равно не возрождалось в нем: не может быть снисходительным тот, кто сто-
ит ниже всех.
- Смерть бессмертному! - вдруг сказалось само собой, и Наталья, оши-
бочно посчитав его ухмылку улыбкой, повеселела. И напрасно: умники, точ-
но знающие, в какую систему заключать жизнь, в конце концов, вероятно,
истребят ее: когда они в очередной раз намешают водки с перцем, исчезнет
и сама земля.
Хорошо бы только не дожить.
Но жизни жаль с томительным дыханьем - жаль серебристой паутины...
А может быть, тебе гораздо мучительнее жаль поруганных талантов, по-
руганной истины? Прежний Наследник убил себя из-за того, что у него не
было сверхчеловеческих святынь, а ты, кажется, убьешь себя из-за того,
что они у тебя есть, - попираемые и либералами, и чинодралами. Вплетаясь
с ними в единую паутину взаимных симпатий, людей еще можно снести в
бренном плотском мире, где они сопят, улыбаются, страдают и сострадают.
Но в мире бессмертного, где звучит лишь буквальный смысл их слов - в об-
нажающем свете мысли они безжалостны и лживы. Не видеть этого ты, от-
торгнувший серебристую паутину - или отторгнутый ею? - уже не сможешь.
Кажется, один шаг - и ты снова там, среди людей, в теплом запечке, клу-
бящемся их уютными испарениями, - вот же Наталья лепечет без умолку быть
поснисходительнее к тем, кто неизмеримо могущественнее тебя, - к ма-
леньким людям: они не виноваты - ведь они никогда не думают того, что
говорят, и никогда не хотят того, что делают. Но из пронизанного холод-
ным светом ангара истины нет обратного выхода в кишащий живым теплом по-
лумрак доброты. Выход из мира правды есть только один...
Животные, вопреки легендам, никогда не накладывают на себя лапы, хотя
у многих из них жизнь совершенно собачья: только в них есть то чужое,
которое из нас же может взглянуть на нас взглядом постороннего: я урод-
лив, я несчастен, я недостоин жить (жизнь недостойна меня). Когда Аркаша
вдруг спросил: "Ты когда-нибудь думал о самоубийстве?" - он не задумав-
шись ответил: "Только тем и живу". Исторические самоубийства он переби-
рает с неутомимостью и сладострастием безденежной кокетки в магазине го-
тового платья.
Бруты и Катоны слишком уж высокопарны - Республика! Тираны! Салус По-
пули!.. Но что ему у них по душе - это меч: он до смешного содрогается
перед удавкой. Антоний и Клеопатра были бы трогательны, если бы не ее
попытка смухлевать (и все же специальная египетская академия признала их
убийство образцовым в рассуждении приятности). Безусловно симпатичен
Марк Табий Апиций, творчески проевший несусветное состояние, запивши его
ядом, "чтобы не умереть от голода", когда у него осталось всего полмил-
лиона старыми. Отменны Петроний и Сенека, отходившие не в лучший мир с
шуточками-прибауточками, брызгая на приятелей кровавой (фи!) водой из
мраморной (браво!) ванны. Зенон-стоик просто прелестен: сломал палец,
задержал дыхание да тут же и издох, осуществив важнейшее из прав личнос-
ти - право на эвтаназию. Но что за жалкое чинопочитание у этого Вателя -
гофмаршала принца Конде: поканчивать с собой оттого, что не успела пос-
петь рыба для угощения Луи Каторза! Броситься в воду, как Сафо, из-за
несчастной любви - да неужто не нашлось более серьезных причин? Японцам,
позволяющим закопать себя в землю при стечении публики, сильно вредит
привкус эстрады. Их же обычай, с аппетитом закусив, распороть набитый
живот перед гостями... Но вот таким-то именно молодцам чего бы и не
жить? Другое дело Ван Гог - застрелился и молодец! Сомнительный случай -
Сен-Симон, выстреливший себе в глаз, не снеся заслуженного равнодушия
публики к его нуднейшим сочинениям (безумие разумного планирования еще
не развернулось?). И уж точно смешны (особенно круглым числом!) пятьсот
последователей Конфуция, одновременно бросившиеся в море (традиционный
для социалистического Китая массовый заплыв), чтобы не пережить гибели
священных книг, сожженных императором Хикоан-Ти (или Хи Коан Ти?). А
астролог времен Карданус, уморивший себя голодом, чтобы предсказанная им
дата собственной смерти совпала с реальной, - это уже не самоубийство, а
жульничество.
