ссуженных судьбой, не выпустит ни любви, ни таланта.
Как бы ты сам оценил скрипача-виртуоза, который явился бы на комму-
нальную кухню и ударил каприс Паганини? Кто был бы виноват в постигшем
его разочаровании - стряпухи или он сам? Своей работой ты пытаешься
продлить некое волоконце бессмертного корневища, и иного выхода у тебя
нет, ибо бессмертное свое волоконце ты любишь такой любовью, какой не
любил ни одного реального человека, и, пожалуйста, не притворяйся, будто
кого-то из живых ты любил любовью более высокой, чем деяния бессмертных
гениев. Вот ты и вскормил зверя - так называемый талант: или ты даешь
ему дело, которого он требует, или он начинает выедать твое же собствен-
ное нутро.
Но и об этом думалось с молодечеством. И гордостью.
Послышался шорох - под окном проскользнула черная кошка. Остановилась
и требовательно посмотрела Сабурову в глаза, и ему отчего-то сделалось
жутко. Он вспомнил, как его великий однофамилец на необитаемом острове
крестил каких-то тварей, и неожиданно для себя осенил кошку крестным
знамением, и, кажется, не слишком бы удивился, если бы та внезапно рас-
таяла в воздухе облачком серного дыма. Но кошка не двинулась, продолжая
проницательно всматриваться в самую его сердцевину. Уж не душа ли стари-
ковская явилась, подумалось Сабурову в полной гармонии с предыдущим жес-
том. Надо хотя бы узнать его имя, - автора этих удивительных записок су-
масшедшего.
Но в ЖЭКе занимались живыми: какая-то женщина, глядя остановившимися
выпученными глазами мимо головы начальника, выкрикивала одно и то же:
- Только они за дверь, а оно опять потекло!
- Скажите ваш адрес.
- Только они за дверь, а оно...
- Так какой ваш адрес?
- Только они за дверь...
- Адрес ваш скажите.
- Только они за...
- Вы скажете адрес в конце концов?!
На лицо женщины стала возвращаться осмысленность.
- А вы на меня не кричите.
- Я на вас не кричу, я ваш адрес спрашиваю.
- А вы на меня не кричите!
- Я не кричу, я спрашиваю, какой ваш адрес.
- А вы на меня не кричите!!!
- Я не кричу!!!
Когда она наконец удалилась, начальник на вопрос Сабурова схватился
за голову:
- Да вы что, товарищ, хотите, чтобы я еще про покойников заботился? У
меня живых две тысячи, и все писают, все какают, все моются, а оно течет
и все мне на голову... Все течет - и все из меня.
Сабуров хотел было сходить еще и в паспортный стол, но потом переду-
мал - к чему? Старик сдал ему на руки младенца и исчез, не польстившись
на жалкое бессмертие имени. И вода из протекающего унитаза смыла его
следы...
На ветке среди едва пробрызнувших зеленых звездочек соловьем заливал-
ся воробей - самозабвенно раскрывал клювик, вибрировал горлышком. Вне-
запно Сабурову пришло в голову, что воробью и дела нет до того умили-
тельного чувства, с которым Сабуров на него смотрит, - и Сабуров по-
чувствовал детскую обиду на неблагодарную черствость самовлюбленной пи-
чуги. Когда Аркаша был совсем маленьким, про каждого незнакомого челове-
ка он немедленно спрашивал: "А он меня знает?" - Вот она, забота о про-
должении своего духовного рода, ибо отпечатки, которые мы оставляем в
других людях, - единственная доступная нам форма бессмертия.
По пути домой Сабурову встретилась девушка, в первый миг напомнившая
Лиду, и у него радостно екнуло сердце. Во второй раз оно тоже екнуло, но
уже не очень, а в третий раз он просто рассердился, что ему подсовывают
такие грубые подделки.
