которых нельзя пощупать собственными руками... Без хранителей Духа наши
души превратятся в бесформенные помеси львов с ехиднами и коров со змея-
ми.
Все внутри нас - чужое, даже страх смерти. Сабуров разбирает рассказ
Толстого "Три смерти": каждый из умирающих, подмечал Сабуров, отражает
чувства своего окружения: окружение барыни видит в ее смерти громадную
непоправимую катастрофу - и она изнемогает от ужаса; окружение мужика
видит в его смерти будничное событие - и он видит в ней почти то же са-
мое, - слабость барыни рождена окружающей чувствительностью, а сила му-
жика - окружающей бесчувственностью.
(Не потому ли я так относительно спокойно приближаюсь к смерти, что
мне давно уже не приходится отражать ничьей жалости к себе, ничьего
страха за меня? Или мне удалось сосредоточиться на своей бессмертной
части? Но удастся ли мне отпечатать ее в ком-то?..)
Сочетание гуманности среды и индивидуализма личности способно привес-
ти к ужасным результатам, заключал Сабуров: личность может на всю жизнь
оказаться парализованной ужасом надвигающейся смерти - безвозвратной ут-
раты единственной существующей для нее в мире ценности.
Сабуров безмерно превозносил Толстого за то, что тот искал разрешения
всех мировых вопросов в будничном, а не в грандиозном, не в политике и
не в идеологии, а в обыденных движениях человеческой души: Наполеона по-
беждают не чьи-то отдельные подвиги самоотвержения, а то будничное, но
массовое обстоятельство, что мужики Карп и Влас не пожелали подвозить
ему сена. У Толстого Сабуров в изобилии отыскивал подтверждения своего
излюбленного тезиса: все самое грандиозное складывается из пылинок, из
мелочей, ни одну из которых нельзя считать важнее другой. А потому -
жизнью управлять невозможно, а можно только уродовать. Действуя против
человеческих желаний, непременно придешь к уродливому результату, если
даже ты руководствовался "наукой", а они "предрассудками", - только ими
и могут быть людские мнения.
Почему-то я вдруг осознал, что все еще не отрешился от своей смертной
полуразрушенной оболочки. Как несправедливо, что развалины здания бывают
величественными, а развалины человека - жалкими и отвратительными!
Представьте: я очень боюсь умереть в ванне, - от одной мысли у меня на-
чинается тахикардия. А заботливого сына с каменным топором рядом нет...
Закончить бы поскорее свои записки, запечатать их в бутылку из-под
рома и пустить по воле волн в ванне, где когда-то найдут мой труп: кто
знает, не отпечатаются ли мои путаные мысли в чьем-то уме, который суме-
ет вскормить их и отпечатать еще и еще на ком-то. И жутко подумать, что
попадут мои бумаги в хлопотливые руки книголюба, и сволочет он их в ма-
кулатуру, и приобретет за них бессмертную "Королеву Марго"... Неужели и
у пошлости есть свое бессмертное корневище, вечно дающее все новые и но-
вые побеги? Да, есть. Но не только пошлость - глубиннейшие наши инстинк-
ты созданы культурой, историей: даже плотское влечение - лишь необяза-
тельный спутник любви.
Вдумаемся: для пятилетнего мальчугана к противоположному полу отно-
сится и такая же, как он, Ленка, и добрая мама, и строгая Калерия Пота-
повна, и даже бабушка, которую нужно жалеть, - какое эротическое обобще-
ние можно отсюда извлечь? Зато, когда к мальчику предъявляются ожидания
как к существу мужского пола, ему говорят: "Фу, как стыдно трусить -
ведь ты же мужчина, над тобой девочки будут смеяться" - и он усваивает,
что смех девочек - это не просто смех кого попало, а нечто гораздо худ-
шее. И мальчишка начинает выламываться в присутствии незнакомой девоч-
ки... Но понемногу он усваивает, что на свете существует какая-то Любовь
- нечто неописуемо возвышенное и прекрасное и никак не связанное с зав-
лекательным, но гадким "этим делом", о котором он слышит от знатоков -
неизменно вульгарных и пакостных.
