съели - а что, в кайф! "Зачем же вы своей дикарской машиной..." - но,
узнав, что и Шурка собирается приобрести такую же, Наталья забывает о
предыдущей теме, однако и новая вытесняется сообщением, что Бобовский
нажрался циклодола и ловил полуметровых белых тараканов, а потом в час
ночи уложил в портфель одеяло и направился в школу - папа бросился вдо-
гонку, у дверей его догнал.
- Кошмар! А что же родители?!
- Они думали, что у него крыша съехала.
Вообще-то Бобовский парень башковитый и начитанный - тем Шурку и пле-
нил. Когда у Шурки спросишь, читал ли он такую-то книгу, он на мгновение
задумывается и отвечает: "Бобовский читал".
- Где же он, твой Бобовский, циклодол раздобыл?
- Ха - это ты его и по рецепту не достанешь. А я у нас в школе за
пять минут достану что хочешь. Это чего! Дринч нарочно травкой угощает,
а когда подсядут, начинает бабки брать.
- Не понимаю - зачем им травка? Что они, коровы?
- Ха - ничего ты в современной жизни... Курить!
- Наркотик?! И вы это терпите?! Мерзавец какой!..
- Ты, мама, не вздумай еще стучать!
- Так и не рассказывай мне эти гадости! Господи, сколько из-за тебя
мерзостей в мою жизнь входит!
- Чего обижаться-то сразу... Страшно далека ты от народа!
Шурка не выносит, когда на него обижаются. Чтобы поскорей прекратить
это мучение, он на некоторое время становится шелковым, а убедившись,
что прощен, заваливается с книгой - в последнее время его что-то тянет
на "потерянное поколение" - ничто так не бодрит, как чужая эстетизиро-
ванная горечь.
- Слышишь, ставь, давай, будильник на когда положено, - сердито окли-
кает его Аркаша: Шурка любит время от времени ставить будильник на час
раньше срока, чтобы проснуться и обрадоваться, что можно спать еще целый
час. Гурман!
- Шурик, - вдруг окликает его Наталья, - а если бы мы с папой разве-
лись, ты бы с кем стал жить?
Тишина. Сабуров "ничего не слышит". Шурка оскорбляется до глубины ду-
ши: "Я бы вообще из дома сбежал! Вы мне по отдельности не нужны!!!".
- Что за шутки, мама... - Аркаша тоже недоволен.
Но Сабуров понимает, что это не просто выходка. А ему-то показалось,
что слияние душ в любви к отчизне расплавило жалкий ледок мещанской рев-
ности.
- Иди, раскладывай кресло, - направляясь к вечернему душу, шепотом
бросает ему Наталья. - Я спать ложусь.
Ну, и черт с тобой - он первым мириться не полезет. Сегодня он доста-
точно лебезил, а красться в напряженной тьме к собственному брачному ло-
жу он не станет - скорее Наталья попытается проникнуть на его одномест-
ный монашеский одр. Чтобы отогнать от своего изголовья служебные горес-
ти, Наталья принимает снотворное, выдавливая таблетку из прозрачной юр-
точки на блестящей фольге. Прощается ласково - может, уже и забыла, что
у супругов принято спать вместе? "Не забудь меня защемить".
Дверь в их комнату из-за наклонного косяка отходит от него внизу на
целый палец и от движения воздуха всю ночь терпеливо побрякивает, что
может довести нервного человека до исступления. Поэтому на ночь супруги
защемляют в двери газету.
На кухне Сабуров вытряхнул запаршивевшие сухофрукты в ведро и раскрыл
стариковский журнал. Пахнуло копотью. И Сабуров вновь почувствовал лег-
кое содрогание: еще эта луковица под окном...
Раздалось шлепанье босых ног.
- Папа, а как вы могли жить при Брежневе? Я-то был еще маленький, а
как ты жил?
Заплывший Шуркин глаз смотрел с такой пытливостью, что ерничать не
хотелось. Да еще перед копченым дыханием чужой смерти.
