гундящаЯ дудка. Словно бы отнятаЯ у ребенка. (Такого рода тоскливое
нытье он из нее выдувает.) Конечно, он поддатый.
Едва успев увидеть, как он прикладываетсЯ к бутылке, вижу, как вслед
(за бутылкой) он прикладываетсЯ к дудке. Его гуденье шумно, фальшиво,
назойливо, но при этом неумело и столь жалостно, что кажется, звуки тво-
рит весь наш бесталанный человеческий род. Как у метро заматерелый ни-
щий. Хочет С и просит. Тоже ведь бесталанен, но зато навязчив, настырен
и тем самым тоже имеет, заслужил свою трудовую каплю жалости. (А с жа-
лостью С и каплю любви, разве нет?..) Этот вахтер даже не винтик в сто-
рожевом механизме. С ним никто не считается, идут мимо него не глядЯ, не
замечая, а некоторые щелкают его по лбу просто так, от нечего делать, на
ходу. Он говно. Сам это знает С и не сомневаетсЯ на свой счет. Но что же
тогда он так жалостно дует, надрываЯ мне сердце? Жалоба как теплаЯ кры-
ша, как самозащита от еще больших невзгод. Его сусличье, крысиное гу-
денье С знак всего бомжатника в целом (пароль на входе) С звуковой ие-
роглиф их боли и сволочизма в сплетении.
Когда ктоРто входит, вахтер пугливо вынимает дудку из
беззубой пасти (в душе, вероятно, вытягиваясь по швам),
смотрит, ожидаЯ щелчка, насмешки. Если Я улыбнусь ему,
это его пугает. Он немеет. А с вынутой изо рта дудки
каплет на стол, покрытый толстым небьющимсЯ стеклом,
стариковскаЯ слюна, кап и кап и кап С слезки
истощившегосЯ гуденья.
Замерзший, Я на входе присел на стул возле радиатора отопления, пощи-
пываЯ только что купленный батон хлеба. Прижало сердце. (Отпустило, но
надо было переждать известную подловатую слабость.) Сидел у самого вхо-
да. Старый вахтер услужливо записывал, а вьетнамец ему диктовал товар-
ноРмагазинную информацию С длЯ передачи другому вьетнамцу. Авторучка
вдруг отказала. Старик мучительно долго тряс, чертил, давил, призываЯ ее
(принуждая) оставить свой след на бумаге. Но напрасно. Зашмыгав носом,
старик тогда попросил (стеснительно) ручку у вьетнамца. Тот с охотой
дал, поблескивающую, небольшую, старик заспешил чертить, но и тут авто-
ручка выскальзывала из корявых рук, что вызывало в нем самом неуверенный
смех: вот ведь неловок!.. вьетнамец тоже смеялся. Старик хватал
скользкую, как плотвичка, авторучку, а она выпрыгивала прямо на лист бу-
маги.
Пока действо длилось, Я (с притихшим сердцем) вбирал в себЯ греющий
спину радиатор отопления, С три стула, стол, жалкий вахтерский пост и
метель за окнами. Если в дверь ктоРто входил, порывом тотчас вносило
снег до самых моих ног. (Снежинки под взглядом укладывались одна к од-
ной. И таяли.) С улицы с первородным гневом гудела пурга, сравнительно с
ее воем стариковскаЯ дудка была бы совсем уж ничтожна, мала, вторична.
Да и все мы здесь со своими бедами были суетны и вторичны. Лишь подвыва-
ли ей скороспелой своей болью.
Окно, что рядом, С в мощных морозных узорах. Мои глаза блуждали по
стеклу, как в белых лесах, как в детстве по снежным папоротниковым рощам
иной природы. Кто только не отыскивал там свое примороженное человечес-
кое достоинство: притихшее ТяУ. СтарикРвахтер меж тем ручку совсем уро-
нил. Он сначала согнулся. Он сполз и елозил по полу, где в ряд стулья,
отодвигал, просовывал трясущиесЯ пальцы, нащупывал: ручка С ценность, ее
надо вернуть. Ищи, старик.
На улице (сердце отпустило) Я словно попал в самое логово метели; как
она выла!.. Весь космос кричал этим дурным снегом, орал, вопил, бесно-
вался, даваЯ мне Ясный и страшноватый знак свыше: знак присутствия. Гор-
ло залепило, Я спешно куталсЯ в шарф. Не просохнувшие с утра ноги заныли
от мокрой стужи, но было уже наплевать. Вот Я весь перед этим воющим
снегом, весь и открыт, какой есть, ничего не утаивший.
