Русская фантастика - А. и С. Абрамов

Всадники ниоткуда

Александр АБРАМОВ, Сергей АБРАМОВ "ВСАДНИКИ НИОТКУДА"
	
	
	(журнальный вариант)
	
	
	ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: РОЗОВЫЕ ОБЛАКА
	
	
	Катастрофа
	
	Снег был пушистым и добрым, совсем не похожим на жесткий, как наждак, кристаллический фирн полярной пустыни. Антарктическое лето, мягкий, веселый морозец, который даже уши не щиплет, создавали атмосферу почти туристской прогулки. Там, где зимой даже лыжи самолета не могли оторваться от переохлажденных кристалликов снега, наш тридцатипятитонный снегоход шел, как легковой автомобиль по автостраде. Вано вел машину артистически, не притормаживая даже при виде подозрительных ледяных курчавостей
	- Без лихачества, Вано,- окликнул его Зернов из штурманской рубки.- Могут быть трещины.
	- Где, дорогой? - недоверчиво отозвался Вано, всматриваясь сквозь черные очки в поток ослепительного сияния, струившийся в кабину из ветрового иллюминатора.- Разве это дорога? Это проспект Руставели, а не дорога. Сомневаетесь? В Тбилиси не были? Все ясно.
	Я вылез из радиорубки и подсел на откидной стульчик к Вано. И почему-то оглянулся на столик в салоне, где подводил какие-то свои метеорологические итоги Толька Дьячук. Не надо было оглядываться.
	- Мы присутствуем при рождении нового шофера-любителя,- хихикнул он.- Сейчас кинолог будет просить руль у Вано.
	- А ты знаешь, что такое кинолог? - огрызнулся я.
	- Я только научно объединяю твои специальности кинооператора и киномеханика.
	- Идиот. Кинология - то собаковедение.
	- Тогда я  исправляю   терминологическую ошибку.
	И, поскольку я не ответил, он тотчас же продолжил:
	- Тщеславие тебя погубит, Юрочка. Двух профессий ему уже мало.
	Каждый из нас в экспедиции совмещал две, а то и три профессии. Гляциолог по основной специальности, Зернов мог заменить геофизика и сейсмолога. Толька выполняя обязанности метеоролога, врача и кока. Вано был автомехаником и водителем специально сконструированного для Заполярья снегохода-гиганта, да еще умел починить все - от лопнувшей гусеницы до перегоревшей электроплитки. А на моем попечении, кроме съемочной и проекционной камер, была еще и радиорубка. Но и Вано меня тянуло не тщеславное желание увеличить ассортимент специальностей, а влюбленность в его "Харьковчанку".
	При первом знакомстве с ней с борта самолета она показалась мне красным драконом из детской сказки, а вблизи с ее выдающимися вперед лапами-гусеницами в добрый метр ширины и огромными квадратными глазами-иллюминаторами - созданием инопланетного мира. Я умел водить легковую машину и тяжелый грузовик и с разрешения Вано уже опробовал снегоход на ледяном припае у Мирного, а вчера в экспедиции - день был свежий и ветреный - не рискнул. Но сегодняшнее утро так и манило своей хрустальной прозрачностью.
	- Уступи-ка руль, Вано,- сказал я, стиснув зубы и стараясь на этот раз не оглядываться.- На полчасика.
	Вано уже подымался, как его остановил оклик Зериова:
	- Никаких экспериментов с управлением. Вы отвечаете за любую неисправность машины, Чохели. А вы, Анохин, наденьте очки.
	Я тотчас же повиновался: Зернов, как начальник, был требователен и непреклонен, да и небезопасно было смотреть без защитных очков на мириады искр, зажженных холодным солнцем на снежной равнине. Только у горизонта она темнела, сливаясь с размытым ультрамарином неба, а вблизи даже воздух казался сверкающе белым.
	- Взгляните лучше в бортовой иллюминатор, Анохин,- продолжал 3ернов.- Вас ничто не смущает?
	Налево метрах в пятидесяти вздымалась совершенно отвесная ледяная стена. Блестяще переливчатая, как лента алмазной пыли, она темнела книзу. где слоистый слежавшийся снег уже превращался в мутноватый и жесткий фирн. А ниже, будто срезанная гигантским ножом, обрывалась толща льда, голубела на солнце, как отраженное в зеркале небо. Стена тянулась бесконечно, не прерываясь, где-то пропадая я снежной дали. Казалось, могучие великаны из сказки возвели ее здесь для неизвестно что охраняющей и неизвестно кому угрожающей, такой же сказочной крепости.
	- Ледяное плато, Борис Аркадьевич. Может быть, шелъфовый ледник?
	- Старожил,- усмехнулся Зернов, намекая на мой уже второй визит к Южному полюсу.- Вы знаете, что такое шельф? Не знаете? Шельф - это материковая отмель. Шелъфовый ледник спускается в океан. А это не обрыв ледника, и мы не в океане.- Он помолчал и прибавил задумчиво: - Остановите, Вано. Посмотрим поближе. Интересный феномен. А вы оденьтесь, товарищи. Не вздумайте выбегать в свитерах.
	Вблизи стена оказалась еще красивее - неправдоподобный ломоть смерзшегося неба, отрезанный до горизонта. Зернов молчал. То ли величие зрелища подавляло его, то ли его необъяснимость. Он долго вглядывался в снежную кайму на гребне стены, потом почему-то посмотрел под ноги, притоптал снег, разбросал его ногой. Мы наблюдали за ним, ничего не понимая.
	- Обратите внимание на снег под ногами,- вдруг сказал он.
	Мы потоптались на месте, как и он, обнаружив под тоненьким слоем снега твердую толщу льда.
	- Каток,- сказал  Дьячук.- Идеальная плоскость, не иначе как сам Эвклид заливал. Но Зернов не ответил на шутку.
	- Мы стоим на льду,- продолжал он задумчиво.- Снега не больше двух сантиметров. А посмотрите, сколько на стене. Метры. Почему? Одни и те же ветры, одни и те же условия для аккумуляции снега. Есть какие-нибудь соображения?
	Никто не ответил. Зернов просто размышлял вслух.
	- Структура льда, видимо, одинакова. Поверхность тоже. Впечатление искусственного среза. А если смести этот сантиметровый слой под ногами, обнаружится такой же искусственный срез. Но ведь это бессмыслица
	- Все бессмыслица а царстве Снежной королевы,- назидательно заметил я.
	- Почему королевы, а не короля? - спросил Вано.
	- Объясни ему. Толя,- сказал я,- ты же специалист по картам. Что у нас рядом? Земля королевы Мэри. А дальше? Земля королевы Мод. А в другом направлении? Земля королевы Виктории.
	- Просто Виктории,- поправил Тольиа.
	- Она была королевой Англии, эрудит из института прогнозов
	Зернов нас не слушал.
	- Мы примерно в том же районе? - вдруг спросил он.
	- В каком, Борис Аркадьевич?
	- Там, где американцы наблюдали розовые облака?
	- Много западнее,- уточнил Дьячук.- Я проверяя по картам.
	- Я сказал: примерно. Розовые облака обычно передвигаются.
	- Радиоутки тоже,- хихикнул Толька.
	- Не верите, Дьячук?
	- Не верю. Даже смешно: не кучевые, не перистые. Кстати, сейчас их вообще нет.- Он посмотрел на чистое небо.- Может быть, орографические? Они похожи на оплавленные сверху линзы. А розоватые - от солнца. Так нет: густо, жирно-розовые, как малиновый кисель. Много ниже кучевых, не то надутые ветром мешки, не то неуправляемые дирижабли. Глупости!
	Речь шла о загадочных розовых облаках, о которых сообщили по радио из Мак-Мердо американские зимовщики. Облака, похожие на розовые дирижабли, прошли над островом Росса, их видели на Земле Адели и в районе шельфового ледника Шекятона, а какой-то американский летчик столкнулся с ними в трехстах километрах от Мирного. Радист-американец лично от себя добавил принимавшему радиограмму Коле Самойлову: "Сам видел, будь они прокляты! Бегут по небу, как диснеевские поросята".
	В кают-компании Мирного розовые облака не имели успеха. Скептические реплики слышались чаще, чем замечания, свидетельствовавшие о серьезной заинтересованности. "Король хохмачей" Жора Брук из "клуба веселых и находчивых" атаковал флегматичного старожила-сейсмолога:
	- О летающих блюдцах слышали?
	- Ну и что?
	- Ао банкете в Мак-Мердо?
	- Ну и что?
	- Провожали в Нью-Йорк   корреспондента "Лайфа".
	- Ну и что?
	- А за ним в редакцию розовые утки вылетели.
	- Пошел, знаешь куда?
	Жора улыбался, подыскивая следующую жертву. Меня он обошел, не считая себя, видимо, достаточно вооруженным для розыгрыша. Я обедал с гляциологом Зерновым, который был старше меня всего на восемь лет, но уже мог писать свою фамилию с приставкой "проф.". Что ни говори, а завидно быть доктором наук в тридцать шесть лет, хотя гляциология мне, гуманитарию по внутренней склонности, казалась не такой уж важной наукой для человеческого прогресса. Этим соображением я как-то поделился с Зерновым.
	В ответ он сказал:
	- А знаете, сколько на земле льда и снега? В одной только Антарктике площадь ледяного покрова зимой доходит до двадцати двух миллионов квадратных километров, да в Арктике одиннадцать миллионов, плюс еще Гренландия и побережье Ледовитого океана. Да прибавьте сюда все снежные вершины и ледники, не считая замерзающих зимой рек. Сколько получится? Около трети всей земной суши. Ледяной материк вдвое больше Африки. Не так уж малозначительно для человечества.
	Я, как говорится, съел все эти льды и снисходительное пожелание хоть чему-нибудь научиться за время пребывания в Антарктике. Но с тех пор Зернов отметил меня своим благосклонным вниманием и в день сообщения о розовых облаках, встретившись со мной за обедом, сразу предложил:
	- Хотите совершить небольшую прогулку в глубь материка? Километров за триста.
	- С какой целью?
	- Собираемся проверить американский феномен. Малоправдоподобная штука - все так считают. Снимать будете на цветную пленку: облака-то ведь розовые.
	- Подумаешь,- сказал я,- самый обыкновенный оптический эффект.
	- Не знаю. Категорически отрицать не берусь. В сообщении подчеркивается, что окраска их якобы не зависит от освещения. Конечно, можно предположить примесь аэрозоля земного происхождения или, скажем, метеоритную пыль из космоса. Впрочем, меня лично интересует другое.
	- А что?
	- Состояние льдов на этом участке. 
	Тогда я не спросил, почему, но вспомнил об этом, когда Зернов раздумывал вслух у загадочной ледяной стены. Он явно связывал оба феномена.
	В снегоходе я подсел к рабочему столику Дьячука.
	- Странная стена, странный срез,- сказал я.- Пилой, что ли, ее пилили? Только при чем здесь облака?
	- Почему ты связываешь? - удивился Толька.
	- Не я связываю, Зернов связывает. Почему он, явно думая о леднике, вдруг о них вспомнил?
	- Усложняешь ты что-то. Ледник действительно странный, а облака ни при чем. Не ледник же их продуцирует.
	- А вдруг?
	- Вдруг только лягушки прыгают. Помоги-ка мне лучше завтрак приготовить. Как думаешь, омлет из порошка или консервы?
	Я не успел ответить. Нас тряхнуло и опрокинуло на пол. "Неужели летим? С горы или в трещину?" - мелькнула мысль. В ту же секунду страшный лобовой удар отбросил снегоход назад. Меня отшвырнуло к противоположной стенке. Что-то холодное и тяжелое свалилось мне на голову, и я потерял сознание.
	
	
	Двойники
	
	Я очнулся и не очнулся, потому что лежал без движения, не в силах даже открыть глаза. Работало только сознание, а может быть, подсознание - смутные, неопределенные ощущения возникали во мне, и мысль, такая же неопределенная и смутная, пыталась уточнить их. Я утратил весомость, казалось, плыл или висел даже не в воздухе и не в пустоте, а в каком-то бесцветном тепловатом коллоиде, густом и неощутимом, и в то же время наполнявшем меня всего. Он проникал в поры, в глаза и рот, заливал желудок и легкие, промывал кровь, а может быть, сменил ее кругооборот в моем теле. Создавалось странное, но упрямо не оставлявшее меня впечатление, будто кто-то невидимый смотрит внимательно сквозь меня, ощупывая пытливым взглядом каждый сосудик и нервик, заглядывая во все клеточки мозга. Я не испытывал ни страха, ни боли, спал и не спал, видел бессвязный и бесформенный сон и в то же время знал, что это не сон.
	Когда сознание вернулось, кругом было так же светло и тихо. Веки поднялись с трудом, с острой колющей болью в висках. Перед глазами стройно взмывал вверх рыжий, гладкий, точно отполированный, ствол. Эвкалипт или пальма'' А может быть, корабельная сосна, вершины которой я не видел: не мог повернуть головы. Рука нащупала что-то твердое и холодное, должно быть, камень. Я толкнул его, и он беззвучно откатился в траву. Глаза поискали зелень газона в подмосковном саду, но он почему-то отливал охрой. А сверху из окна или с неба струился такой ослепительно белый свет, что память сейчас же подсказала и безграничность снежной пустыни и голубой блеск ледяной стены. Я сразу все вспомнил.
	Преодолевая боль, я приподнялся и сел, оглядываясь вокруг и все узнавая. Коричневый газон оказался линолеумом, рыжий ствол - ножкой стола, а камень под рукой - моей съемочной камерой. Она, должно быть, и свалилась мне на голову, когда снегоход рухнул вниз. Тогда где же Дьячук? Я позвал его, он не ответил. Не откликнулись на зов Зернов и Чохели. В тишине, совсем не похожей на тишину комнаты, где вы живете или работаете,- всегда где-то капает вода, поскрипывает пол, тикают часы или жужжит залетевшая с улицы муха,- звучал только мой голос. Я приложил ручные часы к уху: они шли. Было двадцать минут первого.
	Кое-как я поднялся и, держась за стену, подошел к штурманской рубке. Она была пуста, со стола исчезли даже перчатки и бинокль, а со спинки стула - зерновская меховая куртка. Не было и журнала, который вел Зернов во время пути. Вано тоже пропал вместе с рукавицами и курткой. Я заглянул в передний иллюминатор - наружное стекло его было раздавлено и вмято внутрь. А за ним белел ровный алмазный снег, как будто и не было никакой катастрофы.
	Но память не обманывала, и головная боль тоже. В бортовом зеркале отразилось мое лицо с запекшейся кровью на лбу. Я ощупал рану - костный покров был цел, ребро съемочной камеры только пробило кожу. Значит, все-таки что-то случилось. Может быть, мои товарищи находились где-то поблизости на снегу? Я осмотрел в сушилке зажимы для лыж: лыж не было. Не было и дюралюминиевых санок. Исчезли все куртки и шапки, кроме моих. Я открыл дверь, спрыгнул на лед - он голубовато блистал из-под сдуваемого ветром рыхлого снега. Зернов был прав, говоря о загадочности такого тонкого снежного покрова в глубине полярного материка.
	Я огляделся. Рядом с нашей "Харьковчанкой" стояла ее сестра, такая же рослая, красная и запорошенная снегом. Она, вероятно, догнала нас из Мирного или встретилась по пути, возвращаясь в Мирный. Конечно, она же и помогла нам, вызволив из беды. Наш снегоход все-таки провалился в трещину: я заметил в десяти метрах отсюда и след провала - темное отверстие колодца в фирновой корочке, затянувшей трещину. Ребята из встречного снегохода, должно быть, видели наше падение (мы, очевидно, счастливо застряли где-нибудь в устье трещины) и вытащили на свет божий и нас самих и наш злосчастный корабль.
	- Эй! Кто в снегоходе? - крикнул я, обходя его с носа.
	В четырех ветровых иллюминаторах не показалось ни одно лицо, не отозвался ни один голос. Я вгляделся и обмер: у снегохода-близнеца было так же раздавлено и промято внутрь стекло крайнего ветрового иллюминатора. Я посмотрел на левую гусеницу: у нашего вездехода была примета - один из его гусеничных стальных рубцов-снегозацепов был приварен заново и резко отличался от остальных. Точно такой же рубец был и у этой гусеницы. Передо мной стояли не близнецы из одной заводской серии, а двойники, повторяющие друг друга не только в серийных деталях. И, открывая дверь "Харьковчанки"-двойника, я внутренне содрогнулся, предчувствуя недоброе.
	Таи и случилось. Тамбур был пуст, я не нашел ни лыж, ни саней, только одиноко висела на крючке моя кожаная на меху куртка. Именно моя куртка: так же был порван и зашит левый рукав, так же вытерся мех у обшлагов и темнели на плече два жирных пятна - как-то я взялся за него руками, измазанными в машинном масле. Я быстро вошел в кабину и прислонился к стене, чтобы не упасть: мне показалось, что у меня останавливается сердце.
	На полу у стола лежал... я сам! В том же коричневом свитере и ватных штанах, а лицо мое так же прильнуло к ножке стола, и кровь так же запеклась у меня на лбу, и рука так же цеплялась за съемочную камеру. Мою съемочную камеру.
	Возможно, это был сон, и я еще не проснулся и видел себя самого на полу, видел как бы вторым зрением? Ударил кулаком по ребру стола: больно. Ясно: очнулся и не сплю. Значит, сошел с ума. Но из книг и статей мне было известно, что сумасшедшие никогда не предполагают, что они помешались. Тогда что же это? Галлюцинация? Мираж? Я тронул стену - она была явно не призрачной. Значит, не призраком был и я сам, лежавший без чувств у себя же под ногами. Нелепица, нонсенс. Я вспомнил свои же слова о загадках Снежной королевы. Может быть, все-таки есть Снежная королева, и чудеса есть, и двойники-фантомы, а наука - это просто самоутешение?
	Что же делать? Бежать сломя голову, запереться в своем снегоходе и чего-то ждать, пока окончательно не сойдешь с ума? Вспомнилось чье-то изречение: если то, что ты видишь, противоречит законам природы, значит, виноват и ошибаешься ты, а не природа. Страх прошел, остались непонимание и злость, и я, даже не пытаясь быть осторожным, пнул ногой лежащего. Он застонал и открыл глаза. Потом приподнялся на локте, совсем, как я, и сел, тупо оглядываясь.
	- А где же все? - спросил он.
	Я не узнал голоса - мой и не мой, вернее, все же мой, только в магнитофонной записи. Но до какой же степени он был мной, этот фантом, если думал о том же, придя в сознание!
	- Где же они? - повторил он и крикнул: - Толька! Дьячук!
	Как и мне, ему никто не ответил.
	- А что случилось? - спросил он.
	- Не знаю,- сказал я.
	- Мне показалось, что снегоход провалился в трещину. Нас тряхнуло, потом ударило, должно быть, о ледяную стенку. Я упал... Потом... Куда же они все девались?
	Меня он не узнавал.
	- Вано!- позвал он, подымаясь.
	И снова молчание. Все происшедшее четверть часа назад странно повторялось. Он, пошатываясь, дошел до штурманской рубки, потрогал пустое кресло водителя, прошел в сушилку, обнаружил там, как и я, отсутствие лыж и саней, потом вспомнил обо мне и вернулся.
	- А вы откуда? - спросил он, вглядываясь, и вдруг отшатнулся, закрыв лицо рукой.- Не может быть! Сплю я, что ли?
	- Я тоже так думал... сначала,- сказал я. Мне уже не было страшно.
	Он присел на поролоновый диванчик.
	- Вы... ты... простите... о, черт... ты похож на меня, как в зеркале. Ты не призрак?
	- Нет. Можешь пощупать и убедиться.
	- Тогда кто же ты?
	- Анохин Юрий Петрович. Кинооператор и радист экспедиции,- сказал я твердо. Он вскочил.
	- Нет, это я Анохин Юрий Петрович, оператор и радист экспедиции! - закричал он и снова сел.
	Теперь мы оба молчали, рассматривая друг друга, один спокойнее, потому что видел и знал чуточку больше, другой с сумасшедшинкой в глазах, повторяя, вероятно, все мои мысли, какие возникали у меня, когда я впервые увидел его.
	В тишине кабины с одинаковой ритмичностью дышали два одинаковых человека.
	
	
	Розовое облако
	
	Как долго это тянулось, не помню. В конце концов он заговорил первым:
	- Ничего не понимаю.
	- Я тоже.
	- Не может же раздвоиться человек.
	- И мне так казалось. Он задумался.
	- Может быть, все-таки есть Снежная королева?
	- Повторяешься,- сказал я.- Об этом я раньше подумал. А наука - это вздор и самоутешение. Так?
	Он смущенно засмеялся, словно его одернул старший товарищ. По отношению к нему я и был старшим. И тут же внес поправку в наши взаимоотношения.
	- Пошутили - и будет. Это какой-то физический и психический обман. Какой именно, я еще не могу разобраться. Но обман. Что-то ненастоящее. Знаешь что? Пойдем в рубку к Зернову.
	Он понял меня с полуслова: ведь он был моим отражением. А подумали мы об одном и том же:
	уцелел ли при аварии микроскоп? Оказалось, что уцелел: стоял на своем месте в шкафчике. Не разбились и стеклышки для препаратов. Мой двойник их тут же достал из коробочки. Мы сравнили руки: даже мозоли и заусенцы у нас были одни и те же.
	- Сейчас проверим,- сказал я.
	Каждый из нас наколол палец, размазал кровь по стеклышкам, и мы по очереди рассмотрели оба препарата под микроскопом. И кровь у обоих была одинаковой.
	- Один  материал,- усмехнулся он,- копия.
	- Ты копия.
	- Нет, ты.
	- Погоди,- остановил его я,- а кто тебя пригласил в экспедицию?
	- Зернов. Кто же еще?
	- А с какой целью?
	- Выспрашиваешь, чтобы потом повторить?
	- Зачем? Сам могу тебе подсказать. Из-за розовых облаков, да?
	Он прищурился, вспоминая о чем-то, и спросил с хитрецой:
	- А какую ты школу окончил?
	- Институт, а не школу.
	- А я о школе спрашиваю. Номерок. Забыл?
	- Это ты забыл. А я семьсот девятую окончил.
	- Допустим. А кто у нас слева на крайней парте сидел?
	- А почему ты, собственно, меня экзаменуешь?
	- Проверочка. А вдруг ты Ленку забыл. Кстати, она потом замуж вышла.
	- За Фибиха,- сказал я. 
	Он вздохнул.
	- У нас и жизнь одинаковая.
	- И все-таки я убежден: ты копия, призрак и наваждение,- окончательно  обозлился я.- Кто первым очнулся? Я. Кто первым увидел две "Харьковчанки"? Тоже я.
	- Почему две?- вдруг спросил он. Я торжествующе хохотнул. Мой приоритет получил наглядное подтверждение.
	- Потому что рядом стоит другая. Настоящая. Можешь полюбоваться.
	Он прильнул к бортовому иллюминатору, растерянно взглянул на меня, лотом молча натянул копию моей куртки и вышел на лед. Одинаково приваренный снегозацеп и одинаково промятое стекло иллюминатора заставили его нахмуриться. Он осторожно заглянул в тамбур, прошел к штурманской рубке и вернулся к столику, где лежала моя съемочная камера. Ее он даже потрогал.
	- Родная сестра,- сказал он мрачно.
	- Как видишь. Я и она родились раньше.
	- Ты только очнулся раньше,- нахмурился он,- а кто из нас настоящий, еще неизвестно. Мне-то, впрочем, известно.
	"А вдруг он прав? - подумал я.- Вдруг двойник и фантом совсем не он, а я? И кто это, черт побери, может определить, если и ногти у нас одинаково обломаны и школьные друзья одни и те же? Даже мысли дублируются, даже чувства, если внешние раздражители одинаковы".
	Мы смотрели друг на друга, как в зеркало. И может же такое случиться!
	- Знаешь, о чем я сейчас думаю? - вдруг проговорил он.
	- Знаю,- сказал я.- Пойдем, посмотрим. Я знал, о чем он подумал, потому что об этом подумал я сам. Если на льду оказались две "Харьковчанки" и неизвестно, какая из них провалилась в трещину, то почему иллюминатор разбит у обеих? А если провалились обе, то как они выбрались?
	Не разговаривая, мы побежали к пролому в фирновой корне. Легли плашмя, подтянувшись к самому краю ледяной щели, и сразу все поняли. Провалился один снегоход, потому что был след падения только одной машины. Она застряла метрах в трех от края ледяной трещины между ее суживающимися стенками. Мы увидели и ступени во льду, должно быть, вырубленные Вано или Зерновым, смотря кто первым сумел выбраться на поверхность. Значит, вторая "Харьковчанка" появилась уже после падения первой. Но кто же тогда вытащил первую? Ведь сама она из трещины выбраться не могла.
	Я еще раз заглянул в пропасть. Она чернела, углубляясь, зловещая и бездонная. Я подобрал кусок льда, отколовшийся от края трещины, вероятно, отбитый кайлом, которым вырубали ступени, и швырнул его вниз. Он тотчас же исчез из поля зрения, но звука падения его я не услышал. Мелькнула мысль: а не столкнуть ли туда и навязанного мне оборотня? Подскочить, схватить за ноги...      
	- Не воображай, что тебе это удастся,- сказал он.
	Я растерялся сначала, потом сообразил. 
	- Сам об этом подумал?
	- Конечно.
	- Что ж, сразимся. Ведь кто-то из нас должен исчезнуть.
	Мы стояли друг против друга, злые, взбыченные, отбрасывая на снег одинаковые тени. И вдруг обоим стало смешно.
	- Фарс,- сказал я.- Вернемся в Москву - будут нас показывать где-нибудь в цирке. Два Анохин два.
	- Почему в цирке? В Академии наук. Новый феномен, вроде розовых облаков.
	- Ты ведь уверен, что их не существует в природе. 
	- Как и ты.
	Я взглянул на небо и обомлел. Он тоже поднял голову и, как и я, застыл с разинутым ртом. В тусклой синеве неба показалось розовое облако. Одно-единственное, без соседей и спутников, как винное пятно на скатерти. Оно подплывало медленно-медленно и очень низко, гораздо ниже  грозовых туч, и совсем не походило на облако.
	Я бы не сравнил его с дирижаблем. Больше всего оно напоминало кусок раскатанного на столе темно-розового теста или запущенный в небо большой малиновый змей. И, странно подрагивая, словно пульсируя, шло наискось к земле, как живое.
	- Медуза,- сказал мой "дубль", повторяя мою же мысль,- живая розовая медуза. Только без щупалец.
	- Не повторяй моих глупостей. Это - вещество, а не существо. 
	- Ты думаешь? 
	- Как и ты. Посмотри получше.
	- А почему оно вздрагивает?
	- Клубится. Это же газ или водяные пары. Или не водяные. А может быть... пыль,- прибавил я неуверенно.
	Малиновый змей остановился прямо над нами и начал снижаться. От нас его отделяло метров пятьсот, не больше. Дрожащие края его загибались вниз и темнели. Змей превращался в колокол.
	- Дуб маврийский! - воскликнул я, вспомнив о кинокамере.- Снимать же надо!
	И бросился к своей "Харьковчанке". Проверить, работает ли аппарат и в порядке ли кассета с цветной пленкой, было делом одной минуты. Я начал снимать прямо из открытой двери, потом, спрыгнув на лед и обежав снегоходы, нашел другой пункт для съемки. И тут только заметил, что мой "альтер эго" стоит без камеры и растерянно наблюдает за моей суетней.
	- Ты почему не снимаешь? - крикнул я, не отрываясь от видоискателя.
	Он ответил не сразу и с какой-то непонятной медлительностью:
	- Не... знаю. Что-то мешает... не могу.     
	 - Что значит "не могу"?
	- Не могу... объяснить.
	Я уставился на него, даже забыв о небесном феномене. Вот наконец это различие - главное, решающее! Значит, мы не совсем, не до конца одинаковые. Он переживает нечто меня совсем не затрагивающее. Ему что-то мешает, а я свободен. Не задумываясь, я поймал его в объектив и запечатлел на фоне снегохода-двойника. На мгновение я даже забыл о розовом облаке, но он напомнил:
	- Оно пикирует.
	Малиновый колокол уже не опускался, а падал. Я инстинктивно отпрыгнул.
	- Беги! - закричал я.
	Мой новоявленный близнец наконец сдвинулся с места, но не побежал, а как-то странно попятился к своей "Харьковчанке".
	- Куда?! С ума сошел!
	Колокол опускался прямо на него, но он даже не ответил. Я снова прильнул к видоискателю: не упускать же такие кадры. Даже страх пропал. Ничего подобного не снимал никогда ни один оператор.
	Облако резко уменьшилось в размерах и потемнело. Теперь оно походило на опрокинутую чашечку огромного тропического цветка. От земли его отделяло метров шесть-семь, не больше.
	- Берегись! - крикнул я.
	Я вдруг забыл, что он тоже феномен, а не человек, и гигантским, непостижимым для меня прыжком рванулся к нему на помощь. Как выяснилось, помочь ему я все равно бы не мог, но прыжок сократил расстояние между нами наполовину. Вторым прыжком я бы достал его. Но что-то не пустило меня, даже отбросило назад, словно удар волны или ураганного ветра. Я чуть не упал, но удержался, даже камеры из рун не выпустил. А чудовищный цветок уже достиг земли, и теперь уже не малиновые, а багровые лепестки его, диковинно пульсируя, прикрывали обоих двойников - снегоход и того, кто был мной. Еще секунда, и они коснулись запорошенного снегом льда. Теперь рядом с моей "Харьковчанкой" возвышался странный багровый холм. Он словно пенился или кипел, окутанный переливающейся малиновой дымкой.
	Словно электрические разряды, вспыхивали в ней золотистые искорки. Я продолжал снимать, стараясь в то же время подойти ближе. Шаг, еще шаг... еще... Ноги наливались непонятной тяжестью, их словно гнуло, притягивало к ледяному полю. Невидимый магнит в нем как бы приказывал: стоп, ни с места! И я остановился.
	Холм чуточку посветлел, из багрового опять стал малиновым и вдруг легко взметнулся вверх. Опрокинутая чашечка разрослась, порозовевшие края ее медленно загибались вверх. Колокол превратился снова в змей, а розовое облако в сгусток газа, клубящийся на ветру. Он ничего не унес с земли, никаких сгущений не было заметно в его воздушной толще, но внизу на ледяном поле осталась только моя "Харьковчанка". И ее загадочный двойник и второй "Анохин" исчезли так же внезапно, как и появились. Лишь на снегу еще виднелись следы широченных гусениц, но ветер уже сдувал их. Скрылось и "облако", пропало где-то за ребром ледяной стены. Я посмотрел на часы. Прошло тридцать три минуты с тех пор, как я, очнувшись, засек время.
	Я испытывал необычайное чувство облегчения от сознания того, что из моей жизни ушло что-то очень страшное, страшное по своей необъяснимости и тем более страшное, что я уже начал привыкать к этой необъяснимости. Исчезла и невидимая преграда, не подпустившая меня к двойнику. Сейчас я беспрепятственно подошел к своему снегоходу и сел на железную ступеньку, не заботясь о том, что примерзну к ней на крепчавшем морозце. Ничто меня уже не заботило, кроме мысли о том, как объяснить этот получасовой кошмар. И во второй, и в третий, и в десятый раз, опустив голову на руки, я спрашивал вслух:
	- Что же произошло после катастрофы?
	
	
	Существо иди вещество?
	
	И мне ответили:
	- Самое главное, что вы живы, Анохин. Честно говоря, я опасался самого худшего.
	Я поднял голову: передо мной стояли Зернов и Толька. Говорил Зернов, а Толька рядом топтался на лыжах, перебирая палками. Лохматый и толстый, он, казалось, утратил всю свою скептическую насмешливость и смотрел по-мальчишески возбужденно и радостно.
	- Откуда вы? - спросил я. Я так устал и измучился, что не в силах был даже улыбнуться. Толька заверещал:
	- Да мы близко. Ну, километра полтора, два от силы. Там и палатка у нас стоит...
	- Погодите, Дьячук,- перебил Зернов,- об этом успеется. Как вы себя чувствуете, Анохин? Как выбрались? Давно?
	- Сразу столько вопросов,- сказал я. Язык поворачивался у меня с трудом, как у пьяного.- Давайте уж по порядку. С конца. Давно ли выбрался? Не знаю. Как? Тоже не знаю. Как себя чувствую? Да, в общем, нормально. Ни ушибов, ни переломов.
	- А морально?
	Я наконец улыбнулся, но улыбка получилась, должно быть, кривой и неискренней, потому что Зернов тотчас же снова спросил:
	- Неужели вы думаете, что мы бросили вас на произвол судьбы?
	- Ни минуты не думал,- сказал я,- только судьба у меня с причудами.
	- Вижу,- Зернов оглядел нашу злосчастную "Харьковчанку",- А крепкая оказалась штучка. Только помяло чуть-чуть. Кто же вас вытащил?
	Я пожал плечами. Зернов усмехнулся.
	- Вулканов здесь нет. Никаким давлением снизу вас выбросить не могло. Значит, кто-то вмешался.
	- Ничего не знаю,- сказал я.- Очнулся я уже здесь, на плато.
	- Борис Аркадьевич! - вдруг закричал Толька.- А машина-то одна. Значит, другая просто ушла. Я же говорил; снегоход или трактор. Зацепили стальными канатами и ать, два - дубинушка, ухнем!
	- Вытащили и ушли? - усомнился Зернов.- И Анохина с собой не взяли и помощи не оказали? Странно, очень странно.
	- Может, не смогли привести его в чувство? Или решили, что он умер? А может, еще вернутся, наверно, у них стоянка где-нибудь поблизости.
	Мне надоели эти фантазии Дьячука.
	- Помолчи, провидец! - поморщился я.- Тут десять тракторов ничего бы не сделали. И канатов не было. А второй снегоход не ушел, а исчез.
	- Значит, все-таки был второй снегоход? - спросил Зернов.
	- Был.
	- Что значит исчез? Погиб?
	- В известной степени. В двух словах не раскажешь. Это был двойник нашей "Харьковчанки". Не серийная копия, а двойник. Фантом. Привидение. Но привидение реальное, вещественное.
	Зернов слушал внимательно и заинтересованно, не говоря ни слова. Ничто в глазах его не кричало мне: псих, сумасшедший, тебя лечить надо!
	Зато Дьячук наверняка в мыслях не скупился на соответствующие эпитеты, а вслух сказал:
	- Ты вроде Вано. Обоим чудеса мерещатся. Прибежал, понимаешь, и кричит: "Там две машины и два Анохина!" И зубами стучит.
	- Ты бы на четвереньках пополз от таких чудес,- оборвал его я.- Никому ничего не мерещилось. Были две "Харьковчанки" и два Анохина.
	Толька пошевелил губами и, ничего не сказав, посмотрел на Зернова, но тот почему-то отвел глаза. И вместо ответа, кивком головы указывая на дверь позади меня, спросил:
	- Там все цело?
	- Кажется, все, хотя специально не проверял,- ответил я.
	- Тогда позавтракаем. Не возражаете? Мы с тех пор так ничего и не ели.
	Я понял психологический маневр Зернова: успокоить меня, чем-то непонятно взволнованного, и создать соответствующую обстановку для разговора. За столом, где мы с аппетитом уничтожали прескверный Толькин омлет, глава экспедиции первым рассказал о том, что произошло непосредственно после катастрофы на плато.
	Когда снегоход провалился в трещину, пробив предательскую корочку смерзшегося снега, и застрял сравнительно неглубоко, зажатый уступами ледяного ущелья, то, несмотря на силу удара, пострадало лишь наружное стекло иллюминатора. В кабине даже не погас свет. Без сознания лежали только я и Дьячук. Зернов и Чохели удержались на своих местах, счастливо отделавшись несколькими царапинами, и прежде всего попытались привести в чувство меня и Тольку. Дьячук сразу пришел в себя, только голова кружилась и ноги были как ватные. "Сотрясеньице небольшое,- сказал он,- пройдет. Поглядим-ка лучше, что с Анохиным". Он уже входил в роль медика. Его подтащили ко мне, и все трое принялись приводить меня в чувство. Но ни нашатырный спирт, ни искусственное дыхание не помогали. "По-моему, у него шок",- сказал Толька. Вано, уже успевший через верхний люк пробраться на крышу снегохода, сообщил, что из щели можно благополучно выбраться. Однако предложение вынести меня из кабины Толька отверг: "Сейчас его надо оберегать от охлаждения. По-моему, шок переходит в сон, а сон создаст охранительное торможение". Тут Толька чуть снова не свалился без чувств, и эвакуацию экипажа решили начать с него, а меня пока оставить в кабине. Взяли лыжи, санки, палатку, переносную печь и брикеты для топки, фонари и часть продуктов. Хотя снегоход застрял прочно и опасности дальнейшего его падения не было, все же оставаться над пропастью не хотелось. Зернов запомнил выемку в ледяной стене, похожую на естественный грот, неподалеку от места аварии. Туда и задумали перебросить сначала Тольку, поставить там палатку, печку и вернуться за мной. Буквально за полчаса добрались до грота. Зернов вместе с окончательно оправившимся Толькой остался крепить палатку, а Вано с пустыми санками вернулся за мной. Тут и произошло то, что они сочли у него временным помутнением разума. Не прошло и часу, как он прибежал назад с безумными глазами в состоянии странной лихорадочной возбужденности. Снегоход, по его словам, оказался не в щели, а на ледяном поле, при этом рядом с ним стоял точно такой же с одинаково раздавленным передним стеклом. И в каждой из двух кабин он нашел меня, лежавшего на полу без сознания. Тут он взвыл от ужаса, решив, что сошел с ума, и побежал назад, а вернувшись, выпил с ходу полный стакан спирта и категорически отказался идти за мной еще раз. Тогда пошли Зернов и Толька.
	В ответ я рассказал им свою историю. Слушали они меня доверчиво и жадно, как дети сказку, ни одной скептической ухмылочки не промелькнуло на лицах, только Дьячук то и дело нетерпеливо подскакивал, бормоча: ""Дальше, дальше..." - а глаза у обоих блестели так, что им самим, пожалуй, следовало повторить опыт Вано со стаканом спирта. Но, когда я кончил, оба долго-долго молчали, предпочитая, видимо, услышать объяснение от меня.
	Но я тоже молчал.
	- Не сердись. Юрка,- проговорил наконец Дьячук и начал мямлить:- Дневники Скотта читал или еще что-то такое, не помню. В общем, самогипноз. Снеговые галлюцинации. Белые сны.
	- И у Вано? - спросил Зернов.
	- Конечно. Я, как медик...
	- Медик вы липовый,- перебил Зернов,- так что не будем. Слишком много неизвестных, чтобы так, с кондачка, решить уравнение. Начнем с первого. Кто вытащил снегоход? Из шестиметровой глубины, да еще зажатый в такие тиски, каких на заводе не сделаешь? А весит он, между прочим, тридцать пять тонн. А с помощью чего вытащили? Канатами? Чушь! Стальные канаты обязательно оставили бы следы на кузове. А где они, эти следы?
	Он молча встал и прошел к себе в рубку штурмана.
	- Да ведь это же бред, Борис Аркадьевич! - крикнул вслед Толька. 
	Зернов оглянулся.
	- Вы что имеете в виду?
	- Как что? Похождения Анохина. Новый Мюнхгаузен. Двойники, облака, цветок-вампир, таинственное исчезновение.
	- Мне кажется, Анохин, когда мы подошли, у вас в руках была камера,- вспомнил Зернов.- Вы что-нибудь снимали?
	- Все,- сказал я.- Облако, спаренные "Харьковчанки", двойника. Минут десять крутил.
	Толька поморгал глазами, все еще готовый к спору. Сдаваться он не собирался.
	- Еще неизвестно, что мы увидим, когда он ее проявит.
	- Вы сейчас это увидите,- услышали мы голос Зернова.- Посмотрите в иллюминатор.
	Навстречу нам на полукилометровой высоте плыл малиновый блин. Небо уже затянули белые перистые нити, и на фоне их он еще меньше казался облаком. Дьячук вскрикнул и бросился и двери, мы за ним. Облако прошло над нами, не меняя курса куда-то на север, к повороту ледяной стены. "К нашей палатке",- прошептал Толька и шагнул ко мне.
	- Прости, Юрка,- сказал он, протягивая руку,- все дело, оказывается, гораздо серьезней... 
	Торжествовать мне не хотелось.
	- Это вообще не облако,- продолжал он в раздумье, подытоживая какие-то встревожившие его мысли.- Я имею в виду обычную конденсацию водяного пара. Это не капельки и не кристаллы. По крайней мере на первый взгляд. И почему оно так низко держится над землей и так странно окрашено? Газ? Едва ли. И не пыль. Будь у нас самолет, я бы взял пробу.
	- Так бы тебя оно и подпустило,- заметил я, вспомнив невидимую преграду и мои попытки пройти сквозь нее с кинокамерой,- К земле жмет, как на крутых виражах, даже похлестче. Я думал, у меня подошвы магнитные.
	- Живое оно, по-твоему?
	- Может, и живое.
	- Существо?
	- Кто его знает. Может, и существо.- Я вспомнил свой разговор с двойником и прибавил: - Управляемое, наверно.
	- Чем?
	- Тебе лучше знать. Ты метеоролог.
	- А ты уверен, что оно имеет отношение к метеорологии?
	Я не ответил. А когда вернулись в кабину, Толька вдруг высказал нечто совсем несусветное:
	- А вдруг это какие-нибудь неизвестные науке обитатели ледяных пустынь?
	- Гениально,- сказал я,- и в духе Конан Дойля. Отважные путешественники открывают затерянный мир на антарктическом плато. Кто же лорд Рокстон? Ты?
	- Неумно. Предложи свою гипотезу, если есть. 
	Задетый, я высказал первое, что пришло в голову:
	- Скорее это какие-нибудь кибернетические устройства.
	- Откуда?
	- Из Европы, конечно. Или из Америки. Кто-то их придумал и здесь испытывает.
	- А с какой целью?
	- Сначала, скажем, как экскаватор для выемки и подъема тяжелых грузов. Попалась для эксперимента "Харьковчанка" - вытащили.
	- Зачем же ее удваивать?
	- Возможно, что это неизвестные нам механизмы для воспроизведения любых атомных структур- белковых и кристаллических.
	- А цель... цель? Не понимаю...
	- Способность понимать у людей с недоразвитым мозжечком, по данным Бодуэна, снижена от четырнадцати до двадцати трех процентов. У тебя примерно пятнадцать. Сопоставь и подумай, а я подожду. Есть еще один существенный элемент гипотезы.
	Тольке так хотелось понять поскорее, что он безропотно проглотил и Бодуэна и проценты.
	-- Сдаюсь,- сказал он,- Какой элемент?
	- Двойники,- подчеркнул я.- Ты был на пути к истине, когда говорил о самогипнозе. Но только на пути. Истина в другом направлении и на другой магистрали. Не самогипноз, а вмешательство в обработку информации. Никаких двойников фактически не было. Ни второй "Харьковчанки", ни второго Анохина, ни двойничков-бытовичков, вроде моей куртки или съемочной камеры. "Облако" перестроило мою психику, создало раздвоенное восприятие мира. В итоге раздвоение личности, сумеречное состояние души.
	- И все же в твоей гипотезе нет главного: она не объясняет ни физико-химической природы этих устройств, ни их технической базы, ни целей, для каких они созданы и применяются.
	Назвать мою околесицу гипотезой можно было только в порядке бреда. Я придумал ее наспех как розыгрыш и развивал уже из упрямства. Мне и самому было ясно, что она ничего не объясняла, а главное, никак не отвечала на вопрос, почему требовалось физически уничтожать двойников, существовавших только в моем воображении, да еще не подпускать меня к таинственной лаборатории. К тому же придумка полностью зависела от проявленной пленки. Если киноглаз зафиксировал то же самое, что видел я, моя так называемая гипотеза не годилась даже для анекдота.
	- Борис Аркадьевич, вмешайтесь,- взмолился Толька.
	- Зачем? - ответил, казалось, не слушавший нас Зернов.- У Анохина очень развитое воображение. Прекрасное качество и для художника и для ученого.
	- У него уже есть гипотеза.
	- Любая гипотеза требует проверки.
	- Но у любой гипотезы есть предел вероятности.
	- Предел анохинской,- согласился Зернов,- в состоянии льда в этом районе. Она не может объяснить, кому и зачем понадобились десятки, а может быть, и сотни кубических километров льда.
	Смысл сказанного до нас не дошел, и, должно быть, поняв это, Зернов снисходительно пояснил:
	- Я еще до катастрофы обратил ваше внимание на безукоризненный профиль неизвестно откуда возникшей и неизвестно куда протянувшейся ледяной стены. Он показался мне искусственным срезом. И под ногами у нас был искусственный срез: я уже тогда заметил ничтожную плотность и толщину его снегового покрова. Я не могу отделаться от мысли, что в нескольких десятках километров отсюда может обнаружиться такая же стена, параллельная нашей. Конечно, это только предположение. Но если оно верно, какая сила смогла вынуть и переместить этот ледяной пласт? Облако? Допустим, мы ведь не знаем его возможностей. Но "облако" европейского или американского происхождения? - Он недоуменно пожал плечами.- Тогда скажите, Анохин, для чего понадобились и куда делись эти миллионы тонн льда?
	- А была ли выемка, Борис Аркадьевич? У вынутого пласта, по-вашему, две границы. Почему? - оборонялся я,- А где же поперечные срезы? И выемку естественнее производить кратером.
	- Конечно, если не заботишься о передвижении по материку. А они, видимо, не хотели затруднять такого передвижения. Почему? Еще не пришло время для выводов, но мне кажется, что они не враждебны нам, скорее доброжелательны. И потом, для кого естественнее производить выемку именно так, а не иначе? Для нас с вами? Мы бы поставили предохранительный барьер, повесили бы таблички с указателями, оповестили бы всех по радио. А если они не смогли или не сумели этого сделать?
	- Кто это "они"?
	- Я не сочиняю гипотез,- сухо сказал Зернов.
	