- Как я жил - принюхался. Повторял себе: ничто здесь меня не касается
- пусть они увешиваются золотом и орденами от когтей до хвоста, называют
черное белым, возводят административные пирамиды вместо больниц - они
для меня случайные попутчики, а настоящий дом мой - это Достоевский,
Пушкин, Манэ, Рембрандт. Но... досуг, даже самый утонченный, не может
заменить жизнь - на самом деле мое время поглощалось всевозможной дребе-
денью, мелкими обидами, мелкими утехами самолюбия... Я хотел быть блес-
тящим дилетантом и, к несчастью, стал им.
- А мама?
- Мама очень связана с конкретными людьми. Ее в самом деле волнует,
что у того ребенок кашляет, у другого теща, наоборот, не кашляет,
третьего понизили зря, четвертого, наоборот, повысили... Таким, как ма-
ма, во все времена найдется дело.
Сабуров каким-то очень отеческим жестом, которого сам же застыдился,
взъерошил Шурке волосы.
- Я хотел бы, чтобы ты был таким, как она.
- Нет, - надменно отказался Шурка, начиная переступать на холодном
линолеуме. - Я хочу быть таким, как ты. Мама тоже очень хорошая, но...
слишком восторженная. А ты, - на Шуркиной морде появляется восхищение и
гордость, - всех видишь насквозь!
- Да чтобы видеть в людях хорошее, нужно гораздо больше проница-
тельности, чем видеть плохое!
- Все внизу копошатся, а ты сверху стоишь один и все видишь!
- Оттуда как раз многого не видно. И - там очень одиноко.
- Ерунда! - залихватски взмахивает своей буйной головушкой Шурка, од-
новременно грея по очереди ступни одной ноги о другую. - А... а если
бы... - на Шуркином лице снова появляется озабоченность, - а если бы вы
с мамой не познакомились, я мог бы и не родиться?! Тьфу, тьфу, - не до-
жидаясь ответа, сплевывает он через левое плечо и делает путаные движе-
ния правой рукой - пытается креститься.
- Да, - в тон ему выражает сочувствие Сабуров, - каково тебе было бы
жить, не родившись!
Шурку ответ приводит в восторг. "Каково тебе было бы жить, не родив-
шись", - повторяет он застенчивым шепотом и от всего сердца желает Сабу-
рову спокойной ночи. Он очень любит процедуры всевозможных приветствий,
прощаний и пожеланий, всем непременно машет рукой, пока не скроются из
виду. Флибустьер и авантюрист...
А когда шлепанье Шуркиных ног сменяется скрипом пружин, Сабурову по-
чему-то приходит на ум: а вдруг все повернется обратно, и исчезнет так
называемая гласность, по поводу которой он считает своей святой обязан-
ностью непрестанно демонстрировать остроумие и скептицизм, дабы никто не
подумал, что он не самый умный человек на свете, - и его обдает ужасом.
И все же так не хочется быть маленьким, рассуждающим о большом, рассуж-
дающим снизу вверх...
Записки покойника начинались с каких-то разглагольствований о бесс-
мертии, но - смерть придала бы значительности даже Адольфу Павловичу Си-
дорову (хотя, конечно, не прежде, чем Сабуров лично бросил ком земли на
крышку его гроба): Сабуров начал перелистывать эти записки сумасшедшего
и наткнулся на групповое фото - не то от природы, не то от старости - в
коричневых тонах. Эти люди, явно не нашенского времени, казалось, уже
догадывались, при каких обстоятельствах через черт-те сколько лет совер-
шенно посторонний субъект будет пробегать по их лицам праздным взглядом,
пытаясь чего-то ради угадать, который из них несколько дней назад пого-
рел такой неприятной одинокой смертью, - этот юный чопорный господин в
угловатом воротничке или воспитанный мальчик в матросском костюмчике. Не
выдержав их глаз, Сабуров заложил семейное фото в самый конец журнала и
продолжал перелистывать страницы все ленивее, пока внезапно не ударила
током собственная фамилия - Сабуров.
Он, как выражались в старых романах, едва не протер глаза, но фамилия
вспыхивала снова и снова: Сабуров, Сабурова, Сабурову... Он принялся ли-
хорадочно вчитываться, едва не начиная верить, что речь, и вправду, идет
о нем, - попадались на глаза обломки его сегодняшних назойливых мыслей.
Но нет - это было бы слишком, слишком лестно для него...
Сабуров даже не вздрогнул, когда среди ночной тишины наверху что-то
пукнуло и мимо окна пролился короткий ливень мимолетно вспыхнувших на
свету осколков, - у жидомасона Игоря Святославовича взорвался самогонный
аппарат.