А Наталья все утешает. И хотя беспощадная бессмертная часть его прек-
расно знает, что спасения нет, но животная, разбирающая лишь интонацию,
все-таки верит, что как-то что-то, может, еще и образуется.
Если свобода - это рак, то уход в бессмертие - мгновенная смерть?
Но солнце южное, но море!..
Сабуров не возрадовался, когда секретарша Колдунова предложила ему
"горящую" путевку к морю; в последнее время он вызывал сочувствие у жен-
щин определенного склада - вероятно, отчетливо проступившей печатью неу-
дачника. Однако добровольность даяния и Шуркин хронический тонзиллит
заставили его принять милостыню. Более того, погасив горящую путевку
"мать и дитя", Сабуров почувствовал себя заботливым отцом, а потому в
ближайший библиотечный день, со вкусом встав пораньше, он отправился за
билетами в "Аэрофлот". К сожалению, люди еще более солидные и основа-
тельные уже давно расположились у входа на складных стульчиках - старые
вояки (сходство с бивуаком усиливалось линялой плащ-палаткой, по-комба-
товски накинутой на плечи одного из ветеранов), другие прислонились к
стене и лишь самые легкомысленные прохаживались. С полпятого стою, с
шести, с без четверти семь, делились они боевыми заслугами. Все были
озабочены лишь тем, чтобы никто и никогда ничего не мог взять без очере-
ди.
Очередь и в самом деле есть общество равных возможностей: победит
тот, кто израсходует больше бессмысленного труда (лучше бы заставляли
подмести, подштукатурить...). Деньги - мало ли как ты их раздобыл, а
тут, на глазах, игра идет без обмана. Рыночная цена - цинизм проститут-
ки: столько-то - и я твоя, а общедоступная цена - это гуманизм кокетки,
которая обещает каждому, а дает двум-трем, устраивая вечную собачью
свадьбу...
"Лично я ни в какую свалку бы не полез, если бы не проклятая иллюзия
доступности - я ведь уже отказался от Лувра, от Сикстинской капеллы, от
Флоренции и Венеции, хотя когда-то мне казалось, что просто не стоит
жить, если этого не увидишь. А вот живу же как миленький, и даже постиг,
что не то страшно, когда тебе не дают, а то страшно, когда не берут,
когда никому не нужна Сикстинская капелла, которую мог бы расписать ты
сам..."
Да и от одной мысли, что путь в Венецию начинается с характеристики
партгрупорга Адольфа Сидорова (ах, как поспешили его папа с мамой отк-
ликнуться на мирный договор с Германией!)... Отданное свалке отнято у
духа...
И подлинно: здесь Сабуров надолго утратил способность к умствованиям.
Наступил срок открытия дверей, но они оставались незыблемы. Поэтому те,
кто находился по другую сторону баррикады (всякая казенная дверь - бар-
рикада), смогли еще раз убедиться, что клиенты их - разнузданные свиньи,
готовые поднять несусветный скандал из-за двух минут (где им понять, что
в дверь им колотятся все часы и годы обманов и унижений).
Лязгнул засов, дверь распахнулась, и финальная цель - билет - немед-
ленно сменилась промежуточной - дверью.
Сабуров уже не помнил о существовании обожающей и обожаемой Лиды -
Дульсинеи, всегда присутствовавшей на краешке его сознания, его душевных
сил хватало лишь на то, чтобы ежеминутно смотреть на часы да измерять
глазами расстояние до заветной двери и ревниво, а точнее, с тайной нена-
вистью, следить за конкурентами, которые пытались обойти порядок, одина-
ковый для всех. Когда напряжение достигло апогея, дверь захлопнулась.
Лязгнул засов.
Еще пять, семь, четыре минуты оставалось, раздались безнадежные голо-
са - они даже часы одинаково не сумели отрегулировать. Сабуров испытывал
уже некое обличительное наслаждение, словно намереваясь предъявить свои
раны на каком-то Страшном суде. Только вот где он их предъявит? Против
кого? Все ведь происходит само собой...