Так они и развиваются поодаль: высокая Любовь с ее звездами и рассве-
тами и поганенькое "это дело" с его застежками, резинками и прочими ат-
рибутами Амура. И в глубине души Любовь так и остается самостоятельным
образованием, которое навязанный ему симбиоз с "этим делом" лишь осквер-
няет, - как обязанность слушать Баха только в сортире.
Мечта о любви возникает гораздо раньше плотских вожделений и остается
жить, когда они давным-давно угасли. Можете мне поверить. Возвышенная
любовь могла бы возникнуть и независимо от разделения полов, - например,
между блондинами и брюнетами, если бы они предназначались для разных со-
циальных ролей.
Стремление к единоличному обладанию женщиной тоже не оказалось "при-
родным" мужским свойством: у некоторых народов считается почетным быть
мужем женщины, побывавшей во множестве рук: большой спрос означает хоро-
шее качество.
В многотомном сочинении, которое он считал одним из главных научных
итогов своей жизни, Сабуров по ниточке распутывал каждое наше чувство,
каждое влечение и снова, и снова уверялся, что ничего "прирожденного" в
нас нет: все самое интимное в нас - не наше. Томы эти были бесконечно
богаты фактическим материалом, отобранным безупречной логикой и тонкой
наблюдательностью, были написаны живым и ясным языком - и обладали
только одним недостатком: они были доказательны. Потому почти никто не
дочитываал их до конца.
Понимая решающую роль потребности, страсти, он взывал исключительно к
логике - этой служанке чувства! А ведь в руках Сабурова было средство
потрясать: его судьба. Может быть, именно она осталась главным его про-
изведением. Теории устаревают, факты обесцениваются, но пережитая чело-
веком боль или радость вызывает волнение и через тысячу лет. Шансы на
бессмертие имеют только чувства.
Сабурова называли и человеком, сумевшим все неисчислимые препятствия
своей жизни обратить себе на пользу, и законченным неудачником, потер-
певшим крах решительно во всех своих начинаниях. Моральной личности Са-
бурова в разные времена тоже давались самые противоположные оценки - от
пламенного революционера до воинствующей беспринципности; правда, новей-
шие исследователи примирились, как будто, на имени "утопист".
Я пишу эти слова в бетонной ячейке многоквартирного дома, а из-за
стены, из другой ячейки в двухтысячный раз (и в сороковой сегодня) до
меня доносится бодрая музычка: фальшиво-развеселые голоса бесконечно
твердят какое-то иностранное слово, нечто вроде: "Вале-вале-вале-ва-
ле-вале-вале...".
Музыку эту слушает унылая плоть нескладной девочки-восьмиклассницы,
чья неродившаяся душа сейчас блуждает в долинах туманной страны, куда
отлетают души некрещеных младенцев. Когда "Вале-вале-вале-вале..." сти-
хает, она немедленно ставит пластинку заново, пытаясь создать у себя
впечатление, будто она участвует в каком-то празднике. Но в каком празд-
нике можно участвовать, если ты одинок... Но если уж рядом с нею не наш-
лось щедрой души, чтобы включить ее в серебристую паутину личных связей,
остается последняя надежда: осветить ее жизнь прямой связью с бессмерт-
ным. Вдруг искорке, отлетевшей от костра Сабуровской судьбы, удастся
согреть и осветить вечно пасмурную бетонную ячейку, в которой вечно мо-
росит унылый осенний дождичек, оплакивающий нескончаемое "Вале-вале-ва-
ле-вале...".
Сабуров - утопист, мечтатель... А что это, собственно, такое - мечта?
Это огонек, к которому вы бредете по снежному полю сквозь тьму и вьюгу -
или сквозь серенькую изморось, - ожидая найти там светлый чертог, - и
останавливаетесь перед брошенным костровищем. Но заснеженное поле, одна-
ко, осталось позади...
Двадцатый век породил ненависть к утопиям, но... Хорошо или плохо
согреваться огоньком ложной надежды - об этом нужно спросить тех, кто
блуждает во тьме. Или сидит в вечно пасмурной ячейке, в тысячный раз пы-
таясь возбудить давно утерянную и забытую радость развеселой мелодийкой,
уже обманувшей девятьсот девяносто девять раз.
