... Стержень трагедии прост: Гамлет решает снова... вечный, как мир, вопрос. Кто они? Люди? Боги?.. Медленно тает снег... Снова Земля в тревоге, и передышки нет...
Он сделал паузу и продолжал чуть-чуть мажорнее:
- Кто ими будет познан? Сможем ли их понять? Поздно, приятель, поздно, не на кого пенять... Только поверить трудно. Видишь - опять вдали... всадники ниоткуда строем своим прошли...
Он вздохнул и посмотрел на меня в ожидании приговора.
- Ничего,- сказал я.- Поется. Только "откуда у хлопца испанская грусть"? Пессимизм откуда? "Поздно, приятель, поздно,- передразнил я его.- Не на кого пенять!" А что, собственно, поздно? И на что пенять? Тебе льда жалко? Сними-ка лучше горчичники, уже не жгут.
Толька содрал с моей измученной спины уже высохшие горчичники и сказал:
- Между прочим, их и в Арктике видели.
- Горчичники?
- Не смешно.
- Вероятно, страшно?
- Может, и страшно. В Гренландии тоже лед срезают. Есть телеграммы.
- Ну и что? Теплее будет.
- А если весь лед Земли? И в Арктике, и в Антарктике, и в горах, и в океанах?
- Тебе лучше знать - ты же климатолог. 'В Белом море будем сардинку ловить, а в Гренландии апельсины посадим.
- В теории,- вздохнул Толька.- Кто может предсказать, что произойдет в действительности? Никто. Да и не во льдах суть. Ты выступление Томпсона почитай. ТАСС его полностью передал.- Он указал на пачку газет.- Трудный дядька. Много крови испортит,- прибавил он.- И не только нам. Кстати, он и словечко наше использовал. С подачи Лисовского: хорзмен фром ноуэр.
- Всадники ниоткуда. А ведь это ты придумал,- вспомнил я.
- А кто размножил?
Спецкор "Известий" Лисовский, возвращавшийся вместе с нами из Мирного, был автором статьи о розовых облаках, обошедшей всю мировую печать. Он так и назвал ее - "Всадники ниоткуда". А название действительно придумал Толька. Это он закричал, увидев их из окна самолета: "Всадники! Ей-богу, всадники". "Откуда?" - спросил кто-то. "А я знаю? Ниоткуда". И тут же Лисовский повторил вслух: "Всадники ниоткуда. Неплохой заголовок для статьи".
Наш реактивный лайнер летел тогда с ледяного аэродрома Мирного к берегам Южной Африки. В салоне находились возвращавшиеся с зимовки ученые и несколько газетных корреспондентов. Говорили, конечно, о розовых облаках, но не всерьез, а с шуточками,- словом, шла обычная веселая кают-компанейская болтовня.
Розовые облака, изогнутые, как бумеранги, появились неожиданно на облачной белесой дорожке, подскакивая и зарываясь в ней, как всадники в ковыльной степи. Впрочем, сравнивать их, конечно, можно было с чем угодно: форму свою они меняли мгновенно. Шесть или семь из них поднялись нам навстречу, растеклись розовыми блинами, потемнели и обвили самолет непроницаемым багровым коконом. .К чести нашего пилота, он не дрогнул, а продолжал вести самолет, как будто бы ничего не случилось: в коконе так в коконе!