	
	Сон без сна
	
	В короткое путешествие к палатке я захватил с собой кинокамеру, но "облако" так и не появилось. На военном совете было решено вновь перебазироваться в кабину снегохода, исправить повреждения и двинуться дальше. Разрешение продолжать поиски розовых "облаков" было получено. Перед советом я связал Зернова с Мирным, он кратко доложил об аварии, о виденных "облаках" и о первой произведенной мною съемке. Но о двойниках и прочих загадках умолчал. "Рано",- сказал он мне.
	Вано в палатке мы не нашли, но непонятный беспорядок вокруг - опрокинутая печка, ящик с брикетами, разметавшиеся лыжи и брошенная у входа кожанка водителя - все это удивляло и настораживало. Не снимая лыж, мы побежали на поиски и нашли Чохели совсем близко у ледяной стены. Он лежал на снегу в одном свитере. Его небритые щеки и черная кошма волос были запорошены снегом. В откинутой руке он сжимал нож со следами смерзшейся крови. Вокруг плеча на снегу розовело расплывшееся пятно. Снег кругом был затоптан - причем все следы, какие мы могли обнаружить, принадлежали Вано: "сорок пятого размера покупал он сапоги".
	Чохели был жив. Когда мы приподняли его, он застонал, но глаз не открыл. Я, как самый сильный, понес его на спине. Толька поддерживал сзади. В палатке мы осторожно сняли с него свитер - рана была поверхностная, крови он потерял немного, а кровь на лезвии ножа, должно быть, принадлежала неизвестному противнику. И нас тревожила не потеря крови, а возможное переохлаждение: как долго он пролежал здесь, мы не знали. Но мороз был легкий, а организм у Вано крепкий. Мы растерли парня спиртом и, разжав стиснутые зубы, влили стакан спирта внутрь. Вано закашлялся, открыл глаза и что-то забормотал по-грузински. "Лежать!" - прикрикнули мы, упрятав его, укутанного, как мумия, в спальный мешок. "Где он?" - вдруг спросил Вано, очнувшись. "Кто? Кто?" Он не ответил, силы оставили его, начался бред. Было невозможно разобрать что-либо в хаосе русских и грузинских слов. "Снежная королева",- послышалось мне. "Бредит",- огорчился Дьячук.
	С переездом решили подождать. Вано следовало выспаться: спирт уже действовал. Странная сонливость овладела и нами. Толька засопел, залез в спальный мешок на санках и тотчас же затих. Мы с Зерновым сначала крепились, курили, потом взглянули друг на друга, рассмеялись и, постелив губчатый мат, тоже залезли в меховые мешки. "Часок отдохнем, а потом и переберемся". "Есть часок отдохнуть, шеф". И оба умолкли.
	Почему-то ни он, ни я не высказали никаких предположений о том, что случилось с Вано. Словно сговорившись, отказались от комментариев, хотя, я уверен, оба думали об одном и том же. Кто был противником Вано и откуда этот неизвестный появился в полярной пустыне? Почему Вано нашли раздетым за пределами грота - он даже не успел надеть кожанку? Значит, схватка началась еще в палатке? И что ей предшествовало? И как это у Вано оказался окровавленный нож? Ведь Чохели при всей его вспыльчивости никогда не прибег бы к оружию, не будучи к этому вынужденным. Что же вынудило его? Наверное, эти же вопросы задавал себе и Зернов. Но молчал. Молчал и я.
	В палатке было не холодно и не темно: сквозь слюдяные оконца сюда проникал слабый сумеречный свет. Однако, постепенно или сразу - я так и не заметил, каким образом и когда,- эта сумеречность не то чтобы сгустилась или потемнела, а как-то полиловела, словно кто-то растворил в воздухе несколько зерен марганцовки. Я хотел привстать, толкнуть, окликнуть Зернова и не мог: что-то давило и прижимало меня к земле, что-то сжимало мне горло, как ранее в кабине снегохоа, когда но мне возвращалось сознание. Но тогда у меня было ощущение, что кто-то словно просматривает меня насквозь, наполняет меня целиком, сливаясь с каждой клеточкой тела. Сейчас, если пользоваться тем же образным кодом, кто-то словно заглянул ко мне в мозг и отпустил. Мутный сумрак тоже отступил, окутав меня фиолетовым коконом: я мог смотреть, хоть ничего и не видел, мог размышлять о том, что случилось, хотя и не понимал, что именно, мог двигаться и дышать, но только в пределах кокона. Малейшее вторжение в его фиолетовый сумрак действовало, как удар электротока.
	Как долго это продолжалось, не знаю; на часы я не смотрел. Но кокон вдруг раздвинулся, и я увидел стены палатки и спящих товарищей все в той же тусклой, но уже не фиолетовой сумеречности. Что-то подтолкнуло меня, заставив выбраться из мешка, схватить кинокамеру и выбежать наружу. Шел снег, небо затянуло клубящейся пеной кучевых облаков, и только где-то в зените мелькнуло знакомое розовое пятно. Мелькнуло и скрылось. Но, может быть, мне это только почудилось.
	Когда я вернулся, Толька, зевая во весь рот, сидел на санках, а Зернов медленно вылезал из своего мешка. Он мельком взглянул на меня, на кинокамеру и по обыкновению ничего не сказал. А Дьячук прокричал сквозь зевоту:
	- Какой странный сон я только что видел, товарищи! Будто сплю и не сплю. Спать хочется, а не засыпаю. Лежу в забытьи и ничего не вижу, ни палатки, ни вас. И словно навалилось на меня что-то клейкое, густое и плотное, как желе. А я словно растворился. Как в состоянии невесомости, то ли плыву, то ли повис. Смешно, правда?
	- Любопытно,- сказал Зернов и отвернулся.
	- А вы ничего не видели? - спросил я.
	- А вы?
	- Сейчас ничего, а в кабине снегохода перед тем, как очнулся, то же, что и Дьячук. Невесомость, неощутимость, ни сон, ни явь.
	- Загадочки,- процедил сквозь зубы Зернов.- Кого это вы привели, Анохин?
	Я обернулся. Откинув брезентовую дверь, в палатку, очевидно, вслед за мной протиснулся здоровенный небритый парень в шапке с высоким искусственным мехом и нейлоновой куртке на таком же меху, стянутой "молнией". Он был высок, широкоплеч и небрит и казался жестоко напуганным.
	- Кто-нибудь здесь говорит по-английски? - спросил он, как-то особенно жуя и растягивая слова.
	Лучше всех у нас говорил по-английски Зернов. Он и ответил.
	- Кто вы и что вам угодно?
	- Дональд Мартин,- сказал парень.- Летчик из Мак-Мердо. У вас есть что-нибудь выпить? Только покрепче,- он провел ребром ладони по горлу,- крайне необходимо.
	- Дайте ему спирту, Анохин,- сказал Зернов. Я налил в стакан из канистры со спиртом и подал парню - он был, вероятно, не старше меня. Выпил он залпом весь стакан, задохнулся - горло перехватило, глаза налились кровью.
	- Спасибо, сэр,- он наконец отдышался и перестал дрожать.- У меня была вынужденная посадка, сэр.
	- Давайте без сэра,- сказал Зернов.- У меня нет этого высокого титула. Меня зовут Зернов. Зернов,- повторил он по слогам.- Где вы сели?
	- Недалеко. Почти рядом.
	- Благополучно?
	- Нет горючего. И с рацией что-то случилось.
	- Тогда оставайтесь. Поможете нам перебазироваться на снегоход. Место для вас найдется. И рация есть.
	Американец все еще медлил, словно не решаясь чего-то сказать, потом вытянулся и по-военному отчеканил:
	- Прошу арестовать меня, сэр. Я, кажется, убил человека.
	
	
	Второй цветок
	
	Зернов шагнул к укутанному Вано, отдернул мех от его лица и резко спросил американца:
	- Этого?
	Мартин осторожно и, как мне показалось, испуганно подошел ближе и неуверенно произнес:
	- Н-нет...
	- Вглядитесь получше,- еще резче сказал Зернов. Летчик недоуменно покачал головой.
	- Ничего похожего, сэр. Мой лежит у самолета. И потом...- прибавил он осторожно,- я еще не знаю, человек ли он.
	В этот момент Вано открыл глаза. Взгляд его скользнул по стоявшему рядом американцу, голова оторвалась от подушки и опять упала.
	- Это... не я,- сказал он и закрыл глаза.
	- Все еще бредит,- вздохнул Толька.
	- Наш товарищ ранен. Кто-то напал на него. Мы не знаем, кто,- пояснил американцу Зернов,- поэтому, когда вы сказали...- Он деликатно умолк.
	Мартин подвинул Толькины санки и сел, закрыв лицо руками и покачиваясь, словно от нестерпимой боли.
	- Я не знаю, поверите ли вы мне или нет, настолько все это необычно и непохоже на правду,- рассказал он,- Я летел на одноместном самолете, не спортивном, а на бывшем истребителе, маленький "локхид" знаете? У него даже спаренный пулемет есть для кругового обстрела. Здесь он не нужен, конечно, но по правилам полагается содержать оружие в боевой готовности: вдруг пригодится. И пригодилось... только безрезультатно. Вы о розовых облаках слышали? - вдруг спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Я настиг их часа через полтора после вылета...
	- Их? - удивленно переспросил я.- Их было несколько?
	- Целая эскадрилья. Шли совсем низко, мили на две ниже меня, большие розовые медузы, пожалуй, даже не розовые, а скорее малиновые. Я насчитал их семь разной формы и разных оттенков - от бледно-розовой незрелой малины до пылающего граната. Причем свет все время менялся, густел или расплывался, как размытый водой. Я сбавил скорость и снизился, рассчитывая взять пробу: для этого у меня был специальный контейнер под брюхом машины. Но с пробой не вышло: медузы ушли. Я нагнал их, но они опять вырвались, без всяких усилий, будто играючи. А когда я вновь увеличил скорость, они поднялись и пошли надо мной - легкие, как детские шарики, только плоские и большие, не только мою канарейку, но и здоровенный "боинг" прикроют. А вели себя, как живые. Только живое существо может так действовать, почуяв опасность. Мелькнула мысль: не уйти ли? Но они словно предвидели мой маневр. Три малиновые медузы с непостижимой быстротой вырвались вперед и, не разворачиваясь, не тормозя, с такой же силой и быстротой пошли на меня. Я даже вскрикнуть не успел, как самолет вошел в туман, неизвестно откуда взявшийся, и даже не в туман, а в какую-то слизь, густую и скользкую. Я тут же все потерял - и скорость, и управление, и видимость. Рукой, ногой двинуть не могу. "Конец",- думаю. А самолет не падает, а скользит вниз, как планер. И садится. Я даже не почувствовал, когда и как он сел. Словно утонул в этой малиновой слякоти, захлебнулся. Смотрю: кругом снег, а рядом самолет, такой же, как и мой,- "локхид"-маленький. Вылез, бросился к нему, а из кабины мне навстречу такой же верзила, как и я. То ли знакомый, то ли нет, сообразить не могу. Спрашиваю: "Ты кто?" "Дональд Мартин",- говорит. "А ты?" А я смотрю на него, как в зеркало. Нет, врешь, говорю, это я Дон Мартин, а он уже замахнулся. Я нырнул ему под руку и левой в челюсть. Он упал и виском о дверцу хрясь! Смотрю: лежит. Пнул его ногой - не шелохнулся. Потряс - голова болтается. Я подтащил его к своему самолету, думаю: доставлю на базу, а там помогут. Проверил горючее - ни капли. Дам радиограмму хотя бы - так рация вдруг замолчала. Тут у меня голова совсем помутилась: выскочил и побежал без цели, без направления - все одно куда, лишь бы дальше от этого сатанинского цирка. И вдруг вашу палатку увидел.
	Я слушал его, вспоминая свое приключение, и, кажется, уже начал понимать, что случилось с Вано. Что сообразил Толька, по его выпученным глазам уразуметь было трудно, вероятно, начал сомневаться и проверять на износ каждое слово Мартина. Сейчас он начнет задавать вопросы на своем школьном английском языке. Но Зернов предупредил его.
	- Оставайтесь с Вано, Дьячук, а мы с Анохиным пойдем с американцем. Пошли, Мартин,- прибавил он по-английски.
	Я взял с собой кинокамеру. Снимать пришлось сразу же на подходе к месту аварии Мартина. Там было уже не два самолета, а только один. А рядом знакомый мне пенистый малиновый холм. Он дымился, менял оттенки, странно пульсировал, точно дышал. И белые вытянутые вспышки пробегали по нему, как искры сварки. "Не подходите!" - предупредил я обгонявших меня Мартина и Зернова. Но опрокинутый цветок уже выдвинул свою невидимую защиту. Вырвавшийся вперед Мартин, встретив ее, как-то странно замедлил шаг, а Зернов просто присел, согнув ноги в коленях. Но оба все еще тянулись вперед, пытаясь преодолеть силу, пригибавшую их к земле.
	Не прекращая съемки, я обошел территорию нового "чуда" и наткнулся на тело убитого или, может быть, только раненого двойника Мартина. Он лежал в такой же нейлоновой куртке с "химическим" мехом, уже запорошенный снегом, метрах в трех-четырех от самолета.
	- Идите сюда, он здесь! - закричал я.
	И тут от вибрирующего цветка отделился малиновый лепесток, поднялся, потемнел, свернулся в воздухе этаким пунцовым фунтиком, вытянулся и накрыл лежавшее перед нами тело. Минуту или две это змееподобное щупальце искрилось и пенилось, потом оторвалось от земли, и в его огромной, почти двухметровой пасти мы ничего не увидели. Через мгновение лепесток снова слился с куполом. А на снегу осталась лишь вмятина от лежавшего здесь человека.
	Я продолжал снимать, торопясь не пропустить последнего превращения. Оно уже начиналось. Теперь оторвался от земли весь цветок и, поднимаясь, стал загибаться кверху. Этот растекавшийся в воздухе колокол был тоже пуст - мы ясно видели его ничем не наполненное, уже розовеющее нутро и тонкие распрямляющиеся края,- сейчас оно превратится в розовое облако и исчезнет за настоящими облаками. А на земле будут существовать только один самолет и один летчик. Так все и произошло.
	Зернов и Мартин стояли молча, потрясенные, как и я, впервые переживший все это утром. Мартин был подавлен ужасом уже от одной мысли о том, что все увиденное -лишь плод его расстроенного воображения.
	- Кого же я убил? - спросил он.
	- Будем считать, что никого,- сказал Зернов.
	- Но ведь это был человек, живой человек,- повторял Мартин.
	- Вы в этом очень уверены? - спросил Зернов. Мартин замялся.
	- Не знаю.
	- То-то. Я бы сказал: временно живой. Его создала и уничтожила одна и та же сила.
	- А зачем? - спросил я осторожно. 
	Он ответил с несвойственным ему раздражением:
	- Вы думаете, я знаю больше вас? Когда вы проявите пленку, посмотрим, обсудим.
	И ушел вперед, даже не пригласив нас с собой. Мы с Мартином переглянулись и пошли рядом.
	- Тебя как зовут? - спросил Мартин, по-свойски взяв меня за локоть, как ровесника.
	- Юрий.
	- Юри, Юри,- повторил он,- запоминается. А меня Дон. Оно живое, по-твоему?
	- Ты же пытался взять пробу, Мартин. Тебе виднее.
	Он засмеялся.
	- Никому не посоветую. Интересно, почему оно меня в воздухе не слопало? Заглотнуло и выплюнуло.
	- Попробовало - не вкусно.
	- А его проглотило.
	- Не знаю,-сказал я.
	- Ты же видел.
	- Что накрыло - видел, а что проглотило - не видел. Скорее растворило... или испарило.
	- Какая же температура нужна?
	- А ты ее измерял?
	Мартин даже остановился, пораженный догадкой.
	- Чтобы расплавить такой самолет? В три минуты? Сверхпрочный дюраль, между прочим.
	- А ты уверен, что это был дюраль, а не дырка от бублика?
	Он не понял, а я не объяснил, и до самой палатки мы уже шли молча. Здесь тоже что-то произошло: меня поразила странная поза Тольки, скорчившегося на ящике с брикетами и громко стучавшего зубами не то от страха, не то от холода.
	- Что с вами, Дьячук? - спросил Зернов.- Простыли?
	Толька, не отвечая, как загипнотизированный, присел у топки.
	- Психуем немножко,- сказал Вано из-под своего мехового укрытия. Он глядел шустро и весело.
	- У нас тоже гости были,- прибавил он и подмигнул, кивком головы указывая на Тольку.
	- Никого у меня не было! Говори о себе! - взвизгнул тот и повернулся к нам. Лицо его перекосилось и сморщилось: вот-вот заплачет.
	Вано покрутил пальцем у виска.
	- В расстроенных чувствах находимся. Да не кривись - молчу. Сам расскажешь, если захочешь,- сказал он Тольке и отвернулся.- У меня тоже чувства расстроились. Юрка, когда я тебя в двух экземплярах увидел. Не перенес, удрал. Страшно стало - мочи нет. Хлебнул спирта, накрылся кожанкой, лег. Хочу заснуть - не могу Сплю-не сплю, а сон вижу. Длинный сон, и смешной и страшный. Будто ем кисель, темный-темный, не красный, а лиловый, и так много его, что заливает меня с головой, вот-вот захлебнусь. Как долго это продолжалось, не помню. Только открыл глаза, вижу - все, как было, пусто, холодно, вас нет. И вдруг он входит. Как в зеркале вижу: я! Собственной персоной, только без куртки и в одних носках.
	Мартин, хотя и не понимал, слушал с таким вниманием, словно догадывался, что речь дет о чем-то, для него особенно интересном. Тогда я стал переводить. Он так и вцепился в меня, пока Вано рассказывал, и только дергал поминутно: переводи, мол. Но переводить трудно, и я решил пересказать ему вкратце то, что случилось с Вано. В отличие от нас тот сразу заметил разницу между собой и гостем. Опьянение давно прошло, страх тоже, только голова с непривычки побаливала, а вошедший смотрел по-бычьи мутными, осоловевшими глазами. "Ты эти штучки брось,- закричал он по-грузински,- я снежных королев не боюсь, я из них шашлык делаю". Самое смешное, что Вано об этом сам в точно таких же выражениях подумал, когда Зернов и Толька ушли. Будь кто рядом, непременно бы в драку бросился И этот бросился. Но протрезвевший Вана схватил куртку и выбежал из палатки, сразу сообразив, что от такого гостя следует держаться подальше. О том, что появление его противоречило всем известным ему законам природы, Вано и не думал. Ему нужен был оперативный простор, свобода маневра в предстоявшей баталии. У настигавшего его двойника уже сверкнул в руке нож, знаменитый охотничий нож Вано, предмет зависти всех водителей Мирного. Оригинал этого ножа был у Вано в кармане, но об этой странности он тоже не подумал, а просто выхватил его, когда пьяный фантом нанес свой первый удар. Только подставленная вовремя куртка спасла Вано от ранения. Бросив ее под ноги преследователю, Чохели добежал до угла, где стена поворачивала на север. Второй удар достал его уже здесь, но, и счастью, скользнул поверху, у плеча - помешал свитер. А третий Вано сумел отразить, сбив с ног преследователя. Дальнейшее он не помнил: кровавая тьма надвинулась на него, и какая-то сила, как взрывная волна, отшвырнула в сторону. Очнулся он уже в палатке на койке, укутанный в меха и совершенно здоровый. Но чудеса продолжались. Теперь раздвоился Дьячук.
	Вано не успел закончить фразы, как Толька швырнул брикет - он топил печь - и вскочил с истерическим воплем:
	- Прекрати сейчас же! Слышишь?
	- Псих,- сказал Вано.
	- Ну и пусть. Не я один. Вы все с ума сошли. Все! Никого у меня не было. Никто не раздваивался. Чепуха это, выдумка!
	- Довольно, Дьячук,- оборвал его Зернов.- Ведите себя прилично. Вы научный работник, а не цирковой клоун. Незачем было ехать сюда, если нервы не в порядке.
	- И уеду!- офызнулся Толька, впрочем, уже тише: отповедь Зернова чуточку остудила его.- Я не Скотт и не Амундсен. Хватит с меня белых снов.
	- Что это с ним? - шепнул мне Мартин. Я объяснил.
	- Было бы горючее, я бы немедленно смылся,- сказал он.- Слишком много чудес.
	
	
	Ледяная симфония
	
	Что случилось с Толькой, мы так и не узнали, но, видимо, странное здесь обернулось комическим. Вано отмахивался: "Не хочет говорить, не спрашивай. Мы оба перетрусили. А я не сплетник". Он не подсмеивался над Толькой, хотя тот явно напрашивался на ссору. "У тебя акцент, как у пишущей машинки Остапа Вендера",- язвил он, но Вано только усмехался и помалкивал: он был занят. Это мы с Мартином под его руководством сменили раздавленный пластик в иллюминаторе. Сам он не мог этого сделать - мешало перевязанное плечо. Было также решено, что мы с Мартином будем по очереди сменять его у штурвала водителя. Больше нас ничто не задерживало: Зернов счел работу экспедиции законченной и торопился в Мирный. Мне думается, он спешил удрать от своего двойника: ведь он был единственным избежавшим пока этой малоприятной встречи. Вопреки им же установленному железному режиму работы и отдыха он всю ночь не спал после того, как мы перебазировались в кабину снегохода. Я просыпался несколько раз и все время видел огонек его ночника на верхней койке: он что-то читал.
	О двойниках мы больше не говорили, но утром после завтрака у него, по-моему, даже лицо просветлело, когда снегоход наконец двинулся в путь. Вел его Мартин. Вано сидел рядом на откидном сиденье и руководил при помощи знаков. Я отстукал радиограмму в Мирный, перекинулся парой слов с дежурившим на радиостанции Колей Самойловым и записал сводку погоды. Она была вполне благоприятной для нашего возвращения: ясно, ветер слабый, морозец даже не подмосковный, а южный - два-три градуса ниже нуля.
	Но молчание в кабине тяготило, как ссора, и я наконец не выдержал.
	- У меня вопрос, Борис Аркадьевич. Почему мы все-таки не радируем подробности?
	- А что бы вы хотели радировать?
	- Все. Что случилось со мной, с Вано. Что мы узнали о розовых облаках. Что я заснял на кинопленку.
	- А как, вы думаете, должен быть написан такой рассказ?- спросил в ответ Зернов.- С психологическими нюансами, с анализом ощущений, с подтекстом, если хотите. К сожалению, у меня для этого таланта нет: я не писатель. Да и у вас, я думаю, не выйдет при всем вашем воображении, даже при всей игривости ваших гипотез. А изложить все это телеграфным кодом - получатся записки сумасшедшего.
	- Что-то же можно предположить?
	- Конечно. Вот и начнем с вас. Что предполагаете вы? Что такое, по-вашему, это розовое облако?
	- Организм.
	- Живой?
	- Несомненно, живой, мыслящий организм с незнакомой нам физико-химической структурой. Какая-то биовзвесь или биогаз. Колмогоров предположил возможность существования мыслящей плесени? С такой же степенью вероятности возможно предположить и мыслящий газ, мыслящий коллоид и мыслящую плазму. Изменчивость цвета - это защитная реакция и окраска эмоций: удивления, интереса, ярости. Изменчивость формы - это двигательные реакции, способность и маневрированию в воздушном пространстве. Человек при ходьбе машет рунами, сгибает и передвигает ноги. Облако вытягивается, загибает края, сворачивается колоколом.
	- О чем вы?- поинтересовался Мартин. 
	Я перевел.
	- Оно еще пенится, когда дышит, и выбрасывает щупальца, когда нападает,- прибавил он.
	- Значит, зверь?- спросил Зернов.
	- Зверь,- подтвердил Мартин.
	Зернов задавал не праздные вопросы. Каждый из них ставил какую-то определенную цель, мне еще не ясную. Видимо, он проверял нас и себя, не спеша с выводами.
	- Хорошо,- сказал он,- тогда ответьте: как этот зверь моделирует людей и машины? Зачем он их моделирует? И почему модель уничтожается тотчас же после "обкатки" ее на людях?
	- Не знаю,- честно признался я.- Облако синтезирует любые атомные структуры - это ясно. Но зачем оно их создает и почему уничтожает - загадка.
	И тут вмешался Толька, до сих пор державшийся с непонятной для всех отчужденностью:
	- По-моему, самый вопрос поставлен неправильно. Как моделирует? Почему моделирует? Ничего оно не моделирует. Сложный обман чувственных восприятий. Предмет не физики, а психиатрии.
	- Посмотрите направо!- вдруг крикнул Вано.
	То, что мы увидели в бортовой иллюминатор, мгновенно остановило спор. Мартин затормозил. Мы натянули куртки и выскочили из машины. И я начал снимать с ходу, потому что это обещало самую поразительную из моих киносъемок.
	Происходившее перед нами походило на чудо, на картину чужой, инопланетной жизни. Ничто не застилало и не затемняло ее - ни облака, ни снег. Солнце висело над горизонтом, отдавая всю силу своего света возвышающейся над ними изумрудно-голубой толще льда. Идеально гладкий срез ее во всю свою многометровую высь казался стеклянным. Ни человека, ни машины не виднелось на всем его протяжении. Только гигантские розовые диски - я насчитал их больше десятка - легко и беззвучно резали лед, как масло. Представьте себе, что вы режете разогретым ножом только что вынутый из холодильника брусок сливочного масла. Нож входит в него сразу, почти без трения, скользя между оплывающими стенками. Точно так же оплывали стометровые стенки льда, когда входил в него розовый нож. Он имел форму неправильного овала или трапеции с закругленными углами, а площадь его превышала сотню квадратных метров, поскольку можно было определить издали "на глазок". Толщина его была совсем крохотной, в несколько сантиметров - не более, то есть знакомое нам "облако", видимо, сплющилось, растянулось, превратившись в огромный режущий инструмент, работающий с изумительной быстротой и точностью.
	Два таких "ножа" в полукилометре друг от друга резали ледяную стену перпендикулярно к ее основанию. Два других подрезывали ее снизу равномерными, точно совпадающими движениями маятника. Вторая четверка работала рядом, а третью я уже не видел: она скрылась глубоко в толще льда. Вскоре исчезла во льду и вторая, а ближайшая к нам проделала поистине гулливеровский цирковой трюк. Она вдруг подняла в воздух аккуратно вырезанный из ледяной толщи стеклянный брус почти километровой длины, геометрически правильный голубой параллелепипед. Он взлетел не спеша и поплыл вверх легко и небрежно, как детский воздушный шарик. Участвовало в этой операции всего два "облака". Они съежились и потемнели, превратившись в уже знакомые чашечки, только не опрокинутые, а обращенные к небу - два немыслимых пунцовых цветка-великана на невидимых стебельках. При этом они не поддерживали плывущий брус: он поднимался над ними на почтительном расстоянии, ничем с ними не связанный и не скрепленный.
	- Как же он держится?- удивился Мартин.- На воздушной волне? Какой же силы должен быть ветер?
	- Это не ветер,- сказал, подбирая английские слова, Толька.- Это - поле. Антигравитация...- Он умоляюще взглянул на Зернова.
	- Силовое поле,- пояснил тот,- Помните перегрузку, Мартин, когда мы с вами пытались подойти к самолету? Тогда оно усиливало тяготение, сейчас оно его нейтрализует.
	А с поверхности ледяного плато взмыл вверх еще один такой же километровый брус, выброшенный в пространство титаном-невидимкой. Подымался он быстрее своего предшественника и вскоре нагнал его на высоте обычных полярных рейсов. Было отлично видно, как сблизились в воздухе эти ледяные гиганты-кирпичи, притерлись боками и слились в один широкий брус, неподвижно застывший в воздухе. А снизу уже поднимались третий, чтобы лечь сверху, и четвертый, чтобы уравновесить плиту. Она утолщалась с каждым новым бруском; "облакам" требовалось три-четыре минуты, чтобы вырезать его из толщи материкового льда и поднять в воздух. И с каждой новой посылкой ледяная стена все дальше и дальше отступала к горизонту, а вместе с ней отступали и розовые "облака", словно растворяясь и пропадая в снежной дали. А высоко в небе по-прежнему висели две красных розы и над ними огромный хрустальный куб, насквозь просвеченный солнцем.
	Мы стояли молча, завороженные этой картиной, почти музыкальной по своей тональности. Своеобразная грация и пластичность розовых дисков-ножей, согласованность и ритм их движении, взлет голубых ледяных брусков, образовавших в небе гигантский сияющий куб,- все это звучало в ушах, как музыка, неслышная, беззвучная музыка иных, неведомых сфер. Мы даже не заметили - только мой киноглаз успел запечатлеть это,- как алмазный солнечный куб стал уменьшаться в объеме, подымаясь все выше и выше, и в конце концов совсем исчез за перистой облачной сеткой. Исчезли и два управляющих им "цветка".
	- Миллиард   кубометров  льда,- простонал Толька.
	Я посмотрел на Зернова. Взгляды наши встретились.
	- Вот вам и ответ на главный вопрос, Анохин,- сказал он,- Откуда взялась ледяная стена и почему у нас под ногами так мало снега. Они снимают ледяной щит Антарктиды.
	