Я спросил старика (в третий, что ли, раз проходЯ мимо), что у него за
дудка, а он, беззубо улыбаясь, рассказал про добрую девушкуРфлейтистку,
что на первом этаже в крохотной комнатеРквартирке. (Где прежде жил об-
щажный комендант, пока не получил отдельную квартиру в Москве. Купил на
поборы с вьетнамцев.) Оказывается, и здесь притаилась квартирка. Так Я
познакомилсЯ с Натой. Вроде как миловидная. Вроде как сутуленькая. Под-
рабатывала Ната то в одной, то в другой музыкальной группе, из тех само-
деятельных и полунищих ансамблей, десятками вдруг расплодившихсЯ там и
тут. Получала гроши (но и этим была, конечно, довольна). Была флейта,
были и другие дудочки побольшеРпоменьше, одну из них выпросил старикР-
вахтер. У нее можно было выпросить что угодно.
КовроваЯ дорожка под ногами стерлась в длинную грязевую корку. Две
крысы затаились у плинтуса, решили, что Я их не вижу. Дверь слева всЯ в
белой плесени и в остроРпряных запахах: на всю общину за этой дверью ма-
ринуетсЯ (взамен бамбука) копна наших скромных придорожных травок. На
мои шаги ктоРто выглядывает, своего рода дозорный. Это милый и улыбчивый
Тхень, он умеет ладить со всеми. Даже водку пьет с нами почти на равных,
ни с кем однако за водкой не засиживаясь. Спокойный. Глаза его все ви-
дят, все понимают. Он кивнул мне С Я ему, вот и контакт. Поворот.
Третий этаж, как всегда, гаже первого и второго, его не видят, его и
не метут. Одна лампа. Она качаетсЯ от сквозняка. Либо от сидящей на шну-
ре крысы. (Крысы на третьем не замирают в ожидании, они динамичны и чут-
ки.) Толкаю дверь С и первый мой взгляд на мою кровать, с прикованной
цепью машинкой, на месте . Сашка постарше и Сашка помладше (но тоже
сильный, квадратный, лицо в конопушках) занимают кровати у входа. ТПри-
вет!У С и оба внимательно и мрачно смотрят. Они физиономисты и хотят
знать, с чем человек пришел. (С деньгами. С ментом на хвосте. С истери-
кой. С ножом в руках. С газетой. А вдруг и c легкой возможностью подза-
работать деньгу?) Я мимо них. МоЯ кровать.
Напротив С лысоголовый Сергеич. Завидев меня, всегоРто от звука хлоп-
нувшей двери, он пугаетсЯ и дергается, двеРтри кратких конвульсии. Крях-
тит. Я (с газетой в руках) ложусь на кровать.
С УРууух, С Это мой вздох (или это выдох; или просто кусок боли).
С Эт ты чего. Ты откуда?.. Газету принес? А Я слышу топает, идет!..
Ну, думаю ... С вступает (как бы в разговор, прощупывает) с дальней кой-
ки один из мрачных Сашек, конопатый. Но Я не слушаю.
Мне без разницы, что он думает (обезьяна, а вот ведь умеет думать), Я
не слышу его, слова как в вате, нет его, Я и не отвечу. Лежу. В дреме. Я
не читаю газету. Просто лежу. Если сейчас некаЯ огромнаЯ рука втиснетсЯ
в нашу дверь и станет шарить по комнате, по кроватям, ища живых, Я уце-
лею С рука передушит их всех, а менЯ не тронет, так хорошо и покойно Я
лежу.
С Ты, Петрович, с ними хоть помалу поговори. Дто тебе стоит!.. Не зли
их. Они ж выродки, С шепотком докладывает мне лысый Сергеич.
Но и в слове ТвыродокУ мне слышитсЯ лишь человеческаЯ тщета: человек
какРто рождается, а потом он уходит из жизни. Вход и выход. Только и
всего. Роды и выроды.
Я держал перед глазами газету, не читал, смотрел на свою руку (заре-
зала человека) С как мало угрызений. И как слабенько пульсирует желание
покаяться! Боль?.. Да, боль, ее Я слышу. Но ведь не за человека убитого
боль, а за себя, за свой финал (за ту приближающуюсЯ запятую, где Я од-
нажды так или иначе споткнусь). За мой сюжет боль. За мое ТяУ...
В покаянииРто не только утешение ищут С есть еще и подспудный охрани-
тельный смысл (вполне прагматический). Вот почему покаяние. Дтобы после
двух раз не сорватьсЯ в третий, в пятый. Однажды гдеРто наследишь... А
покаешьсЯ С вроде как точку поставил. Все правильно. Все разумно. Очень
даже продуманно. (И ведь скидку сделают.) Однако же чтоРто в нас, в лю-
дях, не поддаетсЯ столь простому самоотрицанию. ДтоРто в нас топорщится.
ДтоРто особое. Есть островок.
Все скверно: спазмы в висках, от них темно в глазах.