Дома Сабуров неожиданно застал Аркашу, преждевременно вернувшегося из
школы. Аркаша по обыкновению пребывал в полной прострации, портфель на
этот раз выпал из его бессильных рук еще в прихожей. Сабуров почувство-
вал всегдашний прилив раздражения этим систематическим бездельем, но
взглянул на Аркашину горестно поникшую голову, и - раздражение сменилось
пронзительной жалостью. Боже, да ведь перед ним его Наследник! И так-то
он делился с ним любовью к бессмертному... Но как же Наталья-то допусти-
ла, чтобы ее обожаемый супруг вливал яд сорокалетнего неудачника в без-
защитную душу ребенка! Да и убежден ли ты сам, что люди способны только
завидовать и затаптывать все незаурядное? Свои обиды ты вымещал на без-
защитных детенышах, вел себя с ними не как мужчина, берущий тяжесть мира
на собственные плечи, а как капризная бабенка, готовая наговорить вдеся-
теро больше, чем думает, чтобы другие брали на себя труд утешать и разу-
беждать ее. Хуже того: детей, внимавших тебе, словно пророку, ты отрав-
лял саркастическим празднословием из заурядного кокетства и даже ревнос-
ти, когда видел в них любовь и уважение к кому-то или чему-то.
"Но ведь я оберегал Аркашу от увлечений, чтобы уберечь от неизбежных
разочарований!.." - теперь и любуйся сыном, "глядящим на мир без розовых
очков". Чувства вины - вот чего, оказывается, не хватало Сабурову, чтобы
сделаться хорошим отцом. Ему вдруг сделалось неловко заговорить с Арка-
шей - любой тон казался фальшивым. Он позвонил на службу, взял отгул за
последнюю овощебазу. Постоял у аппарата в поддельной задумчивости. Но
Аркаша внезапно выручил его:
- Я заметил: кто ненавидит непохожих, обязательно любит Сталина.
- Правильно. Сталин и был Верховным Хранителем Единообразия, - насчет
чего высокоумного привычная интонация выскакивала сама собой.
- А ненавистники Сталина, оказывается, тоже любят единообразие...
- Что ж они, не люди? Плюрализм и релятивизм - общее бедствие для
всех. Вроде экологической катастрофы.
- Если любишь правду, так хоть сам не ври, - Аркаша бормотал, словно
в отключке. - А они ("Сторожа евонные, что ли?") ничего официального за-
ранее не признают - да еще и врут. Чтоб все наверху были гады. Горбачев
гад, Ельцин гад... Я иногда думаю: может, они просто завистники? Им все
заранее известно... как бабки прямо: болтают много, а сахар пропал. Да я
бы поклялся всю жизнь сидеть на мороженой картошке - только б разрешали
болтать правду!
- Я тоже больше всего на свете дорожу болтовней. Болтовня, а не жрат-
ва делает нас людьми. - Сабуров ощутил на щеках жар застенчивости.
Аркаша не слушал. Сабурову вспомнилось: лет шесть назад они с Аркашей
ждали поезда морозным зимним вечером (можно, стало быть, считать - мо-
розной зимней ночью). В другие вагоны уже давно входили люди, только их
с Аркашей вагон угрюмо чернел и безмолвствовал, и так же угрюмо чернела
и безмолвствовала длинная очередь на посадку.
- Почему все молчат? - кипятился наивный Аркаша.
- Убедились, что так легче отделаются. - Понимать, как и почему тебя
секут - последняя услада интеллектуала.
- Так надо пожаловаться! Начальнику! - два магических слова.
- Тем временем и поезд уйдет. Выяснится, к тому же, что начальник
вчера в Читу укатил - рельсовые стыки ревизовать. А может, его и на све-
те нет. Но чтобы узнать это, нужно три года изучать штатное расписание
из четырех тысяч пунктов, - мазохистски расчесывал Сабуров свое бессилие
перед последней административной вошью.
Аркашины мысли, столкнувшись на пути закона с несокрушимой стеной,
двинулись в направлении партизанской борьбы:
- Надо проводницу взять за шкирку!..
- Ты ее за шкирку, а она тебя в милицию: Коленька, попросит, своло-
ки-ка, по старой дружбе, этого субчика в участок, пусть посидит, пока
поезд не отправится. Ишь, пьяная рожа, залил глаза, да еще бузит!
- Они не имеют права! - еще одно заклинание. О правах лучше и не
знать, если все равно не можешь ими воспользоваться. - Мы не пьяные!
- А в протокол запишут, что пьяные - жалко что ли. Ну, помашешь мет-
лой суток пятнадцать...
- Почему же они нас всех еще не посадили?!
- Исключительно по милосердию своему.
- Ну... а... а если они... а если мы...