	
	Последний двойник
	
	Официально отчет нашей экспедиции строился так: доклад Зернова о феномене розовых облаков, мой рассказ о двойниках и просмотр снятого мною фильма. Но, уже начиная совещание, Зернов поломал задуманную программу. Никаких материалов для научного доклада, кроме личных впечатлений и привезенного экспедицией фильма, пояснил он, у него нет, а те астрономические наблюдения, с которыми он познакомился в Мирном, не дают оснований для каких-либо определенных выводов. Появление огромных ледяных скоплений в атмосфере на различных высотах, оказывается, было зарегистрировано и нашей и зарубежными обсерваториями в Антарктике. Но ни визуальные наблюдения, ни специальные фотоснимки не позволяют установить ни количества этих квазинебесных тел, ни направления их полета. Речь, следовательно, может идти о впечатлениях и гаданиях, которые иногда называют гипотезами. Но поскольку экспедиция уже более трех суток как вернулась, а людям свойственны болтливость и любопытство, то все виденное ее участниками сейчас уже известно далеко за пределами Мирного. Гаданиями же, разумеется, лучше заниматься после просмотра фильма, поскольку материала для таких гаданий будет более чем достаточно.
	Кого имел в виду Зернов, говоря о болтливости, я не знаю, но мы с Вано и Толькой не поленились взбудоражить умы, а слух о моем фильме даже пересек материк. На просмотр прибыли француз, и два австралийца, и целая группа американцев во главе с отставным адмиралом Томпсоном, давно уже сменившим адмиральские галуны и нашивки на меховой жилет и свитер зимовщика. О фильме они уже слышали, его ждали и потихоньку высказывали различные предположения. Наш второй киномеханик Женя Лазебников, просмотрев проявленную пленку, завыл от зависти:
	- Ну, все! Ты теперь знаменитость. Считай, Ломоносовская премия у тебя в кармане.
	Зернов не сделал никаких замечаний, только спросил, выходя из лаборатории:
	- А вам не страшно, Анохин?
	- Почему?- удивился я.
	- Возможно, вы даже не представляете себе, какие открытия несете миру.
	Лихорадочное оживление я почувствовал уже во время просмотра в кают-компании. Пришли все, кто только мог прийти, сидели и стояли всюду, где только можно было сесть или стоять. Тишина повисла, как в пустой церкви, лишь иногда взрываясь гулом изумления и чуть ли не испуга, когда не выдерживали даже ко всему привычные и закаленные полярные старожилы. Скептицизм и недоверие, с которыми кое-кто встретил наши рассказы, сразу исчезли после первых же кадров, запечатлевших две спаренные "Харьковчанки" с одинаково раздавленным передним стеклом и розовое "облако", плывущее над ними в блекло-голубом небе. Кадры получились отличными, точно передающими цвет: "облако" на экране алело, лиловело, меняло форму, опрокидывалось цветком, пенилось и пожирало огромную машину со всем ее содержимым. Заснятый мною двойник сначала никого не удивил и не убедил: его попросту приняли за меня самого, хотя я тут же заметил, что снимать себя самого да еще в движении и с разных съемочных точек не под силу даже гроссмейстеру-документалисту. Но по-настоящему заставили поверить в людей-двойников кадры двойника Мартина - мне удалось поймать его крупным планом,- а затем подходивших к месту аварии подлинного Мартина и Зернова. Зал загудел. А когда малиновый цветок выбросил змеевидное щупальце и второй неподвижный Мартин исчез в его пасти-раструбе, кто-то даже вскрикнул в темноте. Но самый поразительный эффект, самое глубокое впечатление произвела заключительная часть фильма, его ледяная симфония.
	Едва окончился просмотр, как вместе с шумными аплодисментами раздались голоса, потребовавшие показать фильм вторично. Этот вторичный просмотр проходил уже в полном молчании: ни один возглас не прозвучал в зале, никто не кашлянул, не обмолвился словом с соседом, даже шепота не было слышно. Молчание продолжалось, и когда погас экран, словно люди еще не освободились от сковавшего их напряжения, пока старейший из старожилов, прозванный дуайеном корпуса зимовщиков, профессор Кедрин не выразил общую мысль:
	- Вот ты и скажи, Борис, все, что думаешь. Так лучше будет: нам ведь тоже подумать надо.
	- Я уже говорил, что у нас нет материальных свидетельств,- сказал Зернов.- Пробу взять Мартин не смог: "облако" не подпустило его к самолету. Не подпустило оно и нас на земле, пригнуло такой тяжестью, будто тело чугуном налили. Значит, "облако" может создавать гравитационное поле. Ледяной куб в воздухе это подтвердил - вы видели. Вероятно, тем же способом был посажен самолет Мартина и наш снегоход извлечен из трещины. К бесспорным заключениям можно присоединить следующее: "облако" легко изменяет форму и цвет - вы это тоже видели. Создает любой температурный режим: так резать стометровую толщу льда можно только при очень высоких температурах. В воздухе оно держится как рыба в воде, не нуждается в поворотах, мгновенно меняет скорость. Мартин уверяет, что замеченное им "облако" уходило от него с гиперзвуковой скоростью. Его "коллеги" отставали, видимо, только для того, чтобы создать гравитационный заслон вокруг самолета. Конечный вывод только один: никакого отношения к метеорологии феномен розовых облаков не имеет. Такое "облако"- или живой мыслящий организм, или биосистема с определенной программой. Основная ее задача - снять и перебросить в пространство большие массы материкового льда. Попутно синтезируются, я бы сказал, моделируются - неизвестно, зачем и как,- а затем уничтожаются - тоже неизвестно зачем - любые встречные атомные структуры - люди, машины, вещи.
	Первый вопрос Зернову задал американец Томпсон:
	- Я не уяснил одной мысли из вашего сообщения: враждебны ли эти существа людям?
	- Думаю, нет. Они уничтожают лишь сотворенные ими копии.
	- Вы в этом уверены?
	- Вы же только что это видели,- удивился вопросу Зернов.
	- Меня интересует, уверены ли вы в том, что уничтоженное - именно копии, а не люди? Если копии идентичны людям, то кто мне докажет, что мои летчик Мартин - это действительно мой летчик Мартин, а не его атомная модель.
	Разговаривали они по-английски, но в зале многие понимали и переводили соседям. Никто не улыбнулся: вопрос был серьезный. Даже Зернов растерялся, подыскивая ответ.
	Я рванул вниз вскочившего было Мартина и сказал:
	- Уверяю вас, адмирал, что я - это действительно я, кинооператор экспедиции Юрий Анохин, а не созданная "облаком" модель. Когда я снимал фильм, мой двойник, как загипнотизированный, отступал и снегоходу: вы это видели на экране. Он сказал мне, что кто-то или что-то заставляет его вернуться а кабину. Видимо, его уже подготовляли к уничтожению,- я смотрел на поблескивающие очки адмирала, и меня буквально распирало от раздражения.
	- Возможно,- сказал он,- хотя и не очень убедительно. У меня вопрос к Мартину. Встаньте, Мартин.
	Летчик поднялся во весь свой двухметровый рост баскетболиста.
	- Вы пытались стрелять, когда подумали об агрессивных намерениях "облака"?
	- Я это сделал, сэр. Две очереди трассирующими пулями.
	- Результативно?
	- Никак нет, сэр. Все равно, что из дробовика по снежной лавине.
	- А если бы у вас было другое оружие? Скажем, огнемет или напалм.
	- Не знаю, сэр.
	- Садитесь, Мартин. И не обижайтесь на меня: я только выяснял смутившие меня детали сообщения господина Зернова. Благодарю вас за разъяснения, господа.
	Настойчивость адмирала развязала языки. Вопросы посыпались, подгоняя друг друга, как на пресс-конференции.
	- Вы сказали: ледяные массы облака перебрасывают в пространство. Какое? Воздушное или космическое?
	- Если воздушное, то зачем? Что делать со льдом в атмосфере?
	- Допустит ли человечество такое массовое хищение льда?
	- А кому вообще нужны ледники на Земле?
	- Что будет с материном, освобожденным от льда? Повысится ли уровень воды в океане?
	- Изменится ли климат?
	- Не все сразу, товарищи.- умоляюще воздел руки Зерно".- Давайте по очереди. В какое пространство? Предполагаю: в космическое. В земной атмосфере ледники нужны только гляциологам. Как может повыситься уровень воды в океане, осли количество воды не увеличилось? Вопрос на уроке географии, скажем, в классе пятом. Вопрос о климате тоже из школьного учебника.
	- Какова, по-вашему, предполагаемая структура "облака"? Мне показалось, что это газ.
	- Мылящий газ,- хмыкнул кто-то,- А то из какого учебника?
	- Вы физик?- спросил Зернов.
	- Допустим.
	- Допустим, что вы и напишете этот учебник. 
	Поднялся знакомый мне корреспондент "Известий".
	- В каком-то фантастическом романе я читая о пришельцах с Плутона. Между прочим, тоже в Антарктиде. Неужели вы считаете это возможным?
	- Не знаю. Кстати, я ничего не говорил о Плутоне.
	- Пусть не с Плутона. Вообще из космоса. Из какой-нибудь звездной системы. Но зачем им летать за льдом на Землю? На окраину нашей галактики. Льда во Вселенной достаточно - можно найти и ближе.
	- Ближе к чему?- спросил Зернов, улыбаясь. 
	Я восхищался им: под градом вопросов он не утратил ни юмора, ни спокойствия. Он был не автором научного открытия, а только случайным свидетелем уникального, необъяснимого феномена, о котором знал не более зрителей фильма. Но они почему-то забывали об этом, а он терпеливо откликался на каждую реплику.
	- Лед - это вода,- сказал он тоном уставшего к концу урока учителя,- соединение не столь уж частое даже в нашей звездной системе. Мы не знаем, есть ли вода на Венере, ее очень мало на Марсе и совсем нет на Юпитере или Уране. И не так уж много земного льда во Вселенной. Пусть поправят меня наши астрономы, но, по-моему, космический лед - это чаще всего замерзшие газы: аммиак, метан, углекислота, азот.
	- Почему никто не спрашивает о двойниках?- шепнул я Тояьке. И тут профессор Кедрин вспомнил именно обо мне.
	- У меня вопрос к Анохину. Общались ли вы со своим двойником, разговаривали? Интересно, как и о чем?
	- Довольно много и о разных вещах,- сказал я.
	- Заметили вы какую-нибудь разницу, чисто внешнюю, в мелочах, в неприметных деталях? Я имею я виду разницу между вами обоими.
	- Никакой. У нас даже кровь одинаковая.- Я рассказал о микроскопе.
	- А память? Память детства, юности. Не проверяли?
	Я рассказал и о памяти. Мне только непонятно было, куда он клонит. Но он тотчас и объяснил.
	- Тогда вопрос адмирала Томпсона, вопрос тревожный, даже пугающий, должен насторожить и нас. Если люди-двойники будут появляться и впредь и если, скажем, появятся неуничтожаемые двойники, то как мы будем отличать человека от его модели? И как они будут отличать себя сами? Здесь, как мне кажется, дело не только в абсолютном сходстве, но и в уверенности каждого, что именно он настоящий, а не синтезированный.
	Я вспомнил о спорах со своим злосчастным "дублем" и растерялся. Выручил меня Зернов.
	- Любопытная деталь,- сказал он,- двойники появляются всегда после одного и того же сна. Человеку кажется, что он погружается во что-то красное или малиновое, иногда лиловое и всегда густое и прохладное, будто желе или кисель. Эта невыясненная субстанция наполняет его целиком, все внутренности, все сосуды. Я не могу утверждать точно, что наполняет, но человеку именно это кажется. Он не может пошевелиться, словно парализованный, и начинает испытывать ощущение, схожее с ощущением гипнотизируемого: словно кто-то невидимый просматривает его мозг, перебирает каждую его клеточку. Потом алая темнота исчезает, к нему возвращается ясность мысли и свобода движений, он думает, что видел просто нелепый и страшный сон. А через некоторое время появляется двойник. Но после пробуждения человек успел что-то сделать, с кем-то поговорить, о чем-то подумать. Двойник этого не знает. Анохин, очнувшись, нашел не одну, а две "Харьковчанки" с одинаково раздавленным передним стеклом и с одинаково приваренным снегозацепом на гусенице. Для его двойника все это было открытием. Он помнил только то, что помнил Анохин до погружения в алую темноту. Аналогичные расхождения наблюдались и в других случаях. Дьячук после пробуждения побрился и порезал щеку. Двойник явился к нему без пореза. Чохели лег спать, сильно захмелев от выпитого стакана спирта, а встал трезвый, с ясным сознанием. Двойник же появился перед ним, едва держась на ногах, с помутневшими глазами, в состоянии пьяного бешенства. Мне кажется, что именно этот период, точнее, действия человека после его пробуждения от "алого сна" всегда помогут в сомнительных случаях отличить оригинал от копии.
	- Вы тоже видели такой сон?- спросил кто-то.
	- Видел.
	- А двойника у вас не было?
	- Вот это меня и смущает. Почему я оказался исключением?
	- Вы не оказались исключением,- ответил Зернову его же собственный голос.
	Говоривший стоял позади всех, почти в дверях, одетый несколько иначе, чем Зернов. На том был парадный серый костюм, на этом - новом Зернове - старый темно-зеленый свитер, какой носил Зернов в экспедиции. Зерновские же ватные штаны и канадские меховые сапоги, на которые я взирал с завистью во время поездки, дополняли костюм незнакомца. Впрочем, едва ли это был незнакомец. Даже я, столько дней пробывший рядом с Зерновым, не мог отличить одного от другого. Если на трибуне был Зернов, то в дверях стояла его точнейшая копия.
	В зале ахнули, кто привстал, растерянно оглядывая обоих, кто сидел с разинутым по-мальчишески ртом, Кедрин с интересом рассматривал двойника, на тонких губах американского адмирала змеилась усмешка: казалось, он был доволен таким неожиданным подтверждением его мысли.
	А Зернов-двойник неторопливо прошел к трибуне, провожаемый взглядами, полными такого захватывающего интереса, какого удостаивались, вероятно, редкие мировые знаменитости. Он оглянулся, подвинул стул-табуретку и сел у того же столика, за которым комментировал фильм Зернов. Зрелище не явило собой ничего необыкновенного: сидели два брата-близнеца, встретившиеся после долгой разлуки. Но все понимали: не было ни разлуки, ни братьев. Просто один из сидевших был непонятным человеческому разуму чудом. Только какой? Я понимал теперь адмирала Томпсона.
	- Почему ты не появился во время поездки? Я ждал этого,- спросил Зернов номер один. Зернов номер два недоуменно пожал плечами.
	- Я помню все до того, как увидел этот розовый сон. Потом провал в памяти. И сразу же я вхожу в этот зал, смотрю, слушаю и, кажется, начинаю понимать...- Он посмотрел на Зернова и усмехнулся.- Как мы похожи все-таки.
	- Я это предвидел,- пожал плечами Зернов.
	- А я нет. Если бы мы встретились там, как Анохин со своим двойником, я бы ни за что не уступил приоритета. Кто бы доказал мне, что ты настоящий, а я только повторение? Ведь я-это ты, я помню всю свою или твою - уж не знаю теперь чью - жизнь, до мелочей, лучше тебя, вероятно, помню, вероятно, синтезированная память свежее. Антон Кузьмич,- обернулся он к залу,- вы помните наш разговор перед отъездом? Не о проблематике опытов, просто последние ваши слова. Помните?
	Профессор Кедрин смущенно замялся.
	- Забыл.
	- И я забыл,- сказал Зернов номер один.
	- Вы постучали мундштуком по коробке "Казбека",- не без нотки превосходства напомнил Зернов номер два,- и сказали: "Хочу бросать, Борис. С завтрашнего дня обязательно".
	Общий смех был ответом: профессор Кедрин грыз мундштук с потухшим окурком.
	- У меня вопрос,- поднялся адмирал Томпсон.- К господину Зернову в зеленом свитере. Вы помните нашу встречу в Мак-Мердо?
	- Конечно,- ответил по-английски Зернов-двойник.
	- И сувенир, который вам так понравился?
	- Конечно,- повторил    Зернов-двойник.- Вы подарили мне авторучку с вашей золотой монограммой. Она сейчас у меня в комнате, в кармане моей летней куртки.
	- Моей летней куртки,- насмешливо поправил Зернов.
	- Ты бы не убедил меня в этом, не посмотри я ваш фильм. Теперь я знаю: я не возвращался с вами на снегоходе, я не встречал американского летчика и гибель его двойника увидел лишь на экране. И меня ждет такой же конец, я его предвижу.
	- Может быть, мы исключение,- сказал Зернов,- может быть, нам подарят сосуществование?
	Теперь я видел разницу между ними. Один говорил спокойно, не теряя присущего ему хладнокровия, другой был внутренне напряжен и натянут.
	- Ты и сам в это не веришь,- сказал он.- Нас создают как опыт и уничтожают как продукт этого опыта. Зачем, никому не известно: ни нам, ни вам. Я помню рассказ Анохина твоей памятью, нашей общей памятью помню,- он посмотрел на меня, и я внутренне содрогнулся, встретив этот до жути знакомый взгляд,- когда стало опускаться облако, Анохин предложил двойнику бежать. Тот отказался: не могу, мол, что-то приказывает мне остаться. И он вернулся в кабину, чтобы погибнуть: мы все это видели. Так вот: ты можешь встать и уйти, я нет. Что-то уже приказало мне не двигаться.
	Зернов протянул ему руку, она наткнулась на невидимое препятствие.
	- Не выйдет,- печально улыбнулся Зернов-двойник.- Поле - я прибегаю к вашей терминологии, другая мне, как и вам, неизвестна,- так вот, поле уже создано. Я в нем, как в скафандре.
	Кто-то, сидевший поблизости, также попробовал дотянуться до синтезированного человека и не смог: рука встретила уплотненный, как дерево, воздух.
	- Страшно знать свой конец и не иметь возможности ему помешать,- сказал Зернов номер два.- Я все-таки человек, а не биомасса.
	Жуткая тишина придавила зал. Кто-то тяжело дышал. Кто-то прикрыл глаза рукой. Адмирал Томпсон снял очки. Я зажмурился.
	Рука Мартина, лежавшая у меня на колене, вздрогнула.
	- Лук an!- вскрикнул он.
	Я взглянул вверх и обмер: с потолка к сидевшему неподвижно Зериову в зеленом свитере спускалась лиловая пульсирующая труба. Ее граммофонный раструб расширялся и пенился, неспешно и прочно, как пустой колпак, прикрывая оказавшегося под ним человека. Минуту спустя мы увидели нечто вроде желеобразного фиолетового сталактита, соединившегося с поднявшимся навстречу ему сталагмитом. Основание сталагмита покоилось на трибуне у столика, сталактит же вытекал из потолка сквозь крышу и слежавшийся на ней почти трехметровый слой снега. Еще через полминуты пенистый край трубы начал загибаться наружу, и в открывшейся всем ее розовой пустоте мы не увидели ни стула, ни человека. Еще минута - и лиловая пена ушла через потолок как нечто нематериальное, не повредив ни пластика, ни его тепловой изоляции.
	- Все,- сказал "наш" Зернов, подымаясь.- Финис, как говорили древние римляне.
	
	
	ЧАСТЬ ВТОРАЯ: "СОТВОРЕНИЕ МИРА"
	
	
	Самолет-призрак
	
	В Москве мне не повезло: перенести лютую антарктическую зиму, ни разу не чихнуть в шестидесятиградусные морозы и простудиться в осенней московской слякоти, когда даже ночью синий столбик в термометре за окном не опускался ниже нуля. Правда, в ближайший вторник медицина обещала мне полное выздоровление, но в воскресенье утром я еще лежал с горчичниками на спине, лишенный возможности даже спуститься к почтовому ящику за газетами. Впрочем, газеты принес мне Толька Дьячук. И хотя по приезде из Мирного он сразу же вернулся к себе в институт прогнозов, к своим картам ветров и циклонов, и в нашей возне с розовыми облаками не участвовал, я искренне обрадовался его приходу. Толька уютно сидел в кресле у окна и мурлыкал под гитару что-то им же сочиненное.
	- Нравится? - наконец спросил он.
	- Что нравится? - не понял я.
	- Что, что... Песня, конечно.
	- Какая? - Я все еще не понимал его.
	- Не слышал, значит,- вздохнул он.- Я так и думал. Придется повторить, я не гордый.
	И он запел протяжным говорком, как безголосые "шансонье", не расстающиеся с микрофоном. Кто знал тогда, какая завидная судьба ожидает это творение Дьячука!
	- Всадники ниоткуда - что это? Сон ли? Миф?.. Вдруг в ожидании чуда... замер безмолвно мир. И над ритмичным гудом... пульса моей Земли-всадники ниоткуда строем своим прошли... Право, сюжет не новый... Стержень трагедии прост: Гамлет решает снова... вечный, как мир, вопрос. Кто они? Люди? Боги?.. Медленно тает снег... Снова Земля в тревоге, и передышки нет...
	Он сделал паузу и продолжал чуть-чуть мажорнее:
	- Кто ими будет познан? Сможем ли их понять? Поздно, приятель, поздно, не на кого пенять... Только поверить трудно. Видишь - опять вдали... всадники ниоткуда строем своим прошли...
	Он вздохнул и посмотрел на меня в ожидании приговора.
	- Ничего,- сказал я.- Поется. Только "откуда у хлопца испанская грусть"? Пессимизм откуда? "Поздно, приятель, поздно,- передразнил я его.- Не на кого пенять!" А что, собственно, поздно? И на что пенять? Тебе льда жалко? Сними-ка лучше горчичники, уже не жгут.
	Толька содрал с моей измученной спины уже высохшие горчичники и сказал:
	- Между прочим, их и в Арктике видели.
	- Горчичники?
	- Не смешно.
	- Вероятно, страшно?
	- Может, и страшно. В Гренландии тоже лед срезают. Есть телеграммы.
	- Ну и что? Теплее будет.
	- А если весь лед Земли? И в Арктике, и в Антарктике, и в горах, и в океанах?
	- Тебе лучше знать - ты же климатолог. 'В Белом море будем сардинку ловить, а в Гренландии апельсины посадим.
	- В теории,- вздохнул Толька.- Кто может предсказать, что произойдет в действительности? Никто. Да и не во льдах суть. Ты выступление Томпсона почитай. ТАСС его полностью передал.- Он указал на пачку газет.- Трудный дядька. Много крови испортит,- прибавил он.- И не только нам. Кстати, он и словечко наше использовал. С подачи Лисовского: хорзмен фром ноуэр.
	- Всадники ниоткуда. А ведь это ты придумал,- вспомнил я.
	- А кто размножил?
	Спецкор "Известий" Лисовский, возвращавшийся вместе с нами из Мирного, был автором статьи о розовых облаках, обошедшей всю мировую печать. Он так и назвал ее - "Всадники ниоткуда". А название действительно придумал Толька. Это он закричал, увидев их из окна самолета: "Всадники! Ей-богу, всадники". "Откуда?" - спросил кто-то. "А я знаю? Ниоткуда". И тут же Лисовский повторил вслух: "Всадники ниоткуда. Неплохой заголовок для статьи".
	Наш реактивный лайнер летел тогда с ледяного аэродрома Мирного к берегам Южной Африки. В салоне находились возвращавшиеся с зимовки ученые и несколько газетных корреспондентов. Говорили, конечно, о розовых облаках, но не всерьез, а с шуточками,- словом, шла обычная веселая кают-компанейская болтовня.
	Розовые облака, изогнутые, как бумеранги, появились неожиданно на облачной белесой дорожке, подскакивая и зарываясь в ней, как всадники в ковыльной степи. Впрочем, сравнивать их, конечно, можно было с чем угодно: форму свою они меняли мгновенно. Шесть или семь из них поднялись нам навстречу, растеклись розовыми блинами, потемнели и обвили самолет непроницаемым багровым коконом. .К чести нашего пилота, он не дрогнул, а продолжал вести самолет, как будто бы ничего не случилось: в коконе так в коконе!
	В кабине наступила зловещая тишина. Все ждали чего-то, опасливо переглядываясь и не решаясь заговорить. Красный туман уже просачивался сквозь стены. Как это происходило, никто не понимал. Казалось, для него не было материальных препятствий или он сам был нематериальным, иллюзорным, существовавшим только в нашем воображении. Но вскоре он заполнил всю кабину, странные багровые затемнения окутали сидевших впереди и позади меня пассажиров. "Вы что-нибудь понимаете?" - спросил меня Лисовский, сидевший через проход от меня. "А вам не кажется, что кто-то заглядывает вам в мозг, просматривает вас насквозь?" - ответил я вопросом на вопрос. Он помолчал, должно быть, соображая, не сошел ли я с ума от страха, потом проговорил, запинаясь:
	"Н-нет, не кажется, а что?" "Просто туман, ничего не кажется",- сказал кто-то рядом. И мне не казалось. То, что происходило в самолете, ничуть не напоминало по ощущениям случившееся в снегоходе и в палатке. Тогда я чувствовал, будто кто-то или что-то просматривало, неощутимо прощупывало меня, словно подсчитывая и определяя порядок расположения частиц в моем теле. Сейчас этого ощущения не было. Меня окружал просто разлитый в кабине туман, словно подкрашенный кармином воздух, непрозрачный, как мутная вода в банке, не холодный и не теплый, не режущий глаза и не щекочущнй ноздри - неощутимый. Он обтекал меня, совсем не касаясь кожи, и понемногу таял или выветривался. Скоро стали видны руки, одежда, обивка кресел и сидевшие рядом пассажиры. Я услышал позади чей-то вопрос:
	"Сколько прошло? Вы не засекли время?" И ответ: "Нет, не засек, не знаю". Я тоже не знал, может быть, три, может быть, десять минут.
	И тут мы увидели нечто еще более странное. Попробуйте прищуриться, сильно сжимая веки, и вам покажется, что предмет, на который вы смотрите, начинает двоиться: от него как бы отделяется копия и уплывает куда-то в сторону. То же произошло и со всей обстановкой самолета, совсем тем, что было в поле нашего зрения. Я не смутно, а вполне отчетливо видел, а потом узнал, что это видели все,- как от нашей кабины со всем ее содержимым начал отделяться ее дубликат с полом, окнами, креслами и пассажирами, отделился, поднялся на полметра и поплыл в сторону. Я увидел себя самого, Тольку с гитарой, Лисовсного, увидел, как Лисовский попытался схватить свое уплывающее повторение и схватил только воздух, увидел уже не внутренность нашей кабины, а ее наружную стенку и то, как эта стенка прошла насквозь действительную стенку, как последовало за ней крыло, скользнувшее сквозь нас, как гигантская тень самолета, и как все это исчезло, словно испарилось в воздухе. И все-таки не исчезло, не испарилось. Мы бросились к окнам и увидели такой же самолет, летевший рядом, абсолютно точную, словно серийную, копию, и при этом совсем не иллюзорную, потому что оказавшийся расторопнее всех Лисовский все-таки успел сделать снимок, а на снимке этом, впоследствии повсюду опубликованном, был четко зафиксирован дубликат нашего лайнера, снятый с десятиметрового расстояния.
	К сожалению, то, что произошло позже, никто снять не успел: настолько быстро, почти молниеносно завершилось это воздушное представление. Вокруг самолета-двойника возник знакомый малиновый кокон, вытянулся, побагровел, из багрового превратился в лиловый и растаял. Ничего не осталось - ни самолета, ни кокона.
	Помню, из пилотской кабины вышел наш шеф-пилот и робко спросил: "Может быть, кто-нибудь из товарищей объяснит нам, что случилось?" Никто не отозвался, шеф подождал, потом сказал с обидной для нас усмешкой: "Что же получается, товарищи ученые? Необъяснимый феномен? Чудо? Чудес-то ведь не бывает". "Значит, бывает",- ответил кто-то. Все засмеялись. Тогда спросил Лисовский: "Может быть, товарищ Зернов объяснит?" "Я не бог и не дельфийский оракул",- буркнул в ответ Зернов. "Значит, так и написать?" - съязвил Лисовскии. "Так и напишите",- отрезал Зернов и замолчал.
	Заговорил он со мной об этом после посадки в Карачи, когда нам обоим удалось пробиться сквозь толпу встречавших самолет журналистов: оказывается, наш радист еще в пути послал радиограмму о происшедшем. Пока газетчики с фото- и кинокамерами атаковали команду самолета, мы с Зерновым незаметно проскользнули в ресторанный буфет и с наслаждением заказали прохладительное. Помню, я о чем-то спросил его, он не ответил. Потом, словно отвечая не мне, а каким-то тревожившим его думам, сказал:
	- Другой метод моделирования. Совершенно другой.
	- Вы о "всадниках"? - спросил я.
	- Привилось словечко,- усмехнулся он.- Повсюду привьется. И у нас и на Западе, вот увидите. А смоделировано было все по-другому,- прибавил он.
	Я не понял.
	- Самолет?
	- Не думаю. Самолет, наверное, смоделировали полностью. И тем же способом. Сначала иллюзорно, потом вещественно - вся атомная структура в точности. А люди по-другому: только внешняя форма, оболочка, функция пассажира. Что делает пассажир? Сидит в кресле, смотрит в окно, пьет боржом, листает книгу. Едва ли воссоздавалась психическая жизнь человека во всей ее сложности. Да это и не нужно. Требовалась живая, действующая модель самолета с живыми, действующими пассажирами. Впрочем, это только предположение.
	- Зачем же было уничтожать эту модель?
	- А зачем уничтожать двойников? - спросил он в ответ.- Помните прощание моего близнеца? Я до сих пор этого забыть не могу.
	Он замолчал и перестал отвечать на вопросы. Только по выходе из ресторана, когда мы прошли мимо Лисовского, окруженного по меньшей мере десятком иностранных корреспондентов, Зернов засмеялся и сказал:
	- Обязательно скажет им о "всадниках". А те подхватят. И Апокалипсис приплетут. Будет и конь бледный, и конь вороной, и всадники, смерть несущие,- все будет.
	Все предсказанное Зерновым сбылось в точности. Я чуть на постели не подскочил, когда вместе с телеграммами о появлении розовых "облаков" на Аляске и в Гималаях Дьячук прочел мне перевод статьи адмирала Томпсона из нью-йоркской газеты. Даже высмеянная Зерновым терминология полностью совпадала с адмиральской.
	"Кто-то метко назвал их "всадниками",- писал адмирал,- и все же не попал в яблочко. Это не просто всадники. Это Всадники из Апокалипсиса - к такому сравнению я прихожу не случайно. Вспомним слова пророка: "...и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над землей - умерщвлять мечом, и голодом, и мором". Американцы поймут, почему я прибегаю к терминологии, более приличествующей кардиналу католической церкви, чем отставному военному моряку. Я вынужден сделать это: слишком уж беззаботно встречает человечество своих незваных гостей". Адмирала не интересовало, откуда явились они,- с Сириуса или с Альфы Центавра. Не волновала его и транспортировка в космос земного льда. Его интересовало появление и исчезновение двойников. Еще в Мирном он выразил сомнение в том, что уничтожаются именно двойники, а не люди. Теперь эта же мысль получала в статье уверенное и довольно агрессивное обоснование.
	Примечателен был не только смысл, но и самый тон этой статьи - панический и крикливый. Людей, привыкших принимать на веру всяческую рекламную трескотню, статья этого, видимо, неглупого, но явно предубежденного человека могла напугать всерьез.
	Когда я изложил все эти соображения Только, он сказал:
	- Статья адмирала - частность. Возникает совсем новая проблема. До сих пор, когда ученые или фантасты писали о вероятности встреч с иным разумом в космосе, их интересовал вопрос о дружеском или враждебном отношении этого разума к людям. А вот о возможности враждебного отношения людей к этому разуму никто не думал. А ведь в этом проблема.
	Что ж, об этом стоило задуматься.
	Толька иногда высказывался очень разумно. Я вспомнил, что эта тема была затронута и на совещании в Академии наук.
	
	
	Они видят, слышат  и чуют
	
	На совещание я пришел примерно за час до начала, чтобы проверить проектор, экран и звук: фильм демонстрировался уже с дикторским текстом. В конференц-зале я нашел только Иру Фатееву, которую прочили в секретари особой комиссии по облакам. Между прочим, меня предупредили, что эта Ира - кобра, полиглот и всезнайка. Спроси у нее, что получится, если смочить обнаженный мозг раствором хлористого калия,- она скажет. Спроси о четвертом состоянии вещества - скажет. Спроси о том, что такое топология,- тоже скажет. Но я не спрашивал. Только поглядев на нее, я сразу всему поверил.
	Она была в темно-синем свитере с очень строгой, абстрактной орнаментовкой, с тугим пучком на голове и в чуть дымчатых очках без оправы - узких прямоугольных стеклышках. За ними, как я вскоре узнал, скрывались умные, внимательные, очень требовательные глаза. Но тогда, войдя, я ее глаз не увидел: Фатеева даже не подняла головы, она что-то писала в большом черном блокноте.
	Я кашлянул.
	- Не кашляйте, Анохин, и не стойте посреди комнаты,- сказала она, по-прежнему не смотря на меня,- я вас знаю и все о вас знаю, поэтому можете не представляться. Сядьте где-нибудь и подождите, пока я не закончу этого экспозе.
	- Что такое экспозе? - спросил я.
	- Не старайтесь показаться невежественнее, чем вы есть на самом деле. А экспозе совещания вам знать не обязательно. Вас туда не приглашали.
	- Куда? - снова спросил я.
	- В Совет Министров. Там вчера показывали ваш фильм.
	Я знал об этом, но промолчал. Прямоугольные стеклышки повернулись ко мне. "Хорошо бы она сняла очки",- подумал я.
	Она сняла очки.
	- Теперь я верю в телепатию,- сказал я. Она поднялась, высокая и стройная.
	- Вы пришли проверить аппаратуру, Анохин, натяжение экрана и регулятор звука? Все это уже сделано.
	- А что такое топология? - спросил я. Глаза без стеклышек испепелить меня не успели. Помешали участники будущего совещания: они явно не собирались опаздывать. Кворум собрался за четверть часа. Преамбулы не было. Только председательствующий спросил у Зернова, будет ли какое-нибудь вступительное слово. "Зачем?" - спросил тот в ответ. Тогда погас свет, и на экране в голубом небе Антарктики начал набухать малиновый колокол.
	Когда малиновый цветок проглотил моего двойника вместе со снегоходом, чей-то веселый басок воскликнул:
	- Кто считает человека венцом мироздания, поднимите руку!
	Послышался смех. Тот же голос продолжил:
	- Учтите нечто бесспорное: никакая моделирующая система не может создать модель структуры более сложной, чем она сама.
	Когда край цветка, загибаясь, запенился, я услышал:
	- Жидкая пена, да? А какие компоненты? Газ? Жидкость? Пенообразующее вещество?
	- Вы так уверены, что это пена?
	- Ни в чем я не уверен.
	- Может быть, это плазма при низких температурах?
	- Плазма - газ. Что же ее удерживает?
	- А магнитная ловушка. Магнитное поле создает нужные стенки.
	- Нонсенс, коллега. Почему разрозненный, эфемерный газ не распадается, не рассеивается под давлением этого поля? Оно же не бессиловое в том смысле, что не стремится изменить форму.
	- А как, по-вашему, создают магнитные поля облака межзвездного газа?
	- Вопрос к авторам плазменной гипотезы. Значит, по-вашему, и самолет и человек просто сгорели в газовой струе, в магнитной "бутылке"?
	Впереди опять засмеялись.
	- Мистика какая-то. Невероятно!
	- Чтобы признать возможность невероятного, мистики не требуется. Достаточно математики.
	- Парадокс. Ваш?
	- Фриша. Только математик здесь действительно нужнее вас, физиков. Больше сделает.
	- Интересно, что же он сделает?
	- Ему проб не нужно. Снимков побольше. А что он увидит? Геометрические фигуры, как угодно деформируемые без разрывов и складок. Задачки по курсу топологии.
	- А кто, простите, решит задачку о составе этой розовой биомассы?
	- Вы считаете ее массой?
	- По этим цветным картиночкам я не могу считать ее мыслящим организмом.
	- Обработка информации очевидна.
	- Обработка информации еще не синоним мышления.
	Обмен репликами продолжался и дальше. Особенно взбудоражила зал ледяная симфония - облака-пилы и гигантские бруски льда в голубом небе.
	Фильм кончился, вспыхнул свет, и все замолчали, словно вместе со светом напомнила о себе привычная осторожность в суждениях. Председательствующий, академик Осовец, тотчас же уловил ее.
	- Здесь не симпозиум, товарищи, и не академическое собрание,- спокойно напомнил он,- мы все, здесь присутствующие, представляем особый комитет, созданный по решению правительства со следующими целями: определить природу розовых облаков, цель их прибытия на Землю, агрессивность или дружественность их намерений; войти с ними в контакт, если они являются разумными, мыслящими существами. Однако увиденное еще не позволяет нам прийти и каким-то определенным выводам или решениям.
	- Почему? - перебил из зала чей-то уже знакомый басок,- А фильм? Первый вывод: превосходный научный фильм. Бесценный материал для начала работы. И первое решение: широко показать его повсюду - и у нас и на Западе.
	Каюсь, очень приятно было все это выслушать. Столь же приятным был и ответ председателя:
	- Так же оценили фильм и в правительстве. И такое решение уже принято. А товарищ Анохин включен в состав рабочей группы нашего комитета. И все же,- продолжал академик,- фильм еще не отвечает на многие интересующие нас вопросы: откуда, из какого уголка Вселенной прибыли к нам эти гости, какие формы жизни - едва ли белковые - они представляют, какова их физико-химическая структура и являются ли они живыми разумными существами или биороботами с определенной программой действий. Можно задать еще много вопросов, на которые мы не получим ответа. По крайней мере сейчас. Но кое-что предположить все-таки можно, какие-то рабочие гипотезы можно обосновать и выступить с ними в печати. И не только в научной. Во всех странах мира люди хотят услышать о розовых облаках не болтовню кликуш и гадалок, а серьезную научную информацию, хотя бы в пределах того, что нам уже известно и что мы можем предположить. Можно, например, рассказать о возможностях и проектах контактов, об изменениях земного климата, связанных с исчезновением ледяных массивов, а главное, противопоставить отдельным мнениям об агрессивной сущности этой, пока еще неизвестной нам цивилизации факты и доказательства ее лояльности по отношению к человечеству.
	- Кстати, в дополнение к уже высказывавшимся в печати объяснениям,- проговорил, воспользовавшись паузой, сидевший рядом с Зерновым ученый,- можно добавить еще одно. Наличие дейтерия в обыкновенной воде незначительно, но лед и талая вода содержат еще меньший процент его, то есть более биологически активны. Известно также, что под действием магнитного поля вода меняет свои основные физико-химические свойства. А ведь земные ледники - это вода, уже обработанная магнитным полем Земли. Кто знает, может быть, это и прольет какой-то свет на цели пришельцев.
	- Признаться, меня больше интересует их другая цель, хотя я и гляциолог,- вмешался Зернов.- Зачем они моделируют все, что им приглянулось, понятно: образцы пригодились бы им для изучения земной жизни. Но зачем они их разрушают?
	- Рискну ответить.- Осовец оглядел аудиторию, как лектор, получивший записку; он отвечал не только Зернову.- Допустим, что уносят они с собой не модель, а только запись ее структуры. И для такой записи, скажем, требуется разрушить или, вернее, разобрать ее по частям до молекулярного, а может, и атомного уровня. Причинять ущерб людям, уничтожать их самих или созданные ими объекты они не хотят. Отсюда синтезация и после опробования последовательное уничтожение или, вернее, разборка модели.
	- Значит, не агрессоры, а друзья? - спросил кто-то.
	- Думаю, так. Во всяком случае, они невраждебны,- осторожно ответил академик,-Поживем-увидим.
	Вопросов было много; одни я не понял, другие забыл. Запомнился вопрос Ирины, обращенный к Зериову:
	- Вы сказали, профессор, что они моделируют все, что им приглянулось. А где же у них глаза? Как они видят?
	Ответил ей не Зернов, а сидевший с ним физик.
	- Глаза не обязательны,- пояснил он.- Любой объект они могут воспроизвести фотопутем. Создать, допустим, светочувствительную поверхность так же, как они создают любое поле, и сфокусировать на ней свет, отраженный от объекта. Вот и все. Конечно, это - только одно из возможных предположений. Можно предположить и акустическую "настройку" подобного типа и аналогичную "настройку" на запахи.
	- Убежден, что они все видят, слышат и чуют лучше нас,- произнес с какой-то странной торжественностью Зернов.
	На этот раз в зале не засмеялся ни один человек. Реплика Зернова как бы подвела итог увиденному и услышанному, как бы раскрывала перед ними всю значительность того, что им предстояло продумать и осознать.
	
	
	Письмо Мартина
	
	После Толькиного ухода я долго стоял у окна, не отрывая глаз от заснеженной асфальтовой дорожки, соединявшей мой подъезд с воротами на улице. Я надеялся, что придет Ирина. Теоретически она могла бы прийти - не из сердобольности, конечно, а просто потому, что по телефону она не могла ни сообщить мне новости, ни передать поручения: телефона у меня пока не было. А нас связывали деловые отношения: она была секретарем особого комитета, а я - его референтом. К тому же нам предстояла совместная командировка в Париж на международный форум ученых, посвященный волновавшему весь мир непостижимому феномену розовых облаков. Возглавлял делегацию академик Осовец, я и Зернов ехали в качестве очевидцев, а Ира в более скромной, но уж наверняка более важной роли - секретаря-переводчика. Она ведь знала не менее шести языков. Кроме того, в состав делегации был включен Роговин, физик с мировым именем, обладатель того насмешливого баска, который запомнился мне еще на просмотре фильма в конференц-зале. Командировка была уже подготовлена, необходимые документы получены, до отъезда оставались считанные дни, и нужно было о многом договориться, тем более что Зернов уехал в Ленинград повидаться с семьей и должен был вернуться со дня на день...
	Но, честно говоря, мне совсем не потому хотелось увидеть Ирину. Я просто соскучился по ней за эту неделю невольного заточения, даже по ее насмешкам соскучился, даже по дымчатым прямоугольным стеклышкам, отнимавшим у нее какую-то долю обаяния и женственности. Меня уже нескрываемо тянуло к ней - дружба не дружба и даже не влюбленность, а то смутное и неуловимое, что подчас неудержимо влечет к человеку к вдруг исчезает в его присутствии. "Тебе нравится она?"- спрашивал я себя. "Очень". "Влюблен?" "Не знаю". Иногда мне с ней трудно, иногда она меня просто злит. Где-то симпатия вдруг перерастает в глухое недовольство, и хочется говорить ей колкости. Мы с ней очень разные по характеру, привычкам, и, наверно, поэтому это различие заостряется вдруг, как бритва. В таких острых ситуациях по ее уничтожающей оценке мое образование - это компот из Кафки, Хемингуэя и Бредбери, а в моей ответной реплике ее эрудиция - это вермишель из "Техники - молодежи" за позапрошлый год. Иногда мне хочется сравнить ее с сушеной воблой и лапутянским ученым, а в ответ она снисходительно относит меня к племени Ивановых-седьмых и Присыпкиных. И все же мы в чем-то сходимся. Тогда нам обоим интересно и весело.
	Эта странная и забавная дружба началась сразу же по окончании памятного просмотра в Академии наук. Я долго сидел в углу, пока не разошлись доктора и кандидаты наук и не потухла люстра, упаковал бобины и коробки, сложил все в свою спортивную сумку и опять сел. Ирина молча смотрела на меня сквозь дымчатые стеклышки.
	- А вы не двойник? - вдруг спросила она.
	- Двойник,- согласился я.- Как это вы догадались?
	- По действиям нормального человека. Такой человек, не отягченный высшим образованием, смылся бы, не дожидаясь конца совещания. А вы сидите, слушаете, топчетесь и не уходите.
	- Изучаю земную жизнь,- сказал я важно,- Мы, двойники, системы самопрограммирующиеся и меняем программу на ходу в зависимости от предмета, достойного изучения.
	- И этот предмет - я?
	- Вы потрясающе догадливы.
	- Считайте сеанс оконченным. Изучили.
	- Изучил. Теперь закажу вашу модель с некоторыми коррективами.
	- Без очков?
	- Не только. Без многознайства и жреческого величия. Обыкновенную девушку с вашим умом и внешностью, которая любила бы ходить в кино и гулять по улицам.
	Я вскинул на плечо сумку с бобинами и пошел и выходу.
	- Я тоже люблю ходить в кино и гулять по улицам,- сказала она вслед.
	Через день я пришел сюда к началу занятий, побритый и выхоленный, как дипломат. Она что-то печатала на машинке. Я поздоровался с ней и сел за ее письменный стол.
	- Вы зачем? - спросила она.
	- На работу.
	- Вас еще не откомандировали в наше распоряжение.
	- Откомандируют.
	- Нужно пройти отдел кадров...
	- Отдел кадров для меня - это нуль-проход,- отмахнулся  я.- Интересуюсь  позавчерашними стенограммами.
	- Для чего? Все равно не поймете.
	- В частности, решением совещания,- продолжал я величественно, не обращая внимания на ее выпады,- Насколько мне известно, намечены четыре экспедиции: в Арктику, на Кавказ, в Гренландию и в Гималаи. Лично я бы выбрал Гренландию.
	Она засмеялась, словно имела дело с участником школьного шахматного турнира, предложившим сыграть матч с чемпионом мира. Я даже растерялся.
	- А куда же?
	- Никуда. 
	Я не понял.
	- Почему? В каждой же экспедиции требуется кинооператор.
	- Придется вас огорчить, Анохин: кинооператор не потребуется. Поедут научные сотрудники и лаборанты специальных институтов. НИКФИ, например. И не смотрите на меня добрыми бараньими глазами. Заметьте, я не говорю: глупыми. Я просто спрашиваю: вы умеете работать с интроснопом? Нет. Умеете снимать за "стеной непрозрачности", скажем, в инфракрасных лучах? Нет. Умеете превращать невиднмое в видимое с помощью электронно-акустического преобразователя? Тоже нет. Я это читаю на вашем отлично выбритом лице. Так что зря наводили лоск.
	- Ну, а простая съемка? - все еще не понимал я.- Обыкновенный фильмус-вульгарис?
	- Обыкновенный фильмус-вульгарис   можно снять любительской камерой. Теперь это все делают. Важнее получить изображение в непрозрачных средах, за внешним покровом облака. Что, например, происходит с двойником в малиновой трубе"?
	Я молчал. Для обыкновенного оператора это было дифференциальное исчисление.
	- Вот так, Юрочка,- опять засмеялась она.- Ничего вы не можете. И по методу Кирлиан не можете?
	Я даже не слышал о таком методе.
	- А он, между прочим, позволяет отличить живое от неживого.
	- Я и простым глазом отличу. Но она уже вошла в роль лектора:
	- На снимке живая ткань получается в окружении призрачного сияния - разряды токов высокой частоты. Чем интенсивнее жизнедеятельность, тем ярче ореол.
	- И первоклашке ясно, что это живая ткань,- разозлился я и встал.- Не беспокойтесь об отделе кадров. Мне там делать нечего. Здесь тоже.
	Она рассмеялась - на этот раз совсем по-другому: весело и добродушно.
	- Сядьте, Юрочка, и утешьтесь: мы поедем с вами вместе.
	- Куда? - Я еще не остыл от обиды.- В Торжок?
	- Нет, в Париж.
	Я так и не понял эту чертовку, пока она не показала мне решение о нашей командировке на Парижский конгресс.
	А сейчас я ждал эту девушку, как ангела, топтался у окна и грыз спички от нетерпения. И, конечно, прозевал ее, потому что отошел к столу за сигаретами. Она позвонила, когда я уже подумывал о возможном разрыве дипломатических отношений.
	- Господи! - воскликнул я,- Наконец-то! 
	Она бросила плащ мне на руки и протанцевала в комнату.
	- Ты стал верующим?
	- С этой минуты. Поверил в ангела, приносящего милость неба. Не томи - когда?
	- Послезавтра. Зернов возвращается завтра, а наутро вылетаем. Билеты уже заказаны. А кстати, почему мы на "ты"?
	- Инстинктивно. Но не это тебя волнует.
	- Верно.
	Она со смехом вырвала у меня свой плащ и вытащила из кармана объемистый пакет, оклеенный иностранными марками.
	- Тебе письмо из Америки. Приобретаешь мировую известность.
	- От Мартина,- сказал я, взглянув на адрес. Он был написан, мягко говоря, своеобразно:
	"Юри Анохину. Первому наблюдателю феномена розовых облаков. Комитет борьбы с пришельцами из космоса. Москва. СССР".
	- Комитет борьбы,- засмеялась Ирина,- вот тебе и программа контакта. Томпсоновец.
	- Сейчас узнаем.
	Мартин писал, что из антарктической экспедиции он вернулся в свою авиачасть близ Сэнд-сити, где-то на юго-западе США. Тут же по предложению Томпсона его откомандировали в распоряжение уже сколоченного адмиралом добровольного общества борьбы с космическими пришельцами. Назначению Мартин не удивился: Томпсон сказал ему об этом еще в самолете по дороге в Штаты. Не удивился он и должности. Узнав о том, что еще в колледже Мартин печатался в студенческих журналах, адмирал назначил его пресс-агентом.
	Письмо было написано на пишущей машинке - больше десятка плотно исписанных листиков. "...Мой первый очерк не для печати, а для тебя,- писал Мартин.- Скажешь по совести, гожусь ли я в газетчики". Я перелистал несколько страничек и ахнул.
	- Читай,- сказал я Ирине, передавая прочитанные листки,- кажется, все мы влипли.
	