Сердчишко, скачущее давление, заныли даже зубы С хвори
только и ждут в человеке подобную ухабистую минуту. Но
если ТяУ выдержит, всЯ эта мелочовка телесного распада
отступит (побежит под свист), ни на йоту не затронув ни
тела, ни духа С ни моей самодостаточности. Ни образа
жизни. Ни мысли. А мысль была нужна, живаЯ мысль, ах,
как нужна здесь и сейчас. Мне бы опять (как и в тот
раз!) выйти из моего сюжета. Как выходят из вагона
метропоезда (езжайте дальше без меня). Как переезжают в
другую страну. Слишком разгулявшеесЯ (автономное) ТяУ
уже сейчас следовало осадить и скорректировать. Слишком
ТяУ... кто мне пообещает (хоть какиеРто гарантии), что
после двух раз нож не возникнет в третий?.. в пятый?..
Важно, что Я опережал мыслью мой сюжет. (На чуть, но опережал.) В
этом крысином бомжатнике под зимний вой ветра мое сознание вовсю труди-
лось С что да, то да. Я вытоптал шагами весь коридор. Пробил персо-
нальную, по снегу тропу до троллейбуса С и вдоль его пути до метро.
(Лишь к ночи возвращалсЯ в конуру, где прихрапывали мрачные Сашки.) Сю-
жет и его боль Я уже физически ощущал, как ощущают под рукой перила по-
дымающейсЯ вверх лестницы. В будущем, то есть на неких самых верхних
ступеньках этого подъема, Я совмещалсЯ с ТяУ. Захватывающий интим. Я
ощупывал будущее. Страшно не столько оттого, что менЯ поймают (однажды,
конечно, подловят), а ведь еще и оболгут трудную вынянченную жизнь сло-
восочетанием убийца , маньяк , шиз, длЯ них С дважды два... С их точки
зрения, мне уже не вырватьсЯ из круга. В самом лучшем и щадящем их вари-
анте длЯ менЯ высветитсЯ клинический случай. КакаЯ там дуэль, Пушкин на
снегу, какой там ренессансный человек!..
Коридор бомжатника обступил облупленными стенами. Я вышел курить
(ночью). Всегдашний шорох, толкотнЯ крыс, их опасливый писк. И тишина...
И вдруг С фигура, в глубине коридора. Стоит в рост. Кто это? Как бы с
нимбом на голове (эффект далекой лампочки за его спиной).
С Кто? Кто там? С спрашиваю. И направляю туда шаги С в конец коридо-
ра.
Фигура исчезла. КогоРто спугнул.
Никогда не страшилсЯ галлюцинаций: ЯвляющиесЯ нервным людям фигуры С
это длЯ них почти норма, это нормально! Психика изгоняет свои страхи
вовне , а потому вовне и возникает образРвидение. Это лишь встряска их
самозащищающегосЯ сознаниЯ (перед употреблением взбалтывать).
Я посмеялся. (Не будет галлюцинаций.) Этот ЯвившийсЯ мне в глубине
коридора убиенный слишком смахивает на голодного вьетнамца. После опыта
войн и лагерей никому почемуРто не Являлись ночью миллионы закопанных
или сожженных в печах (не отмщенные и униженные). Нет видений. Глюки
(детские болезни убийц) закончились, как закончились ведьмы и кащеи. Они
изжиты. Скорее всего, выполз к лестнице недремлющий и в то же времЯ
опасливый Тхень.
Ната с флейтой сама в один из дней подвернулась, но следует сказать,
что и Я (с осознанно нацеленной мыслью вырватьсЯ из сюжета) уже пред-
чувствовал женщину: уже поворачивал к ней.
Мешал мне у Наты (сидел у нее вечерами) некто Валентин, бывший штан-
гист, а сейчас опустившийсЯ пьяница, коеРкак сдерживающий свой порок
(боитсЯ за сердце). Его непьющие сотоварищи, бывшие спортсмены и тоже
чемпионы, занялись бизнесом, имели деньги, а он только честил, бранил их
С и клянчил, Я думаю, у них по старой памяти. Валентин сентиментален. Он
рассказал мне и Нате, как продал последнюю из своих золотых медалей, как
посмотрел на нее (на медаль). Как он ее поцеловал, отдаваЯ в чужие руки.
Потому что последняЯ... Вот и смотрел бы себе на медаль! С но ведь он
смотрел на Нату.
Миловидное личико. В меру сутулая. В меру беспомощная, что еще надо?
Поиметь, испортить ее жизнь ничего не стоило. Поломать С и, перешагнув,
пойти себе дальше, на это годилсЯ любой, Валентин в том числе. Убогое
существо, у нее какРто забрали деньги прямо на улице. Просто забрали.
