при первой возможности обзавестись такой же бородой). Проявив чудеса из-
воротливости, Шурка раздобыл файф и сделался обладателем пласта, сулив-
шего пятнаху чистой прибыли. Однако, по старой дружбе, Шурка согласился
взять с Бобовского только тен (чирик) надбавки и, следовательно, опус-
титься на файф.
- Так это теперь значит и есть наше светлое будущее - на товарищах
наживаться?! - воззвала Наталья уже не к мальчику, но к мужу.
- Нажива, - разъяснило божество, - это, как правило, только символ
достоинства. Вроде медали.
Семейство успело перебраться на кухню, поэтому всем кажется, что уже
наступил вечер.
На расстроенном лице Натальи появилась тень надежды: по отношению к
денежным все прочие мотивы являются возвышенными.
А Аркаша зацепился за другое.
- Государство превратилось в Церковь оттого, что слишком уж сверхче-
ловечески могущественно. Я заметил: кто сильнее других в два раза, вызы-
вает зависть, в тысячу раз - восторг, а в триллион раз - благоговение.
Поэтому и не должно быть таких сверхчеловеческих...
- Почему не должно - людям они нужней всего, - сейчас Аркаша даст по-
нять, что он успел подглядеть стариковские записки... Но Аркаша дернулся
как ужаленный - "Это еще с чего?!" - и умолк, окрасившись в малиновый
цвет.
- Чтобы не знать сомне... - но тут возмутилась Наталья: - Ну что за
трепачи - ведь мы должны что-то решить с... - однако Аркаша так зыркнул
на нее, что она, к удовольствию Шурки, уже не смела прерывать монолог
Отца и Учителя, непогрешимого, как папа.
- При товарище Сталине, господа, мы жили в десять раз хуже, чем сей-
час, а недовольных было в сто раз меньше. Потому что те, кто обитал за
железным занавесом, как-то очень слабо напоминали людей. Трудящиеся меч-
тали исключительно раздобыть десять центов, чтоб отравиться газом. Иног-
да они, правда, еще устраивали забастовки - это было второе и последнее,
что они умели. Капиталисты же были запрограммированы исключительно на
выкачивание сверхприбылей, к которым, как это свойственно механизмам,
они стремились безо всякого смысла, поскольку не имели ни одной челове-
ческой потребности, ради которых люди только и хотят быть богатыми. Их
невозможно было ощущать людьми - вроде нас.
- А я ужасно сочувствовала угнетенным, - мечтательно произнесла На-
талья.
- А я блэкам сочувствовал, - выпалил Шурка и покраснел. В первом
классе он подарил негру двадцать копеек и был задержан за приставание к
иностранцам.
- Ну дайте же договорить! - застонал Аркаша.
- Я тоже сочувствовал угнетенным, но это были люди в каком-то все же
упрощенном исполнении. Но именно это и нужно - чтобы тебе в голову не
приходило, что у чужаков можно что-то перенять. Все самое лучшее - от
причесок до самолетов - у нас: "советское значит лучшее". Но чтобы убе-
речь тебя от сомнений - от собственного зрения, неоходимо насилие такого
масштаба, которое вызывало бы уже не вульгарный страх, а благоговение.
Для нашего счастья нужен океан крови - под такой подливкой мы с благого-
вением и аппетитом, как спагетти под томатным соусом, уплетем даже нес-
колько меридианов колючей проволоки - что там суп из топора!
- А если бы Сталин был еврей - его бы любили? - вдруг брякнул Шурка.
- Да будь он негром преклонных годов - все равно обожали бы, - нена-
вистно усмехнулся Аркаша. - Как же не обожать, если столько людей поуби-
вал!
- Да, но еще чаще его обожатели борются за право оставаться автомата-
ми. Нынешнее помешательство на диетах, на "травах", на экстрасенсах -
все это погоня за автоматизмом, за слепотой: ведь абсолютное единомыслие
возможно только во лжи - только ложь бывает простой и общепонятной, а
истина всегда многослойна и необщедоступна. И...
Сабуров понял, что он упивается собственным краснословием, что, уло-
вив один фактор - погоню за несомненностью, он хочет из него вывести
чуть ли не всю человеческую историю...