	
	Вестерн в новом стиле
	
	Мартин писал:
	"Солнце еще только подымалось над горизонтом, когда я уже выехал за ворота авиабазы. Надо было спешить: сутки отпуска - срок небольшой, а до Сэнд-сити меньше чем за час не доберешься. Я весело махнул рукой невыспавшемуся часовому, и мой древний двухместный "корвет" привычно рванул вперед по размягченному зноем асфальту. Какой-то парень замельтешил на дороге, я ему просигналил и затормозил.
	- В город? - спросил он.
	Я кивнул, он сел, дикий какой-то, чем-то напуганный, с мелкими каплями пота на лбу, в рубахе с темными мокрыми кругами под мышками.
	- С утра кросс затеял? - спросил я.
	- Хуже,- повторил он и полез в карман джинсов. Оттуда на сиденье машины вместе с платком выскользнул вороненый "барки-джонс".
	Я удивленно присвистнул.
	- Гонка преследования?
	- Дурак,- беззлобно ответил он.- Это не мой, а хозяйский. Я тут за стадом присматриваю. На ранчо Виииччио.
	- Ковбой?
	- Какой там ковбой! - поморщился он, вытирая вспотевший лоб,- Я и на лошади-то сидеть как следует не умею. Просто деньги нужны. Осенью учиться пойду.
	Я внутренне усмехнулся: кровожадный гангстер, спасающийся от шерифа, превратился в обыкновенного студента, прирабатывающего на вакациях.
	- Митчелл Кейси,- представился он. Я тоже назвал себя, рассчитывая не без тщеславия, что имя мое, воспетое газетами со времени встречи с драконами из Мак-Мердо, докатилось и до него, но ошибся. Он не слыхал ни обо мне, ни о розовых облаках: два месяца ни радио не слушал, ни газет не читал.
	- Может, уже война началась или марсиане высадились - один черт, ничего не знаю.
	- Войны нет,- сказал я,- а марсиане, пожалуй, высадились. И рассказал ему коротко о розовых облаках. Но я не ожидал, что мой рассказ вызовет у него такую реакцию. Он рванулся к дверце, словно хотел выскочить на ходу, потом разинул рот и дрожащими губами спросил:
	- Длинные розовые огурцы? Как самолеты пикируют. Да? 
	Я удивился: газет не читал, а знает.
	- Только что видел,- сказал он и снова вытер выступивший на лбу пот: встреча с нашими знакомцами из Антарктики его совсем доконала.
	- Ну и что? - спросил я.- Летают - точно. И пикируют. А вреда никакого. Трусишка ты...
	- Всякий струсил бы на моем месте,- все еще взволнованно проговорил он,- я чуть с ума не сошел, когда они стадо удвоили.
	И, почему-то оглянувшись сначала, словно боясь, что его могут подслушать, тихо прибавил:
	- И меня тоже.
	Ты уже, наверное, понял, Юри, что Митч попал в такую же переделку, как и мы с тобой. Эти чертовы облака заинтересовались его стадом, спикировали на коров, а наш храбрый ковбой полез их отгонять. И тут началось для него нечто совсем уже непонятное. Один из розовых огурцов подплыл к нему, повис над головой и приказал отойти. Не словами, конечно, а как гипнотизер на ярмарке, отойти назад и сесть на лошадь. Митч рассказывает, что не мог ни ослушаться, ни сбежать. Не сопротивляясь, он отошел к лошади и вскочил в седло. Я думаю, что им на этот раз всадник понадобился: пеших-то они набрали достаточно, целую коллекцию. Ну. а дальше все как по маслу: красный туман, неподвижность, ни рукой, ни ногой не шевельнуть, а тебя будто насквозь просматривают. Словом, картина знакомая. А когда парень в себя пришел, глазам не поверил: стадо вдвое увеличилось, а в сторонке на лошади точно такой же Митчелл сидел. И лошадь та же, и сам он, как в зеркале.
	Нервы у парня, конечно, не выдержали. Я-то помню, что со мной в первый раз было. С ним то же: помчался, куда ветер понес, лишь бы дальше от наваждения. А потом остановился: стадо не свое, хозяйское, отвечать ему же придется. Подумал и вернулся, а там все по-прежнему, как до появления розовых облаков: ни лишних коров, ни двойника на лошади. Ну и решил парень: либо мираж, либо он с ума сошел. Стадо в загон, а сам в город, к хозяину.
	Все это - только предисловие, ты понимаешь. Не успел я кое-как успокоить парня, как сам запсиховал: вижу, летят облака стайкой вдоль дороги, этаким бреющим полетом идут. Тут и Митчелл их увидел. Слышу: замолк. Только дышит тяжело, как спринтер после финиша.
	- К городу пошли,- прошептал он.- А почему нас не тронули?
	- А мы с тобой меченые. Я с ними тоже встречался,- пояснил я.- Вот они и запомнили.
	- Не нравится мне все это,- сказал он и замолчал.
	Так мы и ехали молча, пока из-за поворота не показался город. До него оставалось не больше мили, но я почему-то не узнал его: таким странным он мне показался в сиреневой дымке, как мираж в этих сыпучих желтых песках.
	- Что за дьявольщина? - удивился я.- Может быть, у меня спидометр барахлит? До города по меньшей мере еще десяток миль, а он уже виден.
	- Конечно. Мы должны были проехать мотель старика Джонсона,- откликнулся Митчелл.- Ведь он в миле от города.
	Действительно, гостиница старика Джонсона, обычно собственной персоной встречавшего автомобилистов у входа, куда-то бесследно исчезла. Мы не могли ее проехать, а даже признаков строения у дороги не было видно.
	Зато с каждой минутой становился виднее Сэнд-сити. В лиловой дымке он перестал быть миражем.
	- Вроде город как город,- сказал Митчелл,- а что-то не то. Может, с другой дороги въезжаем?
	Но въезжали мы с обычной дороги. И видели те же рыжие дома у въезда, тот же плакат на столбах с огромными буквами поперек улицы: "Самые сочные бифштексы только в Сэнд-сити",- ту же колонку Сэмюэля Фрича с алюминиевой башенкой-счетчиком. Даже сам Фрич в белом халате, как всегда, стоял у разбитого молнией дуба с лучезарной улыбкой-вопросом: "Обслужить вас, сэр? Масло? Бензин?"
	
	
	Город оборотней
	
	Я остановил "корвет" со скрежетом, знакомым всем владельцам окрестных бензоколонок.
	- Привет, Фрич. Ты ничего странного не находишь? Как тебе нравится наш город?
	Мне показалось, что Фрич не узнал меня. Без обычной своей услужливой расторопности он шагнул к нам, шагнул как-то неуверенно, словно человек, вошедший в ярко освещенную комнату из ночной темноты. Еще более поразили меня его глаза: неподвижные, будто мертвые, они смотрели не на нас, а сквозь нас. Он остановился, не дойдя до машины.
	- Доброе утро, сэр,- произнес он глухим, безразличным голосом.
	Фамилии моей он не назвал.
	- Что с городом?! - заревел я.- Крылья, что ли, у него появились? Ты можешь мне ответить, черт побери?
	- Не понимаю, сэр,- так же монотонно и безразлично ответил Фрич.- Что вам угодно, сэр? 
	Нет, это был не тот Фрич, которого я знал.
	- Куда девался мотель старика Джонсона? - спросил я, еле сдерживаясь.
	Он повторил без улыбки:
	- Мотель старика Джонсона? Не знаю, сэр.- Он шагнул ближе и уже с улыбкой, но до того искусственной, что мне на миг стало страшно, прибавил: - Вас обслужить, сэр? Масло? Бензин?
	- Ладно,- сказал   я.- Разберемся. Поехали, Митч.
	- Что это с ним? - спросил Митчелл.- С утра, что ли, набрался?
	Но я знал, что Фрич не пьет ничего, кроме пепси-колы. И бродило в нем не хмельное, а нечто нечеловеческое.
	- Ты знаешь, где найти твоего хозяина? - спросил я у Митчелла.
	- В клубе, наверно.
	Я свернул на Эльдорадо-стрит, погнав машину вдоль аккуратных коттеджиков, одинаково желтых, как вылупившиеся цыплята. Пешеходов не было видно, здесь пешком не ходили, а ездили на "понтиаках" и "бьюиках", но владельцы "понтиаков" и "бьюиков" уже уехали на работу, а их жены еще потягивались в постелях или завтракали в своих электрифицированных кухнях. Хозяин Митчелла завтракал в клубе, а клуб помещался на улочке, выходившей на главную магистраль - Стейт-стрит - улицу Штата, как она здесь называлась. Мне было стыдно своих неосознанных страхов: синее небо, никаких розовых облаков над головой, расплавленный солнцем асфальт, горячий ветер, гнавший по мостовой обрывки газет, в которых, наверное, говорилось о том, что розовые облака - это просто выдумка психов-ньюйоркцев, а Сэнд-сити полностью застрахован от любого космического нашествия,- все это возвращало к реальности тихого сонного города, каким он и должен быть в это знойное утро.
	Так по крайней мере мне казалось, потому что все это была только иллюзия, Юри. В городе не было утра, и он совсем не дремал и не спал. Мы сразу увидели это, свернув на Стейт-стрит.
	- Не рановато ли в клуб? - спросил я у Митчелла, все еще думая о сонном городе.
	Он засмеялся, потому что в этот момент нас задержала толпа на перекрестке. Но это была не утренняя толпа, и окружал нас не утренний город. Светило солнце, но электрические фонари на улице продолжали гореть, как будто вчерашний вечер еще не кончился. Неоновые огни сверкали на витринах и вывесках. За стеклянными дверями кино гремели выстрелы: неустрашимый Джеймс Бонд осуществлял свое право на убийство. Щелкали шары на зеленых столах бильярдных, словно поезд, грохотал джаз за окнами ресторана "Селена", и стучали сбитые кегли в настежь открытых дверях спортзалов. А по тротуарам фланировали прохожие, именно фланировали, прогуливались, а не спешили на работу, потому что работа давно закончилась и город жил не утренней, а вечерней жизнью. Будто вместе с электрическими фонарями на улице люди решили обмануть время.
	- Зачем эта иллюминация? Солнца им мало? - недоумевал Митчелл.
	Я молча затормозил у табачного киоска. Бросив на прилавок мелочь, осторожно спросил у завитой продавщицы:
	- У вас какой-нибудь праздник сегодня?
	- Какой праздник? - переспросила она, протягивая мне сигареты.- Обычный вечер обычного дня.
	Неподвижные голубые глаза ее смотрели сквозь меня, как и пустые глаза Фрича.
	- Вечер? - повторил я,- Да вы посмотрите на небо. Какое же солнце вечером?
	- Не знаю.- Голос ее звучал спокойно и безразлично,- Сейчас вечер, и я ничего не знаю.
	Я медленно отошел от киоска. Митчелл поджидал меня у машины. Он слышал весь мой разговор с продавщицей и думал, вероятно, о том же: кто из нас сошел с ума - мы или они, жители города. Может быть, сейчас действительно вечер, у нас с Митчеллом просто галлюцинация? Я еще раз оглядел улицу. Она была частью шестьдесят шестого шоссе, проходящего через город в Нью-Мексико. Автомашины двигались мимо нас двумя встречными колоннами - обычные американские автомашины на обычной американской автомобильной дороге. Но все они шли с зажженными фарами.
	Импульсивно, уже ни о чем не думая, я схватил за плечо первого попавшегося под руку прохожего.
	- Не трогай меня, чертова кукла! - закричал он, вырываясь.
	То был маленький, юркий толстяк в нелепой велосипедной шапочке. Глаза его - не пустые и безразличные, а живые и гневные - смотрели на меня с отвращением. Я оглянулся на Митчелла; тот покрутил пальцем у виска. И гнев толстяка тотчас же переменил направление.
	- Это я идиот, по-твоему? - уже не закричал, а завизжал он, рванувшись к Митчеллу.- Это вы все здесь с ума сошли, весь город. Утро на улице, а они электричество жгут. И на все вопросы, как заведенные: не знаю - и все! А ну-ка ответь: утро сейчас или вечер?
	- Утро, конечно,- сказал Митчелл,- а что в городе творится, сам не пойму.
	Метаморфоза, происшедшая с толстяком, была поразительна.
	- Слава всевышнему: один нормальный человек в городе сумасшедших! - воскликнул он, все еще не выпуская руки Митчелла.
	- Два,- сказал я, протягивая руку,- Вы третий. Давайте-ка обменяемся впечатлениями. Может, и разберемся в этом наваждении.
	- Объясните мне, господа, самое дикое,- начал толстяк,- эти фокусы с автомобилями. Они едут и исчезают. Сразу. И в никуда.
	Честно говоря, я его не понял. Что значит: в никуда? Он объяснил. Только сигарету попросил: "Не курю, но, знаете, успокаивает".
	- Зовут меня Лесли Бейкер, по специальности - коммивояжер. Дамское белье и косметика. Сегодня здесь, завтра там - кочевник. Сюда попал по дороге в Нью-Мексико: свернул на шестьдесят шестое шоссе. Ехал медленно, как улитка. Помню, все время впереди маячил большой зеленый фургон, не давая себя обогнать. Вы знаете, что такое медленная езда? Зубная боль по сравнению с ней удовольствие. Да еще этот плакат при въезде:
	"Вы въезжаете в самый спокойный город Америки". А самый спокойный город отчудил такое, что в цирке не увидишь, у фокусников. На окраине, где шоссе расширялось - тротуаров там уже не было,- я снова попытался обогнать моего мучителя. Рванул сбоку, смотрю, а его нет. Исчез. Не понимаете? И я не понял. Свернул на обочину, сбавил скорость, гляжу туда-сюда: нет фургона. Растаял, как сахар в чашке кофе. А я тем временем в колючую проволоку врезался, даже притормозить не успел. Хорошо, что еще ехал тихо.
	- Откуда на шоссе колючая проволока? - удивился я.
	- На шоссе? Не было никакого шоссе. Оно исчезло вместе с фургоном. Была голая красная равнина, зеленый островок вдалеке да колючая проволока кругом: частное владение., Не верите? Сначала и я не поверил. Ну, ладно, пропал фургон - черт с ним. Но куда шоссе делось? Бред! Оглянулся назад и чуть не умер со страха: прямо на меня и на проволоку прет черный "линкольн". Черная смерть. Сто миль, не меньше. Я и выскакивать не стал, только зажмурился: все одно конец. Прошла минута - не конец. Открыл глаза: жив, а "линкольна" как не бывало.
	- Может быть, он проехал вперед?
	- Куда? По какому шоссе?
	- Значит, тоже исчез? 
	Он кивнул.
	- Выходит, что машины исчезли, не доезжая до колючей проволоки? - спросил я.
	- Вот именно. Одна за другой. Я минут десять так простоял, и все они пропадали на кромке шоссе. Оно обрывалось в красной глине у самой проволоки. А я стою, как Рип Ван Винкль, только глазами моргаю. У кого ни спрошу - один ответ: "Не знаю". Почему едут с зажженными фарами? Не знаю. Куда пропадают? Не знаю. Может быть, в ад? Тоже не знаю. А где шоссе? А глаза у всех стеклянные, как у покойников.
	Мне уже было ясно, что это за город. Хотелось провести еще один тест - взглянуть собственным глазом. Я осмотрелся и проголосовал; одна из проезжавших мимо машин остановилась. У водителя тоже были стеклянные глаза. Но я рискнул.
	- Не подвезешь до окраины? Два квартала и только.
	- Садитесь,- сказал он равнодушно. Я сел рядом с ним, толстяк и Митч, ничего не понимая, уместились сзади. Парень безразлично отвернулся, дал газ, и мы пролетели эти два квартала за полминуты.
	- Смотрите,- лихорадочно прошептал сзади Бейиер.
	Впереди нас поперек обрезанного красной глиной шоссе тянулись четыре ряда ржавой колючей проволоки. Виден был только небольшой участок проволочного ограждения, остальное скрывали дома по обочине дороги, и потому казалось, что весь город обнесен колючей проволокой, изолирован от мира живых людей.
	- Осторожней, проволока! - крикнул, хватая водителя за руку, Бейкер.
	- Где? - удивился тот и отшвырнул руку Бейкера.
	Проволоки он явно не видел.
	- А ну-ка притормози,- вмешался я,- мы здесь сойдем.
	Водитель сбавил газ, но я еще успел увидеть, как радиатор машины начал медленно таять в воздухе. Словно что-то невидимое проглатывало машину дюйм за дюймом. Вот уже исчезло ветровое стекло, щиток с приборами, руль и руки водителя. Это было так страшно, что я невольно закрыл глаза. И тут же резкий удар бросил меня на землю. Я ткнулся носом в пыль, а ноги еще царапали по асфальту: значит, вылетел на самой кромке шоссе. Но как вылетел? Дверца была закрыта, машина не переворачивалась. Я поднял голову и увидел впереди кузов незнакомой серой машины. Рядом в придорожной пыли лежал без сознания бедняга коммивояжер.
	- Жив? - спросил, нагибаясь ко мне, Митчелл. Лицо его украшал сине-багровый кровоподтек под глазом.- Швырнуло прямо в бейкеровскнй катафалк.- Он кивнул на серую машину, застрявшую в проволочном заграждении.
	- А где же наша?
	Он пожал плечами. Несколько минут мы стояли молча у края срезанного шоссе, наблюдая действие одного и того же чуда, только что оставившего нас без машины. Толстяк коммивояжер тоже встал и присоединился к нашему наблюдению. Чудо повторялось каждые три секунды, когда мимо нас на полном ходу пересекал кромку шоссе какой-нибудь "пикап" с деревянным кузовом или двухцветный лакированный "понтиак" и пропадал бесследно, как лопнувший мыльный пузырь. Некоторые мчались прямо на нас, но мы даже не отступили в сторону, потому что они таяли в двух шагах, именно таяли: весь процесс таинственных и необъяснимых исчезновений был отчетливо виден на солнцепеке. Они действительно исчезали не сразу, а словно ныряли а какую-ту дырку в пространстве и пропадали в ней начиная с радиатора и кончая номерным знаком. Казалось, город был обнесен прозрачным стеклом, за которым уже не существовало ни шоссе, ни автомобилей, ни самого города.
	Вероятно, одна и та же мысль тревожила всех троих: что же делать? Возвращаться в город? Но какие еще чудеса ожидают нас в этом городе, превратившемся в гигантский аттракцион фокусника? Какие люди встретят нас, с кем можно перемолвиться человеческим словом? До сих пор, кроме толстяка коммивояжера, мы не встретили здесь ни одного нормального человека. Я подозревал в этом происки розовых облаков, но здешние жители не были похожи на двойников, сотворенных у Южного полюса. Те были или казались людьми, а эти напоминали воскресших покойников, забывших обо всем, кроме необходимости куда-то идти, управлять машиной, гонять шары на бильярде или пить виски за стойкой бара. Я вспомнил о версии Томпсона и, пожалуй, впервые испугался по-настоящему. Неужели они успели подменить все население города? Неужели?.. Нет, требовался еще один тест. Только один.
	- Возвращаемся в город, ребята,- сказал я своим спутникам.- Необходимо основательно прочистить мозги, иначе нас всех отправят в психиатрическую лечебницу. Судя по сигаретам, виски здесь тоже неподдельное.
	
	
	Погоня
	
	У меня в городе была девушка - Мария. К ней, собственно, я и ехал - провести свой последний свободный день перед отъездом в Ныо-Иорн, к адмиралу. Работала она в кафетерии, девчонка как девчонка, в крахмальном халатике, с замысловатой голливудской прической - все они под кинозвезд работают. Я почему-то привязался к ней, все свободные вечера в город гонял.
	К кафетерию, где работала Мария, мы подошли в полдень. Вывеска и витрины пылали неоновым пламенем. Моя белая форменка буквально взмокла от пота, но в помещении было прохладно и пусто. Высокие табуреты у стойки были свободны, только у окна шептались какие-то парочки.
	Мария не слышала, как мы вошли. Она стояла к нам спиной у открытого шкафа-стойки и переставляла бутылки на его стеллажах. Мы взгромоздились на табуреты и выразительно переглянулись без слов. Митчелл уже собирался было окликнуть Марию, но я предупредил его, приложив палец к губам.
	Начинался действительно самый трудный для меня эксперимент в безумном городе.
	- Мария,- тихо позвал я.
	Она резко обернулась, словно звук моего голоса испугал ее. Прищуренные близорукие глаза без очков, яркий свет с потолка, слепивший ее,- все это, пожалуй, объясняло ее вежливое безразличие к нам. Меня она не узнала.
	- Что с тобой, девочка? - спросил я.- Это я, Дон.
	- Какая разница - Дон или Джон,- кокетливо откликнулась она, играя глазами и по-прежнему не узнавая меня.- Что вам угодно, сэр?
	- Посмотри на меня,- сказал я резко.
	- Зачем? - удивилась она, но послушалась. И на меня взглянули не ее глазищи, синие и узкие, как у девушек на полотнах Сальватора Дали, но всегда живые, ласковые или гневные, а холодные, мертвые глаза, такие же, какие были у Фрича, у девушки из табачного киоска, у водителя растаявшей на шоссе машины - стеклянные глаза куклы. Заводная машина. Оборотень. Нежить.
	- За мной! - скомандовал я, соскакивая с табурета.
	Толстяк еще недоумевал, ожидая обещанной выпивки, но Митч понял. Славный малый - он все схватывал на лету. Только спросил, когда мы выходили на улицу:
	- А где же я теперь найду хозяина?
	- Нет здесь твоего хозяина,- сказал я.- Нет людей. Оборотни.
	- Ну что ж, смываться так смываться,- заметил он философично,- а ты помнишь, где оставил машину?
	Я оглянулся. На углу моего "корвета" не было, очевидно, он остался где-то ближе или дальше на улице. Вместо него у тротуара в двух-трех метрах от нас стояла черная полицейская машина тоже с зажженными фарами. Несколько полицейских в форме находились внутри, а двое - сержант и полисмен с перебитым носом, должно быть, бывший боксер,- находились у открытой дверцы. Напротив, у подъезда с вывеской "Коммершел бэнн", стояли еще двое полицейских.
	Сержант что-то сказал сидевшим в машине. Прицельный взгляд его настораживал. Они определенно кого-то ждали. "Не нас ли?"-мелькнула мысль. Мало ли что может случиться в этом придуманном городе.
	- Скорее, Митч,- сказал я, осматриваясь,- кажется, влипли.
	- На ту сторону! - сразу откликнулся он и побежал, лавируя между стоявшими у тротуара машинами.
	Я ловко увернулся от чуть не наехавшего на меня грузовика и тотчас же оказался на противоположной стороне улицы подальше от подозрительной черной машины. И вовремя! Сержант шагнул на мостовую и поднял руку:
	- Эй вы, стоять на месте!
	Но я уже сворачивал в переулок - темноватое ущельице между домами без витрин и без вывесок. Толстяк с несвойственной его комплекции быстротой тут же догнал меня и схватил за руку.
	- Посмотрите, что они делают! 
	Я взглянул. Полицейские, развернувшись цепочкой" перебегали улицу. Впереди, посапывая, бежал мордастый сержант, расстегивая на ходу кобуру. Заметив, что я обернулся, он крикнул:
	- Стой! Стрелять буду!
	Меньше всего мне хотелось познакомиться с действием его пистолета. Особенно сейчас, когда я разгадал происхождение этого города и его населения. Но мне везло: я услышал свист пули, когда уже нырнул за кузов отдыхавшей у тротуара пустой машины. Эта сжатая цепочка притертых бок о бок автомобилей облегчала нам маневрирование. Поразительно, с какой ловкостью подгоняемые страхом Бейкер и Митч ныряли, присаживались или, согнувшись крючком, перебегали открытое пространство переулка.
	Я знал этот переулок. Где-то поблизости должны быть два дома, разделенные воротами-аркой. Через эту арку можно было попасть на соседнюю улицу. Кроме того, можно было скрыться в мастерской. Неделю тому назад, когда мы здесь проходили с Марией, мастерская была пуста, на двери висел замок под табличкой "Сдается внаем". Я вспомнил об этой мастерской, когда свернул под арку. Полицейские застряли где-то сзади.
	- Сюда! - крикнул я спутникам и рванул дверь.
	Но входа за ней не было. Она никуда не вела. Перед нами темнел проем, заполненный плотной, черной, как уголь, массой. Сначала мне показалось, что это просто темнота неосвещенного подъезда, куда не проникает солнечный свет. Я рванулся было вперед, в темноту, и отскочил: она оказалась упругой, как резина.
	Тогда рванулся Митч. Он прыгнул в эту зловещую темноту, как кошка, и отлетел назад, как футбольный мяч. Я подумал - и это мое твердое убеждение,- что весь дом внутри был такой же: без квартир, без людей, одна чернота с упругостью батута.
	- Что это? - спросил Митчелл.
	Я видел, что он опять испугался, как утром на автомобильной дороге в город. Но заниматься анализом впечатлений не было времени. Где-то совсем близко послышались голоса преследователей. Вероятно, они вошли в арку. Но между нами и густой пружинящей черной массой было узкое - не шире фута - пространство обычной только разреженной до концентрации тумана или газа. То был типичный лондонский "смог", в котором не видишь стоящего рядом. Я протянул руку - она исчезла в нем, как обрезанная. Я встал и прижался к спрессованной черноте в глубине дверного проема и услышал, как вскрикнул шепотом Бейкер:
	- Где же вы?
	Рука Митча нашла меня, и он тотчас же сообразил, в чем наше спасение. Вдвоем мы втащили в проем толстяка коммивояжера. Полицейские, уже заглянувшие в переулок, не могли нас увидеть, но легко сообразили, что пробежать весь переулок и скрыться на смежной улице мы не успели бы.
	- Они где-то здесь,- сказал сержант, ветер донес к нам его слова.- Попробуй по стенке!
	Грохнули автоматные очереди, одна... другая... Пули не задевали нас, скрытых за выступами стены, но свист их и скрежет о камень, стук отбитых кусков штукатурки и кирпича и тяжелое дыхание трех человек, зажатых в потный клубок в темноте, были нелегким испытанием даже для крепких нервов. Выстрелы уже гремели на противоположной стороне улицы, полицейские простреливали все подъезды и ниши. У них был инстинкт ищеек и собачья уверенность в том, что дичь все равно никуда не уйдет. Я знал эту породу и шепнул Митчеллу: 
	- Пистолет!
	Я не сделал бы этого в нормальном городе с нормальными полицейскими даже в аналогичной ситуации, но в городе оборотней все средства годились. Поэтому рука без трепета нашла в темноте протянутую мне сталь митчелловской игрушки. Осторожно выглянув из-за выступа, я медленно поднял ее, поймал в вырез прицела щекастую морду сержанта и нажал на спусковой крючок. Пистолет коротко грохнул, и я увидел явственно, как дернулась голова полицейского от удара пули. Мне даже показалось, что вижу аккуратную круглую дырочку на переносице. Но сержант не   упал, даже не пошатнулся.
	Я готов был поклясться, что пуля угодила полицейскому прямо в лоб: я имел призы за стрельбу. Значит, эти куклы неуязвимы для пуль. Стараясь унять дрожь в коленях, уже не целясь, я выпустил в щекастого сержанта всю оставшуюся обойму, И опять ничего. Он даже не почувствовал, даже не отмахнулся. Может быть, внутри у него была такая же черная резина, как и та, в которой мы прятались?..
	Я бросил ненужный уже пистолет и вышел из-за угла. Не все ли равно: один конец.
	И тут произошло нечто - я бы не сказал неожиданное, нет, что-то начало изменяться в окружающей обстановке, только мы в пылу борьбы не обратили на это внимания. Воздух алел по малости, словно его подкрашивали фуксином, потом побагровел. Последнюю обойму я выпустил в сержанта, почти не различая его, он был как в дыму. А когда упал пистолет, я машинально взглянул на него и не увидел: там, где он стоял, была лужа густого малинового киселя, да и кругом все было окутано малиновым туманом.
	Не знаю, сколько времени он окутывал нас - минуту, полчаса, час, но растаял незаметно и быстро. А когда растаял, нам открылась совсем другая картина: ни полицейских, ни домов, ни улицы, только кирпичная, выжженная солнцем пустыня и небо с высокими нормальными облаками. вдали темнела дымчатая лента шоссе, да на колючей проволоке перед ней висела вздернутая на дыбы злосчастная машина толстяка коммивояжера.
	- Что это было? Сон? - спросил он.
	- Нет.- Я успокаивающе похлопал его по плечу,- Не хочу утешать вас. Явь. И мы единственные ее участники.
	Я ошибся: не единственные. Нашелся еще свидетель, наблюдавший со стороны эту картину. Вернее, мы сами нашли его. Пешком через четверть часа мы добрались до мотеля - древнего, почерневшего от времени строения рядом с новеньким гаражом из сборного железобетона и органического стекла в дюралевых переплетах. И Джонсон, как ему и было положено, сидел на ступеньках каменной лесенки. Он вскочил нам навстречу, неестественно и непонятно обрадованный.
	- Дон? - неуверенно спросил он.- Откуда?
	- Из самого пекла,- сказал я.- Из его земного филиала.
	- Ты был в этом Содоме? - он почти с ужасом посмотрел на меня.
	- Был,- подтвердил я.- Все расскажу, только принеси чего-нибудь выпить. Если только ты не мираж.
	Нет, он был не мираж. И виски со льдом тоже не мираж. И так приятно было присесть на ступеньках и услышать рассказ о том, как выглядел со стороны этот город, о котором еще в писании было сказано: земля еси и в землю отыдеши.
	Джонсон увидел его внезапно. Сидел, дремал, вдруг очнулся, посмотрел кругом и обмер: слева, где ничего, кроме ссохшейся глины, никогда не было, вырос город-близнец. Направо Сэнд-сити и налево Сэнд-сити. Джонсон рассказывал: "Подумал было: конец света! Не пьян, а в глазах двоится. Ушел в дом, вернулся - все то же: посреди я, а по бокам за мною два города-брата, как Содом и Гоморра. Не мираж ли? Бывает, пустыня все-таки. А город-близнец тут как тут, не испаряется и не тает. И, как на грех, на шоссе ни одной машины. А потом вдруг стемнело, заволокло, туман не туман, дым не дым, словно туча на землю легла, как в ветреные закаты, оранжево-красная".
	Слушая рассказ Джонсона, я заметил, что цвета все видели при этом по-разному - туман то малиновый, то вишневый, то багровый, то алый.
	Потом и Мария рассказала мне об этом тумане. Она действительно ждала меня, и платье на ней было такое же, как и у заводной куклы-призрака. Она же и сообщила нам, что произошло в городе. Об этом я не пишу - посылаю пару газетных вырезок. Вы лучше меня разберетесь в этой фантасмагории".
	
	
	Рейс "Москва-Париж"
	
	Вырезка из газеты "Сэнд-сити трибюн", присланная Мартином, сообщала о следующем:
	"Вчера в нашем городе наблюдалось любопытное метеорологическое явление. В половине восьмого вечера, когда по всей Стейт-стрит электрическим пламенем загорелись витрины баров и кинотеатров, город окутал странный багровый туман. Впрочем, некоторым он показался фиолетовым. Собственно, это был не туман, таи как видимость даже на далеком расстоянии сохранялась отличной и все окружающее представлялось отчетливым и ясным, как летним утром в погожий безоблачный день. Правда, туман потом сгустился и стал похожим на обычный калифорнийский "смог", хорошо знакомый каждому жителю Лос-Анжелоса. У нас уверяют, что он еще гуще лондонского. Как долго он уплотнялся и густел, никто точно не знает, вероятно, не слишком долго, потому что большинство опрошенных нами свидетелей утверждают, что туман почти все время оставался прозрачным, только все окружающее - и дома, и люди, даже самый воздух - приобрело густо-малиновый, почти пунцовый оттенок, словно вы смотрели в очки с красными стеклами. Сначала люди останавливались, глядели на небо, но, не заметив там ничего особенного, спокойно продолжали свой путь. Не отразился туман и на посещении увеселительных заведений: там его попросту не заметили. Наблюдалось это явление около часу, после чего туман, если его можно назвать туманом, рассеялся и город приобрел свой обычный вечерний облик.
	Гостящий в нашем городе его уроженец, ученый-метеоролог Джеймс Бакли, которого многие помнят здесь еще школьником, объяснил, что упомянутое явление не относится к метеорологическим. По его словам, то было скорее всего гигантское разреженное облако распыленных в воздухе мельчайших частиц искусственного красителя, занесенных ветром с какой-нибудь лакокрасочной фабрики в зоне ста - полутораста миль. Такое распыленное, но не рассеивающееся скопление мельчайших красящих частиц - явление редкое, но не исключительное, и может переноситься на многомильные расстояния.
	Иное объяснение случившегося предлагает нам наш мушкетер, владелец бара "Орион" и лидер клуба "бешеных" Лемми Кошен. "Ищите красных,- говорит он,- иначе они окрасят нам не только политику, но и воздух, которым мы дышим". Не в связи ли с этим был избит при выходе из бара проезжавший наш город нью-йоркский адвокат Рой Десмонд, отказавшийся ответить на вопрос, за кого он будет голосовать на предстоящих президентских выборах? Прибывшие на место происшествия полицейские, к сожалению, не смогли обнаружить виновных".
	Интервью с адмиралом Томпсоном, опубликованное журналом "Тайм энд пипл", было озаглавлено так:
	"СЗНД-СИТИ - ЗАЧУМЛЕННЫЙ ГОРОД,- ГОВОРИТ АДМИРАЛ.-ИЩИТЕ АХИЛЛЕСОВУ ПЯТУ У РОЗОВЫХ ОБЛАКОВ".
	"За последние дни маленький южный городок на федеральном шоссе № 66 приковал внимание всей Америки. Газеты уже опубликовали сообщение о красном тумане, внезапно окутавшем город, и рассказ коммерческого агента Лесли Бейкера о странных событиях в городе-двойнике. По этому поводу наш корреспондент беседовал с отставным адмиралом Томпсоном, участником американской антарктической экспедиции и первым очевидцем действий розовых облаков.
	- Ваше мнение о событиях в Сэнд-сити, адмирал?
	- Просто Томпсон. Частное лицо без мундира. А мое мнение - это тревога обыкновенного человека о будущем человечества.
	- Вы считаете, что есть основания тревожиться?
	- Да. Облака уже не ограничиваются моделированием отдельных личностей, а синтезируют целые общественные массивы. Я приведу только последние примеры: океанский лайнер "Аламейда" со всей командой и пассажирами, универмаг в Буффало в день распродажи и завод пластмасс в Эвансвилле. Не может же сниться всем очевидцам один и тот же сон, будто бок о бок с их заводом вырос, а потом исчез завод-двойник, завод-копия. Меня никто не уверит в том, что это был мираж, вызванный разницей температур в неодинаково нагретых слоях воздуха. И не важно, что его существование измерялось минутами. Важно то, что никто не ответит мне со всей убежденностью, какой из двух заводов исчез и какой остался!
	- Говоря о событиях в Сэнд-сити, вы сказали в клубе "Аполло", что город зачумлен. В каком смысле?
	- В прямом. Город требует изоляции, систематических тестов и неослабного наблюдения в дальнейшем. Проблема та же: люди или двойники? К сожалению, ни власти, ни общество не проявляют должного внимания к этой проблеме.
	- А вы не преувеличиваете, сэр? - возразил наш корреспондент,- разве  можно упрекнуть страну в равнодушии к пришельцам?
	Адмирал ответил не без иронии:
	- Нельзя, конечно, если говорить о юбках "розовые облака" и о прическах "всадники ниоткуда". Или, скажем, о съезде спиритов, объявившем облака душами умерших, вернувшихся в мир с даром божественного могущества. Какое уж тут равнодушие! Или вы имеете в виду сенаторов-"флибустьеров", произносящих о "всадниках" двенадцатичасовые речи, чтобы провалить законопроект о налогах на крупные  состояния? Или биржевых маклеров, использующих облака для игры на понижение? Или проповедников, провозгласивших завтрашнюю кончину мира? Или, может быть, продюсеров таких фильмов, как "Боб Меррил - победитель "всадников ниоткуда"? Все это лопнувшая канализационная труба, не больше, а я говорю о другом...
	- О войне?
	- С кем? С облаками? Я не идиот, чтобы считать человечество достаточно вооруженным для борьбы с цивилизацией, способной из ничего создавать любые атомные структуры. Но при всем ее могуществе,- добавил адмирал,- у этой цивилизации может  оказаться слабое место, своя ахиллесова пята. Тогда почему бы нам не поискать ее? Мне кажется, наши ученые не слишком энергично стремятся к контактам, причем не только в смысле взаимопонимания между людьми и пришельцами, но и в смысле прямого, непосредственного, так сказать, пространственного сближения с гостями из космоса для их изучения и наблюдения. Почему до сих пор не обнаружена их земная стоянка, штаб-квартира на нашей планете? Я бы послал туда не одну экспедицию, чтобы наряду с другими проблемами поискать и проблему их уязвимости, их ахиллесову пяту. Тогда все дальнейшее предстало бы для нас совсем в другом свете".
	Обе вырезки вместе с письмом Мартина я передал Зернову уже в самолете. Мы расположились как бы в отдельном купе, изолированном высокими спинками кресел от сидевших впереди и позади пассажиров. Осовец и Роговин должны были прибыть в Париж дня через два, к самому началу конгресса, мы же вылетели раньше, чтобы принять участие в пресс-конференции очевидцев и встретиться с американцами из Мак-Мердо, которые не разделяли взглядов адмирала Томпсона и у которых после его отъезда накопился собственный опыт встреч с космическими гостями. Мы только что позавтракали после отлета из Шереметьевского аэропорта, в кабине было тихо, в слабо доносившемся снаружи мерном гудении моторов тонули все местные звуки, вроде шуршания развертываемых газет или негромких разговоров соседей. Пока Зернов читал и перечитывал мелко исписанные листки, я обдумывал все неясности в письме Мартина.
	В чем отличие его "оборотней" от памятных двойников? Я мысленно сгруппировал их: пустые глаза, непонимание многих заданных им вопросов, автоматизм движений и действий, неверные представления о времени, граничащие с иным, чем у человека, зрением: они не видели солнца, голубого неба и не удивлялись электрическому свету на улицах. У них не было человеческой памяти: девушка Мартина не только его не узнала, она его просто не помнила. Пули из пистолета Мартина, пронзившие полицейского насквозь, не причинили ему никакого вреда - значит, и внутренняя структура их была иной, чем у человека. По-видимому, на этот раз облака не копировали людей, а создавали лишь внешне похожих роботов с ограниченной в каких-то пределах программой. Итак, первая нелепость: почему изменился метод моделирования и в каких именно пределах он изменился?
	Но, кроме людей, облака моделировали и вещи. Дубликат нашего снегохода был настоящим. Настоящими были и вещи в городе Мартина. Прохладительные напитки можно было пить, сигареты можно было курить, на автомобилях можно было ездить, а пули из полицейских автоматов пробивали даже камень. В домах были настоящие окна и двери, в настоящих кафе торговали настоящим кофе и сосисками, и владелец настоящей автоколонки продавал настоящее масло и настоящий бензин. И в то же время настоящие автомобили возникали, как призраки, на шоссе, пересекающем город, возникали ниоткуда, из пустоты, и на противоположном конце его исчезали таи же призрачно и в такой же пустоте, превращаясь в ничто, в облако пыли, вздыбленной только что шуршавшими по асфальту колесами. И не все двери в домах куда-то вели, некоторые вели в никуда, за ними была та же пустота, только непроницаемая и черная, как спрессованный дым. Значит, и в моделировании окружающего человека материального мира была какая-то иная система, в чем-то его ограничивающая. Сформулируем вторую неясность: почему иная система, в каких целях и чем ограниченная?
	На пути из Мирного в Москву Зернов уже допускал возможность иной системы моделирования. Совпадала ли она с описанной Мартином?
	- В какой-то степени,- ответил, подумав, Зернов.- По-видимому, облака создают разные модели по-разному. Вы помните багровый туман в самолете, когда не было видно сидевших рядом? В Сэнд-сити даже неизвестно точно, достиг ли туман такой же густоты. Газета пишет, что воздух был прозрачен и чист, только окрашен или подсвечен красным. Должно быть, с густотой и плотностью этого газа связан и характер модели. Я думаю, что люди в призрачном городе Мартина еще в меньшей мере люди, чем пассажиры нашего самолета-двойника. Попробуем разобраться. Помните, я еще в Карачи говорил вам, что люди в нашем самолете были смоделированы не во всей их биологической сложности, а только в их специальной функции. Вся сложная психическая жизнь человека отключалась, вычеркивалась: создателям модели она была не нужна. Но пассажиры нашего самолета - это ведь не просто пассажиры "Аэрофлота". Разве их связывало только путешествие? Было и многое другое: совместно прожитый год, работа, дружеские или неприязненные отношения с соседями, планы на будущее, мечты о скорой встрече с любимыми и родными. Все это расширяло и усложняло их пассажирскую функцию. Потому и создателям модели пришлось, вероятно, усложнить ее, сохранить какие-то ячейки памяти, какие-то мыслительные процессы. Я думаю, жизнь в самолете-двойнике протекала подобно нашей.
	- Или повторялась, как магнитофонная запись,- сказал я.
	- Едва ли. Они создают модель, а не шаблон. Даже в городе Мартина жизнь не повторяла происходившее в реальном Сэнд-сити. Например, полицейская охота. Но обратите внимание: люди в этой модели города еще более удаляются от людей. Воспроизводится голая функция: прохожий идет, гуляющий гуляет, водитель ведет машину, торгующий продает или предлагает товар, покупатель покупает или отказывается от покупки. И только. При всем том они не куклы. Они могут думать, соображать и действовать, но только в пределах заданной функции. Скажите официантке в кафетерии моделированного города, что вам не нравятся сосиски. Она тотчас же ответит, что консервированные сосиски не портятся, что банка была вскрыта четверть часа назад, но, если вам угодно, она заменит их бифштексом, прожаренным или с кровью, по вашему вкусу. Она может и пококетничать с вами, даже сострить, если она остроумна,- это тоже входит в ее профессиональную функцию. Поэтому она и не вспомнила Мартина: он не был связан с ее непосредственной работой в баре.
	- Но почему о нем вспомнили полицейские? - спросила Ирина.- Он не ограбил банк, не покушался на карманы прохожих и не боксировал в пьяном виде на улице. Где же связь с функцией?
	- А помните вырезку из газеты? Во время тумана был избит какой-то нью-йоркский адвокат. Полиция прибыла слишком поздно и, к сожалению, не нашла виновников. Вы обратили внимание на это "к сожалению"? Полиция, конечно, знала виновников и не собиралась их искать. Но почему бы не найти им замену? Каких-нибудь пьяниц или бродяг? На это и были нацелены полицейские. В реальном Сэнд-сити они никого не нашли. В моделированном городе им подвернулся Мартин с приятелями.
	- Хотел бы я быть на его месте,- сказал я с завистью.
	- И получить пулю в лоб? Пули-то были настоящие.
	- И у Мартина были настоящие. Может, мазал?
	- Не думаю,- сказал Зернов,- просто травмы, опасные для человека, безопасны для этих манекенов. Едва ли их организм был похож на человеческий.
	- А глаза? Они же видели Мартина.
	- И глаза не те. Видели Мартина, но не видели солнца. Не наши глаза. Потому что были запрограммированы на существование лишь в пределах какого-то моделированного часа. Само время было моделировано. И проезжавшие по шоссе машины моделировались в движении в пределах того же отрезка времени и того же отрезка пространства. Вот и получилось, что в городе-двойнике они возникали ниоткуда и пропадали в никуда. Кроссворд,- засмеялся он.
	- Камуфляж,- прибавил я,- вроде их домов. Снаружи стенка как стенка, а внутри пустота. Черное ничто. А посмотреть бы хотелось,- опять вздохнул я.- Едем как очевидцы, а видели тютельку.
	- Еще увидим,- загадочно произнес Зернов,- мы с вами, как и Мартин, меченые. Они еще покажут нам кое-что новенькое, может, случайно, может, и сознательно. Боюсь, что покажут.
	Самолет, пробив облака, уже снижался навстречу большому, едва различимому в сиреневой дымке городу со знакомым с детства силуэтом ажурной башни Эйфеля. Издали она казалась обелиском из тончайших нейлоновых нитей.
	
