злоупотребления власть имущих: они сердились лишь на тех, кто им об этих
безобразиях напоминал. "Теперь болтать про это много храбрости не на-
до... Что же вы раньше-то помалкивали?" - злобно бормотали они, хотя
прекрасно знали, что всякий, кто попытался бы на этот счет высказаться
"раньше", оказался бы, в самом лучшем случае, в эмиграции (а эмиграцию
Искандера эти же самые люди, с гордостью за свой патриотизм, именовали
изменой Отечеству).
- Да, воры, да, кровопийцы, да, привели страну на край пропасти, -
торопливо, как наскучившую ежедневную молитву, проговаривали другие,
чтобы завершить с чувством: - Но все же они нами правили столько лет, и
забыть об этом было бы с нашей стороны неблагодарностью.
- Да, воры, да, тупицы, - начинали тот же запев третьи, - но ведь они
министры, генералы - неужели им перед какими-то мальчишками отчиты-
ваться?!
- Начитаешься этих газет, душу себе разбередишь - а толку что? - воп-
рошали четвертые, полагавшие "толк" в чем угодно, но уж никак не в изме-
нении собственных мнений.
- Это они нарочно нас своими статейками раззадоривают, чтобы мы обна-
ружились, - предостерегали пятые. - А полиция нас и цоп! - Эти не могли
представить, чтобы что-либо могло происходить не по распоряжению поли-
ции.
- Раньше я была уверена: если случись пожар или наводнение, то прави-
тельство как-то поможет, а сейчас я прочла, что и помощи-то с гулькин
нос, да и ту разворовали. Вы поймите меня правильно: мне не помощь тре-
буется (у нас, благодарение богу, наводнений не бывает!), мне только
уверенность нужна, что мне эту помощь окажут - а какая теперь уверен-
ность! Теперь я даже суда боюсь: бывает, оказывается, что и невинных за-
суживают! И полицейских чинов теперь опасаться приходится...
Жизнь без волнений... Разве не стоит ради нее поступиться какими-то
правами, свободами и даже претерпеть известные лишения? Наиболее тягост-
ными в новых веяниях многим представлялась необходимость что-то решать
самим, - а следовательно, нести бремя сомнений и ответственности.
- Одни пишут одно, другие другое - кому мы должны верить? - часто
слышал он раздраженный вопрос. То ли дело было, когда все писали одно!
Сабурову и самому больше всего на свете хотелось быть просто "верным
учеником" своих старших коллег по салону Варвары Петровны: он с мучи-
тельной завистью перечитывал в зоологических трудах, как собака, привык-
нувшая зарывать остатки мяса в землю, проделывает тот же ритуал на дере-
вянном полу и преспокойно уходит прочь, оставляя мясо на виду: вот оно
как в мудрой природе устроено! Что же удивительного, если человек, отор-
вавшийся от этого первозданного рая, тайно стремится вернуться в него:
снова превратиться в автомат, выполняющий что положено, как собака, пче-
ла или Николай Павлович Сабуров.
Однако в последнее время и этот столп, этот краеугольный камень тоже
покачнулся: выйдя в отставку, он собственноручно занялся хозяйством и
начал читать. И рассуждать о прочитанном!
- Ты, я вижу, тоже с направлением - вот и объясни мне, почему эти ва-
ши столичные писаки все чернят, - выговаривал он приехавшему на каникулы
Петру. - Как будто и ничего хорошего у нас не было. То мы были и самые
умные, и самые храбрые, и самые великодушные - а то вдруг сделались и
отсталые, и пьяницы, и холопы... Щелкоперы ваши - они русской истории не
уважают! Они русского народа не любят!
Петр выслушивал все это от старого служаки с возрастающим изумлением,
прекрасно зная, что русская история вовсе никогда не занимала его отца,
презиравшего всякие внеслужебные интересы, представлявшиеся ему едва ли
не вольнодумством. Обирать, унижать, запарывать, загонять в военные по-
селения - это ничего. А опубликовать уровень урожайности, или пьянства,
или преступности - это сразу нелюбовь, посягательство на честь народную!