Он проклинал себя, что не захватил книгу, но, пожалуй, сейчас даже и
этот излюбленнейший наркотик не помог бы. А немолодой мужчина впереди
него все это время спокойно читал газету, вызывая одновременно и за-
висть, и раздражение: что там можно столько изучать?
"...Встретился с заместителем заведующего отделом международных свя-
зей ЦК НРПЛ, заместителем министра иностранных дел ЛНДР..." - прочел он
через плечо.
Мужчина дружелюбно повернулся к Сабурову:
- После перерыва первые будем.
Все складывалось как нельзя лучше: не надо унижать долгожданную мину-
ту спешкой и суетой.
- Не хотите почитать? - мужчина протянул Сабурову газету с тем же
ровным дружелюбием. - Пишут, пишут... - грустно прибавил он. - Опять
Сталин стал плохой. Люди за него на пулеметы бросались, здоровье теряли
- выходит, зря?
Что на это скажешь? Что бросались не за Сталина, а за Родину? Дискус-
сии такого уровня - это для Натальи.
- То писали одно, теперь другое - а мы чему должны верить? - расстро-
енно продолжал сосед: если в газете однажды были высказаны два различных
мнения, значит, уже нельзя верить чему бы то ни было.
- Экзамен по истории в десятом классе отменили - вот до чего запута-
ли...
Вот оно: запутали. Борьба ведется за несомненность, за право быть ав-
томатами.
А разрегулированный автомат принялся доверчиво объяснять, что стоит
он здесь только ради обезножевшей внучки: "Врач велел в воду ее не вно-
сить, на берегу сидеть - неонами этими дышать. А, бесполезно..."
Как просто было бы жить, если бы защитники автоматизма были просто
злобными мерзавцами, какими они считают нас.
За дверью святилища оказалось еще страшней: а вдруг закроют кассу или
кончатся билеты, - то же и с Отцом Народов: чем больше им отнято жертв,
тем сильнее не хочется признать их напрасными.
Только мазохизм и поддерживал - вдохновлял размерами предстоящей неу-
дачи.
Угодливо изогнувшись к низенькому окошечку - нынешнему игу для непо-
корных, гордый Сабуров уже льстиво улыбался и говорил приятным иска-
тельным тенорком, остро ощущая нехватку хвоста, который один мог бы из-
лить обуревавшие его чувства. И, получив драгоценные билеты, он, счаст-
ливый, шел по улице, вкрадчиво ступая и придерживая рвущуюся наружу
льстивую улыбку.
В чем же бессмертном могло нуждаться это повиливающее воображаемым
хвостом, благодарно повизгивающее существо!
Он зашел в столовую-стекляшку, взял тефтели и компот, унимая разбуше-
вавшийся хвост. Угол столовой был абонирован какой-то юбилейной компани-
ей, праздновавшей шестидесятилетие - и его, Сабурова, в этой дыре скоро
ждет такой же ужас - какого-то Павла Егоровича, смущенно сиявшего лыси-
ной рядом с супругой-башней. Вдоль столов сидел народ чрезвычайно неук-
люжий, как все люди, вырванные из привычной среды, напялившие на переме-
нившиеся за этот срок телеса парадные костюмы, раз в пять лет извлекае-
мые из пропахших нафталином шкафов (переменившаяся за пять лет мода для
этих облачений имела не больше значения, чем для египетских пирамид).
Вокруг кавалькады столов порхала прелестная девушка в розовом, на разру-
мянившемся личике которой была написана радость и любовь ко всем этим
малопривлекательным теткам и дядькам. Вот она, сила, обращающая безобра-
зие в красоту!
- Дядя Витя, Маргарита Петровна, не стесняйтесь, накладывайте дефици-
ты. Павел Егорович, слушайте, сегодня столько стихов!
Она радостно развернула рулончик ватманской бумаги, расписанной фло-
мастером. Машинально постукивая хвостом по ножке стула, Сабуров невольно
вслушивался, стараясь не принюхиваться к тефтелям и не смотреть в тарел-
ку, залитую белым соусом, словно бы какой-то полковой поллюцией.
В простой семье без притязаний Родился маленький малыш. Но приобрел
он много знаний, И вот теперь средь нас сидишь. Во всем надежный, рабо-