	
	
	ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ДЖУЛЬЕТТА И ПРИЗРАКИ
	
	
	Пресс - конференция к отеле "ОМОН"
	
	В связи с предстоящим конгрессом Париж был буквально наводнен туристами. Нашу делегацию устроили в большом, первоклассном отеле "Омон", владелец которого, должно быть, гордился старомодностью своего заведения. В скрипучих деревянных лестницах отеля, бархатных портьерах и роскошных старинных подсвечниках было что-то бальзаковское. Свечи горели всюду - на столах, на подоконниках, на каминных мраморных досках. Американцам это нравилось, а нам не мешало. Впрочем, в комнатах мы и десяти минут не пробыли, и два часа  до  ожидавшей нас пресс-конференции  пробегали с Ириной по улицам "столицы мира".  Я - разевая рот на каждое архитектурное чудо, она - со снисходительным вниманием поясняя мне, когда и для кого это чудо было построено.
	- Откуда ты так знаешь Париж? - удивился я.
	- Я уже третий раз здесь, а вообще я родилась в Париже, и катали меня в детской колясочке по этим же улицам. Впрочем, об этом потом как-нибудь,- сказала она загадочно и вдруг засмеялась.- Даже портье в нашем отеле встретил меня как старую знакомую.
	- Когда?
	- Когда ты рассчитывался с шофером такси. Я и Зернов вошли в холл, портье - лысый человек с внешностью сенатора - оглядел нас с профессиональным безразличием, потом вдруг глаза у него расширились, он отступил на шаг и уставился на меня как истукан. "Что с вами?" - удивилась я. Он стоит и молчит. Тут уже Зернов спросил: "Вы, вероятно, узнали мадемуазель?" "Нет-нет,- опомнился он,- просто мадемуазель очень похожа на одну нашу клиентку". А мне показалось, что узнал он именно меня, хотя в этом отеле я не останавливалась. Странно.
	Когда мы вернулись в отель, портье на этот раз даже не взглянул на Ирину, зато мне улыбнулся и сказал, что меня уже дожидаются: "Прямо на эстраду пройдите".
	Журналисты действительно ожидали нас в ресторанном зале отеля. Американцы уже явились, заняв большую часть концертной эстрады. Телевизионные операторы суетились вокруг своих аппаратов. Корреспонденты с фото- и кинокамерами, блокнотами и магнитофонами рассаживались за столиками. Тут же официанты разносили бутылки с разноцветными этикетками. У нас на эстраде тоже стоял столик с бутылками - об этом уже позаботились американцы. Ирина осталась в зале, переводить не требовалось: все или почти все присутствующие говорили и по-французски и по-английски. Французский, правда, я знал неважно, лучше понимал, чем говорил, но полагал, что присутствие Зернова избавит меня от ответов. Увы, я ошибался. Газетчики собирались выжать все, что могли, из "очевидцев феномена", а я к тому же был еще и автором фильма, потрясавшего Париж уже вторую неделю.
	Вел конференцию астроном из Мак-Мердо по фамилии Мак-Эду. Он уже привык к тому, что газетчики то и дело острили о Мак-Эду из Мак-Мердо или, вспоминая название шекспировской комедии, устраивали "много шуму из-за Мак-Эду". По-английски это звучало совсем колоритно: "мач эду эбаут Мак-Эду". Но смутить его было трудно. Он вел наш корабль в "пресс-шторме" с искусством многоопытного кормчего. Даже голос у него был капитанский, умеющий осадить когда нужно чересчур уж назойливых вопрошателей.
	Я не случайно упомянул о шторме. Тремя часами раньше в другом парижском отеле состоялась встреча журналистов с еще одним "очевидцем феномена" и делегатом конгресса, адмиралом Томпсоном. Он отказался  от участия в нашей пресс-конференции по мотивам, которые предпочел высказать корреспондентам в индивидуальной беседе. Сущность его высказываний стала ясна после первых же адресованных нам вопросов. Отвечали делегаты, к которым обращались корреспонденты; на вопросы без адреса отвечал Мак-Эду. Конечно, я не все запомнил, но то, что запомнилось, сохранило последовательность магнитофонной записи.
	- Вам что-нибудь известно о пресс-конференции адмирала Томпсона?
	Так полетел к нам первый теннисный мяч из зала, и тотчас же отразила его ракетка председателя:
	- К сожалению, ничего не известно, но, честно говоря, я не очень взволнован.
	- Но заявление адмирала сенсационно. Он уезжает в Гренландию.
	- Вы расскажете об этом в своих газетах. Прошу задавать вопросы.
	- Что вы скажете, если некоторые делегации в ООН потребуют карательных мер против розовых облаков?
	- Я не военный министр, чтобы отвечать на такие требования.
	- А если бы вы были военным министром?
	- Я никогда не мечтал об этой карьере. 
	Смех и аплодисменты были ответом зала. Ман-Эду поморщился: он не любил театральных эффектов. Даже не улыбнувшись, он молча сел, поскольку сраженный вопрошатель тоже умолк.
	Но его уже сменил следующий. Он не рискнул состязаться в красноречии с Ман-Эду и выбрал другую жертву.
	- Вопрос профессору Зернову. Согласны ли вы с тем, что действия розовых облаков могут угрожать человечеству?
	- Конечно, нет,- тотчас же откликнулся Зер-нов,- До сих пор облака не причинили никакого вреда людям. Исчезновение земных ледяных массивов только улучшит климат. Никакого ущерба не было нанесено ни природе, ни делу рук человеческих.
	- Вы на этом настаиваете?
	- Насколько мне известно, единственный ущерб - это табуретка, исчезнувшая в Мирном вместе с моим двойником. Не слишком большая потеря для человечества.
	- Вопрос профессору Зернову! - опять крикнули в зале.- Как вы относитесь к заявлению адмирала, что двойники - это пятая колонна пришельцев и превентивная операция перед будущей галактической войной?
	- Считаю, что адмирал начитался фантастических романов и их сюжеты выдает за действительность.
	- Вопрос и автору фильма Анохину. Адмирал считает, что вы двойник и ваш фильм снят двойником, а эпизод гибели вашего двойника в фильме - это гибель самого Анохина. Чем вы докажете, что это неправда?
	Я только плечами пожал: чем бы я мог это доказать? Вместо меня ответил Мак-Эду:
	- Анохину незачем это доказывать. В науке есть незыблемая "презумпция установленного". Ученым нет нужды проверять и доказывать ложность какого-то голословного утверждения, пусть автор докажет его истинность.
	В зале снова зааплодировали. Но долговязый и плоский, как доска, Мак-Эду на этот раз оборвал аплодисменты.
	- Здесь не спектакль, господа.
	- А что скажет о Томпсоне председатель? - ответили в зале.- Вы целый год работали с адмиралом в антарктической экспедиции. Ваше впечатление о нем, как об ученом и человеке?
	- Первый обращенный ко мне разумный вопрос,- усмехнулся в усы Ман-Эду.- К сожалению, не смогу удовлетворить любопытство спрашивающего. Мы работали с адмиралом в одной экспедиции и в одном географическом пункте, но в разных областях. Он - администратор, я - астроном. Почти не сталкивались. Он не проявлял особого интереса и моим астрономическим наблюдениям, я-к его административным способностям. Полагаю, что он и сам не претендует на звание ученого, во всяком случае, научные труды его мне неизвестны. Как человека же, я его почти не знаю, хотя убежден, что он действует честно и не в интересах корысти или политики. Он не причастен ни и антикоммунизму, ни к предвыборной президентской кампании. Все, что он проповедует, основано, по-моему, на ложном предубеждении и ошибочных выводах.
	- Как же, по-вашему, должно поступить человечество?
	- Рекомендации даст конгресс.
	- Тогда к вам вопрос, как к астроному. Откуда, по-вашему, прибыли к нам эти чудовища?
	Мак-Эду впервые засмеялся искренне и непроизвольно.
	- Не нахожу в них ничего чудовищного. Они похожи то на всадника или стреловидное крыло самолета, то на очень большой и красивый цветок, то на розовый дирижабль. Эстетические каноны в нашем и их понимании, вероятно, различны. А откуда они прибыли, мы узнаем, когда они сами пожелают ответить нам на этот вопрос, если, конечно, мы сумеем его задать. Возможно, из соседней с нами звездной системы. Может быть, это Туманность Андромеды; может быть, туманность в созвездии Треугольника. Гадать бессмысленно.
	- Вы сказали: когда они сами ответят. Значит, контакт возможен?
	- Пока ни одна из попыток сближения не дала результатов. Но контакт достижим, я убежден в этом, если они живые разумные существа, а не биосистемы с определенной программой.
	- Вы имеете в виду роботов?
	- Я не имею в виду роботов. Я говорю о программных системах вообще. Тогда контакт зависит от программы.
	- А если это самопрограммирующиеся системы?
	- Тогда все зависит от того, как меняется программа под влиянием внешних воздействий. Попытки контакта - это тоже одно из внешних воздействий.
	- Вопрос к автору фильма Анохину. Вы наблюдали самый процесс моделирования?
	- Его нельзя наблюдать,- сказал я,- человек находится в коматозном состоянии.
	- Но ведь на ваших глазах возникла копия снегохода. Гигантская машина из пластмасс и металла. Откуда она возникла, из каких материалов?
	- Из воздуха,- сказал я. 
	В зале засмеялись.
	- Ничего нет смешного,- вмешался Зернов.- Именно из воздуха. Из неизвестно каких и каким образом внесенных в него элементов.
	- Значит, чудо?- вопрос прозвучал явной насмешкой.
	Но Зернов не смутился.
	- Чудесами считали когда-то все, не объяснимое тогдашним уровнем знаний. Наш уровень тоже допускает необъяснимое, но он предполагает, что объяснения будут даны в ходе дальнейшего научного прогресса. А поступательное его движение уже сейчас допускает возможность предположить ориентировочно в середине или конце будущего века воспроизведение предметов с помощью волн и полей. Каких волн и каких полей - это, конечно, уровень знаний будущего. Но лично я, например, убежден, что в том уголке космоса, откуда прибыли к нам эти существа, наука и жизнь уже достигли такого уровня.
	- Какая же это жизнь?- спросил женский голос и, как показалось мне, с явно истерической ноткой, с нескрываемым уже страхом,- Как объясниться с ней, если это жидкость, и о каком контакте можно говорить, если это газ?
	- Выпейте  воды,- невозмутимо   предложил Мак-Эду.- Я вас не вижу, но мне кажется, что вы слишком взволнованны.
	- Я просто начинаю верить Томпсону.
	- Поздравляю Томпсона еще с одной союзницей. Что же касается мыслящей жидкой или коллоидальной структуры, то и мы, как известно, существуем в полужидком состоянии. И химия нашей жизни - это химия углерода и водных растворов.
	- Вопрос к председателю, как математику и астроному. Что имел в виду русский математик Колмогоров, когда говорил, что при встрече с неземной жизнью мы можем попросту ее не узнать? Не этот ли феномен?
	Мак-Эду отпарировал без улыбки:
	- Он, несомненно, учитывал и вопросы, какие задают иногда на пресс-конференциях.
	Опять смех в зале, и опять репортеры, обходя Мак-Эду, начинают атаку с флангов. Очередная жертва - физик Виэра, только что угощавшийся у столика виски с содовой водой.
	- Господин Виэра, вы специалист по физике элементарных частиц. Если облака материальны,- журналист орудовал микрофоном, как пистолетом,- значит, они состоят из хорошо известных науке элементарных частиц? Так?
	- Не знаю. Может быть, и не так.
	- Но ведь большая часть известного нам мира построена из нуклонов, электронов и квантов излучения.
	- А если здесь меньшая часть известного нам мира или мира нам вообще неизвестного? А вдруг это мир совсем новых для нас частиц, не имеющих аналогии в нашей физике?
	Вопрошатель сдался. Тут кто-то опять вспомнил обо мне.
	- Не скажет ли нам кинооператор Анохин, как он относится и песенке, сопровождающей демонстрацию его фильма в Париже?
	- Я не знаю этой песенки,- сказал я,- и еще не видел своего фильма в Париже.
	- Но ее же написал русский. Ее только что оркестровали,- И корреспондент довольно точно пропел по-французски знакомые не слова:
	"...всадники ниоткуда строем своим прошли".
	- Знаю!- закричал я.- Автор - мой друг, тоже участник нашей антарктической экспедиции, Анатолий Дьячук.
	Я поймал иронический взгляд Зернова, но даже ухом не повел: плевал я на иронические взгляды, я мировую известность Тольке создавал, бросал его имя на газетные полосы Европы и Америки и, не заботясь о музыкальности, затянул по-русски:
	,. - Всадники ниоткуда... что это, сон ли, миф? И в ожидании чуда... замер безмолвно мир...
	Я не успел продолжить в одиночестве: зал подхватил песню, кто по-французски, кто по-английски, а кто и совсем без слов, одну только мелодию; и, когда все стихло, долговязый Мак-Эду деликатно позвонил своим игрушечным колокольчиком.
	- Я полагаю, конференция закончена, господа,- сказал он.
	
	
	Ночь превращений
	
	После пресс-конференции мы разошлись по своим комнатам, условившись встретиться через час в том же ресторане за ужином. Я так устал на собрании, как не уставал даже в изнурительных антарктических походах. Только добрый сон мог бы прояснить мысль, вывести ее из состояния тупого безразличия к окружающему. Но он так и не пришел, этот спасительный сон, как ни приманивал я его, ворочаясь на кушетке с мягким шелковым валиком. В конце концов я встал, сунул голову под кран с холодной водой и пошел в ресторан заканчивать этот перегруженный впечатлениями день. Но день не кончился, и впечатления еще стояли в очереди. Одно из них прошло мимолетно, не зацепив внимания, хотя в первый момент и показалось мне странным.
	Я спускался по лестнице позади человека в коричневом костюме, сидевшем на нем, как военный мундир. Квадратные плечи, седые усы стрелочками и короткая стрижка еще более подчеркивали в нем военную косточку. Прямой, как линейка, он прошел не глядя мимо лысого портье и вдруг, резко повернувшись, спросил:
	- Этьен?
	Мне показалось, что в чиновничьих холодных глазах портье мелькнул самый настоящий испуг.
	- Что угодно, мсье?- с заученной готовностью спросил он.
	Я задержал шаги.
	- Узнал?- спросил, чуть-чуть улыбнувшись, усач.
	- Узнал, мсье,-едва слышно повторил француз.
	- То-то,- сказал усач.- Приятно, когда о тебе помнят.
	И прошел в ресторан. Я, намеренно громыхая по скрипучим ступенькам, сошел с лестницы и с невинным видом спросил у портье.
	- Вы не знаете этого господина, который только что прошел в ресторан?
	- Нет, мсье,- ответил француз, скользнув по мне прежним равнодушным взором чиновника.- Турист из Западной Германии. Если хотите, могу справиться в регистрационной книге.
	- Не надо,- сказал я и прошел дальше, тут же забыв о случившемся.
	- Юри!- окликнул меня знакомый голос. Я обернулся. Навстречу мне поднялся Дональд Мартин в нелепой замшевой куртке и пестрой рубашке с открытым воротом. Он сидел один за длинным и пустым столом и тянул прямо из бутылки темно-коричневую бурду. Обняв меня, он задышал мне в лицо винным перегаром. Но пьян он не был; все тот же большой, шумный и решительный Мартин, встреча с которым как бы приблизила меня к вместе пережитому в ледяной пустыне, к загадке все еще не разоблаченных розовых облаков и тайной надежде, подогретой словами Зернова: "Мы с вами, как и Мартин, меченые. Они еще нам покажут что-то новенькое. Боюсь, что покажут". Я лично не боялся. Я ждал. Мы недолго обменивались воспоминаниями: стол уже начали накрывать к ужину. Подошли Зернов с Ириной, наш край сразу оживился и зашумел.
	- Поменяемся местами,- предложила Ирина,- пусть этот тип смотрит мне в затылок.
	Я оглянулся и увидел человека с усами-стрелочками, знакомство с которым по неизвестной причине скрыл от меня портье. Усач как-то уж очень пристально смотрел на Ирину.
	- Тебе везет,- усмехнулся я,- тоже старый знакомый?
	- Такой же, как и портье за конторкой. В первый раз вижу.
	Тут к нам подсел журналист из Брюсселя - я видел его на пресс-конференции. Он уже неделю жил в отеле и со всеми раскланивался.
	- Кто этот тип?- спросил я его, указывая на усача.
	- Ланге,- поморщился бельгиец,- Герман Ланге из Западной Германии. Кажется, у него адвокатская контора в Дюссельдорфе. Малоприятная личность. А рядом, не за табльдотом, а за соседним столиком, обратите внимание на человека с дергающимся лицом и руками. Европейская знаменитость, итальянец Каррези, модный кинорежиссер и муж Виолетты Чекки. Ее здесь нет, она сейчас заканчивает съемки в Палермо. Говорят, он готовит для нее сенсационнейший боевик по собственному сценарию. Вариации на исторические темы: плащ и шпага. Кстати, его визави с черной повязкой на глазу тоже знаменитость: Гастон Монжуссо, первая шпага Франции...
	Он еще долго перечислял нам присутствовавших в зале, называя по именам и сообщая подробности, о которых мы тотчас же забывали. Только принесенный официантами ужин заставил его умолкнуть. Впрочем, неизвестно почему, вдруг замолчали все. Странная тишина наступила в зале, слышалось только позвянивание ножей и посуды. Я взглянул на Ирину. Она ела тоже молча и как-то лениво, неохотно, полузакрыв глаза.
	- Что с тобой?- спросил я.
	- Спать хочется,- сказала она, подавляя зевок,- и голова болит. Я не буду ждать сладкого.
	Она поднялась и ушла. За ней встали и другие. Зернов помолчал и сказал, что он, пожалуй, тоже пойдет: надо подчитать материалы к докладу. Ушел и бельгиец. Вскоре ресторан совсем опустел, только официанты бродили кругом, как сонные мухи.
	- Почему такое повальное бегство?- спросил я одного из них.
	- Непонятная сонливость, мсье. А вы разве ничего не чувствуете? Говорят, атмосферное давление резко переменилось. Будет гроза, наверно.
	И он прошел, сонно передвигая ноги.
	- Ты не боишься грозы?- спросил я Мартина.
	- На земле нет,- засмеялся он.
	- Поглядим, что такое ночной Париж?
	- А что со светом?- вдруг спросил он. Свет действительно словно померк или, вернее, приобрел какой-то мутный красноватый оттенок.
	- Непонятно.
	- Красный туман в Сэнд-сити. Читал письмо?
	- Думаешь, опять они? Чушь.
	- А вдруг спикировали?
	- Обязательно на Париж и обязательно на этот заштатный отель?
	- Кто знает? Здесь же собрались ученые, журналисты,- вздохнул Мартин.
	- Пошли на улицу,- предложил я.
	Когда мы проходили мимо конторки портье, я вдруг заметил, что она выглядела раньше как-то иначе. И все кругом словно переменилось: другие портьеры, абажур вместо люстры, зеркало, которого прежде не было. Я сказал об этом Мартину, он равнодушно отмахнулся:
	- Не помню. Не выдумывай.
	Я взглянул на портье и еще больше удивился: то был другой человек. Похожий, даже очень похожий, но не тот. Гораздо моложе, без лысины и в полосатом фартуке, которого раньше на нем я не видел. Может быть, прежнего портье сменил на дежурстве его сын?
	- Идем, идем,- торопил Мартин.
	- Куда вы, мсье?- остановил нас портье. В голосе его, как мне показалось, прозвучала тревога.
	- А не все ли вам равно?- ответил я.
	- Комендантский   час,  мсье.  Нельзя. Вы рискуете.
	- Что он, с ума сошел?- толкнул я Мартина.
	- Плюнь,- сказал тот.- Пошли.
	И мы вышли на улицу.
	Вышли и остановились, словно споткнувшись на месте. Мы даже схватили друг друга за руки, чтобы не упасть. Тьма окружала нас без теней и просветов, ровная и густая, как тушь.
	- Дома, как скалы ночью. Ни огонька.
	- Должно быть, вся сеть парализована.
	- Может, вернемся?
	- Нет,- заупрямился Мартин,- я так быстро не сдаюсь. Поглядим.
	- На что?
	Не отвечая, он шагнул вперед, я за ним, держась за его карман. И остановились опять. Высоко-высоко, в черноте неба, как в глубоком колодце, сверкнула звездочка. Рядом что-то блеснуло. Я попробовал поймать этот блеск и наткнулся на стекло. Мы стояли у магазинной витрины. Не отрываясь от Мартина и таща его за собой, я ощупал всю ее целиком.
	- Не было ее раньше,- сказал я, останавливаясь.
	- Чего?- спросил Мартин.
	- Этой витрины. И вообще магазина не было. Мы с Ириной шли здесь мимо чугунной ограды. А ее нет.
	- Погоди.- Мартин почему-то насторожился. Он прислушивался.
	Впереди что-то громыхнуло несколько раз.
	- Похоже на гром,- сказал я.
	- Скорее на автоматную очередь,- не согласился Мартин.
	- Может, все-таки вернемся?
	- Пройдем немножко. Вдруг встретим кого-нибудь. Куда исчезли прохожие?
	- И стреляют. Кто? В кого?
	Словно в подтверждение моих слов, где-то впереди автомат затарахтел еще раз. Его перебил шум приближающегося автомобиля. Два пучка света, пронзив темноту, лизнули брусчатку на мостовой. Я вздрогнул: почему брусчатку? Обе улицы, огибавшие наш отель, еще несколько часов назад были залиты асфальтом.
	Мартин вдруг толкнул меня и прижал к стене. Грузовик с людьми в кузове промчался мимо.
	- Солдаты,- сказал Мартин,- в шинелях и касках. С автоматами.
	- Как ты разглядел?- удивился я.- Я ничего не заметил.
	- Глаз натренированный.
	- Знаешь что?- подумал я вслух.- По-моему, мы не в Париже. И отель не тот, и улица не та.
	- Красный туман. Помнишь? Не иначе, как они спикировали.
	В этот момент над нами кто-то открыл окно. Послышался скрип рамы и дребезжание плохо закрепленного стекла. Света не было. Но из темноты над головой раздался хриплый скрипучий голос, типичный грассирующий голос радиодиктора: вероятно, радиоприемник стоял на подоконнике.
	- Внимание! Внимание! Слушайте сообщение комендатуры города. До сих пор два английских летчика, спустившиеся на парашютах со сбитого утром самолета, все еще находятся в пределах Сен-Дизье. Через четверть часа начинается облава. Будут прочесаны квартал за кварталом, дом за домом. Все мужское население дома, где будут обнаружены вражеские парашютисты, будет расстреляно. Только своевременная выдача скрывающихся врагов приостановит начатую акцию.
	Что-то щелкнуло в приемнике, и голос умолк.
	- Ты понял?- спросил я Мартина.
	- Чуть-чуть. Ищут каких-то летчиков.
	- Английских.
	- В Париже?
	- Нет. В каком-то Сен-Дизье.
	- Кого-то расстреливать собираются?
	- Всех мужчин в доме, где будут обнаружены летчики.
	- За что? Разве Франция воюет с Англией?
	- Бред. Может, мы под гипнозом? Или спим. Ущипни-ка меня посильнее.
	Мартин дал такого щипка, что я вскрикнул.
	- Тише! Еще примут нас за английских летчиков.
	- А что ты думаешь?- сказал я.- Ты же американец. И летчик к тому же. Пошли-ка назад, пока близко.
	Я шагнул в темноту и неожиданно очутился в ярко освещенной комнате. Вернее, была освещена только часть ее, как выхваченный из темноты уголок съемочного интерьера: занавешенное окно, стол, покрытый цветной клеенкой, огромный пестрый попугай на жердочке в высокой проволочной клетке и старуха, протирающая куском ваты ее грязное днище.
	
	
	Безумный, безумный, безумный мир
	
	Старуха подняла голову и посмотрела на нас. В ее желтом, пергаментном лице, седых буклях и строгой кастильской шали было что-то искусственное, почти неправдоподобное. Тем не менее она была человеком, и ее глаза-буравчики как бы ввинчивались в нас холодно и недобро. Живым был попугай, тотчас же повернувшийся к нам своим раздувшимся клювом-крючком.
	- Простите, мадам,- заговорил я на своем не очень элегантном французском,- мы попали к вам совершенно случайно. Дверь у вас, должно быть, открыта.
	- Там нет двери,- сказала старуха. Голос у нее был скрипучий, деревянный, как лестницы в нашем отеле.
	- Как же мы вошли?
	- Вы не француз,- проскрипела она, не ответив на мой вопрос.
	Я тоже не ответил, отступил в темноту и наткнулся на стену.
	- Двери действительно нет,- сказал Мартин. Старуха хихикнула.
	- Вы говорите по-английски, как и Пегги.
	- Ду ю спик инглиш?! Ду ю спик инглиш?! - закричал с жердочки попугай.
	Мне стало не по себе. Страх не страх, но какая-то спазма перехватила горло. Кто же сошел с ума? Мы или город?
	- У вас странно освещена комната,- опять заговорил я.- Не видно двери. Где она? Мы сейчас же уйдем, не бойтесь.
	Старуха опять захихикала.
	- Это вы боитесь, господа. Почему вы не хотите поговорить с Пегги? Поговорите с ним по-английски. Они боятся, Этьен. Они боятся, что ты их выдашь.
	Я оглянулся: комната стала как будто светлее и шире. Виднелся уже и другой край стола, за которым сидел портье из отеля, не лысый, пожилой человек с измятым лицом, а его помолодевшая копия, встретившая нас с Мартином в странно изменившемся холле "Омона".
	- Почему я их выдам, мама? - спросил он, даже не взглянув на нас.
	- Тебе же нужно найти английских летчиков. Ты же хочешь их выдать. Хочешь и не можешь. Помолодевший Этьен громко вздохнул.
	- Не знаю, где они спрятаны,- тихо сказал он.
	- Узнай.
	- Мне уже не доверяют, мама.
	- Важно, чтоб доверял Ланге. Предъяви товар. Эти тоже говорят по-английски.
	- Они из другого времени. И не англичане. Они приехали на конгресс.
	- В Сен-Дизье не бывает конгрессов.
	- Они в Париже, мама. В отеле "Омон". Много лет спустя. Я уже состарился.
	- Сейчас тебе тридцать, и они здесь.
	- Знаю.
	- Так выдай их Ланге, пока не началась акция. 
	Не то чтобы я уже понимал все происходившее, но какая-то смутная догадка возникала в сознании. Я уже знал, что события и люди, окружавшие нас,- отнюдь не призрачные и что опасность, заключавшаяся в их словах и действиях, была самой реальной опасностью.
	- О чем они говорят? - спросил Мартин. Я объяснил.
	- Какое-то повальное сумасшествие. Кому они хотят нас выдать?
	- Я полагаю, гестапо.
	- Ты тоже с ума сошел.
	- Нет,- сказал я как можно спокойнее.- Пойми: мы сейчас в другом времени, в другом городе, в другой жизни. Как и зачем она смоделирована, не знаю. Но как мы отсюда выберемся, тоже не знаю.
	- Оборотни! - взорвался   Мартин,- Выберемся. У меня уже есть опыт.
	Он обошел сидящего у стола Этьена, схватил его за лацканы пиджака и встряхнул.
	- Слушай, дьявольское отродье! Где выход?
	- Где выход? - повторил попугай вслед за Мартином,- Где летчики?
	Я вздрогнул. Мартин с яростью швырнул Этьена, как тряпичную куклу. Тот отлетел и пропал в стене. Там уже виднелось что-то вроде дверного проема, затянутого багровой дымкой.
	Мартин ринулся сквозь нее, я за ним. Обстановка сменилась, как кинокадр: в затемнение, из затемнения. Мы находились в гостиничном холле, из которого вместе с Мартином вышли на улицу.
	Этьен, с которым так не по-джентльменски обошелся Мартин, что-то писал за конторкой, не видя или умышленно не замечая нас.
	- Чудеса,- вздохнул Мартин.
	- Сколько их еще будет,- прибавил я неуверенно.
	Мартин рванулся к двери и остановился: дорогу преградили немецкие автоматчики, точь-в-точь такие же, каких я видел в фильмах на темы минувшей войны.
	- Нам нужно выйти на улицу. На улицу,- повторил Мартин, показывая в темноту.
	- Ферботен! - рявкнул немец.- Цурюк! - И ткнул Мартина в грудь автоматом.
	- Сядем,- сказал я,- и поговорим. Бежать все равно некуда.
	Мы сели за круглый стол. Покрытый пыльной плюшевой скатертью. Это была старая-престарая гостиница, должно быть, еще старше нашего парижского "Омона". И она уже ничем не гордилась - ни древностью рода, ни преемственностью традиций. Пыль, хлам, старье да, пожалуй, страх, притаившийся в каждой щелк.
	- Что же происходит все-таки? - устало спросил Мартин.
	- Я тебе говорил. Другое время, другая жизнь.
	- Другая жизнь,- повторил с накипающей злобой Мартин.- Любая их модель скопирована с оригинала. А немцы откуда?
	- Не знаю.
	Из темноты, срезавшей часть освещенного холла, вышел Зернов. Я в первый момент подумал: не двойник ли? Но какая-то внутренняя убежденность подсказала мне, что это не так. Держался он спокойно, словно ничего не изменилось кругом, даже при виде нас не выразил удивления и тревоги. А ведь волновался, наверное,- не мог не волноваться - просто великолепно владел собой.
	- Кажется, Мартин, вы опять в городе оборотней,- сказал он, подойдя к нам и оглядываясь.- Да и мы с вами.
	- А вы знаете, в каком городе? - спросил я.
	- Полагаю, в Париже, а не в Москве.
	- Не тут и не там. В Сен-Дизье, к юго-востоку от Парижа, насколько я помню карту. Провинциальный городок. На оккупированной территории.
	- Кем оккупированной? Вы, случайно, не бредите, Анохин?
	Зернов все еще недоумевал, что-то прикидывая в уме.
	- Я уже обратил внимание и на багровый туман и на изменившуюся обстановку, когда шел к вам. Но ничего подобного, конечно, не предполагал,- он оглянулся на автоматчиков, застывших на границе света и тьмы. В глазах Зернова блеснуло знакомое мне любопытство ученого.
	- А как вы думаете, что на этот раз моделируется?
	- Чье-то прошлое. Только нам от этого не легче. Кстати, откуда вы появились?
	- Из своей комнаты. Меня заинтересовал красный оттенок света, я открыл дверь и очутился здесь.
	- Приготовьтесь к худшему,- сказал я и увидел Ланге.
	В полосе света возник тот же адвокат из Дюссельдорфа, о котором я спрашивал у сидевшего за табльдотом бельгийца. Тот же Герман Ланге, с усами-стрелочками и короткой стрижкой, и все же не тот: словно выше, изящнее и моложе, по меньшей мере на четверть века. Он был в черном мундире со свастикой, туго перетянутом в почти юношеской осиной талии, в фуражке с высоким верхом и сапогах, начищенных до умопомрачительного блеска. Пожалуй, он был даже красив, если рассматривать красоту с позиции оперного режиссера, этот выхоленный нибелунг из Гиммлеровской элиты.
	- Этьен,- негромко позвал он,- ты говорил, что их двое. Я вижу трех.
	Этьен с белым, словно припудренным, как у клоуна, лицом вскочил, вытянув руки по швам.
	- Третий из другого времени, герр штурмбаннфюрер.
	Ланге поморщился.
	- Ты можешь называть меня мсье Ланге. Я же разрешил. Кстати, откуда он, я тоже знаю, как и ты. Память будущего. Но сейчас он здесь, и это меня устраивает. Поздравляю, Этьен. А эти двое?
	- Английские летчики, мсье Ланге.
	- Он лжет,- сказал я, не вставая.- Я тоже русский. А мой товарищ - американец.
	- Профессия? - спросил по-английски Ланге.
	- Летчик,- по привычке вытянулся Мартин.
	- Но не аиглийсккй,- прибавил я. Ланге ответил коротким смешном.
	- Какая разница, Англия или Америка? Мы воюем с обеими.
	На минуту я забыл об опасности, все время нам угрожавшей,- так мне захотелось осадить этот призрак прошлого. О том, поймет ли он меня, я и 	не думал. Я просто воскликнул:
	- Война давно окончилась, господин Ланге. Мы все из другого времени, и вы - тоже. Полчаса назад мы с вами ужинали в парижском отеле "Омон" 	и на вас был обыкновенный штатский костюм адвоката-туриста, а не этот блистательный театральный мундир.
	Ланге не обиделся. Наоборот, он даже засмеялся, уходя в окутывающую его багровую дымку.
	- Таким меня вспоминает наш добрый Этьен. Он чуточку идеализирует и меня и себя. На самом деле все было не так.
	Темно-красная дымна совсем закрыла его и вдруг растаяла. На это ушло не более полминуты. Но из тумана вышел другой Ланге, чуть пониже, грубее и кряжистее, в нечищеных сапогах и длинном темном плаще - усталый солдафон, с глазами, воспаленными от бессонных ночей. В руке он держал перчатки, словно собирался надеть их, но не надел, а, размахивая ими, подошел к конторке 	Этьена.
	- Где же они, Этьен? Не знаешь по-прежнему? 
	- Мне уже не доверяют, мсье Ланге.
	- Не пытайся меня обмануть. Ты слишком заметная фигура в местном Сопротивлении, чтобы 	тебя уже лишили доверия. Когда-нибудь после, но не сейчас. Просто ты боишься своих подпольных друзей.
	Он размахнулся и хлестнул перчатками по лицу 	портье. Раз! Еще раз! Этьен только мотал головой.
	- Не позже завтрашнего дня сообщишь, где они прячутся. Так?
	- Так, мсье Ланге.
	Гестаповец обернулся и снова предстал перед нами, преображенный страхом Этьена: нибелунг, а не человек.
	- Этьен тогда не сдержал слова: ему действительно не доверяли,- сказал он,- Но как он старался, как хотел предать! Он предал даже самую дорогую ему женщину, в которую был безнадежно влюблен. И как жалел! Не о том, что предал ее, а о том, что не сумел предать тех двух, ускользнувших. Ну что ж, Этьен, исправим прошлое. Есть возможность. Русского и американца я расстреляю как бежавших парашютистов, другого же русского просто повешу. А пока всех в гестапо! Патруль! - позвал он.
	Мне показалось, что весь пыльный, полутемный холл наполнился автоматчиками. Меня окружили, скрутили руки и швырнули пинком в темноту. Падая, я ушиб ногу и долго не мог подняться, да и глаза ничего не видели, пока не привыкли к багровой полутьме, почти не рассеиваемой светом крошечной тусклой лампочки. Мы асе трое лежали на полу узенькой камеры или карцера без окон, но карцер двигался, нас даже подбрасывало и заносило на поворотах, из чего я заключил, что нас просто везли в тюремном автофургоне.
	Первым поднялся и сел Мартин. Я согнул и разогнул ушибленную ногу: слава богу, ни перелома, ни вывиха. Зернов лежал, вытянувшись плашмя и положив голову на руки.
	- Вы не ушиблись, Борис Аркадьевич?
	- Пока без увечий,- ответил он лаконично. 
	Но молчать я не мог.
	- Моделируется чье-то прошлое,- повторил я.- Мы в этом прошлом случайно. Но откуда здесь приготовленный для нас тюремный фургон?
	- Он мог стоять у подъезда. Возможно, привез автоматчиков,- сказал Зернов.
	- Где же они?
	- Наши конвоиры, вероятно, в кабине водителя. Остальные дожидаются в гостинице приказа Ланге. Они, возможно, были нужны ему и тогда. Он только слегка корректирует прошлое.
	- Это не только его прошлое, это и прошлое Этьена. Они друг друга корректируют. Только не понимаю, зачем это нужно?
	- А обо мне вы забыли, ребята? - вмешался Мартин,- Я ведь по-русски не понимаю.
	- Простите, Мартин,- тотчас же извинился Зернов, переходя на английский,- действительно забыли. А забывать, между прочим, не следовало не только из чувства товарищества. Нас и еще кое-что связывает. Вы знаете, о чем я все время думаю? - продолжал он, приподымаясь на локте над замызганным полом фургончика.- Случайно ли все то, что с нами сейчас происходит? Я вспоминаю ваше письмо к Анохину, Мартин, в частности ваше выражение: меченые, как бы "отмеченные" пришельцами. Оттого мы и допускаемся беспрепятственно в самые недра их творчества. А вот случайно это или не случайно? Почему был моделирован не любой рейсовый самолет на линии Мельбурн - Джакарта - Карачи,  а именно тот, где были мы, "меченые"? Случайно или не случайно? Предположим, что "облака" заинтересовались по пути на север жизнью американского захолустья? Допускаю эту возможность. Но почему они останавливают свой выбор именно на городке, связанном с жизнью Мартина? И в то самое время, когда он рассчитывал там побывать? И почему из сотни дешевых парижских отелей выбирают для очередного эксперимента именно наш "Омон"? Тоже случайно? А может быть, заранее обдуманно, намеренно, с определенным, пока еще скрытым от нас, но уже вполне допустимым расчетом?
	Мне помазалось, что Зернов заговаривается. Необъяснимость происходившего, реальность и прозрачность этих перемещений во времени и пространстве, болезненный мир Кафки, ставший нашей действительностью, могли напугать кого угодно, только не Зернова. А он словно прочел мои мысли.
	- Думаете, с ума сошел? А знаете парадокс Бора о безумии как о признаке истинности научной гипотезы? Но я не претендую на истинность, я только высказываю одно из возможных предположений. Не есть ли это тот самый контакт, о котором сейчас мечтают все мыслящие представители человечества? Не пытаются ли "облака" через нас, именно через нас, сказать людям о том, что они делают и зачем они это делают? Допуская нас к своим экспериментам, не обращаются ли они к нашему интеллекту, предполагая, что мы сумеем понять их смысл?
	- Странный способ связи,- усомнился я.
	- А если другого нет? Если наши виды связи им неизвестны? Или недоступны? Если они не могут прибегнуть ни к оптическому, ни к акустическому, ни к другому приемлемому для нас способу передачи информации? И если им недоступна телепатия, неизвестен наш язык, азбука Морзе и другие наши сигнальные средства? А нам недоступны их виды связи. Что тогда?
	- Не пойму я вас,- рассердился Мартин,- они творят, они моделируют, связи ищут, а нас - кого к стенке, кого в петлю.
	- Они могут не знать. Первые опыты, первые ошибки.
	- А вас это утешит на виселице?
	- Я что-то в нее не верю,- сказал Зернов. Я не успел ответить. Машину рвануло вверх, кузов раскололся. Яркая вспышка света, адский грохот, длившийся какую-то долю секунды, невесомость и темнота.
	