Папа с мамой недовольны их бездельем, нисколько не огорчаясь оттого,
что породили на свет несчастных людей. Папу с мамой самих держит на пла-
ву примитивная, но прочная связь с людьми: желание быть не хуже других -
поэтому они готовы топить тех, у кого оборвалась и эта нить.
Но я вопреки всему страстно надеюсь, что связь с бессмертными поддер-
жит того, от кого отвернулись смертные. Человек, причастившийся бессмер-
тия, не впадет в отчаяние, если даже его труды не увенчаются скороспелы-
ми плодами: бессмертным некуда спешить. Посему аз недостойный, самозван-
ный апостол, дерзну еще раз коснуться самодельным божественным глаголом
слуха людей, замкнутых для человеческого слова, попытаюсь одушевить хотя
бы единственную людскую плоть бессмертным чеканом Петра Николаевича Са-
бурова. И под развеселый похоронный марш "Вале-вале-вале-вале..." дерзну
вывести на чистом бумажном листе самонадеянное название с самоуничижи-
тельным подзаголовком:
ЖИТИЕ АНТИХРИСТА
(краткие материалы к биографии)
Род Сабуровых ведет свое происхождение от кн. Четы, выехавшего в 1330
году из Орды к великому кн. Иоанну Калите. Правнук Четы, Федор Иванович,
носивший прозвище Сабур, сделался родоначальником имени Сабуровых. Вмес-
те с последним из того же рода происходят Годуновы и Вельяминовы-Зерно-
вы. Сабуровым случалось состоять в самом высоком родстве: Соломония
Юрьевна Сабурова на продолжении двадцати лет была женой великого кн. Ва-
силия Ивановича; впоследствии, правда, была пострижена им в Рож-
денственском монастыре по причине безнадежного бесплодия. Затем Евдокия
Богдановна Сабурова сделалась первой женой царевича Иоанна, сына Иоаннна
Грозного, и тоже была пострижена в Суздальско-Покровском монастыре.
Сабуровы бывали и воеводами, и окольничьими; имена их часто встреча-
ются в "Истории" Карамзина.
Бессмертных всегда вскармливают смертные. Кормилица Феклуша заменила
Сабурову рано умершую мать, а душу его вскормили ожидания безвестных
крестьян и дворовых. Фридриха Ницше, призвавшего интересоваться лишь ге-
ниальными побегами человеческого древа, Петр Николаевич встретил бук-
вально с недоумением: ведь утро жизни гения проходит среди людей самых
ординарных, и если эти "рядовые" будут мало отличаться от животных...
Петруше казалось чем-то само собой разумеющимся, что незнакомая баба в
поле ласково подзывает его: "Кваску испить не хотите? Как на маменьку
свою похожие! Маменька ваша нас жалела, и вы будете жалеть: глазки вон
какие добренькие", - таковы были обращенные к нему ожидания. Память о
добрых людях живет вечно, отпечатываясь в детях и внуках, восклицал в
своих "Записках" Петр Николаевич: какого еще бессмертия нужно людям!
Еще тогда - и навеки! - Сабуров усвоил: каждый встречный - это друг.
Может быть, его прославленное бесстрашие уходит корнями в эти годы:
где-то в самой глубокой глубине души он не мог поверить, что конвойный
солдат может всерьез застрелить его при попытке к бегству, а дикарь, ис-
пытывающий его храбрость, своим копьем всерьез пригвоздит его к пальме,
а не возьмет в последний миг вершком повыше. Не потому ли Сабуров всегда
недооценивал все надличное, что где-то на самом донышке его души в нем
сохранился неизгладимый чекан Феклуши: даже и бессмертные достижения че-
ловеческого таланта ничто перед аттестацией: "Хороший такой, жалости-
вый".
Отец его, Николай Павлович Сабуров, двойной тезка своего любимого го-
сударя, был, по его собственному шутливому определению, "военной костью
вплоть до мозга костей", хотя ему довелось обнажить свою саблю лишь еди-
ножды в жизни, отбиваясь от собак по дороге в Арзрум в 1829 году. Но да-
же и эту схватку Николай Павлович считал излишней в своей военной
карьере, полагая истинным обиталищем Марса Штаб главнокомандования. Точ-
но так, идеалом общественного устройства он считал отлично вымуштрован-