- Получается, - вдруг вознегодовал Шурка, - люди любят, чтобы ими ко-
мандовали? Получается, я собираюсь в кино, а мне говорят: "садись за
уроки" - так я, получается, еще и доволен? Или я хочу купить мопед...
- Хватит, хватит, мы уже все поняли, - взмолился Аркаша. - Тебе же
объяснили, люди любят, чтобы им самим не хотелось ничего неположенного.
Ты, правда, любишь как раз неположенное, но все равно любишь. А вот ког-
да сам не знаешь, чего и хотеть...
Знакомо было до галлюцинации. Но истерический Аркашин захлеб, малино-
вые тона, которые больше пристали бы петлицам лейтенанта внутренних
войск, чем физиономии мыслителя, всколыхнули в Сабурове привычное разд-
ражение. Ему снова захотелось преподать Аркаше урок просвещенного скеп-
тицизма.
- Так, так, - произнес он тоном искушенного диагноста, - значит маят-
ник начал обратное движение.
- Какой маятник? - малиновый Аркаша почувствовал, что сейчас его бу-
дут оскорблять.
- Когда обманет нечто Великое, Высокое и тому подобное, начинается
откат к простому, наглядному. К так назывемым первичным, то есть прими-
тивным ценностям: друг, любимая, будничные человеческие отношения - ни-
чего сверхличного, никакой философии, никакой политики...
- Как у Ремарка, - всунулся Шурка. - И у Хэма.
- Верно. Ты не так глуп, как кажется.
Шурка торжествующе показал Аркаше язык. Аркаша, передернувшись, от-
вернулся.
- Но уставши от убогости мелочей, - продолжал эстрадный пророк, - ты
начинаешь чувствовать, что жизнь проходит впустую, растрачивается на за-
урядные хлопоты о заурядном куске хлеба, на заурядные услуги заурядным
людишкам. И в тебе начинает зреть бунт: да с какой стати благоденствие
этих посредственностей следует считать мерилом добра и зла?! Вперед к
великому - пусть туманному и опасному! Нам уже хочется связать наше ма-
ленькое "я" с каким-то грандиозным целым, а вовсе не с благополучием
равного нам, а потому и неинтересного маленького человека.
- А дальше что? - с заинтересованным презрением спросил Аркаша.
- А дальше отдельные дерзкие человеколюбцы начинают подозревать, что
успех целого не приносит счастья ни одному реальному человеку: наш паро-
воз вперед летит, а по бокам-то все косточки русские... Понемногу всякое
величие уже вызывает скепсис, становится дорог не величественный Медный
Всадник, а бедный Евгений под копытами его коня, не "слава, купленная
кровью", а "полное гумно"... Словом, виток приближается к завершению. И
тогда приходит Сабуров Аркадий Андреевич. Который уже не желает ничего
надчеловеческого - ни культуры, ни величия ценой хотя бы одной замучен-
ной слезинки.
- Браво! - очень серьезно произносит Аркаша, подчеркнуто пренебрегая
насмешкой.
И это концертное одобрение снова покоробило Сабурова - тоже мне, эст-
радно-кухонный Екклесиаст: нет ничего нового под солнцем - только маят-
ник, качающийся от малого до великого и обратно... Сабуров покосился на
Наталью, но эта дуреха гордилась его красноречием, как и двадцать лет
назад: ее подруги и родня глазам своим не верили, до чего их умница, об-
щественница и золотая медалистка послушна какому-то ученому дохляку. Вот
оно - право таланта! И счастье быть рядом с ним. На днях, желая ее разв-
лечь, а заодно слегка успокоить свою, впрочем, и без того не слишком
обеспокоенную совесть, Сабуров сводил Наталью на французскую комедию в
захудалый кинотеатришко, наполненный сомнительной, полухулиганской пуб-
ликой, и Наталья так хохотала, что казалось еще немного - и хулиганы
начнут делать ей замечания: "Уважайте же окружающих!".
Но она лишает его мужества (скепсиса) своим пафосом...
- Как хорошо не иметь никаких талантов! Не приходится ни на кого оби-
жаться.
- Настоящий творец, - возгласил Сабуров, - служит не смертным, а
бессмертному!
- Как это "бессмертному"? - мимо Аркаши не проскочишь.