	
	Двойник Ирины
	
	Веки с трудом разжались, будто склеенные, и тотчас же отозвалась в затылке пронзительная, острая боль. Высоко, высоко надо мной мерцали огоньки, как светлячки летней южной ночью. Звезды? Небо? Я нашел ковш Большой Медведицы и понял, что я на улице. Медленно, медленно попробовал повернуть голову, и на каждое движение отвечала та же колющая боль в затылке. Но все же я различил неровную черноту домов на противоположной стороне улицы, мокрую от дождя мостовую - она чуть отсвечивала в темноте, и какие-то тени посреди улицы. Присмотревшись, я узнал в них остатки нашей разбитой машины.
	Я лежал у ствола едва различимого в темноте дерева, мог даже пощупать его старую морщинистую кожу. Подтянувшись, я привалился и нему спиной. Стало легче дышать, и ослабла боль. Я тронул волосы на затылке, понюхал пальцы: не кровь - нефть.
	Преодолевая слабость, я встал, обнимая дерево, как любимую девушку, и долго так стоял, всматриваясь в безлюдную уличную темень. Потом, медленно переступая, пошатываясь на каждом шагу, пошел к разбитой машине. "Борис Аркадьевич! Мартин!" - тихо позвал я. Никто не отозвался. Наконец я подошел к чему-то бесформенному, распластавшемуся на мостовой. Вгляделся. То была половина тела в немецком солдатском мундире, без ног и без лица; все, что осталось от первого или второго нашего конвоира. Я обошел его кругом и у обочины соседнего тротуара нашел Мартина.
	Я сразу узнал его по короткой замшевой курточке и узким брюкам - таких брюк никто из немецких солдат не носил. "Дон!" - позвал я. Он вздрогнул и прошептал: "Кто?" "Ты жив, дружище?" "Юри?" "Я. Можешь приподняться?" Он кивнул. Я помог ему сесть на обочину и сел рядом. Он тяжело дышал и, видимо, еще не привык к темноте: глаза моргали. Так мы просидели молча минуты две-три, пока он не спросил:
	- Где мы? Я что-то ничего не различаю. Что случилось?
	- Должно быть, бросили бомбу в машину. Где Зернов?
	- Не знаю.
	Я встал и снова обошел остатки разбитой машины, пристально вглядываясь в трупы конвоиров. Зернова не было.
	- Плохо,- сказал я, вернувшись.- Никаких следов.
	- Мы в кузове были и - живы. Значит, и он жив. Ушел, должно быть.
	- Без нас? Чушь.
	- А если вернулся?
	- Куда?
	- В настоящую жизнь. С этого шабаша ведьм? Вдруг ему повезло? А вдруг и нам повезет?
	- Тише! Слышишь?
	Массивная дверь за нами протяжно скрипнула и открылась. Вырвавшийся сноп света тотчас же срезала тяжелая дверная портьера. Стало опять темно, но в мгновенном свете я увидел фигуру женщины в вечернем платье. Сейчас виднелась лишь ее неясная тень. Из-за портьеры за дверью, откуда-то издалека, глухо доносилась музыка: играли популярный немецкий вальс.
	Женщина, все еще неразличимая в темноте, сошла по ступенькам подъезда. Теперь ее отделяла от нас только полоса узкого тротуара. Мы продолжали сидеть.
	- Что с вами? - спросила она.
	- Ничего особенного,- ответил я,- только разорвало нашу машину.
	- Вашу? - удивилась она.
	- Ту, в которой мы ехали или нас везли, если быть точным.
	- Кто ехал с вами.'
	- Кто мог ехать, по-вашему?- Меня уже раздражал этот допрос,- Конвоиры, разумеется. Хотите собрать их по частям?
	- Не сердитесь. Должен был ехать начальник гестапо.
	- Кто? Ланге? - удивился я.- Он остался в гостинице.
	- Так и должно было случиться,- сказала она задумчиво.- Так и тогда было. Только они подорвали пустую машину.- А вы откуда? Неужели и вас придумал Этьен?
	- Нас никто не придумал, мадам,- оборвал я ее.- Мы здесь случайно и не по своей воле. Вы меня извините, я не блестяще говорю по-французски. Может быть, вы знаете английский?
	- Английский? - удивилась она.- Но каким образом...
	- Этого я не смогу объяснить вам даже по-английски. К тому же я не англичанин.
	- Алло, мэм,- перебил Мартин.- Зато я из Штатов. Знаете песенку: "Янки Дудль был в аду... говорит: "Прохлада!". Уверяю вас, мэм, в этом аду жарче.
	Она рассмеялась.
	- Что же мне делать с вами?
	- Я бы промочил горло,- сказал Мартин.
	- Идите за мной. 8 раздевалке никого нет, а швейцара я отпустила. Вам везет, мсье.
	Мы прошли за ней в слабо освещенную раздевалку. Мне бросились в глаза немецкие военные плащи на вешалке и офицерские фуражки с высокими тульями. Сбоку находилась крохотная комната - чуланчик без окон,- оклеенная страницами из киножурналов. В ней стояли два стула и стол с толстой регистрационной книгой.
	- У вас отель или ресторан? - спросил Мартин у женщины.
	- Офицерское казино.
	Я впервые взглянул ей в лицо и обмер. Она тотчас же насторожилась.
	- Разве вы меня знаете?
	Тут и Мартин сказал нечто. По-русски это прозвучало бы так:
	- Ну и ну... Совсем интересно. 
	А я молчал.
	- Что это значит, мсье?- спросила женщина.
	- Ирина,- сказал я по-русски,- ничего не понимаю.
	- Боже мой, русский! - воскликнула она тоже по-русски.
	- Как ты здесь очутилась?
	- Ирэн - это моя подпольная кличка. Откуда вы ее знаете?
	- Я не знаю никакой подпольной клички. Я не знаю, что у тебя она есть. Я знаю только то, что час назад мы с тобой ужинали в отеле "Омон" в Париже.
	- Тут какое-то недоразумение,- сказала она отчужденно и холодно. 
	Я вскипел.
	- Меня не узнала? Протри глаза.
	- А кто вы такой?
	- Мы же с тобой приехали из Москвы. Неужели ты и это забыла?
	- Когда приехали?
	- Вввчера...- Я уже начал заикаться.
	- В каком году?
	Тут я просто замер с открытым ртом. Что я мог ей ответить, если она смогла это спросить?
	- Не удивляйся, Юри,- шепнул сзади Мартин: он ничего не понял, но догадался о причине моей взволнованности.- Это не она. Это оборотень.
	Она все еще смотрела отчужденно то на меня, то на Мартина.
	- Память будущего,- загадочно произнесла она.- Наверно, он думал об этом когда-нибудь. Может быть, даже встретил вас и ее. Похожа на меня? И зовут Ирина? Странно.
	- Почему? - не выдержал я.
	- У меня была дочь Ирина. В сороковом ей было около года. Ее увез в Москву Осовец. Еще до падения Парижа.
	- Какой Осовец? Академик?
	- Нет, просто ученый. Работал с Полем Ланжевеном.
	Какая-то искорка вдруг прорезала тьму.
	- А вы и ваш муж? - спросил я, уже догадываясь.
	- Муж уехал с посольством в Виши. Приехал позже, уже один. Остановился у какой-то придорожной фермы - вода в радиаторе выкипела или просто пить захотелось, не знаю. А дороги уже бомбили. Ну, и все. Прямое попадание,- она грустно улыбнулась, но все-таки улыбнулась, видимо, уже привыкла.- Я потому так держусь, что меня именно такой воображает Этьен. На самом деле мне все это горше досталось.
	Все совпадало. Осовец тогда еще не был академиком, но уже работал с Ланжевеном - об этом я знал. Очевидно, он и воспитал Ирину. От него она узнала и о матери. Только при чем здесь Этьен?
	Я не удержался и спросил об этом. Она засмеялась.
	- А я ведь его воображение. Он наверняка думает сейчас обо мне. Был влюблен в меня без памяти. И все же предал.
	Я вспомнил слова Ланге: "Он предал даже самую дорогую для него женщину, в которую был безнадежно влюблен. Он так хотел предать!" Значит, это было до нашей встречи с гестаповцами. Значит, у времени в этой жизни совсем другая система отсчета. Оно перемешано, как карты в колоде.
	- Может, вы проголодались? - вдруг спросила она.
	- Я бы выпил чего-нибудь,- сказал Мартин, догадавшись, о чем идет речь.
	Она кивнула, чуть зажмурив глаза, совсем как Ирина, и улыбнулась. Даже улыбки у них были похожи.
	- Подождите меня, никто сюда не придет. Ну, а если... Оружия у вас нет, конечно.- Она сдвинула какую-то планку под брюхом стола и достала ручную гранату и небольшой плоский браунинг.- Не игрушка, не смейтесь. Отличный и точный бой. И ушла. Я взял браунинг, Мартин - гранату.
	- Это мать Ирины,- сказал я.
	- Час от часу не легче. Откуда она взялась?
	- Говорит, Этьен ее вспоминает сейчас. Была с ним в Сопротивлении во время войны.
	- Еще один оборотень,-сказал Мартин и сплюнул.- Всех бы их этой гранатой.- Он хлопнул себя по карману.
	- Не горячись. Их же людьми сделали. Людьми, а не куклами, Сэнд-сити не повторяется.
	- Людьми,- зло передразнил  Мартин.- Они знают, что повторяют чью-то жизнь, даже будущее знают... тех, чью жизнь повторяют. Ты "Дракулу" видел? Фильм такой есть о вампирах. Днем мертвые, ночью живые. От зари до зари. Вот тебе и люди. Боюсь, что после такой ночки на нас смирительную рубашку придется надеть. Если, конечно, боши здесь не пристукнут.
	- Не гуди,- оборвал я его,- а то услышат. Пока все еще не так плохо. У нас уже оружие есть. Поживем - увидим, как говорят по-русски.
	Вошла "Ирина". Я не узнал настоящего имени этой женщины и мысленно по-прежнему называл ее "Ириной".
	- Нести сюда выпивку неудобно,- сказала она,- могут обратить внимание. Пойдемте в бар. Там все пьяны, и еще два гостя не событие. Бармен предупрежден. Только пусть американец молчит, а на все вопросы отвечает по-французски: "Болит горло - говорить не могу". Вас как зовут? Повторите, Мартин: "Болит горло - говорить не могу".
	Мартин повторил несколько раз. Она поправила.
	- Вот так. Теперь сойдет. Верных полчаса вам ничто не грозит. Через полчаса появится Ланге с минером и автоматчиками. Из бара ведет внутренняя лестница в верхнюю комнату, где играет в бридж генерал Бер. Под столом у него мина с часовым механизмом, через сорок пять минут здание взлетит на воздух.
	- Мать честная! - воскликнул я по-русски.- Тогда надо тикать.
	- Не взлетит,- грустно улыбнулась она.- Этьен обо всем доложил Ланге. Меня схватят наверху у Бера, минер обезвредит мину, а Ланге получит штурмбаннфюрера. Вы подождете минуты две после его прихода и спокойно уйдете.
	Я открыл рот и опять закрыл. Такой разговор мог происходить только в психиатрической клинике. Но она продолжала:
	- Не удивляйтесь. Этьен не был при этом, но Ланге все помнит. Он облазил все углы и допросил всех гостей. У него отличная память. Все было именно так, как вы увидите.
	Мы пошли за ней молча, стараясь не смотреть друг на друга и ничего не осмысливать. Такое нужно понять в нормальной обстановке, в нашем времени.
	
	
	Мы изменяем прошлое
	
	В первой комнате играли в карты. Здесь пахло пеплом и табаком и стоял такой дым, что, даже всматриваясь, нельзя было ничего рассмотреть. Дым то густел, то рассеивался, но даже в просветах все казалось странно изменчивым, теряло форму, текло, сжималось, словно очертания этого мира не подчинялись законам евклидовой геометрии. То вытягивалась длинная, как лыжа, рука с картами промеж пальцев и хриплые голоса перекликались: "Пять и еще пять... пас... откроем...",- то ее срезал поднос с балансирующей коньячной бутылкой и на растянутой этикетке, как в телевизоре, вдруг проступало чье-то лицо с подстриженными усами, то лицо превращалось в плакат с кричащими буквами: "ФЕРБОТЕН.. ФЕРБОТЕН... ФЕРБОТЕН", то на плакат наплывали серые головы без лиц и чей-то голос повторял в дыму: "Тридцать минут... тридцать минут". Шелестели карты, как листья на ветру, тускнел свет. Дым ел глаза.
	- Ирина,- позвал я. Она обернулась.
	- Я не Ирина.
	- Все равно. Что это? Комната смеха?
	- Нет,- улыбнулась она.- Просто точно никто не помнит обстановку, детали. Этьен пытается представить себе. У Ланге просто мелькают бессвязные видения, он не раздумывает о деталях.
	Я опять ничего не понял. Вернее, понял что-то не до конца.
	- Как во сне,- недоумевал Мартин.
	- Работают ячейки памяти двух человек.- Я пытался все же найти объяснение.- Представления материализуются, сталкиваются, подавляют друг друга.
	Мы вошли в бар. Он находился за аркой, отделенной от зала висячей бамбуковой занавеской. Немецкие офицеры мрачно пили у стойки. Стульев не было. На длинном диване у стены целовались парочки. Я подумал, что Ланге, должно быть, хорошо запомнилась эта картина. Но никто из ее персонажей даже не взглянул на нас. Ирина что-то шепнула бармену и скрылась в проеме стены, откуда вела каменная лестница наверх. Бармен молча поставил перед нами две рюмки с коньяком и отошел. Мартин попробовал.
	- Настоящий,- сказал он и облизнулся.
	- Тссс...- прошипел я.- Ты не американец, а француз.
	- Болит горло - не могу говорить,- тотчас же повторил он заученную фразу и лукаво подмигнул.
	Впрочем, к нам никто не прислушивался. Я взглянул на часы: до появления Ланге оставалось пятнадцать минут. У меня вдруг мелькнула идея: если Ланге, скажем, не дойдет до верхней комнаты, а минер не обезвредит мины, то генерал Бер и его камарилья в положенное время аккуратно взлетят по частям в ближайшее воздушное пространство. Интересно! Ланге прибудет с автоматчиком и минером. Минер, наверное, без оружия, автоматчика они оставят в проеме стены у лестницы. Есть шанс.
	Я шепотом изложил свои соображения Мартину. Он кивнул. Риск вмешательства офицеров из бара был невелик - они еле держались на ногах. Словом, обстановка складывалась благоприятно.
	Еще десять минут прошло. Еще минута, две, три. Оставались считанные секунды. Тут и появился Ланге, не тот Ланге, с которым мы уже познакомились, а Ланге из предшествовавшего времени, еще не штурмбаннфюрер. Если он вспоминал этот эпизод, то мы в нем не участвовали и нам, следовательно, ничто не грозило. Действия его были запрограммированы памятью: скорее добраться до мины и предотвратить катастрофу. Он шел в сопровождении немолодого солдата в очках и мальчишки-гестаповца с автоматом. Шел быстро, не задерживаясь, оглядел колючим взглядом дремлющих за коньяком офицеров и поспешил с минером наверх. Они очень торопились. Автоматчик, как мы и предполагали, 'встал внизу у лестницы. В ту же секунду Мартин шагнул к нему и, не размахиваясь, прямым ударом в переносицу сшиб его с ног. Тот даже не успел уронить автомат: Мартин подхватил оружие на лету. А я с браунингом в руке уже бежал по лестнице наверх, навстречу оглянувшемуся Ланге. "Ложись, Юри!" - крикнул сзади Мартин. Я плюхнулся на ступеньки, автоматная очередь прошла надо мной и срезала обоих - и Ланге и минера. Все это произошло в какие-то доли секунды. Из бара даже никто не выглянул.
	Зато выглянула сверху "Ирина". Еще несколько секунд прошло, пока она медленно, не задавая никаких вопросов, сошла вниз мимо скорчившихся на лестнице мертвых гестаповцев.
	- Кто-нибудь слышал выстрелы? - спросил я, вопросительно указывая наверх.
	- Кроме меня, никто. Они так увлечены игрой, что даже взрыва не услышат.- Она вздрогнула и закрыла лицо рукой.- Боже мой! Мину же не обезвредили.
	- Ну и чудесно,- сказал я.- Пусть все летит в пекло. Бежим.
	Она все еще не понимала.
	- Но ведь этого же не было.
	- Так будет! - Я схватил ее за руну.- Есть другой выход отсюда?
	Двигаясь, как сомнамбула, она вывела нас на темную улицу. С охранником у выхода Мартин расправился тем же приемом.
	- Четвертый,- посчитал он,- даже граната не понадобилась.
	- Пятый,- поправил я.- Счет в Антарктиде начал.
	- Придется теперь им рай моделировать. 
	Мы обменивались репликами на бегу. Бежали посреди мостовой неизвестно куда, в темноту. Наконец за нами что-то ухнуло, и сноп огненных искр выстрелил в небо. На мгновение сверкнули передо мной огромные-огромные глаза "Ирины". Тут только я заметил, что эта "Ирина" не носила очков.
	Где-то завыла сирена. Затарахтел автомобильный мотор. Потом другой. Пламя пожара мало-помалу высветляло улицу.
	- Как же так? - вдруг спросила "Ирина".- Значит, я живу. Значит, это совсем другая жизнь? Не та?
	- Теперь она развивается самостоятельно, по законам своего времени, мы ее повернули,- сказал я и злорадно прибавил: - И теперь ты можешь сполна рассчитаться с Этьеном.
	Сирена все еще натужно выла. Где-то совсем близко громыхали грузовики. Я оглянулся: Мартина не было. "Дон! - позвал я.- Мартин!" Никто не откликнулся. Мы толкнулись в калитку церковного дворика, она оказалась незапертой. За ней притаилась еще не высветленная пожаром темнота. "Сюда!" - шепнула "Ирина", схватив меня за руку. Я шагнул за ней, и темнота вдруг начала таять, стекая вниз по открывшейся впереди лестнице. На ее верхней ступеньке кто-то сидел.
	
	
	На островке безопасности
	
	Я вгляделся и узнал Зернова.
	- Анохин? - обрадовался он.- Прошу.
	- Где это мы, Борис Аркадьевич?
	- Не узнали интерьерчик? В отеле "Омон", на втором этаже. Я очутился здесь, когда нас выбросило из машины. Кстати, что там произошло?
	- Кто-то бросил бомбу под колеса.
	- Везет,- сказал Зернов,- не зря я сомневался в прочности гестаповской виселицы. Но, честно говоря, испытывать судьбу больше не хочется. Вот я сижу здесь с той самой минуты, боюсь двинуться: все-таки островок безопасности. Поэтому садитесь и рассказывайте.- Он подвинулся, освобождая мне место.
	Однако мой рассказ при всей неожиданности переполнявших его событий большого впечатления на Зернова не произвел. Он молча выслушал и ни о чем не спросил. Спросил я:
	- Вы видели картину Феллини "Джульетта и призраки"?
	И вопросу Зернов не удивился, хотя вопрос предлагал некое утверждение, может быть, спор. Но Зернов и тут не высказался, ожидая продолжения. Пришлось продолжить!
	- По-моему, у них общее с Феллини видение мира. Сюрреалистический кошмар. Все обращено вовнутрь, вся действительность - только проекция чьей-то мысли, чьей-то памяти. Если бы вы видели это казино в Сен-Дизье! Все размыто, раздроблено, деформировано. Детали выписаны, а пропорции искажены. Помните, как в действительный мир у Феллини вторгается бессвязный мир подсознательного? Я ищу логики и не нахожу.
	- Чепуха,- перебил  Зернов.- Вы просто не привыкли анализировать и не сумели связать увиденного. Пример с Феллини неуместен. При чем здесь кино и вообще искусство? Они моделируют память не из эстетических побуждений. И, вероятно, сам господь бог не смог бы создать модели более точной.
	- Модели чего? - насторожился я.
	- Я имею в виду психическую жизнь некоторых постояльцев "Омона".
	- Каких постояльцев? Их сто человек. А нас швырнули в навозную жижу гестаповца и портье. Почему именно их двух? Два эталона подлости или просто две случайных капли человеческой памяти? И что именно моделируется? Жизнь, подсказанная чьей-то памятью, а нам позволяют изменить эту жизнь. Какая же это модель, если она не повторяет моделирующего объекта? Мать Ирины остается в живых, Ланге прошит автоматной очередью, а Этьена, вероятно, прикончат его же товарищи. Зачем? Во имя высшей справедливости, достигнутой с нашей помощью? Сомневаюсь: это уже не модель, а сотворение мира. Почему для контакта с нами нужно склеивать прошлое и настоящее, причем чужое прошлое, а потом его изменять? Миллион "почему" и "зачем" - и ни грамма логики.
	Я выпалил все это сразу и замолчал. Розовый туман клубился над нами, сгущаясь и багровея внизу, у лестницы. В полутора метрах уже ничего не было видно, я насчитал всего шесть ступеней, седьмая тонула в красном дыму.
	- Посидим еще, пока не трогают,- сказал Зернов, перехватив мой взгляд.- А на ваши "почему" есть "потому". Сами ответите, если подумаете. Во-первых, что моделируется? Не только память. Психика. Мысли, желания, воспоминания, сны. А мысль не всегда логична, ассоциации не всегда понятны, и воспоминания возникают не в хронологической последовательности. И не удивляйтесь дробности или хаотичности увиденного - это не фильм. Жизнь, воскрешенная памятью, и не может быть иной. Попробуйте вспомнить какой-нибудь особенно приятный вам день из прошлого. Только последовательно, с утра до вечера. Ничего не выйдет. Как ни напрягайте память, именно стройности и последовательности не получится. Что-то забудете, что-то пропустите, что-то вспомнится ярко, что-то смутно, что-то ускользнет, совсем уже зыбкое и неопределенное, и вы будете мучиться, пытаясь поймать это ускользающее воспоминание. Но все-таки это жизнь. Пусть смутная и алогичная, но действительная, не придуманная. А есть и ложная.
	- Ложная? - повторил я, не понимая.
	- Воображаемая,- пояснил он.- Та, которую вы создаете только силой своей прихоти, мечты или просто предположения. Скажем, вспоминаете прочитанное, увиденное в кино или сами сочиняете, что-то воображаете - словом, придумываете. И хорошо, что мы с вами пока еще не познакомились с такой "жизнью". Пока...- задумчиво повторил он.- Встреча не исключена: видите, еще клубится. И каждый раз нам предоставляют полную свободу действий, не вмешиваясь и не контролируя. Только чтобы мы поняли.
	- Не знаю. Я до сих пор не понимаю, почему нам позволили изменить модель.
	- А вы не учитываете такой стимул, как экспериментаторство? Они изучают, пробуют, комбинируют. Дается экспозиция чьей-то памяти, картина прошлого. Но это не отснятый на пленку фильм, это течение жизни. Прошлое как бы становится настоящим, формируя будущее. Ну, а если в настоящее внести новый фактор? Будущее неизбежно изменится. Мы - это и есть новый фактор, основа эксперимента. С нашей помощью они получают две экспозиции одной и той же картины и могут сравнить. Вы думаете, им все понятно в наших поступках? Наверное, нет. Вот они и ставят опыт за опытом. Сколько ступенек видите? - вдруг спросил он.
	- Десять,- посчитал я.
	- А было шесть, сам считал. Остальное - красная наша. Надоел мне этот "островок безопасности". Спина болит. Может, рискнем... ко мне в номер,- Зернов указал на ближайшую дверь, еще тонувшую в красном дыму.
	Нырнув в струящееся красное облако, мы осторожно приблизились к двери. Зернов открыл ее, и мы вошли.
	
	
	Поединок
	
	Но комнаты не было. Ни потолка, ни стен, ни паркета. Перед нами открывалась широкая дорога, обрывавшаяся крутым каменистым откосом, за которым полого легли виноградники. Еще ниже, как в Крыму, синело море. Все вокруг обрело свои краски: в облачных просветах голубизна неба, рыжие пятна глины между камнями, желтизна пожухлой от солнца травы. Даже пыль на дороге стала похожей на пудру,
	- Кто-то скачет,- сказал Зернов,- начинается новый спектакль.
	Из-за поворота дороги показались три всадника. Они мчались цепочкой, а за последним скакали еще две оседланных лошади. Возле нас кавалькада остановилась. Все трое были в разных кирасах и одинаковых черных камзолах с медными пуговицами. Ботфорты их, порыжевшие от долгой носки, были залеплены серой грязью.
	- Кто такие? - спросил ломаным французским языком всадник постарше. В своей музейной кирасе, со шпагой без ножей, заткнутой за пояс, он казался выходцем из какого-то исторического романа.
	"Какой век? - мысленно спросил я.- Тридцатилетняя война или позже? Солдаты Валленштейна или Карла Двенадцатого? Или швейцарские рейтары во Франции? И в какой Франции? До Ришелье или после?"
	- Паписты? - спросил всадник. Зернов засмеялся: очень уж нелепым выглядел этот маскарад для людей XX века.
	- У нас нет вероисповедания,- ответил он на хорошем французском,- мы даже не христиане. Мы безбожники.
	- О чем он, капитан? - спросил всадник помоложе. Он говорил по-немецки.
	- Сам не пойму,- перешел на немецкий его начальник.- И одеты чудно, словно комедианты на ярмарке.
	- А вдруг ошибка, капитан? Может, не те?
	- А где мы будем искать тех? Пусть Бонвиль сам разбирается. Поедемте с нами,- прибавил он по-французски.
	- Я не умею верхом,- сказал Зернов. Всадник захохотал и что-то сказал по-немецки. Теперь хохотали уже все трое: "Не умеет! Лекарь, наверно".
	- Посадите его в середину. Поедете по бокам- нога в ногу. И следите, чтоб не свалился. А ты? - повернулся ко мне черноусый.
	- А я вообще не собираюсь ехать,- сказал я.
	- Юрий, не спорьте! - крикнул мне Зернов. 
	Он уже сидел верхом, держась за луку седла.- Соглашайтесь на все и оттягивайте время.
	- По-цыгански говорит? - угрожающе спросил черноусый.
	- По-латыни,- озлился я.- Доминус вобискум. Поехали!
	И вскочил в седло. Оно было не английское, нынешнее, а старинное, незнакомой формы с медными бляхами по углам. Но это меня не смутило: ездить верхом я выучился еще в институте, где нас понемногу учили всему, что входит в программу современного пятиборья. Черноусый хлестнул мою лошадь, и мы вырвались вперед, обгоняя Зернова с его боковыми телохранителями.
	Мы мчались молча, рядом: черноусый ни на шаг не отпускал меня. Я слышал стук копыт моего коня, его тяжелое дыхание, ощущал тепло его шеи, упругое сопротивление стремян - нет, то была не иллюзия, не обман зрения, а реальная жизнь, чужая жизнь в другом пространстве и времени, всосавшая нас, как всасывает свои жертвы болото. Близость моря, теплая влажность воздуха, каменистый серпантин дороги, виноградники на склонах, незнакомые деревья с крупными широкими листьями, блестевшими на солнце, как лакированные, ослы, медленно тянувшие двухколесные скрипучие повозки, одноэтажные каменные домишки в селах, слюдяные оконца и ниточки красного перца на кровлях, подвешенные и разложенные для сушки, грубые изваяния мадонн у колодцев, мужчины с бронзовыми торсами в рваных штанах до колен, женщины в домотканых рубашках и совсем уже голые ребятишки - все это говорило о том, что мы где-то на юге Франции или Италии.
	Около часу продолжалась наша скачка, к счастью, не изобиловавшая  препятствиями, кроме огромных валунов у дороги - остатков когда-то расчищенных осыпей. Задержала нас невысокая, в полтора человеческих роста, белая каменная стена, огибавшая лес или парк на протяжении нескольких километров, потому что конца ее мы не видели. Здесь, где стена поворачивала на север от моря, стоял человек в таком же маскарадном костюме из потертого, изрядно поношенного зеленого бархата, в видавших виды, как и у моих спутников, рыжих ботфортах и в шляпе без перьев, но с большой, ярко начищенной медной пряжкой. Правая рука его лежала на перевязи из какого-то тряпья, может быть, старой рубахи, а один глаз был закрыт узкой черной повязкой. Что-то знакомое показалось мне в этом лице, но заинтересовало меня не лицо, а шпага, угрожающе сверкнувшая в левой руке.
	Всадники спешились и стащили Зернова с лошади. Он даже стоять не мог и ничком упал в траву у дороги. Я хотел было помочь ему, но меня предупредил одноглазый.
	- Встаньте,- сказал он Зернову,- можете встать?
	- Не могу,- простонал Зернов.
	- Что же мне с вами делать?-задумчиво спросил одноглазый и повернулся ко мне.- Я где-то вас видел.
	И тут я узнал его. Это был Монжуссо, собеседник итальянского кинорежиссера за ресторанным табльдотом. Монжуссо, олимпийский чемпион и первая шпага Франции.
	- Где вы подобрали их? - спросил он.
	- На дороге. Не те?
	- А вы не видите? Что же мне с ними делать? - повторил он недоуменно.- С ними я уже не Бонвиль.
	Красное облако вспенилось на дороге. Из пены показалась сначала голова, а за ней черная шелковая пижама. Я узнал режиссера Каррези.
	- Вы Бонвиль,  а не Монжуссо,- сказал он, углы губ его и впалые щеки при этом отчаянно дергались.- Вы человек из другого века. Ясно?
	- У меня своя память,- возразил одноглазый.
	- Так погасите ее. Отключитесь. Забудьте обо всем, что не имеет отношения к фильму.
	- А они имеют отношение к фильму? - Одноглазый покосился в мою сторону.- Вы предусмотрели их?
	- Нет, конечно. Это чужая воля. Я бессилен изъять их. Но вы, Бонвиль, можете.
	- Как?
	- Как бальзаковский герой, свободно творящий сюжет. Моя мысль только направляет вас. Вы хозяин сюжетной ситуации. Бонвиль - смертельный враг Савари - это для вас сейчас определяет все. Только помните: без правой руки!
	- Как левшу, меня даже не допустят к конкурсу.
	- Как левшу-Монжуссо и в наше время. Как левша, Бонвиль, живущий в другом времени, будет драться левой рукой.
	Облако снова вспенилось, заглотало режиссера и растаяло. Бонвиль повернулся к спешившимся всадникам.
	- Перекиньте его через стену.- Он указал кивком на лежащего позади Зернова.- Пусть Савари сам выхаживает его.
	- Стойте! - крикнул я.
	Но острие шпаги Бонвиля уткнулось мне в грудь. А Зернов, даже не вскрикнув, уже перелетел через стену.
	- Убийца,- сказал я.
	- Ничего ему не сделается,- усмехнулся Бонвиль,- там трава по пояс. Отлежится и встанет. А мы не будем зря терять времени. Защищайтесь,- он поднял шпагу.
	- Против вас? Смешно.
	- Почему?
	- Вы же Монжуссо. Чемпион Франции.
	- Вы ошибаетесь. Я Бонвиль.
	- Не пытайтесь меня обмануть. Я слышал ваш разговор с режиссером.
	- С кем? - не понял он.
	Я смотрел ему прямо в глаза. Он не играл роли, он действительно не понимал.
	- Вам показалось.
	Бесполезно было спорить: передо мной стоял оборотень, лишенный собственной памяти. За него думал режиссер.
	- Защищайтесь,- строго повторил он. Острие шпаги тотчас же вонзилось мне в грудь. Неглубоко, чуть-чуть, только проткнув пиджак, но я почувствовал укол. И, главное, ни минуты не сомневался, что шпага проткнет меня, нажми он сильнее. Драться с Монжуссо было бы самоубийством, но ведь шпагу обнажил не Монжуссо, а левша-Бонвиль. Сколько я выстою против него?
	- Будете защищаться? - еще раз повторил он.
	- У меня нет оружия.
	- Капитан, вашу шпагу! - крикнул он. Черноусый, стоявший поодаль, бросил мне свою шпагу. Я поймал ее за рукоятку.
	- Хорошо,- похвалил Бонвиль.
	Шпага была легкой и острой, как игла. Привычного для меня "пуандаре"-наконечника, прикрывающего обычно острие спортивного оружия, на ней не было. Но кисть руки прикрывалась знакомой мне отшлифованной сферической гардой. Рукоять тоже была удобной, я взмахнул клинком и услышал свист в воздухе, памятный мне по фехтовальной дорожке.
	- Л'атак де друа,- сказал Бонвиль. 
	Я мысленно перевел: атака справа. Бонвиль насмешливо предупреждал меня, что ничуть не боится раскрыть свои планы. В то же мгновение он нанес удар. Я отбил его.
	- Парэ,- сказал он. На языке фехтовальщиков это означало, что он поздравляет меня с удачной защитой.
	Я чуточку отступил, прикрываясь шпагой, она была несколько длиннее шпаги Бонвиля, что давало мне преимущество в обороне. "Что говорил в таких случаях Кирш? - попытался я вспомнить советы своего учителя фехтования.- Не дай себя обмануть, он отступит, и твоя шпага пронзит воздух. Не атакуй преждевременно". Я сделал вид, что ухожу в защиту. Он прыгнул по-кошачьи мягко и нанес удар уже слева.
	И я опять отбил его.
	- Умно,- заметил Бонвиль,- есть чутье. Ваше счастье, что я атакую левой. С правой был бы вам конец.
	Бонвиль преодолел длину моей шпаги, он отвел ее и молниеносно нанес удар. Однако клинок его проткнул только пиджак, скользнув по телу. Бонвиль поморщился.
	- Скинем камзолы,- и сделал шаг назад.
	Я остался на месте. Без пиджака в одной рубашке я почувствовал себя свободнее. И, пожалуй, беззащитнее. На спортивных соревнованиях мы обычно надевали специальные курточки, прошитые тонкой металлической нитью. Укол шпаги, прикосновение металла к металлу фиксировались специальным электроаппаратом. Сейчас укол был уколом. Он вонзался в живую ткань, рвал кровеносные сосуды, мог тяжко ранить, убить. Но если исключить умение и мастерство фехтовальщика, мы были в одинаковом положении. Наши клинки одинаково поражали, наши рубашки одинаково открывали тело для поражения.
	Шпаги опять скрестились. Какая удача для меня, что он фехтовал левой: я успевал поймать его движения.
	Бонвиль словно прочел мои мысли.
	- Левой мне только сапоги тачать,- сказал он.- А хотите посмотреть правую?
	Он снял руку с перевязи и мгновенно перехватил клинок. Тот сверкнул, отвел мою шпагу и кольнул в грудь.
	- Вот как это делается,- похвастался он, но не успел продолжить.
	Кто-то невидимый знакомо напомнил:
	- Левая, Бонвиль, левая! Уберите правую. Бонвиль послушно перехватил шпагу. Кровавое пятно у меня на груди расползалось.
	- Перевяжите его,- смазал Боивиль. С меня стащили рубаху и перевязали ею плечо. Рана была неглубокая, но сильно кровоточила. Я согнул и разогнул правую руку: больно не было.
	- Где учились?-спросил Бонвиль.- В Италии?
	- Почему?
	- У вас итальянская манера уходить в защиту. Но это вам не поможет.
	Я засмеялся и чуть не упустил его: он подстерег меня справа. Я еле успел присесть, шпага его только скользнула по плечу. Я отбил ее вверх и, в свою очередь, сделал выпад.
	- Молодец,- сказал он.
	Шпага его снова закружила у моей груди. Я отбивался и отходил, чувствуя, как леденеют пальцы, впившиеся в рукоятку. "Только бы не споткнуться, только бы  не упасть",- мелькнула предостерегающая мысль.
	- Не затягивайте, Бонвиль,-сказал невидимый голос,- дублей не будет.
	- Ничего не будет,- ответил Бонвиль, отходя назад и предоставляя мне желанную передышку.- Я не достану его левой.
	- Так он достанет вас. Я перестрою сюжет. Но вы супермен, Бонвиль,- таким я вас задумал. Дерзайте.
	Бонвиль снова шагнул но мне.
	- Значит, был разговор? - усмехнулся я.
	- Какой разговор?
	Передо мной снова был робот, все забывший, кроме своей сверхзадачи. А я вдруг почувствовал, что моя спина уперлась в стену. Отходить было некуда. "Конец",- безнадежно подумал я.
	Его шпага вдруг поймала мою, метнулась назад и вонзилась мне в горло. Боли я не почувствовал, только что-то заклокотало в гортани. Колени у меня подогнулись, я уперся шпагой в землю, но она выскользнула из рук. Последнее, что я услышал, был возглас, прозвучавший, казалось, с того света:
	- Готов.
	
	
	ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ: ЕСТЬ КОНТАКТ!
	