Петр горячо заговорил о том, что именно любовь требует правдивости,
что, скрывая болезнь, нельзя ее излечить - и т. д., и т. п. Николай Пав-
лович только мрачно хмыкал в особенно патетических местах, зато гостив-
ший у него полковник Сидорцев слушал с живейшим вниманием.
Полковник Сидорцев был единственным человеком, которому отец оказывал
уважение, никак не связанное с чином или родством. До слуха Петруши с
самого раннего детства об этой загадочной личности доносились какие-то
очень противоречивые сведения: то Сидорцев вроде бы храбрец - то как
будто дурак, то он чересчур распускает своих солдат - то его солдаты в
бою лучше всех, то он слишком уж мягок - то не в меру дерзок, то его це-
нит начальство (сам главнокомандующий поставил его на ответственнейший
участок) - то вроде бы не ценит (обходит наградами и производствами). В
конце концов, Сидорцев как будто остался в дураках: новых семь дырок в
шкуре заработал, а даже генеральской подкладки не выслужил. Но, с другой
стороны, отец заметно гордился, принимая Сидорцева у себя в доме, и даже
излишне часто и громогласно декларировал свои принципы, хотя Сидорцев
никогда против них не возражал: он был не охотник до словопрений.
Однако Петра он прервал на полуслове.
- Слушаю я тебя - и все как будто правильно: "чтобы устранить зло,
надо его назвать", "льстит не любовь, а корысть" - с виду все правильно.
А с другой стороны, солдату всегда надо говорить, что он молодец - он
тогда и впрямь молодцом себя почувствует. И когда в бой идут, надо петь:
"Для российского солдата пули-бонбы ничего" - а по-вашему, по-правдиво-
му, выходит, надо петь: руки-ноги нам поотрывает, будем на паперти сто-
ять? Нет, этак, сударь ты мой, много не навоюешь! Мне такие полки доста-
вались... И воры, и беглецы - битые-перебитые, колоченые-переколоченые -
вот какая про них правда. А я им говорю: орлы! Понимаешь? Они еще не
заслужили, а я уже говорю!
Петр хотел было возразить, но взгляд его упал на брата Николая, как
всегда напрягшегося в присутствии посторонних, а посторонними для него
были все на свете, исключая любимейшего братика Петрушу. Внезапно Петру
открылось, почему Николенька сделался таким: оттого, что таким его приз-
навала мачеха, а отец не препятствовал - как человек практический он це-
нил лишь реальные дела, а не пустую болтовню: "Хоть горшком назови,
только в печку не ставь". Выходит, "слова"-то могут быть важнее "дел":
"Хоть в печку ставь, только горшком не называй".
- Вы - другое дело. А вот какая-нибудь штабная крыса...
Петр хотел всего лишь подчеркнуть значение личных влияний, но Николай
Павлович принял штабную крысу на свой счет.
- Как-с, как-с?! Их уважение прикажете выслуживать? Нет уж,
увольте-с: их уважение мне по моему чину полагается! Для этих дикарей
узда нужна! Без узды они сеять бросят, они всю Россию в кабак стащат,
жиду в заклад, они...
Николай Павлович, только что оскорблявшийся за честь русского народа,
долго не мог остановиться и прервал свою речь лишь тогда, когда полков-
ник Сидорцев вышел из залы, припадая на изувеченную ногу. Отец проводил
ногу обиженным взглядом, словно она нарочно желала уязвить его своей
доблестной хромотой, и, помолчав немного, завершил свою речь вполне рас-
судительно:
- А как кого называть, я и не оспариваю. Я, может, и взяток не брал
потому, что считал: русский офицер взяток не берет. Что ж, разве я не
видал, что берут, да еще как берут, но все это полагал за отдельные слу-
чаи. А прочел бы в газете - это уже был бы не отдельный случай! На реви-
зиях я такие концы света повидал, где все до одного солдаты устав нару-
шают (да и бить как надо их некому - там и офицеры шваль и пьяницы) -
так что ж, ради них прикажешь и вовсе устав отменить? Нет-с, без устава
оно и вовсе неизвестно куда поползет! А печать - она вроде устава: глаза
нам показывают, как оно есть в жизни, а устав - как должно быть. Увидите
еще, увидите: ваша "правда" одного мздоимца выведет на чистую воду, а
десятеро, ее начитавшись, сами брать начнут, хотя бы до этого и стыди-
лись. Авторитетом руководителя разбрасываться нельзя - потом и вовсе не
соберешь! А то получается, раньше ничего хорошего не делалось - а ведь
вон какие были достижения! Железную дорогу построили, шагнули за вашей
же хваленой Европой - так и дорогу надо охаять: на костях, мол, построе-
на. Это же пожилым людям обидно слушать, многие ведь и при покойном го-
сударе на совесть работали, здоровье теряли - так, выходит, зря? Сколько
визгу теперь: ах, Шевченку, ах, того-пятого-десятого сослали, ах, сквозь
строй прогоняли!.. А вы задумались - легкое ли это дело христианскую ду-
шу сквозь строй прогнать?! Сам натерпишься, на человеческое мясо глядя
да крику этого воплю наслушавшись - после три дня в ушах стоит... А те-
перь за это ни сочувствия, ни благодарности. Все русское без разбора ху-
лят. Мужиков жалеют, а слава русская им не дорога!