В кабине наступила зловещая тишина. Все ждали чего-то, опасливо переглядываясь и не решаясь заговорить. Красный туман уже просачивался сквозь стены. Как это происходило, никто не понимал. Казалось, для него не было материальных препятствий или он сам был нематериальным, иллюзорным, существовавшим только в нашем воображении. Но вскоре он заполнил всю кабину, странные багровые затемнения окутали сидевших впереди и позади меня пассажиров. "Вы что-нибудь понимаете?" - спросил меня Лисовский, сидевший через проход от меня. "А вам не кажется, что кто-то заглядывает вам в мозг, просматривает вас насквозь?" - ответил я вопросом на вопрос. Он помолчал, должно быть, соображая, не сошел ли я с ума от страха, потом проговорил, запинаясь:
"Н-нет, не кажется, а что?" "Просто туман, ничего не кажется",- сказал кто-то рядом. И мне не казалось. То, что происходило в самолете, ничуть не напоминало по ощущениям случившееся в снегоходе и в палатке. Тогда я чувствовал, будто кто-то или что-то просматривало, неощутимо прощупывало меня, словно подсчитывая и определяя порядок расположения частиц в моем теле. Сейчас этого ощущения не было. Меня окружал просто разлитый в кабине туман, словно подкрашенный кармином воздух, непрозрачный, как мутная вода в банке, не холодный и не теплый, не режущий глаза и не щекочущнй ноздри - неощутимый. Он обтекал меня, совсем не касаясь кожи, и понемногу таял или выветривался. Скоро стали видны руки, одежда, обивка кресел и сидевшие рядом пассажиры. Я услышал позади чей-то вопрос:
"Сколько прошло? Вы не засекли время?" И ответ: "Нет, не засек, не знаю". Я тоже не знал, может быть, три, может быть, десять минут.
И тут мы увидели нечто еще более странное. Попробуйте прищуриться, сильно сжимая веки, и вам покажется, что предмет, на который вы смотрите, начинает двоиться: от него как бы отделяется копия и уплывает куда-то в сторону. То же произошло и со всей обстановкой самолета, совсем тем, что было в поле нашего зрения. Я не смутно, а вполне отчетливо видел, а потом узнал, что это видели все,- как от нашей кабины со всем ее содержимым начал отделяться ее дубликат с полом, окнами, креслами и пассажирами, отделился, поднялся на полметра и поплыл в сторону. Я увидел себя самого, Тольку с гитарой, Лисовсного, увидел, как Лисовский попытался схватить свое уплывающее повторение и схватил только воздух, увидел уже не внутренность нашей кабины, а ее наружную стенку и то, как эта стенка прошла насквозь действительную стенку, как последовало за ней крыло, скользнувшее сквозь нас, как гигантская тень самолета, и как все это исчезло, словно испарилось в воздухе. И все-таки не исчезло, не испарилось. Мы бросились к окнам и увидели такой же самолет, летевший рядом, абсолютно точную, словно серийную, копию, и при этом совсем не иллюзорную, потому что оказавшийся расторопнее всех Лисовский все-таки успел сделать снимок, а на снимке этом, впоследствии повсюду опубликованном, был четко зафиксирован дубликат нашего лайнера, снятый с десятиметрового расстояния.
К сожалению, то, что произошло позже, никто снять не успел: настолько быстро, почти молниеносно завершилось это воздушное представление. Вокруг самолета-двойника возник знакомый малиновый кокон, вытянулся, побагровел, из багрового превратился в лиловый и растаял. Ничего не осталось - ни самолета, ни кокона.
Помню, из пилотской кабины вышел наш шеф-пилот и робко спросил: "Может быть, кто-нибудь из товарищей объяснит нам, что случилось?" Никто не отозвался, шеф подождал, потом сказал с обидной для нас усмешкой: "Что же получается, товарищи ученые? Необъяснимый феномен? Чудо? Чудес-то ведь не бывает". "Значит, бывает",- ответил кто-то. Все засмеялись. Тогда спросил Лисовский: "Может быть, товарищ Зернов объяснит?" "Я не бог и не дельфийский оракул",- буркнул в ответ Зернов. "Значит, так и написать?" - съязвил Лисовскии. "Так и напишите",- отрезал Зернов и замолчал.
Заговорил он со мной об этом после посадки в Карачи, когда нам обоим удалось пробиться сквозь толпу встречавших самолет журналистов: оказывается, наш радист еще в пути послал радиограмму о происшедшем. Пока газетчики с фото- и кинокамерами атаковали команду самолета, мы с Зерновым незаметно проскользнули в ресторанный буфет и с наслаждением заказали прохладительное. Помню, я о чем-то спросил его, он не ответил. Потом, словно отвечая не мне, а каким-то тревожившим его думам, сказал:
- Другой метод моделирования. Совершенно другой.
- Вы о "всадниках"? - спросил я.
- Привилось словечко,- усмехнулся он.- Повсюду привьется. И у нас и на Западе, вот увидите. А смоделировано было все по-другому,- прибавил он.