Так говорил Сабуров
"Чем меньше мне остается жить, тем чаще я задумываюсь о бессмертии. И
тем больше нахожу его "окрест себя". А юнцом - напротив - всюду видел
обреченное смерти: резвящихся детей, собак, деревья в цвету... Но вот я
уже на краю могилы, а мир не состарился ни на мгновение: возле меня
по-прежнему резвятся и укрепляют во мне жизнь дети, собаки, вскипают
цветами деревья - все такие же юные, а может быть, даже и бессмертные, и
мне - смертному, еще какому смертному! - трудно на это обижаться: я всю
жизнь кормился и сейчас кормлюсь жизненными соками вечно юного мира.
Больше того: самое горькое в нашей сегодняшней жизни - утрата веры в
вечную обновляемость и бессмертие мира: он может исчезнуть завтра же, и
это - впервые от начала времен - не преувеличение...
И все же возможность бессмертия я вижу на каждом шагу: клетки отмира-
ют - организм живет. И может жить и жить без конца, пока сохраняется
драгоценное наследственное вещество: стереотип, матрица, с которой могут
без конца штамповаться клетки нужной породы, а не случайные уродцы.
Так же и мир: вопреки всем смертям и войнам он может жить и жить без
конца, пока цел наследственный стереотип: пока дети похожи на папу с ма-
мой, пока у коз рождаются козлята, а у собак щенки. А вот когда чело-
вечьи матери начнут рожать не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку -
когда распадется стереотип, - вот тогда и наступит полный и оконча-
тельный конец света. Наследственный стереотип - это доска, с которой от-
печатываются гравюры, и - как ни жаль бумаги и краски - все-таки лучше
тысяча смазанных, испорченных оттисков, чем одна царапина на доске: эта
царапина изуродует все предбудущие поколения. А с сохранной доски, бог
даст, отпечатаем новых картинок всем на загляденье: новеньких и целе-
хоньких, как послевоенные дети у отца, вернувшегося домой без ноги и без
глаза, но сохранившего в неприкосновенности наследственное вещество. В
нем наше бессмертие, а не в наших бренных телах. Бессмертие не в оттис-
ке, не в бумаге и краске - бренной плоти, а в печатной доске - в стерео-
типе.
И в нашей душе есть своя бренная плоть, своя крашеная бумага, которая
истреплется, выцветет и исчезнет вместе с нами. Но есть и свое нас-
ледственное вещество - тоже стереотип своего рода, которое через нас от-
печатывается на других поколениях. Я уверен, что Петр Николаевич Сабуров
до конца своих дней не переставал думать об этом: потому его так и пора-
зило простенькое рассуждение профессора Вейсмана - одного из первых
вейсманистов-морганистов - рассуждение о бессмертии зародышевых клеток.
Чего проще: какое-нибудь одноклеточное существо, вроде инфузории, делит-
ся на две части: вместо смерти произошло удвоение жизни - и так может
длиться без конца. Но - поражался Сабуров - с чувствами, с мыслями дело
обстоит точно так же. Бумага, на которой отпечатан столь ценимый Сабуро-
вым роман "Война и мир", тысячу раз рассыплется в прах вместе с надписью
"Витька дурак" на сто семнадцатой странице, а роман будет проходить
сквозь тысячи новых изданий.
И в предсмертном его дневнике жирным красным карандашом обведена ци-
тата все из того же Августа Вейсмана, все о том же наследственном ве-
ществе - "зародышевой плазме", - у которой нет "естественной смерти",
которая "тянется от одного поколения к другому, подобно длинному подзем-
ному ползучему корневищу, от которого отходят через правильные промежут-
ки отдельные отпрыски, превращающиеся в растеньица, в особи следующих
друг за другом поколений, Если рассмотреть эти соотношения только с точ-
ки зрения продолжения рода, то зародышевые клетки оказываются наиболее
важной частью особи, ибо только они сохраняют вид, а тело низводится
почти что на степень простого места воспитания зародышевых клеток".
Походило на то, что и себя он "низводил почти что на степень простого
места воспитания зародышевых клеток", ценил в себе лишь то, что могло
перейти в потомство: духовное - это бессмертное, то есть наследуемое в