- Но нельзя же за славу государства платить человеческими жизнями!
- А ни за что иное славы не купишь. Жены стыдиться - без детей ос-
таться, солдат жалеть - врагу сдаваться. Хуманничать только начни! Сей-
час вы за человеческую жизнь трепещете, а случись, добьетесь своего, на-
ложите запрет человечью жизнь трогать - тут же начнете за здоровье тре-
петать, потом - всякой царапины бояться: ах, ах, нельзя же за славу ца-
рапинами платить! Одни трусы с бабами останутся!
Но даже и подобная ретроградная чепуха оставляла в Петрушиной душе
ядовитые семена не только плодоносящие, но и ядовитые.
Во время названных вакаций Петр проводил весь свой досуг среди мужи-
ков: он желал наконец внести ясность в фундаментальный вопрос: какая си-
ла позволила русскому народу сохранить себя, свой нрав и обычаи, под
монгольской плетью и бюрократическим шпицрутеном? Сам вопрос уже содер-
жал признание способности нравов сохранить какую-то независимость от го-
сударственных учреждений, в том числе, стало быть, и европейских, - и,
следовательно, был ренегатским по отношению к кружку Варвары Петровны.
Но Сабурову упорно прокрадывалось в голову, что у Варвары Петровны видят
в законах какое-то подобие философского камня, способного обращать навоз
в золото. Чиновник сделал глупое распоряжение - нужно издать закон, что-
бы впредь делал только умные; урядник избил мужика - издать закон, чтобы
больше не смел; если и этот закон не будет исполнен - издать следующий
закон о необходимости исполнять предыдущий - и так далее. "Отвыкнув от
всякой самостоятельности, люди привыкли ждать от законов того, что может
явиться лишь от их собственных нравов", - уже брезжило в его уме. И как
раз деяния узаконенные отличались особым масштабом бессердечия.
Узаконенное зло совершают не люди, а детали механизма... Но ведь и
те, кого они мнут и корежат, тоже видят в них не людей, а детали. Так
вот она, разгадка: народ сохранил свою душу, свой характер потому, что
он не считал за людей тех, кому повиновался, воспринимал узаконенные
злодеяния, как неодушевленные стихии: как наводнение, пожар, засуху -
вот отчего душа народа не подвластна ни баскакам, ни бюрократам!
Сабуров шел по тропинке (которую никто не приказывал прокладывать, но
которая сама собой возникла из-за того, что здесь люди часто ходили по
своим надобностям) и остановился на мостике через речушку, которую пом-
нил с детства. Мостик тоже никто не приказывал строить: понадобился му-
жикам - они и построили. Под мостиком, тоже без всякого приказа, боро-
лась с течением всевозможная рыбешка, самостоятельно разыскивавшая себе
корм и каким-то чудом хранившая в себе стереотип, с которого окуни печа-
тают окуней, а плотва плотву.
И солнце греет само собой, и пар сам собой поднимается из реки, и сам
собой собирается в облака, которые сами собой проливаются дождем... А
еще выше, в самой черной бездне живет почти невидимая космическая пыль,