Аркашина мысль заметалась по клетке, будто новичок в зверинце: а по-
том... потом Аркаша сморщился, как старенький китаец, и беззвучно безна-
дежно заплакал. А Сабуров, высокоумная скотина, смотрел на эту картину,
как хирург на умело ампутированную подрагивающую конечность: избавление
от иллюзий не может проходить безболезненно.
И те китайские морщинки, кажется, так и не разгладились на Аркашином
личике... Воспоминание пронзило Сабурова такой болью, такой жалостью к
несчастному Аркаше, что он и сам сморщился не хуже престарелого китайс-
кого крестьянина и начал шарить по карманам, извлекая из них мятые бу-
мажки. Обыскав еще и старые брюки, он наскреб четырнадцать рублей.
- Возьми, купишь "Кримсон, Лейк и Палмер". Или "Модерн Шопинг".
- Что?! - оскорбленно вскинулся Аркаша. - Такой группы вообще нет!
Это все равно что я бы тебе сказал: купи Толстоевского или Паскудина!
- Бери, пока дают!
Диалог с сыном охладил неумеренную вспышку родительской нежности. А
каким, в самом деле, манером он должен был утихомиривать Аркашу, не под-
рывая в нем веру в свою социальную защищенность? Уговаривать в елейной
манере: у проводницы, мол, маленькие детки - она их накормит, напоит,
спать уложит и придет? Или в молодецкой: ништо, мол, горе не беда - на
таких ли морозах в войну стаивали! (Молодецкая манера переносит внимание
с моральных тягот на физические, но и елейная придумана с толком - прит-
воряешься, будто оказываешь снисхождение тому, кто тебя унижает).
А вот не додумался же он сказать Аркаше с полной откровенностью: "Мы
бессильны на земном поприще, против хамства и начальства. Но на бесс-
мертной стезе мы можем сражаться, а изредка и побеждать". Вот самый хит-
роумный ответ на самый непостижимый вопрос, о который рано или поздно
расшибается почти каждый, кого угораздило родиться в России с душой и
талантом: а кому нужно то, что я делаю? "Для слесаря, токаря, плотника,
грузчика на каждом шагу висят объявления: требуются, требуются, требуют-
ся, а между этих однообразных строк я читаю обращенное лично ко мне: не
требуется, не требуется, не требуется...".
Бедная псина Игоря Святославовича, забирая уже в утробный рев, выла
так жутко и безнадежно, что Сабурову подумалось: не к покойнику ли?
Обидно: уж больно незатейливое кладбище (надо же - комбинат!) ему пре-
доставлялось: именно здесь вот, среди серебрящихся, как елочные игрушки,
типовых надгробий тебе и предстоит скоротать вечность...
В прихожей послышался Натальин голос, окрашенный безнадежностью, и
Шуркин, окрашенный закоренелостью. Наталья была отозвана с ответствен-
нейшего совещания телефонограммой (страшным усилием воли ухитрилась поб-
леднеть только за дверью): ее сын Александр окончательно превратился в
завзятого спекулянта, пытаясь сбыть своему приятелю Бобовскому (прямо в
школе - до дому дураку недотерпеть!) иностранную пластинку в неприличном
конверте (женская талия была обнажена на пару дюймов пониже, чем принято
в фирме "Мелодия"). Мало того, этот идиот начал еще и разглагольствовать
в перестроечном духе, что частник торгует честней, чем государство. Ви-
димо, в семье такая идеологическая обстановка, не без надрыва указала
Эра Николаевна.
- Государство - это Церковь, - понимая Эру, покивал Сабуров. - А Цер-
ковь способна освятить любое мошенничество.
Но для Натальи главный ужас был в том, что Шурка намеревался не прос-
то "сдать" приятелю "пласт", но еще и нажиться на этом!
История началась с того, что Шурка на толчке присмотрел крутой пласт,
за который просили всего-навсего четверть, но у Шурки был только двад-
цатник. Шурка начал было душиться, но хозяин равнодушно отметал все
предложения:
- Файф, юноша, файф, - и утешал: - Да ты всегда сдашь за сороковник -
мне только душиться времечка нет. А тут вижу - парень понимает в музыке.
Шурка был тронут такой проницательностью, а кроме того, его пленила
заостренная коварная борода продавца, - это был олдовый мэн, напоминаю-
щий Генриха VIII кисти Гольбейна-младшего (Шурка немедленно дал зарок