- Знаете, как можно заработать триста рэ? - вспомнил Шурка радостную
новость. - Можно записаться в очередь на видик, а когда подойдет, про-
дать какому-нибудь грузину и взять три сотни сверху. Я тоже собираюсь
так сделать - получу только паспорт...
- Вперед к великому... - неприятно усмехнулась Наталья.
- Аркашка, - Шурка сразу аппелирует к ровесникам, - что, плохо что ли
- ничего не делать и триста рваных получить?
- Умоляю - не пачкай меня, пожалуйста.
И Шурка притих, притих...
- Итак, папа, - следователь вернулся к допросу, - в этом мире, мне
послышалось, сыскалось что-то бессмертное?
Внезапно сердце Сабурова забилось отнюдь не эстрадным манером.
- В истории это дело самое обычное, - справился Сабуров. - Чье-то
творчество силой государственной власти превозносится выше звезд небес-
ных... Литтруды Брежнева вы сами в школе проходили.
- Уж Эра так трепетала... - криво усмехнулся Аркаша.
- А сейчас помину нет. И это, повторяю, дело самое обычное - взять
хотя бы философские сочинения Сталина, пение Нерона...
Шурка с Натальей смеются, Аркаша и на них косит со злостью - как же,
у алтаря!..
- Потому и не должно быть таких сверхчеловеческих сил... - заводит
он, но Сабуров останавливает его жестом гаишника:
- Но государство с любым казенным талантом обращается как и с прочим
казенным имуществом: то вознесет его высоко, то бросит в бездну без сле-
да. Именно без следа. А чтобы уничтожить без следа, скажем, Пушкина,
пришлось бы стереть с лица земли миллионы людей - может быть, просто-та-
ки всю человеческую культуру. Хотя знают и понимают его единицы, а для
остальных "фрукт - яблоко, поэт - Пушкин".
Сабурову неловко. Аркаша ждет, к чему он клонит. Шурка и так знал,
что гениям море по колено. А у Натальи на лице просветленная скорбь: ге-
нии, хоть тресни, всегда рождают в людях просветленность. И Сабуров до-
бавляет десертную ложку иронически-лекторского тона.
- Складывается впечатление, что у определенных явлений культуры есть
некое подземное корневище, которое дает все новые и новые побеги,
сколько их ни срезай, и вот оно-то, это бессмертное корневище, вероятно,
и является единственной вещью, на которую способны смотреть снизу вверх
мы, аристократы духа.
Сабуров всегда испытывает страх получить вместо улыбки усмешку.
К идее бессмертного крневища Наталья с Шуркой отнеслись вполне жи-
тейски, но Аркаша!.. Сабурову случалось видеть Аркашу восхищенным, но он
уж и не помнил, когда в последний раз видел его обрадованным... не тогда
ли, когда Аркаша, точно зная, где враги, а где друзья, покрывал бумажные
листочки краснозвездными самолетиками, испускающими пламенные пунктиры
во вражеские танки?
- Я только теперь понял, - ахал Аркаша, простирая лапку и тут же от-
дергивая ее обратно (Сабуров не поощрял физических контактов), - а то я
книг не мог читать, искусство ненавидел - за то, что в нем всегда ка-
кая-то гармония - тьфу, слово-то какое поганое! - чувствуется, даже в
отчаянии, красота какая-то паршивая, даже в грязи, в уродстве... Да ка-
кое право вы имеете вносить гармонию, эстетизм в чужие страдания!.. Я
все думал: как же отчаянье выразить только отчаяньем, черноту - только
чернотой, без признаков этой... да не перебивай же меня! - без "траги-
ческой просветленности"... Но ведь личные, смертные чувства поневоле
приходится выражать бессмертными средствами - ведь язык, краски, слова -
они не нам принадлежат и с нами не исчезнут, вот в чем соль! Вполне лич-
но выраженное чувство - это только бессловесный вой или визг, а чуть ты
подключил слово, мысль, как уже впустил ту самую гармонию, потому что
это уже говоришь не вполне лично сам, а сквозь тебя говорит какой-то
бессмертный корешок, волоконце... Искусство оттого и не может быть бесп-
росветно черным, как твоя личная, животная смерть!
- А к бессмертному всех, я заметил, тянет, - вдруг мрачно загудел
Шурка, которому надоели темные Аркашины пророчествования. - У спортсме-