	
	Пробуждение
	
	Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых белых картин. В этой белизне вдруг сверкали какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи, длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.
	- Он в сознании,- слышал я.
	- Я вижу. Наркоз.
	- Все готово, профессор.
	И все по-французски, быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло - и свет и мысль, и вновь ожило в белизне. Опять склонялись надо мной незнакомые лица, блестело что-то полированное - ножницы или ложка, ручные часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но все это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни пространства, ни, времени - только черный вакуум сна.
	Потом картины становились все более отчетливыми, словно кто-то невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое, строгое лицо профессора в белой шапочке сменялось еще более суровым лицом сестры в монашеской белой косыночке, меня кормили бульонами и соками, пеленали горло и не позволяли говорить.
	Как-то я все-таки ухитрился спросить:
	- Где я?
	Жесткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.
	- Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло.
	Однажды склонилось надо мной знакомое лицо в дымчатых очках с золотыми дужками.
	- Ты?! - воскликнул я и не узнал своего голоса: не то хрип, не то птичий клекот.
	- Тсс...- Она тоже закрыла мне рот, но как осторожно, как невесомо было это прикосновение! - Все хорошо, любимый. Я скоро опять приду. Спи.
	И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле, и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в черную пустоту, пока наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь - я знал это: даже повязка на горле была снята.
	- Как вас зовут? - спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.
	- Сестра Тереза.
	- Вы монахиня?
	- Все мы монахини в этой клинике.
	- Значит, профессор - католик?
	- Профессор будет гореть в аду,- ответила она без улыбки,- но он знает, что самые умелые медицинские сестры - мы. Это наш обет.
	"Я тоже буду гореть в аду",- подумал я и переменил тему.
	- Давно я в клинике?
	- Вторую неделю после операции.
	- Безбожник делал? - усмехнулся я. 
	Она вздохнула.
	- Все божий промысел.
	- И розовые "облака"?
	- Энциклика его святейшества объявляет их творением наших братьев во Вселенной, созданных по образу и подобию божьему.
	Я подумал, что его святейшество уступил меньшему злу, отдав предпочтение антропоцентристской гипотезе. Для христианского мира это было единственным выходом. А для науки? На какой гипотезе остановился научный конгресс? И почему я до сих пор ничего не знаю?
	- У вас больница или тюрьма? - рассвирепел я.- И почему меня медленно морят сном?
	- Не морят, а лечат. Сонная терапия.
	- А где газеты? Почему мне не дают газет?
	- Полное отключение от внешнего мира тоже входит в лечение. Закончится курс - все получите.
	- Тогда почему нет посетителей? Или меня все забыли?
	- День свиданий сегодня... Прием начнется - она посмотрела на ручные часы, блеск которых я столько раз видел во время- своих пробуждений, - через десять минут.
	Я выдержал эти десять минут покорный, как ягненок. Мне даже разрешили сидеть в постели и разговаривать, не глядя на секундомер: голосовые связки у меня совсем зажили. Ирина все же предупредила:
	- Говорить буду я, а ты спрашивай.
	Но мне даже спрашивать не хотелось, а только повторять пять букв в одной и той же интонации: милая, милая, милая... Занятно все-таки у нас получилось: никаких предварительных объяснений, вздохов, намеков и полунамеков. Всю подготовку проделала моя болезнь с той минуты, когда меня, истекающего кровью, нашли у Зернова в номере. По словам Ирины, он добрался вовремя: я еще дышал.
	- Откуда добрался? - спросил я.
	- Снизу. Из холла. Почти без сознания лежал. Чудеса! Словно возвращение из крестовых походов.
	- Пожалуй, попозже. Шестнадцатый век, по-моему. Шлаги без ножен, а клинок, как тростинка. Попробуй отбей - молния!
	- И ты отбивал? Тоже мне мушкетер. Уметь же надо.
	- Учили когда-то в институте. Вот и пригодилось.
	- А кончилось операционным столом.
	- Так я же в ловушку попал. А противник - дай бог! Ас. Помнишь парня с повязкой на лбу за табльдотом?
	Ирина не удивилась.
	- Он и сейчас в отеле. И по-прежнему вместе с Каррези. Кроме нас, эта пара - единственные постояльцы, не сбежавшие из отеля после той ночи. Ну и паника была! А портье даже повесился.
	- Какой? - вскрикнул я.
	- Тот самый. Лысый.
	- Этьен? - переспросил я.- Почему?
	- Никто не знает. Не оставил даже записки. Но, по-моему, Зернов что-то подозревает.
	- Собаке собачья смерть. А что с Ланге?
	- Уехал. Должно быть, совсем. С ним тоже история,- засмеялась она.- Мартин за что-то изувечил его так, что узнать было нельзя. Думали, будет дипломатический скандал, а вышел пшик. Ланге отказался от всяких претензий. Репортеры бросились за объяснениями к Мартину. Тот угостил их виски и сообщил, что Ланге хотел отбитьу него русскую девушку. Это меня. В общем, смех, но за смехом тоже какая-то тайна. Сейчас Мартин уехал вместе с Томпсоном. Куда? Узнаешь. Я тебе все газетные вырезки подобрала. Там и записка тебе от Мартина - о драке ни слова. Но Зернов, поверь мне, что-то знает. Кстати, завтра наконец его выступление на пленарном заседании - все газетчики ждут, как акулы за кормой корабля, а он все откладывает. Из-за тебя, между прочим. Хочет с тобой предварительно встретиться. Сейчас. Удивлен? Я же сказала: сейчас.
	Зернов появился с кинематографической быстротой и не один. Его сопровождали Каррези и Монжуссо. Более сильного эффекта он произвести не мог. Я разинул рот и даже на приветствие не ответил.
	- Узнал,- сказал по-английски Зернов своим спутникам.- А вы не верили.
	Тут я вскипел, благо, по-английски кипеть было легче, чем на любом другом языке, кроме русского.
	- Я не помешался и не потерял памяти. Трудно не узнать шпагу, которая проткнула тебе горло.
	- А вы помните эту шпагу? - почему-то обрадованио спросил Каррези.
	- Еще бы.
	- Она висит у меня после шестидесятого года. Приз за Тулузу,- флегматично заметил Монжуссо.
	- Я ее у тебя и запомнил. И клинок и гарду,- снова вмешался Каррези.
	Но Монжуссо его не слушал.
	- Сколько вы продержались? - спросил он, впервые оглядывая меня с интересом.- Минуту, две?
	- Больше,- сказал я.- Вы же работали левой.
	- Все равно. Левая у меня много слабее, не та легкость. Но на тренировках...- Он почему-то не закончил фразу и переменил тему: - Ваших мастеров я знаю: встречался на фехтовальной дорожке. Но вас не помню. Не включили в команду?
	- Бросил фехтование,- сказал я: мне не хотелось "раскрываться".- Я давно уже бросил.
	- Жаль,- протянул он и взглянул на Каррези. Я так и не понял, о чем он пожалел: об утраченном мной интересе к спортивной шпаге или о том, что поединок со мной отнял у него более двух драгоценных минут жизни чемпиона. Каррези заметил мое недоумение и засмеялся.
	- Гастон не был на этом поединке.
	- Как это не был? - не понял я.- А это? Я осторожно пощупал косой шов на горле.
	- Вините меня,- смущенно проговорил Каррези.- Я все это придумал у себя на диване. Гастон, которого синтезировали и которому дали в руки такую же синтезированную шпагу,- это плод моего воображения. Как это было сделано, я отказываюсь понимать. Но действительный, настоящий Гастон даже не коснулся вас. Не сердитесь.
	- Честно говоря, я даже не помню вас за табльдотом,- прибавил Монжуссо.
	- Ложная жизнь,- напомнил мне Зернов наш разговор на лестнице.- Я допускал моделирование предположений или воображаемых ситуаций,- пояснил он Каррези.
	- А я ничего не допускал,- нетерпеливо отмахнулся тот,- да и не подпускал к себе эту мировую сенсацию. Сначала просто не верил, как в летающие блюдца, а потом посмотрел ваш фильм и ахнул: дошло! Целую неделю ни о чем другом говорить не мог, затем привык, как привыкаешь к чему-то необычному, но повторяющемуся и, в общем, далекому. Профессиональные интересы отвлекали и разум и сердце: даже в тот вечер, накануне конгресса, ни о чем не думал, кроме новой картины. Захотелось воскресить исторический фильм - не голливудскую патоку и не музейный экспонат, а нечто переоцененное глазами и мыслью нашего современника. И век выбрал, и героев, и, как у вас говорят, социально-исторический фон. А за табльдотом "звезду" нашел и уговорил. Одна ситуация ему не нравилась: поединок левой рукой. Ну, а мне виднее, как это ни странно. Я его помню на фехтовальной дорожке. Со шпагой в правой - слишком профессионален, не сумеет войти в образ. А в левой - бог! Неуемная сила, ошибки, злость на себя и чудо естественности. Убедил. Разошлись. Прилег в номере, думаю. Мешает красный свет. Черт с ним, зажмурился. И все представил - дорогу над морем, камень, виноградники, белую стену графского парка. И вдруг чушь какая-то: наемники Гастона - в сценарии он Бонвиль - останавливают на дороге бродяг не бродяг, туристов не туристов, чужаков, одним словом. Не тот век, не тот сюжет. Хочу выбросить их из замысла и не могу - как прилипли. Тотчас же переключаюсь: пусть! Новый сюжетный поворот, даже оригинально: скажем, бродяги, уличные актеры. А Гастон у себя, естественно, тоже о фильме думает, не о сюжете, конечно, а о себе, все о той же дилемме: левой или правой. Я вступаю с ним в мысленный спор: горячусь, убеждаю, требую. Наконец приказываю: все!
	- Это я видел,- вспомнил я.- Кучка малиновой пены у дороги, и вы из нее, как щелкунчик из табакерки.
	Каррези закрыл глаза, пытаясь мысленно представить себе случившееся, и снова обрадовался.
	- А ведь это идея! Гениальный сюжетный ход. Восстановим все, что было и как было. Словом, мсье Жорж, хотите партнером к Гастону?
	- Спасибо,- прохрипел я,- второй раз умирать не хочется.
	
	
	Путевка в Гренландию
	
	Когда режиссер и чемпион ушли, воцарилось неловкое молчание. Я с трудом сдерживался, раздраженный этим ненужным визитом.
	- Злишься? - спросил Зернов.
	- Злюсь,- сказал я.- Думаешь, приятно любезничать со своим убийцей?
	Так мы, не сговариваясь, перешли на "ты".
	- Монжуссо не виноват даже косвенно,- продолжал Зернов.- Я это сейчас и выяснил.
	- Презумпция невиновности,- съязвил я. 
	Он не принял вызова.
	- Каюсь, я нарочно столкнул их с тобой - не сердись. Хотелось сопоставить моделированное и его источник. Мне для доклада нужно было точно проверить, что моделировалось, чья психика. И что еще более важно - память или воображение. Теперь знаю. Они заглянули и в то и в другое. Тот просто хотел спать, вероятно, лениво раздумывая над предложением Каррези. А тот творил. Создавал конфликты, драматические ситуации, словом, иллюзию жизни. Эту иллюзию они и смоделировали.
	Я невольно пощупал горло.
	- А это? Тоже иллюзия?
	- Случайность. Вероятно, экспериментируя, "облака" даже не понимали, как это опасно.
	- Не понимаю,- задумчиво перебила Ирина,- тут что-то другое, не жизнь. Биологически это не может быть жизнью, даже если ее повторяют. Нельзя создать жизнь из ничего.
	- Почему из ничего? Вероятно, у них есть для этого какой-то строительный материал, что-то вроде первичной материи жизни.
	- Красный туман?
	- Может быть. До сих пор никто не нашел объяснения, даже гипотезы не выдвинул.- Зернов вздохнул.- Завтра и от меня не ждите гипотез - просто выскажу предположение: что моделируется и зачем. Ну, а как это делается - извините...
	Я засмеялся.
	- Кто-нибудь объяснит.
	- Где?
	- То есть как где? На конгрессе.
	- Не выйдет. Парижская жизнь кончается. Укладывай чемоданы.
	Он сказал это твердо и решительно.
	- Новая командировка? Куда? Зернов молчал и улыбался.
	- Ну, а если не соглашусь? - сказал я.
	- Еще как согласишься. Запрыгаешь от радости.
	- Не томи, Борис Аркадьевич. Куда?
	- В Гренландию.
	На моем лице отразилось такое откровенное разочарование, что Ирина прыснула со смеху.
	- Что-то он не прыгает, Ирочка. Я демонстративно лег.
	- Допинга нет, чтобы прыгать.
	- Будет допинг,- сказал Зернов и подмигнул Ирине.
	Та, подражая диктору "Последних известий", начала:
	- "Копенгаген. От нашего собственного корреспондента. Летчики-наблюдатели американской полярной станции в Серне-Стремфиорде (Гренландия) сообщают о любопытном искусственном или природном феномене к северу от семьдесят второй параллели в районе экспедиции Томпсона..."
	Я приподнялся на подушках.
	- "...на обширном ледяном плато наблюдаются километровые голубые протуберанцы. Нечто вроде уменьшенного северного сияния. Только по гигантскому эллипсу, в виде замкнутой ленты голубого огня. Языки пламени смыкаются примерно на высоте километра, образуя граненую поверхность огромного октаэдра". Так, Борис Аркадьевич?
	Я сел на постели.
	- Готов прыгать, Анохин?
	- Кажется, готов.
	- Так слушай. Сообщения об этом "сиянии" обошли уже всю мировую печать. Октаэдр сверкает на сотни километров, но ни пешком, ни на тракторах к нему не подойти: отталкивает нас уже знакомая невидимая сила. Самолеты тоже не могут снизиться: их относит. Подозревают, что это мощное силовое поле пришельцев. Прыгаешь?
	- Прыгаю, Борис Аркадьевич. Значит, они уже в Гренландии.
	- Давно. Но в глубине плато у них сейчас что-то новенькое. Огонь, а приборы вблизи не регистрируют даже малейшего повышения температуры. Не повышается атмосферное давление, не увеличивается ионизация, радиосвязь не прерывается даже в нескольких метрах от протуберанцев, а счетчики Гейгера молчат. Какой-то страшный камуфляж, вроде детского калейдоскопа. Сверкают стеклышки и только. Посмотришь снимки - руками разведешь. Чистое небо в солнечный день, отраженное в гигантских кристаллических гранях. А "всадники" проходят сквозь них, как птицы сквозь облако. Зато птицы отскакивают, как теннисные мячи. Пробовали пускать голубей - смех один.
	Я горько позавидовал своим коллегам: сняли такую феерию!
	- Может быть, феерия, может быть, фарс,- сказал Зернов,- может быть, хуже. Снимешь, если жив останешься. Знаешь, как это сейчас называют? "Операция Ти" - по первой букве в английском ее произношении, начинающей фамилию нашего дружка Томпсона. Ну, а он говорит, что это его личный поиск контактов. До него, мол, все перепробовали - и световые сигналы, и радиоволны, и математический код, и смысловые фигуры в небе реактивный самолет вычерчивал - все напрасно; не реагируют "всадники". Он рассчитывает, что добьется отклика. Какими средствами - неизвестно: молчит. Но основной состав экспедиции уже сформирован и направлен в Упернивик, откуда стартовала гренландская экспедиция Кох-Вегенера в тринадцатом .году. В их распоряжении грузопассажирский "Дуглас", вертолет, заимствованный на американской базе в Туле, два снегохода и аэросани. Как видишь, экспедиция оснащена неплохо.
	Но я все еще не понимал, на какой контакт мог рассчитывать Томпсон с помощью вертолета и аэросаней. Зернов загадочно улыбнулся.
	- Газетчики тоже не понимают. Но Томпсон - человек неглупый. Он не подтвердил ни одного приписываемого ему заявления. Не отозвалась ни одна фирма, поставлявшая ему оборудование и снаряжение. Его спрашивают: правда ли, что в имуществе экспедиции имеются баллоны с газом неизвестного состава? Каково назначение приборов, погруженных недавно на теплоход в Копенгагене? Собирается ли он взрывать, просверливать или пробивать силовое поле пришельцев? В ответ Томпсон деловито поясняет, что имущество его экспедиции просматривалось таможенными контролерами и ничего запрещенного к ввозу в Гренландию не содержит. Об особых приборах, якобы погруженных в копенгагенском порту, ему ничего неизвестно. Цели экспедиции - научно-исследовательские, а цыплят он будет считать по осени.
	- Откуда же у него деньги?
	- Кто знает? Больших денег здесь нет, крупно на него никто не ставит, даже "бешеные". Ведь воюет он не с коммунистами и неграми. Но кто-то его финансирует, конечно. Говорят, какой-то газетный концерн. Как в свое время экспедицию Стэнли в Африку. Сенсация - товар ходкий; можно рискнуть.
	Я поинтересовался: связана ли его экспедиция с каким-нибудь решением или рекомендацией конгресса?
	- С конгрессом он порвал,- пояснил Зернов.- Еще до открытия объявил в печати, что не считает себя связанным с его будущими решениями. Впрочем, ты еще не знаешь, как сложились дела на конгрессе.
	Я действительно не знал, как сложились дела на конгрессе. Я даже не знал, что он открылся в ту самую минуту, когда меня с операционного стола перевозили в палату.
	После того, как Совет Безопасности ООН отказался обсуждать феномен розовых "облаков" впредь до решений Парижского конгресса, справедливо считая, что первое слово здесь должно принадлежать мировой науке, атмосфера вокруг конгресса еще более накалилась.
	А открылся конгресс, как чемпионат мира по футболу. Были фанфары, флаги наций, приветствия и поздравления от всех научных ассоциаций мира. Правда, более мудрые в зале помалкивали, но менее осторожные уже выступали с декларациями, что тайна розовых "облаков" уже накануне открытия. Конечно, никакого открытия не произошло. Разве только вступительный доклад академика Осовца, выдвинувшего и обосновавшего тезис о миролюбии наших гостей из космоса, сразу же направил работу ученых по твердо намеченному руслу. Но, как говорится, премудрость одна, а мудростей много. О них и говорил мне Зернов с едва скрытым разочарованием. Сталкивались мнения, сшибались гипотезы. Некоторые участники конгресса вообще считали "облака" разновидностью летающих тарелок.
	- Если бы ты знал, Юра, сколько еще тугодумов в науке, давно потерявших право называться учеными! - рассказывал Зернов.- Конечно, были и вдумчивые речи, и оригинальные гипотезы, и смелые предложения. Но Томпсон сбежал после первых же заседаний. "Тысяча робких старичков ничего стоящего не придумает",- объявил он атаковавшим его репортерам.
	Из всех участников конгресса он пригласил в экспедицию только Зернова, присоединив к нему весь экипаж нашей "Харьковчанки" плюс Ирину. Вместе начинали, вместе продолжим",- сказал он Зернову.
	- Я не начинала,- вмешалась Ирина.
	- Зато продолжили.
	- Где?
	- Все той же ночью в отеле "Омон". Спросите у Анохина: он кое-что расскажет.
	Я ответил Зернову взглядом, подобным удару шпаги Бонвиля. Ирина оглядывалась то на него, то на меня в состоянии полной растерянности.
	- Правда, Юра?
	- Правда,- вздохнул я и замолчал.
	- Что-нибудь неприятное?
	Мое молчание становилось неловким. Поэтому я даже обрадовался, услышав знакомый скрип двери.
	- Самое неприятное начнется сейчас,- сказал я, кивая на открытую дверь, в которую уже входил мой белый ангел со шприцем.- Процедура, накую даже друзьям лицезреть не положено.
	И целительная терапия профессора Пелетье снова низвергла меня в бездонную пучину.
	
	
	Конгресс
	
	Я выкарабкался из пучины сна только утром, сразу вспомнил все и разозлился: предстоял еще один день больничного заключения. Появление белого ангела с сервированным на движущемся столике завтраком мне не доставило утешения.
	Она протянула мне папку в красном сафьяне.
	- Что это?
	- Газетные вырезки, которые оставила для вас мадемуазель Ирина. Профессор разрешил.
	И то хлеб для человека, умирающего с голоду по информации. Я открыл папку. То был голос мира, донесшийся но мне сквозь никель н стекло клиники, сквозь белый кирпич ее стен, сквозь тьму бездонного сна и блаженство выздоровления. То был голос конгресса, голос доклада академика Осовца, сразу определившего единственно разумную и последовательную позицию человечества по отношению и гостям из космоса.
	"Пришельцы подарили человечеству попутно, так сказать, открытые ими богатства, - говорил Осовец. - В отрогах Яблоневого хребта были вскрыты ими богатейшие залежи медной руды, а в Якутии-новые алмазные месторождения. В Антарктиде они открыли нефть, собственными силами произвели бурение и установили вышки оригинальной, доселе нам неизвестной конструкции. Могу вам сообщить, - резюмировал под аплодисменты академик, - что сейчас в Москве подписано соглашение между заинтересованными державами о создании торгово-промышленного акционерного общества под условным названием ОСЭАН, то есть Общества по совместной эксплуатации антарктической нефти".
	Академик суммировал и события, связанные с моделированием пришельцами заинтересовавших их явлений земной жизни.
	Помимо Сэнд-сити, "всадники" смоделировали курортный городок в Итальянских Альпах, французские пляжи в утренние часы, когда они напоминают лежбища котиков, площадь святого Марка в Венеции и часть лондонского метро. Пассажирский транспорт привлек их внимание во многих странах. Они пикировали на поезда, морские и воздушные лайнеры, сохранившиеся кое-где трамваи, полицейские вертолеты и даже воздушные шары, испытывавшиеся в каком-то любительском состязании под Брюсселем.
	Во Франции они проникли на спринтерские гонки на парижском велодроме, в Сан-Франциско - на матч боксеров-тяжеловесов, в Лисабоне - на футбольный матч на Кубок европейских чемпионов, причем игроки потом жаловались журналистам, что красный туман вокруг порой так сгущался, что они не видели ворот противника. В таком же тумане игрались партии одного тура на межзональном шахматном турнире в Цюрихе, два часа заседал правительственный кабинет в Южно-Африканской Республике и сорок минут кормились звери в Лондонском зоопарке.
	В списке академика подробно перечислялись все заводы и фабрики, смоделированные пришельцами полностью или частично: где цех, где конвейер, где просто несколько машин и станков, характерных для данного производства и выбранных с безошибочной точностью. Парижские журналисты, комментируя этот выбор, делали любопытные выводы. Одни считали, что "облака" интересуются преимущественно отсталыми видами техники, не менявшейся в своей основе чуть ли не целое столетие и наименее им понятной, вроде способов ювелирной обработки драгоценных камней или бытового применения нашей кухонной посуды. И вот моделируется гранильная мастерская в Амстердаме или фабрика игрушек в Нюрнберге.
	Другие, комментируя список Осовца, указывали на повышенный интерес гостей к бытовому обслуживанию населения. "Вы обратили внимание,- писал корреспондент "Пари-миди",- на количество смоделированных парикмахерских, ресторанов, ателье мод и телевизионных студий"! С каким вниманием и выбором копируются магазины и магазинчики, уголки рынков и ярмарок и даже уличные витрины!.. И как варьируются здесь способы моделирования! Иногда "облако" пикирует на "объект" и тотчас уходит, не успев даже вызвать естественной в таких случаях паники.
	"Никто не пострадал при этом, никто не понес никаких материальных потерь,- резюмировал академик.- Кроме стула, исчезнувшего вместе с двойником на собрании полярников в Мирном, и автомобиля летчика Мартина, опрометчиво оставленного им в моделированном городе, никто не назовет мне ни одной вещи, уничтоженной или поврежденной нашими космическими гостями".
	Выступление советского академика было одобрено подавляющим большинством делегатов, и прения, по сути дела, превратились в обмен репликами и вопросами, отнюдь не полемическими и даже не очень смелыми и уверенными. Выражались, например, опасения в том, что миролюбие пришельцев - только своеобразный камуфляж и что они еще вернутся с другими намерениями.
	" - Какими? - уточнял академии.
	- Агрессивными.
	- С такими техническими возможностями им незачем прибегать к камуфляжу.
	- А если это разведка?
	- Уже первые встречи показали им разницу наших технических потенциалов.
	- А мы разве показали им наш потенциал? - Вопрос задал Томпсон.
	- Они его смоделировали.
	- Но мы даже не пытались обратить его против их нападения.
	- Разве было нападение?
	- А вы рискнете утверждать, что оно не последует?
	- В доказательство моих утверждений я привел десятки проверенных фактов, в доказательство ваших мы услышали только гипотезы".
	После этой бесславной для противников советского академика дискуссии "сомневающиеся", как их прозвали в кулуарах конгресса, стали отыгрываться в комиссиях, особенно в известной бурными заседаниями Комиссии контактов и предположений. Здесь высказывались любые гипотезы, которые тут же ядовито оспаривались. Одна дискуссия переходила в другую, порой удаляясь все больше от первоначального спора, пока не вмешивался электрический гонг председателя. Журналисты даже не прибегали к фельетонизации газетных отчетов. Они просто цитировали стенограммы.
	Я взял наудачу одну из вырезок: автор вспоминал Гулливера и снисходительно сожалел о людях, которые не сумели уподобиться лилипутам, не измышлявшим гипотез. Но после выступления Зернова от этой иронической снисходительности не осталось и следа. Когда я развернул принесенные Ириной вечерние выпуски парижских газет, солидарность их на этот раз была совсем иной.
	"Загадка решена!". "Русские проникли в тайну розовых "облаков". "Анохин и Зернов устанавливают контакт с пришельцами". "Советы опять удивили мир!" Под этими заголовками бойко рассказывалось о превращении современного Парижа в провинциальный Сен-Дизье времен нацистской оккупации, о чудесной материализации кинозамыслов знаменитого режиссера и о моем поединке с первой шпагой Франции. Последнее особенно восхищало парижан. Обыкновенный киношник, никогда не появлявшийся на фехтовальных дорожках мира, скрестил шпаги с самим Монжуссо. И при этом остался жив. Олимпийский чемпион в этот же вечер дал несколько интервью, и ему вдвое повысили гонорар за участие в фильме. Репортеры, выжав все из Монжуссо и Каррези, бросились на штурм клиники Пелетье, и только ее суровый монастырский устав избавил меня еще от одной пресс-конференции. А Зернову попросту повезло. Воспользовавшись ритуалом, сопровождавшим открытие и закрытие заседаний конгресса, он незаметно скрылся от преследования
	В его докладе, подробно пересказанном и прокомментированном, я не нашел для себя ничего нового: все это родилось и сформулировалось в наших спорах о пережитом.
	"Нечто поистине сказочное пережили двое русских и один американец за одну ночь в парижском отеле, воскресившую кошмары средневекового романа,- прочел я на первой странице "Пари-жур", рядом с фотографиями - моей, Зернова и Мартина,- Далеко не каждый, мгновенно перенесенный из привычного настоящего в мир материализованных снов и видений, извлеченных из глубин чужой памяти, поведет себя с таким бесстрашием, пониманием обстановки к разумной последовательностью действий. Так можно сказать обо всех трех участниках этой фантастической Одиссеи. Но Зернова следует выделить. Он сделал больше. Борис Зернов первый из ученых нашего мира дал единственно возможный ответ на вопрос, волнующий сейчас миллиарды людей на Земле: почему пришельцы, игнорируя наши попытки контакта, сами не ищут общения с нами? Зернов отвечает: между их и нашей физической и психической жизнью разница гораздо большая, возможно, неизмеримо большая, чем, скажем, между организацией и психикой человека и пчелы. Что получилось бы, если бы они стали искать контакта друг с другом,- пчела своими пчелиными средствами, человек - человеческими? Так возможен ли вообще контакт между двумя еще более различными формами жизни? Мы не нашли его, они нашли. Они могли не показать нам моделей нашего мира, они показали. Зачем? Чтобы изучить наши физические и психические реакции, характер и глубину нашего мышления, его способность постичь и оценить их действия. Они выбрали достойных аргонавтов, но только Зернов оказался Одиссеем: понял и перехитрил богов".
	Я читал эту статью с таким счастливым лицом, что Ирина не выдержала и сказала:
	- Хотела было наказать тебя за то, что скрытничаешь. Да ладно, покажу.
	И показала мне распечатанную телеграмму из Уманака в Гренландии.
	"ПАРИЖ. Конгресс. Зернову. Слушал доклад по радио. Потрясен. Может быть, именно здесь, в Гренландии, вы сделаете новое открытие. Жду вас с Анохиным очередным авиарейсом. Томпсон".
	Это был поистине счастливый день.
	
	
	Воображение или предвидение
	
	Пожалуй, не только мой. Особенно, когда я сказал ей о женщине из казино Сначала она не поверила.
	- Разыгрываешь?
	Я промолчал. Потом спросил:
	- У тебя мать была в Сопротивлении Где?
	- Комитет ветеранов запрашивал французских товарищей. Они точно не знают. Вся ее группа погибла. Как и где - неизвестно.
	- В Сен-Дизье,- сказал я.- Не так далеко от Парижа. Она была переводчицей в офицерском казино Там ее и взяли.
	- Откуда ты знаешь?
	- Она сама рассказала.
	- Кому?
	- Мне.
	Ирина медленно сняла очки и сложила дужки.
	- Этим не шутят.
	- Я не шучу. Мы с Мартином видели ее в ту ночь в Сен-Дизье. Нас приняли за английских летчиков; их самолет в ту ночь был сбит близ города.
	Губы у Ирины дрожали
	Я рассказал ей все по порядку - о портье и Ланге, об автоматной очереди Мартина на лестнице в казино, о взрыве, который мы услышали уже в затемненном городе.
	Она молчала. Я злился, сознавая всю беспомощность слов, бессильных воспроизвести даже не жизнь, а модель жизни.
	- Какая она? - вдруг спросила Ирина.
	- Она все время чуть-чуть менялась, в зависимости от того, кто вспоминал о ней - Этьен или Ланге. Молодая. Твоих лет. Они оба восхищались ею, хотя один предал, а другой убил.
	Она проговорила чуть слышно:
	- Теперь я понимаю Мартина.
	- Слишком мало для возмездия.
	- Я понимаю,- повторила она, потом спросила: - А что было потом?
	- Потом я шагнул на лестницу в отеле "Омон".
	- И все исчезло?
	- Для меня - да.
	- А для нее?
	Я беспомощно развел руками: попробуй ответить!
	- Не могу понять,- сказала она.- Есть настоящее, есть прошлое. Есть жизнь. А это что?
	- Модель.
	- Живая?
	- Может быть, записанная каким-то способом. А зачем - не знаю. У меня просто не хватает воображения.
	Но был человек, у которого хватило воображения. И мы встретились с ним на другой же день.
	С утра я выписался из клиники, по-мужски сдержанно простился с суховатым, как всегда, Пелетье ("Вы спасли мне жизнь, профессор. Я ваш должник"), обнял на прощание старшую сестру - моего белого ангела с дьявольским шприцем ("Грустно прощаться с вами, мадемуазель") и вышел к Вольтеровской набережной, где мне назначила свидание Ирина. Она тут же сообщила мне, что Толька Дьячук и Вано прямо из Копенгагена уже вылетели в Гренландию, а наши с Зерновым визы еще оформлялись в датском посольстве. Я мог еще побывать на пленарном заседании конгресса.
	На улице от жары таял под ногами асфальт, а на лестницах и в коридорах Сорбонны, старейшего из университетов Франции, где сейчас во время студенческих летних каникул заседал конгресс, было прохладно и тихо, как в церкви, когда служба давно закончилась. И так же пустынно. Не про	ходили мимо опаздывающие или просто любители покурить и посплетничать в кулуарах, не собирались группами спорщики, опустели курительные и буфеты. Все собрались в аудитории, где даже в часы любимейших студентами лекций не бывало так тесно, как сейчас. Сидели не только на скамьях, но и в проходах на полу, даже на ступеньках подымающегося амфитеатром зала.
	С трибуны выступал американец. Я, как и весь читающий мир, знал его по имени, но это был не политический деятель и даже не ученый, что вполне соответствовало бы составу ассамблеи и обычному списку ее ораторов. То был писатель, писатель-фантаст, добившийся, как в свое время Уэллс, мировой известности. Он, в сущности, и не очень заботился о научном обосновании своих удивительных вымыслов и даже здесь, перед "звездами" современной науки, осмелился заявить, что его лично интересует не научная информация о пришельцах, которую по крупицам, кряхтя собирает конгресс (он так и сказал: "по крупицам" и "кряхтя"), а самый факт встречи двух, по сути дела, несоизмеримых цивилизаций.
	Это заявление и последовавший за ним не то одобрительный, не то протестующий гул зала мы с Ириной и услышали, усаживаясь на ступеньках в проходе.
	- Не обижайтесь на "крупицы", господа,- продолжал он не без ухмылочки в голосе.- Вы собрали тонны полезнейшей информации в комиссиях гляциологов и климатологов, в специальных 	экспедициях, научно-исследовательских станциях, институтах и отдельных научных трудах, которые займутся вопросами новых ледяных образований, климатических изменений и метеорологических последствий феномена розовых "облаков". Но тайна его так и осталась тайной. Мы так и не узнали ни природы силового поля, ни характера столкнувшейся с нами жизни, ни местопребывания ее во Вселенной.
	Интересны выводы Бориса Зернова об эксперименте пришельцев в поисках контакта с землянами. Но это их эксперимент, а не наш. Теперь я могу предложить встречный, если представится 	случай его осуществить. Рассматривать сотворенный ими мир как прямой канал к их сознанию, к их мышлению. Разговаривать с ними через "двойников". Любую модель, любую материализованную ими субстанцию использовать как микрофон для прямой или косвенной связи с пришельцами. Нечто вроде элементарного телефонного разговора без математики, химии и других кодов. На простом человеческом языке - по-английски или по-русски, неважно,- они поймут. Скажете, фантастика? Да, фантастика. Но конгресс уже поднялся - обратите внимание: я говорю "поднялся", а не "опустился" - до уровня подлинно научной фантастики, причем я не особенно настаиваю на 	слове "научной", я просто подчеркиваю: фантас	тики, той крылатой фантастики, когда воображение становится предвидением. (Шум в зале.) Вежливый народ ученые! Скажите громче: кощунство в храме науки!(Крики на скамьях: "Конечно, конщунство!") Чуточку справедливости, господа. Разве ученые предсказали телевидение, видеофон, лазеры, опыты Петруччи и космические полеты? Все это предсказали фантасты.
	Я не пропустил ни одного заседания Комиссии предположения и порой поистине восторгался услышанным: то была фантастика чистой воды. Взрывы воображения. Разве не воображением была гипотеза о голограмме - зрительном восприятии пришельцами любого предмета с помощью отраженных световых волн? Такая фотозапись воспринимается как трехмерная и обладает всеми зрительными особенностями, присущими естественному ландшафту. Вчерашнее сообщение о покрашенных айсбергах в заливе Мелвилла у берегов Гренландии подтвердило гипотезу. Айсберги пометило красной датское экспедиционное судно "Королева Христина" на виду у скачущих по небу "всадников". Они шли на высоте нескольких километров, а с борта судна уже за сотню метров невооруженный глаз не мог обнаружить ни малейшего следа краски, тем не менее "всадники", спикировав, прежде всего смыли краску, а потом уже выловили из воды чистенький голубой лед. Так предположение о сверхзрении пришельцев стало научным фактом.
	Не всякое воображение - предвидение, и не всякая гипотеза разумна. Мне хочется, например, отвести гипотезу католической церкви о том, что пришельцы якобы не живые существа, наделенные разумом, а искусственные создания наших братьев "по образу и подобию божию". По существу, это та же религиозная формула о боге, земле и человеке, в которой понятие "земля" расширяется до масштабов Вселенной. Философски это дань наивному антропоцентризму, которую легко опровергнуть даже на основании тех крупиц знаний, которые мы собрали о розовых "облаках". Если бы их создателями были гуманоиды, то, посылая в космическую разведку свои кибернетические создания, они, без сомнения, учли бы возможность встречи если не с братьями по разуму, то с братьями по облику. Соответственно запрограммированные, эти биороботы легко бы нашли с человечеством общий язык, и жизнь человеческая не оказалась бы для них такой загадкой. Нет, что бы ни утверждали теологи и антропоцентристы, мы столкнулись с другой формой жизни, нам неизвестной и пока еще непонятной. Вероятно, взаимно, но нам от этого не легче. Попробуйте ответьте, например, как живут у себя наши инопланетные гости, бессмертны ли они или только долгоживущи, и как долго и как далеко от нас? Как размножаются, как создают себе подобных, как организуют жизнь биологически и социально, в какой среде развиваются - жидкой или газообразной или вообще не нуждаются в ней, а живут сгустками энергии, огражденными от внешней среды силовыми полями. Я обращаюсь к вашему воображению, господа: попробуйте ответить! (Шум в зале, аплодисменты.) Вотум недоверия, кажется, отменяется, никто не гонит дерзкого фантаста с трибуны. Тогда, может быть, он продолжит? (Я вижу, как председатель машинально бросает взгляд на часы и рука его тянется к кнопке звонка. Но гул аплодисментов и выкрики на разных языках "Просим, просим!" тотчас же побуждает его благоразумно оставить кнопку в покое.)
	- Выступая здесь, Борис Зернов привел образ человека и пчелы как пример двух несопоставимых форм жизни. Подстегнем воображение: а что, если перевернуть, опрокинуть пример? Встречается, скажем, суперцивилизация пчел и на тысячелетия отставшая от нее цивилизация человека. Наблюдатели уже отметили функциональное развитие в поведении пришельцев: одни режут лед, другие транспортируют его в космос, третьи фиксируют атомную схему модели, четвертые эту модель создают. Соответственно этому различны и структурные формы создателей: одни вытягиваются ленточной пилой, другие распускаются гигантским цветком, третьи располагаются багровым туманом, четвертые сгущаются в вишневый кисель. Напрашивается вопрос: а не рой ли перед нами, высокоразвитый рой существ с их обособленным функциональным развитием? Кстати, жизнь в улье и организована иначе, чем в жилых домах на нью-йоркской Парк-авеню или на Елисейских полях в Париже. И труд и отдых. Да нужен ли им отдых? Присуще ли им чувство прекрасного? Есть ли у них, скажем, музыка? Что им заменяет спорт? Еще раз повторяю: попробуйте ответить. Как в шахматах с подсчетом возможных вариантов. Трудновато, конечно? Да. Но ведь именно так делают гроссмейстеры.
	А мне вот странно, почему гроссмейстеры от науки до сих пор не спросили себя о главном: зачем к нам прибыли гости? (Шум в зале.) У всех ответ наготове, знаю, знаю, даже два ответа. Одни - их примерно девяносто процентов - считают, что пришельцам зачем-то понадобился земной лед, возможно, уникальный по своему изотопному составу в окружающем космосе. Меньшинство во главе с Томпсоном полагает, что это разведка с агрессивными целями в будущем. Я лично считаю, что разведка уже была, мы просто ее проморгали. А сейчас прибыла мощная оснащенная экспедиция (настороженная тишина в аудитории, слышно только шипение репортерских магнитофонов) не завоевателей, нет, а ваших инопланетных коллег, господа, для изучения незнакомой им формы жизни. (Крики с мест: "А лед?!") Погодите, будет и лед. Это побочная операция. А главное, мы сами, высшая форма белковой жизни, замешанной на воде. Изучить эту жизнь здесь, на Земле, им что-то мешает. Может быть, внешняя среда, может быть, опасение ее нарушить. Что делать, с чего начать? С божьего промысла, с сотворения мира? (Шум в зале, кто-то истошно кричит: "Замолчите, богохульник!") Я не больший богохульник, чем отец кибернетики Винер. Когда-то такие, как вы, так же истошно кричали: "Это от дьявола! Он посягает на вторую заповедь! Не сотвори себе кумира и всякого подобия!" А сейчас вы конструируете роботов и создаете электронный мозг. Мысль создать модель нашей жизни во всем ее богатстве и сложности естественна для пришельцев, ибо что такое познание, как не моделирование с помощью мысли? А переход от мысленного моделирования к вещественному - только один шаг прогресса. Когда-нибудь и мы его сделаем, уже называют срок: будущее столетие. Так почему же сверхцивилизации пришельцев не достичь этого раньше, скажем, на тысячу лет?
	Писатель умолк, выпил воды и задумался. Аудитория ждала. Никто не кашлял, не ерзал, не шептался с соседями. Я не знаю лекции, которую бы слушали с таким уважительным вниманием.
	- Если можно сделать модель жизни, можно унести ее с собой,- сказал он так тихо, что его не расслышали бы даже в трех шагах от стойки бара, но здесь никто не упустил даже интонации,- записать и восстановить где-то у себя поблизости, создав питательную среду для ее развития. Что нужно для этого? Искусственный спутник, астероид, планета, модель земной атмосферы и солнечной радиации. И главное, вода, вода, вода, без которой невозможна белковая жизнь. В этом и смысл переброски земного льда в количестве, достаточном для обводнения целой планеты. Вот тогда и возникнет в глубинах нашей, а может быть, и не нашей галактики новый мир - не повторение, а подобие нашего, но подобие с тончайшим портретным сходством, потому что все модели пришельцев безошибочны и точны. (Перебивающая реплика с места: "Космический зоопарк с человекообразными на свободе!") Конечно, там будут и такие, как автор этой реплики. (Смех в зале.) Но я бы поправил его: не зоопарк, а лаборатория. Или точнее: научный институт, где жизнь человеческая во всей сложности ее психических, бытовых и социальных аспектов станет предметом глубокого, бережного и осторожного изучения. Конечно, ее будут изучать - для этого и ставится опыт, но изучать, не мешая ее течению, изучать в развитии и движении вперед и, поняв это движение, быть может, помочь уточнить и ускорить его. Пожалуй, я все сказал. Это моя гипотеза. Хотите - оспаривайте: как всякую, рожденную воображением гипотезу, ее, конечно, легко опровергнуть. Но мне радостно думать, что где-то в далях Вселенной, может быть, живет и движется частица нашей жизни, пусть смоделированная, пусть синтезированная, но созданная для великой цели - сближения двух пока еще далеких друг от друга цивилизаций, основы которого были заложены еще здесь, на Земле. И если вернутся пришельцы, то вернутся уже понявшими нас, обогащенными таким пониманием, что-то сумевшими взять от нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству.
	Чуть сгорбившись, писатель сошел с трибуны. Его провожала тишина, более красноречивая, чем буря аплодисментов.
	
	
	Фиолетовое пятно
	
	Мне вырубили нечто вроде окопчика на самом краю ледяного плато, будто обрезанного гигантским ножом. Глянцевитый срез, отражавший голубое, без единого облачка небо, уходил вниз с высоты пятиэтажного дома. Собственно, то был даже не срез, а широкая, метров в триста в поперечнике ледяная выемка, подходившая вплотную к фиолетовому пятну.
	В сплошной стене холодного голубого огня оно темнело, как вход. Не только снегоход, ледокол средней руки свободно прошел бы сквозь него, не задев неровных, пульсирующих его краев. Я прицелился камерой, потратив несколько метров пленки, и выключился. Пятно как пятно - никаких чудес!
	Зато стена голубого огня превосходила все чудеса мира. Представьте себе зажженный на снегу синеватый огонь спиртовки, подсвеченный сзади лучами повисшего над горизонтом неяркого солнца. Блистающий огонек голубеет на свету, рядом с ним вздымается другой, дальше змеится третий, еще дальше- четвертый, и все они не сливаются в плоское и ровное пламя, а примыкают друг и другу гранями какого-то удивительного пылающего кристалла. Теперь увеличьте все это в сотни и тысячи раз. Огни вымахают в километровый рост, загнутся внутрь где-то в бледно-голубом небе, сольются гранями в кристалл-гигант, не отражающий, а похищающий всю прелесть этого неяркого неба, утра и солнца. Напрасно кто-то назвал его октаэдром. Во-первых, он плоский снизу, а во-вторых, у него множество граней, неодинаковых и несимметричных причудливых хрустальных поверхностей, за которыми пылал и струился голубой газ.
	- Нельзя глаз оторвать,- сказала Ирина, когда мы подошли по ледяному катку к голубому пламени. Подошли метров на тридцать - ближе не смогли: тело наливалось  знакомой  многопудовой тяжестью.- Голова кружится, как над пропастью.
	Я смотрел на фиолетовое пятно и вспоминал вчерашний разговор Томпсона с Зерновым.
	- Я же говорил вам, что это вход. Дым, газ, черт те что. Они прошли сквозь это цепочкой. Сам видел. А теперь прошли мы,- говорил Томпсон.
	- Не вы, а направленная взрывная волна.
	- Какая разница? Я показал им, что человек способен мыслить и делать выводы.
	- Комар нашел отверстие в накомарнике и укусил. Разве это доказательство его способности мыслить и делать выводы?
	- Попробуем другое.
	- Что именно? Они не чувствительны ни к бета-, ни к гамма-лучам.
	- А лазер или водомет? Обыкновенный гидромонитор. Уже сама по себе смена средств проникновения сквозь фиолетовое пятно заставит их призадуматься. А это уже контакт. Или по крайней мере преамбула.
	Гидромонитор Томпсона подвели почти вплотную к "пятну"- между Ними было не более пятнадцати метров: видимо, силовое поле в этом микрорайоне бездействовало. С моей съемочной площадки на верху плато гидромонитор напоминал серую кошку, приготовившуюся к прыжку.
	Я тоже приготовился, нацелив камеру. Внимание, начали! Сверкнувшая саблевидная струя пробила газовую завесу "пятна", не встретив никакого сопротивления, и пропала за ней. Через полминуты струя сместилась и рассекла фиолетовый мираж наискось.
	Так продолжалось минуты две, не больше. Затем вдруг "пятно" медленно поползло вверх, как муха по голубой занавеске. Струя водомета, натолкнувшись на ее сияющую синеву, раскололась. Мгновенно у голубого пламени закружился яростный водяной смерч.
	Я продолжал снимать. Но вскоре перестал работать водомет. Томпсон, видимо, решил закончить эксперимент. А "пятно" все ползло и ползло, пока не исчезло где-то наверху, за гигантскими голубыми языками.
	То было одно из моих самых сильных впечатлений в Гренландии. А впечатлений было много. На всю жизнь я запомнил гостеприимный аэропорт в Копенгагене, многослойные датские бутерброды и броские краски Гренландии, открывшейся нам с воздуха,- белизна ледникового плато на севере, черный цвет плоскогорья на юге, где лед соскоблили, темно-красные уступы прибрежных гор и синева моря, переходящая в тусклую зелень фиордов, когда мы уже плыли на шхуне на север, в Уманак.
	Ни в рейсе, ни в Уманаке пришельцев мы не обнаружили. Они побывали здесь раньше и ушли, вырезав во льду идеальный трехсоткилометровый ледяной канал в глубь материкового плато. Как будто они знали, что мы пойдем по их следам из Уманака. Нас ожидало роскошное ледяное шоссе, шире всех асфальтовых магистралей мира, и вездеход, заказанный в Дюссельдорфе. Экипаж был наш, антарктический, но сам вездеход был и меньше "Харьковчанки" и не обладал ни ее ходом, ни выносливостью.
	- Еще намучаемся с ним, увидишь. Час вперед, два на месте,- сказал Вано, только что получивший радиограмму из штаба Томпсона о том, что два других снегохода экспедиции, вышедшие иа сутки раньше, до сих пор не прибыли к месту назначения.- А погодка подходящая. Тепло.
	- Линия циклонов сместилась,- пояснил Толька,- снега нет, ветер южный. Не скули, без приключений доедем.
	Но приключения начались уже через три часа после старта. Нас остановил вертолет, посланный Томпсоном навстречу: адмирал нуждался в советниках и хотел ускорить приезд Зернова. Вертолет привел Мартин.
	То, что он рассказал, показалось фантастичным даже для нас, уже приученных к фантастике "всадников ниоткуда".
	На этом же вертолете он совершал облет голубых протуберанцев, плотно смыкавшихся наверху. Розовые облака появились, как всегда, неожиданно и неизвестно откуда. Они прошли над Мартином, не обратив на него никакого внимания, и скрылись в фиолетовом кратере. Туда и направил свою машину Мартин.
	Он снизился и фиолетовой площадке и не нашел никакой опоры. Вертолет опускался все ниже и ниже, свободно пронизывая лилово-серую облачную среду. Минуты две не было видимости, а затем вертолет Мартина очутился над городом, над большим современным городом, только как бы с обрезанным горизонтом. Голубой купол неба как бы прикрывая его выпуклой крышкой. Что-то знакомое показалось Мартину в облике города. Он чуть снизился и повел машину вдоль центральной его артерии, пересекающей город наискось, и тотчас же узнал ее: Бродвей. Догадка показалась ему настолько чудовищной, что он зажмурился. Открыл глаза: все по-прежнему. Вот Сорок вторая улица, за ней вокзал, чуть ближе Таймс-сквер, левее ущелье Уолл-стрита, даже церковка видна, знаменитая миллионерская церковь. Мартин повернул было и морю - не вышло: что-то помешало ему, отвело вертолет. И тут он понял, что не он ведет его и выбирает направление, а его самого ведут и направляют невидимые глаза и руки. Еще минуты три его вели над рекой, казалось, срезанной куполом неба, протащили над кронами Центрального парка и тут начали подымать или, вернее, выталкивать сквозь, бесплатную пробку. Так он очутился вместе с машиной в нормальном небе над скрытым в голубом пламени городом и тотчас же почувствовал, что вертолет снова послушен и готов к повиновению.
	Мы жадно слушали, не перебивая рассказчика ни единым словом. Потом Зернов, подумав, спросил:
	- Вы хорошо все видели? Не ошиблись? Не спутали?
	- Нью-Йорк не спутаешь. Но почему Нью-Йорк? Они даже близко к нему не подходили.
	- Может быть, ночью?- предположил я.
	- Зачем?,- возразил Эериов.- Мы уже знаем модели, созданные по зрительным образам, по отпечаткам в памяти. Вы детально знаете город?- спросил он Мартина.
	- Я там родился.
	- Сколько раз бродили по улицам?
	- Разве сосчитаешь?..
	- Ну вот, бродили, смотрели, привыкали. Глаз фиксировал, память откладывала отпечаток в кладовку. Они просмотрели, отобрали и воспроизвели.
	- Значит, это мой Нью-Йорк, каким я его видел!
	- Не убежден, они смогли смоделировать психику многих ньюйоркцев. В том числе и вашу. Есть такая игра джиг-со, знаете?
	Мартин кивнул.
	- Из множества кусочков разноцветной пластмассы собирают ту или иную картину, портрет, пейзаж, натюрморт,-пояснил нам Зернов.-Там и они: из тысячи зрительных образов монтируется нечто, существующее в действительности, но виденное и запечатленное разными людьми по-разному. Я думаю, что Манхеттен, воссозданный в голубой лаборатории пришельцев, не совсем настоящий Манхеттен. Зрительная память редко повторяет что-либо буквально, она творит. А коллективная память - это, в свою очередь, материал для сотворчества: джиг-со.
	После рассказа Мартина все уже показалось мне пресным, пока я не увидел и не запечатлел на пленке голубые протуберанцы и фиолетовое "пятно". Новый эксперимент пришельцев был так же необычен и таи же трудно объясним, как и все их прежние фокусы. С такими мыслями я возвращался в лагерь.
	А навстречу уже бежала чем-то взволнованная Ирина.
	- К Томпсону, Юрка! Адмирал созывает всех участников экспедиции.
	
	
	Джиг-со
	
	Мы оказались последними из явившихся и сразу почувствовали атмосферу любопытства и настороженности. Экстренный, даже чрезвычайный характер заседания, назначенного сейчас же вслед за экспериментом, свидетельствовал о колебаниях Томпсона. Обычно склонный к единоличным решениям, он не слишком заботился о коллегиальности. Теперь он, по-видимому, решил узнать мнение большинства.
	- Эксперимент удался,- начал без предисловий Томпсон.- Фиолетовый вход уже передвинут на верхние грани купола. В связи с этим я попробую применить кое-что новое. Сверху, с воздуха.
	- Бомбу?- спросил кто-то.
	- Не говорите глупостей. Мне нужны парашютисты.
	Наступило молчание. Сам Томпсон не предусмотрел такой необходимости и не включил в состав экспедиции ни одного парашютиста.
	- Я бы прыгнул,- сказал Мартин.- Но кто поведет машину?
	Томпсон недовольно пожевал губами. Он всегда это делал, когда сдерживал накипающее раздражение.
	- Даже если бы имелся другой пилот, я не послал бы Мартина. То, что он видел, мне представляется направленной галлюцинацией. Гипномиражем. Поэтому сейчас мне нужен другой человек, с другой психикой.
	Мы переглянулись. Зернов полностью исключался. Вано повредил руку во время последней поездки. Я покидал самолет в воздухе только два раза в жизни, но без особого удовольствия.
	- Я прыгал с вышки,- сказал Дьячук,- но могу рискнуть.
	- Я тоже,- присоединилась Ирина.
	- Не лезь поперед батьки в пекло,- оборвал я ее.- Операция не для девушек.
	Терпеливо пережидавший нашу перепалку Томпсон поинтересовался предметом спора.
	- Сформирована группа,- отчеканил я.- Будут прыгать двое: Дьячук и Анохин.
	- Я не ошибся в вас,- улыбнулся адмирал.- Человек с характером. Именно то, что мне нужно. Двое - еще лучше.- Он оглядел присутствующих.- Вы свободны, господа.
	Перед полетом нас проинструктировали:
	- Самолет подымется до двух тысяч метров, зайдет с северо-востока и снизится к цели до трехсот метров над выходом. Опасности никакой: под ногами только воздушная пробка. Пробьете ее-и готово.
	Адмирал оглядел каждого из нас и, словно чем-то усомнившись, прибавил:
	- А боитесь - можете отказаться. Я не настаиваю.
	Я взглянул на Тольку. Тот на меня.
	- Старик психует,- сказал по-русски Толька,- уже снимает с себя ответственность. Ты как?
	- Железно.
	Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка.
	- Обменялись впечатлениями,- сухо пояснил я.- К полету готовы.
	Самолет взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошел на восток, огибая пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул назад, все время снижаясь. Внизу опасно голубело море бушующего, но негреющего огня. Фиолетовый вход был уже отлично виден - неровная заплата на голубой парче - и казался плоским и твердым, как земля.
	- Не робейте,- посочувствовал Мартин.- Не расшибетесь. Что-то вроде пивной пены, чем-то подкрашенной.
	Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Я видел, как он вошел в фиолетовый кратер, словно провалился. А что там, за мутной газовой занавеской,- лед, тьма, смерть от удара или удушья? Я погрузился во что-то темное, не очень ощутимое, не имеющее ни температуры, ни запаха. Только лиловый цвет сменился знакомо красным.
	И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный, едва различимый в туманной сетке, лотом она разошлась, и город приблизился, видимый все более отчетливо. Почему Мартин назвал его Нью-Йорком? Я не был там, не видел его с самолета, но по кинохронике представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не было тех знакомых по фотографиям примет - ни статуи Свободы, ни Эмпайр-билдинга, ни ущелий с утесами небоскребов. Нет, это был совсем другой город, гораздо более знакомый и близкий.
	Подо мной, как гигантская буква "А", построенная в трехмерном пространстве, подымалась ажурная башня Эйфеля. Мимо нее вправо и влево загибалась кривой дугой лента Сены. Для многих с высоты птичьего полета все реки представляются голубыми, даже синими, а мне всегда-зелеными. И эта зеленая Сена загибалась вправо к Иври и влево к Булони. Взгляд сразу нащупал Лувр и вилку реки, зажавшую остров Ситэ. Дворец Юстиции и Нотрдам показались мне сверху двумя каменными кубиками, но я узнал их. Узнал и Триумфальную арку на знаменитой площади, от которой тоненькими лучиками расходился добрый десяток улиц.
	- Соврал Мартин,- сказал Толька.- Какой же это Нью-Йорк?
	Я оглянулся и увидел его, висевшего рядом в двух метрах на туго натянутых стропах своего парашюта. Именно висевшего, а не падавшего, не плывущего и влекомого ветром, а неподвижно застывшего в таком же странном неподвижном воздухе. Я говорю: в воздухе,- потому что дышалось свободно и легко, как в Приюте одиннадцати у вершины Эльбруса.
	- Нет,- сказал я.- Не соврал.
	- А что ты видишь?
	- По Эйфелевой башне можно судить, что.
	- А все-таки это не Париж. Федот, да не тот,- сказал Толька.
	- Глупости.
	- А где горы в Париже? Пиренеи далеко, Альпы тоже. А это что?
	Я взглянул направо и увидел цепь лесистых склонов, увенчанных каменными рыжими пиками в снежных шапках.
	- Может быть, это здешние, гренландские?- предположил я.
	- Мы внутри купола. Никаких гор кругом. Я еще раз взглянул на горы. Между ними и куполом тянулась синяя полоска воды. Озеро или море?
	- Как эта игра называется?- вдруг спросил Толька.
	- Какая игра?
	- Ну, когда из кусочков что-то клеят. Вроде конструктора.
	- Джиг-со
	- Сколько одной прислуги в отеле, не считая постояльцев?- размышлял Толька - Человек тридцать Разве все парижане? Кто-нибудь наверняка из Гренобля. Или откуда-нибудь, где горы и море. У каждого свой Париж пополам с Пошехоньем Если все это склеить, модели не будет Не тот Федот
	Он повторил предположение Зернова, но я все еще сомневался Значит, игра в кубики? Сегодня построим, завтра сломаем. Сегодня Нью-Йорк, завтра Париж. Сегодня Париж с Монбланом, завтра с Фудзиямой. А почему бы и нет? Может быть, в этой лаборатории идут поиски типического в нашей земной жизни? Может быть, это типическое здесь выверяется и уточняется? Может быть, "не тот Федот" для них именно тот, которого они ищут?
	- А почему мы не падаем?- вдруг спросил Тольиа.
	- А тебе знакомо явление невесомости?
	- В невесомости плаваешь. А я двинуться не могу И парашют как деревянный Что-то держит.
	- Не что-то, а кто-то. Гостеприимные хозяева дают урок вежливости незваным гостям.
	- Чушь зеленая! - сказал Толька и замолчал, потому что нас вдруг сорвало будто внезапно налетевшим порывом ветра и понесло над Парижем Сначала мы снизились метров на двести Город еще приблизился и стал отчетливее Заклубились черные с проседью дымки над фабричными трубами. Самоходные баржи на Сене стали отличимы от пестрых катерков, как обувные коробки от сигаретных пачек Червячок, медленно ползущий вдоль Сены, превратился в поезд на подъездных путях к Лионскому вокзалу, а рассыпанная крупа на улицах - в цветную мозаику летних костюмов и платьев. Потом нас швырнуло вверх, и город опять стал удаляться и таять Толька взлетел выше и сразу исчез вместе с парашютом в сиреневой пробке. Через две-три секунды окунулся в нее и я, а затем мы оба, как дельфины, подпрыгнули над гранями голубого купола, причем ни один из парашютов не изменил своей формы, словно их все время поддували неощутимые воздушные струи, и нас понесло вниз к белому полотну ледника.
	Мы приземлялись медленнее, чем при обычном прыжке с парашютом, но Толька все же упал, и его поволокло по льду. Пока я освободился от стропов и поспешил помочь ему, к нам уже бежали из лагеря, и впереди всех - Томпсон. В расстегнутой куртке и канадских шнурованных сапогах, без шапки, с коротким ежиком седины, он напоминал старого тренера - таких я видел на последней зимней олимпиаде.
	- Ну как?- спросил он с привычной повелительностью манеры и тона.
	- Нормально,- сказал я
	- Мартин уже сигнализировал, что вы оба благополучно вышли из пробки
	Я молча пожал плечами Зачем они держали в воздухе Мартина? Чем бы он нам помог, если бы мы неблагополучно вышли из пробки?
	- Что там?- наконец спросил Томпсон.
	- Джиг-со.- оказал я.
	
	
	Пари
	
	Мы возвращались в Уманак на вездеходе Адмирал с аппаратурой, которую можно было погрузить на самолет, уже вылетел в Копенгаген.
	Там и состоялась его последняя пресс-конференция. Мы слушали ее в радиорубке вездехода и сохранили в магнитофонной записи Вот она. Все возгласы, шум и смех и несущественные реплики с места мы вырезали, оставив только вопросно-ответный костяк.
	"- Может быть, командор сделает сначала официальное заявление?
	- Оно будет кратким Экспедиция не удалась Не удалось определить ни физико-химическую природу голубого свечения, ни сущность явлений внутри него - я имею в виду пространство, ограниченное протуберанцами.
	- Почему?
	- Силовое поле, окружающее площадь свечения, оказалось непроницаемым для нашей техники.
	- В печать, однако, проникли сведения о его проницаемости.
	- Что вы имеете в виду?
	- "Фиолетовое пятно"
	- Мы видели несколько таких "пятен". Они действительно не защищены силовым полем.
	- Только видели или пытались пройти?
	- Пытались. И даже прошли. В первом случае- направленная взрывная волна, во втором - сверхскоростная струя водомета В третьем - люди.
	- Почему Мартин отказывается давать интервью? Откройте тайну.
	- Никакой тайны нет Просто я запретил разглашение сведений о нашей работе
	- Кто, кроме Мартина, сумел проникнуть за пределы голубого свечения?
	- Двое русских. Кинооператор и метеоролог.
	- Каким образом?
	- На парашютах.
	- А обратно?
	- Тоже.
	- С парашютом прыгают, а не взлетают Может быть, они воспользовались помощью с вертолета?
	- Они не воспользовались помощью с вертолета. Их остановило, выбросило и приземлило силовое поле.
	- Что они видели?
	- Спросите у них, когда состав экспедиции будет распущен. Я думаю, что все, виденное ими,- внушенный мираж.
	- С какой целью?
	- Не знаю.
	- Нам известно, что летчик видел Нью-Йорк, а русские - Париж. Кое-кто предполагает, что это действительная модель, как и Сэнд-сити.
	- Мое мнение вы уже слышали. А кроме того, площадь голубого свечения не столь велика, чтобы построить на ней два таких города, как Нью Йорк и Париж.
	КОММЕНТАРИЙ ЗЕРНОВА Мистер Томпсон не точен Имеется в виду не постройка, а воспроизведение зрительных образов, какие пришельцам удалось записать Как в монтажной съемочной группы Что-то отбирается, просматривается и подгоняется А нашим ребяткам и Мартину просто повезло. их пустили в монтажную с черного входа".
	Так мы коротали часы по дороге в Уманак, самой удивительной дороге в мире Таких машин нет, чтобы создать столь идеальную плоскость дороги. Но вездеход все-таки стал Отказала гусеница, или что-то заело в моторе Вано не объяснил Только буркнул: "Говорил, наплачемся". Прошел час, давно уже ушли вперед и наш коллега-вездеход и его санный хвост, а у нас все еще продолжался ремонт. Моих спутников, однако, это не раздражало: все работали. Зернов - над какими-то записями. Ирина - над корреспонденцией для женского журнала Толька вычерчивал одному ему понятные карты, испещренные витками и стрелочками, лишь я шагал как неприкаянный, всем мешая. Наконец меня просто выставили - погулять и поснимать что-нибудь для потомства.
	Я вышел с камерой. Что там снимать, кроме последнего льда на Земле? Но все-таки вышел. Вано с предохранительным щитком на лице сваривал лопнувшие звенья гусеницы. Я посмотрел назад, вперед и вдруг заинтересовался. Примерно на расстоянии километра перед нами посреди безупречного ледяного шоссе торчало что-то большое и ярко-красное, похожее на поджавшего ноги мамонта, если бы водились мамонты с такой красной шкурой
	Я подошел к Вано.
	- Будь другом, посмотри на дорогу. Он посмотрел
	- А на что смотреть? На рыжий камень?
	- Он не рыжий, а красный
	- Здесь все камни красные.
	- Сюда ехали, его не было.
	Вано посмотрел еще раз, но не заинтересовался. Тогда я решил подойти поближе. Сначала этот предмет не вызывал никаких ассоциаций, но я все силился что-то вспомнить, приближаясь к нему. Бывает так, что забудешь что-то очень знакомое, мучительно пытаешься вспомнить и не можешь.
	Передо мной почти поперек ледяной дороги стояла пурпурная "Харьковчанка", наш знаменитый антарктический снегоход. И самым удивительным и, пожалуй, самым страшным оказалось то, что это был именно наш снегоход с продавленным передним стеклом и новеньким снеговым зацепом на гусенице. Именно та "Харьковчанка", на которой мы ушли на поиски "розовых облаков" и которая провалилась в трещину, а потом раздвоилась у меня на глазах. И тут я впервые по-настоящему испугался: для чего мы опять понадобились "облакам"? Осторожно, вернее, настороженно, обошел машину: все было воспроизведено с привычной стереотипной точностью Металл и на ощупь был металлом, трещины на промятом плексигласе были совсем свежими, и внутренняя изоляционная обшивка двери чуть-чуть выпирала внизу: дверь была не заперта Я даже угадывал, что там увижу: мою меховую кожанку на вешалке, лыжи в держателях и мокрый пол: ребята только что наследили. А полуприкрытая внутренняя дверь будет привычно поскрипывать: холодный воздух из тамбура начнет просачиваться в кабину.
	Все так и произошло, повторив когда-то запомнившееся. И дверь в кабину снова дрожала, и снова я колебался, входить или не входить, сохло во рту и холодели пальцы.
	- Жми, не робей,- услышал я из-за двери,- не у зубного врача, сверлить не буду.
	Голос был знакомый, мой голос.
	Я толкнул дверь и вошел в салон кабины, где обычно работал Толька и где я очнулся на полу после катастрофы на антарктическом плато За столом сидел мой двойник и скалил зубы. Он откровенно веселился, чего нельзя было сказать обо мне. Если подумать и присмотреться повнимательнее, я бы сразу сказал, что это другой, не тот, которого я нашел тогда в бессознательном состоянии в кабине дублированного пришельцами снегохода. Сейчас это была моя современная модель, скопированная, вероятно, в те недолгие минуты, когда я с парашютом пробивал в голубом куполе не то фиолетовую, не то багровую газовую занавеску. Комбинезон, в который я был тогда облачен, валялся тут же, небрежно брошенный на соседний диванчик. Все это я заметил уже позже, когда оправился от страха и удивления, а в первую минуту просто подумал, что повторяется с неизвестно какими целями уже когда-то виденный в Антарктиде спектакль.
	- Садись, друже,- сказал он, указывая на место напротив.
	Я сел На мгновение мне показалось, что передо мной зеркало, за которым сказочная страна-зазеркалье, где живет мой оборотень, некое "анти-я". "Для чего он воскрес?- подумал я.- Да еще вместе с "Харьковчанкой"?"
	- А где же мне жить, по-твоему?- спросил он.- Кругом лед, а квартиры с электроотоплением пока не предоставили
	Страх мой прошел, осталась злость.
	- А зачем тебе жить?- сказал я - И на каком складе тебя держали, прежде чем опять воскресить?
	Он хитренько прищурился - ну, совсем я, когда ощущаю над кем-то свое физическое или интеллектуальное превосходство.
	- Кого воскресить? Пугливого дурачка, чуть не свихнувшегося оттого, что узрел свою копию? Нет, старик, теперь я твоя усовершенствованная модель, более совершенная, чем эта камера по сравнению со съемочным аппаратом Люмьера.
	Он положил руку на стол Я потрогал ее: человек ли он?
	- Убедился? Только умнее сконструированный Я приберег свой козырной туз. Сейчас сыграю.
	- Подумаешь, супермен! Тебя сконструировали во время моего прыжка с парашютом. Знаешь все, что было со мной до этого. А после?
	- И после. Хочешь, процитирую твой разговор с Томпсоном после приземления? О джиг-со. Или с Вано - о красном камне?- Он хохотнул.
	Я молчал, возбужденно подыскивая хоть какое-нибудь возражение.
	- Не найдешь,- сказал он.
	- Ты что, мои мысли читаешь?
	- Именно. В Антарктиде мы только догадывались о мыслях друг друга, вернее, о помыслах. Помнишь, как убить меня хотел? А сейчас я знаю все, что ты думаешь. Мои нейронные антенны просто чувствительнее твоих. Отсюда я знаю все, что было с тобой после приземления. Ведь я - это ты плюс некоторые поправки к природе. Нечто вроде дополнительных релейных элементов.
	Я не испытывал ни изумления, ни страха - только азарт проигрывающего игрока. Но у меня оставался еще один козырь, вернее, я надеялся, что это козырь.
	- А все-таки я настоящий, а ты искусственный. Я человек, а ты робот. И я живу, а тебя сломают.
	Он ответил без всякой бравады, как будто знал что-то, нам неизвестное:
	- Сломают или не сломают - об этом потом,- и прибавил с насмешливой моей интонацией: - А кто из нас настоящий и кто искусственный - это еще вопрос. Давай зададим его нашим друзьям. На пари. Идет?
	
	
	Суперпамять и субзнание
	
	Оставив куртки на вешалке, мы вошли в кабину нашего гренландского вездехода, одинаковые, как киноблизнецы в исполнении одного актера. И как раз к обеду. Ирина, вся в белом, словно в операционной, разливала суп.
	- Где ты пропадал?- не глядя, спросила она. Затем подняла голову и уронила половник.
	Наступило затяжное молчание с оттенком почти зловещей суровости. Моего "анти-я" это, однако, ничуть не смутило.
	- А ведь это был совсем не камень, Вано, а знаешь что?- сказал он до такой степени моим голосом, что я вздрогнул, словно впервые его услышав.- Наша "Харьковчанка" из Мирного. Тот самый снегоход-двойник, который ты видел, а я заснял. Можете полюбоваться - он и сейчас там стоит. А этот претендент,- он ткнул в меня пальцем,-преспокойно сидел в кабине и нас дожидался.
	Я буквально онемел от такого нахальства. Ну совсем сценка из Достоевского: оболваненный господин Голяднин и его прыткий двойник. Я даже возразить не успел, как четыре пары дружеских глаз уставились на меня совсем не дружески.
	Первым опомнился Зернов.
	- Раз вы пришли к обеду, будьте гостем,- сказал он, глядя на меня.- Ситуация не новая, но занятная.
	- Борис Аркадьевич,- взмолился я,- почему "вы"? Ведь это он двойник, а не я. Мы просто пари заключили, отличите вы нас или нет.
	Зернов молча оглядел обоих, несколько дольше задержался взглядом на мне, потом сказал:
	- Закономерная загадочка. Как две спички из одной коробки. Так признавайтесь, кто же из вас настоящий?
	- Даже обидно,- сказал я.
	- А ты не обижайся,- произнесло мое отражение,- оба настоящие.
	Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова, когда он обернулся к говорившему.
	- У меня даже аппетит пропал,- сказал я.- А на второе опять треска?
	Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно: "анти-я" не терял времени.
	- Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин? Кто заказывал тебе утром салат из консервированного горошка?
	Я действительно говорил ей об этом. И забыл. И только увидел, как Ирина благодарно взглянула на моего визави. Матч складывался явно не в мою пользу.
	- А мы сейчас проверку сделаем по одному известному методу,- проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим.
	- Не выйдет,- сказал я с сердцем,- он все знает, что я делал и думал в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих.
	- Это ты сказал,- ввернул "анти-я". Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез в горло. И зря не выплеснул, потому что он еще метнул реплику:
	- Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.
	- Врете, Анохин,- сказал Зернов. Сейчас он с нами обоими говорил на "вы".
	- Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич,- не растерялся "анти-я",- мы многое не проверяли. Например, память. Так ты говоришь, твои антенны чувствительнее,- обернулся ко мне мой мучитель.- Проверим. Помнишь олимпиаду девятых классов по русской литературе?
	- При царе Косаре?- съязвил я.
	- Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.
	Я не помнил ни первой, ни второй, ни третьей. Какой царь? Петр? Из "Медного всадника"?
	- Плохо работают антенночки: из "Полтавы", господин Голядкин.
	Читает мои мысли, хитрюга: проигрываю. Неужели я действительно все забыл?
	- Спроси его. Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит,- сказал он.
	Толька подумал и спросил:
	- Наш разговор о муссонах помнишь? Разве мы разговаривали о муссонах? Я о них понятия не имею. Ветры какие-то.
	- Ты у меня спроси,- торжествовал другой господин Голядкин,- я сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.
	И вдруг в разгар его торжества Ирина, задумчиво посмотрев на меня, сказала:
	- А ты ужасно похож на него, Юрка. Так похож - даже страшно.
	Ведь бывает же иногда в матчах, когда захудалый, презираемый всеми игрок вдруг забивает под планку решающий гол. Болельщики на трибунах даже не аплодируют. Они, выпучив глаза, разглядывают "чудо". Так смотрели на меня четыре пары снова дружеских глаз.
	Теперь "анти-я" не парировал удара, он выжидал. Очень спокойно и, как мне показалось, даже безразлично к тому, что последует. Неужели у меня такие же холодные, пустые глаза?
	- Я лично давно уже догадался, кто из них наш Юрка,- обернулся к Ирине Зернов.- Но любопытно, что убедило вас?
	- Память,- откликнулась Ирина.- Человек не может все помнить. Несущественное почти всегда выпадает, стирается, тем более что Юрка вообще "забудька". А этот все помнит. Какие-то дурацкие олимпиады, разговоры, цитаты. Нечеловеческая память.
	"Анти-я" опять промолчал. Он смотрел на Зернова, словно знал, что именно тот нанесет ему последний, неотразимый удар.
	И Борис Аркадьевич не промахнулся.
	- Меня убедила одна его фраза.- Он только локтем показал на моего визави.- "Мы оба настоящие". Помните, наш Юрка и вообще никто из нас никогда бы так не сказал. Каждый был бы убежден в том, что настоящий - это он, а двойник - модель, синтезация. Наши антарктические двойники, смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали, что они только модель человека. А один из этих двух знал. И то, что он модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и мог так сказать: "Мы оба настоящие". Только он.
	Раздались хлопки, аплодировал "анти-я".
	- Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный ученого. Возразить нечего. Я действительно модель, только более совершенная, чем вы, сотворенные природой. Я уже говорил это Юрке. Я свободно принимаю импульсы его мозговых клеток, проще говоря, знаю все его мысли и таким же образом могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша, не человеческая. Ирина сразу поняла это: здесь я тоже промахнулся, не сумел скрыть. Я действительно в точности помню все, что делал, говорил и думал Анохин все годы его жизни-и в детстве, и вчера, и сегодня. И не только. Я помню все, что прочитал и услышал он за последнее время, иначе говоря, всю полученную и обработанную им информацию о "розовых облаках" и об отношении человечества к их появлению и поведению. Я знаю наизусть все проштудированные Анохиным газетные вырезки о Парижском конгрессе, могу процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор в кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в синтезированном мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему она связана со вторичной синтезацией Анохина.
	Теперь я смотрел на него почти с благодарностью. Мучитель исчез, появился друг, собеседник, проводник в незнаемое.
	- Значит, вы с самого начала знали, что синтезированы? - спросил Зернов.
	- Конечно.
	- Знали, когда и как?
	- Не совсем. С первого мгновения, как я очнулся в кабине "Харьковчанки", я уже был Анохиным, но знал и о том, что он существует помимо меня, и о том, что отличает нас друг от друга. Я был запрограммирован иначе и с другими функциями.
	- Какими?
	- Прежде всего явиться и рассказать вам.
	- О чем?
	- О том, что вторичная синтезация Анохина связана с полученной и обработанной им информацией об отношении человечества к феномену "розовых облаков".
	- Почему для этой цели был избран Анохин?
	- Может быть, потому, что он был первым, чей психический мир изучен пришельцами.
	- Вы сказали "может быть". Это ваше предположение?
	- Нет, оговорка. Я это знаю.
	- От кого?
	- Ни от кого. Просто знаю.
	- Что значит "просто"? Из каких источников?
	- Они во мне самом. Как наследственная память. Я многое знаю вот так, ниоткуда. О том, что я модель. О своей суперпамяти. О двух Анохиных. О том, что я должен сохранить и передать всю полученную им информацию.
	- Передать кому?
	- Не знаю.
	- Пришельцам?
	- Не знаю.
	- Не могу разобраться в ваших "знаю" и "не знаю".- Тон Зернова уже приобретал оттенки несвойственного ему раздражения,- Давайте без мистики.
	- Какая же это \ мистика! - снисходительно усмехнулся "анти-я".- Знание - это качество и количество полученной и переработанной информации. Мое знание запрограммировано, вот и все. Я бы назвал его субзнанием.
	- Может быть, подсознанием?- поправил Зернов.
	Но двойник отклонил поправку:
	- Кто знает процессы, происходящие в подсознании? Никто. Мое знание неполно, потому что исключает источники, но это знание. Что такое субсветовая скорость? Почти световая. Так и мое субзнание - нечто противоположное суперпамяти.
	- А что вы знаете кроме того, что вы модель?- вдруг спросила Ирина. 
	Мне показалось, что я в зеркале улыбнулся с этакой пижонской развязностью. Но это был он, конечно. И ответил он в той же манере:
	- Например, то, что я влюблен в вас не меньше Юры Анохина.
	Все засмеялись, кроме меня. Я покраснел. Почему-то я, а не Ирина.
	А она продолжала:
	- Синтезированная любовь. 
	Последовало молчание.
	- Вы же пустышка! - не без жалости в голосе сказала Ирина - Они дунут - и вас нет.
	- Но я что-то предчувствую... что-то знаю совсем иное.
	- О чем?
	- О моей жизни за пределами психики Юры Анохина.- Мой двойник впервые мечтательно, может быть, грустно даже, о чем-то задумался.-Иногда мне кажется, что она есть. Как многое из того, что запрограммировано. Например, уверенность в том, что самым близким к истине было выступление писателя-фантаста на Парижском конгрессе. Или, например, убежденность, что догадка Зернова о контактах верна. И еще ощущение, что нас все-таки не совсем понимают,- я говорю "нас", как человек, не сердитесь, я ведь не "розовое облако",- ощущение, что многое в нашей жизни и в нашей психике еще остается для них неясным, требует изучения, что изучение будет продолжаться. Не спрашивайте, где и как,- не знаю. Не спрашивайте, что делается под куполом,- не видел. Вернее, видел глазами Анохина. Я твердо знаю одно: как только выскажу все это вам, запрограммированные функции выключатся. Извините за терминологию: я не кибернетик. И тогда меня позовут.- Он улыбнулся.- Уже зовут. Прощайте.
	- Я провожу тебя,- сказал я.
	- И я,- присоединился Вано.- Хочется на "Харьковчанку" взглянуть.
	- Ее уже нет.- Юрий Анохин-второй отворил дверь в тамбур.- Не провожайте. То, что со мной произойдет, вы знаете: Юра это уже заснял.- Он грустно улыбнулся.- Я пока еще человек, и мне, пожалуй, было бы неприятно такое любопытство.
	Он вышел и уже из-за двери помахал мне рукой.
	- Не сердись, старин, за мистификацию. А разговор с тобой мы еще продолжим. Сколько успеем,- усмехнулся он и скрылся за дверью.
	
	
	На века!
	
	Никто не понял его последних слов и не решался заговорить после его ухода. Дыхание смерти, где-то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам. Что ни говори о моделировании и синтезации, а он все-таки был человеком!
	- Жалко,- вздохнул наконец Толька,- наверно, они уже летят...
	- Брось,- остановила его Ирина,- не надо. Но молчать уже не хотелось.
	- А я тебя поначалу и не узнал. Юрка,- смущенно признался Вано.- Мне тот посмышленее показался.
	- Всем показался,- ввернул Дьячук не то иронически, не то восхищенно.- Память, как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!
	"А ему, наверно, очень хотелось жить".
	Я подумал, он ответил:
	- А я полено, по-твоему? Мне и сейчас очень хочется жить.
	Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял, не придумывал, не воображал. Я слушал.
	- А где ты сейчас? - также мысленно спросил я его.
	- На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет.
	- Страшно?
	- Это же не смерть, а переход в другое состояние. Как сон.
	- Сон проходит. А у тебя?
	- И у меня.
	- Думаешь, вернешься?
	- Когда-нибудь да.
	- А если не уходить?
	- Не могу.
	- А ты взбунтуйся.
	- Это сильнее меня, старик.
	- Какой же ты человек после этого? Нет свободы силы воли? Нет.
	- Пока нет.
	- Что значит "пока"?
	- Ты что шепчешь. Юрка, стихи? Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила:
	- Чьи стихи - твои? Пришлось соврать:
	- Блока. "Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!"
	- Чью жизнь?
	- А не все ли равно? Даже синтезированную.
	- Неточная формулировочка,-тотчас же вмешался он,- ортодоксы придраться могут. Живая, мол, собака лучше мертвого льва. Девиз коллаборационизма. Призываешь и сотрудничеству с враждебной цивилизацией.
	- Опять Томпсон. Надоело.
	- Им тоже. Разобрались.
	- Предполагаешь?
	- Знаю.
	- А что ты хотел мне сказать?
	- То, что мы еще встретимся.
	- А хочешь честно?
	- Что?
	- Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.
	- Ты опять что-то шепчешь? Это вслух. Это опять Ирина. А Зернов почему-то молчит. И никто не замечает. Нет, заметили.
	- Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? - спросил Дьячук.
	- Просто задумался.-Зернов, как всегда, тактичен.- А интересный эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную им информацию через Анохина. Создать нений дубль памяти. Видимо, они пока еще не воспринимают языковую, смысловую информацию непосредственно,- слово не доходит до них, ни произнесенное, ни начертанное. Доходит только переработанная человеком информация - мысль, образ.
	- Но почему Анохин? Неужели потому, что его синтезировали первым?
	- Первый опыт, наверное, имеет большое значение. Но, возможно, еще и потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У каждого оно есть, лишь выражено по-разному, причем у одного сильнее,у другого слабее. Математик видит мир иначе, чем художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира.
	- И у тебя? - спросил я его.
	- Не задавай глупых вопросов. Кстати, Зернов верно подметил необходимость образного восприятия информации.
	- Ты весь наш разговор слышал?
	- Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю переработанную тобой информацию.
	- Так я и сам не все слушаю.
	- Не слушаешь, но слышишь. А я накапливаю все это в своей копилке памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.
	- ...В такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу извлекает необходимое. Вообще "сверхпамять" не чудо. Вспомните Араго - феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память. Если б мы только знали ее код и механизм запоминания...
	- А они знают?
	Это снова Ирина. Почему-то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов не замечает иронии, он серьезен.
	- Не убежден. Скорей всего Анохин - только удачный эксперимент. Но узнают обязательно. Где-нибудь у себя.
	- И вы поверили в эту гипотезу?
	- А почему бы нет? Чем она хуже других? Столько же доводов "за", сколько и "против". И потому она не обидна для человечества, даже импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие, обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.
	- Слыхал? Умница наш Борис Аркадьевич. Недостающее звено.
	- Ты тоже веришь в эту гипотезу?
	- Я молчу.
	- Почему?
	- Пока еще рано. У меня еще нет свободы воли. Но придет время...
	- Начинается мистика. Я что-то не верю в твою загробную жизнь.
	- А в скачок из царства необходимости в царство свободы веришь? Можно ведь и так сформулировать. Свободы воли. Свободы мысли. Свободы творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?
	- Что ж, значит, мечтатель прав? Появится где-то планетка, этакая Земля-бис с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?
	- Вышутить все можно. А что появится и где появится, никому еще не известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.
	- Чего? Синтезированных грез? Суперпамяти?
	- Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живем в мире констант. Для условий Земли и белковой жизни природа давно уже создала оптимальные размеры и формы. Так зачем же им менять константы? 
	Я, должно быть, повторил это вслух, потому что Зернов, улыбнувшись, ответил:
	- Конечно, незачем.
	Я покраснел. Как объяснить им свои "мысли вслух" и о чем? Выручил меня Вано.
	- Может, двинемся, Борис Аркадьевич,- сказал он.- Мотор в порядке.
	Зернов внимательно посмотрел на меня.
	- А ты как думаешь, пора? 
	Неужели понял?
	- Давным-давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся. Можешь доложить: пора. Анохин-второй к отбытию готов.
	- Не мути душу.
	- Так действительно пора. Я - далеко, они - близко. 
	Мне вдруг стало тяжко, так тяжко, будто перехватило горло и нечем дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме путника в белом поле.
	- Значит, прощай.
	- Не прощай, а пока. До новой встречи.
	- А она будет?
	- Непременно.
	- Там или здесь?
	- Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь не мы с тобой встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, нам он кончил свою речь на конгрессе? "И если вернутся они, то вернутся уже понявшими нас, обогащенными таким пониманием, что-то сумевшими взять от нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству". Хорошо было сказано, старик! 
	И вдруг что-то оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем не связанной мысли.
	- Можно ехать,- сказал я Зернову, чувствуя, как у меня дрожит голос. Только бы он не заметил.
	- А почему это решает Анохин? - задорно спросил Дьячук.
	Ответил Зернов: у меня не было сил.
	- Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас связан с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Таи что же мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго?
	- На века,- сказал я.
	
	Конец первой книги.
	"Смена", 1967, № 7 - 13
	

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: