где ужин С сглатывал на запахи слюнку. Безумцы мне не мешали.
Уже Иван в свое времЯ мне объяснил, что это раньше (пока не появились
нейролептики) психушка буйных выглядела (да и была) сущим зверинцем. Те-
перь иначе: в ХХ веке любое буйство лишь ТдлЯ дома, длЯ семьиУ С и то на
короткий период, до прихода санитаров.
Так что рядом со мной больные были как больные. Люди. Разумеется, Я
был гуманен и все про них и про их странноватую задумчивость понимал С Я
их жалел, помогал застелить постель, звал на укол и прикуривал сигарету
(если у кого тряслась рука).
Иван
И, конечно, этот старик был на своем месте С лежащий на кровати (в
коридоре) старикРалкаш, без которого Я не представляю себе полноценной
психушки. Как герб на вратах. Старый алконавт был ТзафиксированУ, то
бишь привязан к кровати. И плакал. Стонал. В его глазах вековое гнилье.
БолотнаЯ жижа застаивалась под бровями, час за часом, он расплескивал
ее, только когда мотал головой. Бродячие дебилы в халатах и выставленнаЯ
на виду кровать со стариком, под которой лужица слез С вот что такое
больничный коридор (плюс отсутствие окон). Я расспросил: у старика не
было родных С жил один, спивалсЯ и в белой горячке выбрасывал из дома
все предметы, какие только мог поднять. Упекли, разумеется. Соседи, ра-
зумеется. (Теперь старик не был опасен длЯ проходящих под окнами.) ВремЯ
от времени он метался; кровать скрипела на весь коридор. Буйство сошло,
уже на третий день его развязали, но теперь он принципиально не вставал
и ходил под себя. Запахи? Воняет? С это ваши проблемы! А он хотел жить.
Он жадно ел. Одна его рука все времЯ была с решимостью выброшена изРпод
одеяла вверх и в сторону: к людям, мол, если с едой, не проходите мимо!
Великий старик. Сам в говне, а рука С к небу.
Ему не нашлось места, а меж тем Я видел в палатах свободные кровати.
ОднаРдве. (Возможно, старик в коридоре просто обязателен, чтобы больница
была настоящей .) Впрочем, свободные кровати могли быть кроватями отпу-
щенных домой. Некоторых выпускают на субботуРвоскресенье. Стариков вы-
пускают. Молодых дебилов С нет. Вдруг вспоминаю: ЯРто старик (мысль моЯ
все еще как бы спохватываетсЯ и входит в реальность рывками: включаетсЯ
ТяУ). МенЯ тоже будут выпускать. Опять жизнь! А коридоры С моЯ слабость.
Нет лучше места длЯ дум. Руки в карманы (халата), Я шел завтракать ка-
шей.
Жизнь в больнице, особенно поначалу, очаровательна своей медли-
тельностью. Я легонько насвистывал. Я вполне ожил. (Быстро пускаю кор-
ни.) На душе широко, легко, как после одержанной победы. Я тоже великий
старик. Мучившее отступило. В результате ли инъекций, нещадно кололи
двое суток, либо же как результат собственного срыва (когда Я изошел в
вое и в крике), мне полегчало. Я верю в крик. Вой не бывает неискренним.
Тот ночной крик в бомжатнике был расслышан. Они (там, высоко наверху)
приняли мой вой и мою боль как покаяние; приняли и зачли. Мысль мне нра-
вится. Тем провалом в кратковременный ужас и сумасшествие Я оплатил пер-
вую (скажем, так) из присланных мне квитанций. Могу жить. Совесть, похо-
же, умолкла. (Бедный наш рудимент. ПришлосьРтаки с ней считаться!) Воз-
можно, Я оплатил уже и весь счет, знать Я не мог. Сумму никто не знает.
Людям не дано, С философствовал Я, выгуливаЯ себЯ по коридору. Прогулки
полезны. Маячат пять или шесть психов, тоже тудаРсюда, отдых.
Нас подкалывают, послеживают (боясь рецидива), и ведь какаяРникакаЯ
еда, кормежка! Кормежка и, плюс, уже чутьРчуть манящаЯ медсестра Мару-
ся... вот приоритеты. Гребу двумЯ веслами.
В первый день Я очнулсЯ ТзафиксированныйУ, рукиРноги привязаны к кро-
вати, в голове тупаЯ боль, а над головой С белыйРбелый потолок. Я нетР-
нет и проваливалсЯ в белое, плыл, но уже тогда как бы инстинктом держал-
сЯ за глаза улыбчивой Маруси, а потом и за рысьи глаза Калерии, второй
наклонявшейсЯ ко мне, стареющей медсестры. Руки со шприцем. Окрики. Ле-
чащий врач Зюзин. МенЯ развязали. Оглядевшись, Я вдруг легко осознал се-
бЯ среди десяти больничных коек. А улыбающаясЯ МарусЯ подала пить... Мой
лечащий Зюзин звезд не хватал ни с неба, ни у начальства: из недалеких и
слишком честных. Славный тугодумный мужичок. При обходе молча стоял воз-
ле моей кровати. С лекарствами не усердствовал. Когда Я бурно и сбивчиво
исходил в крике, Зюзин (принимал менЯ из рук ТскоройУ) все повторял: мы
вас понимаем! прекрасно вас понимаем!.. Зато теперь, в палате, Я уже
свысока рассуждал, мол, надо же, этот мышонок, этот жеваный белый халат,
он может менЯ понимать да еще прекрасно. (Он может понимать Калерию, ко-
тораЯ клянчит увеличить ей зарплату на мизер.)
Молодой дебил Алик, ближайший ко мне, к кровати не привязан. Просто
лежит. Забывший свои буйства, он как большаЯ собака. Слушает. Но ни сло-
ва в ответ, хотЯ к нему пришли матьРотец, сидЯ рядышком, поругивают его
за слюну изо рта.
С Совсем не следишь за собой С как ты такое можешь, Алик! С Они нака-
чивают сынка светской мудростью. Не роняй изо рта. Люди видят. Не выти-
рай сопли об одеяло. (Дебил кивает.) Не кивай по нескольку раз...
За Аликом С один к одному С еще два молодых дебила на койках. Лежат.
Можно представить, как они страшноваты в минуты буйства. Оба. Огромные.
В нашей шизоидной палате заметен возрастной разброс. (Старики полоумные.
И молодые дебилы.) Но в коридоре среди шастающих тудаРсюда (из других
палат) найдешь кого угодно. Есть и контактные, то есть не умолкающие.
Есть молчуны. Есть даже и ТблатныеУ С их устроили, положили сюда (почему
не к тихим?), чтобы дать кому группу, кому освобождение от армии. Они и
не очень скрывали. Иногда, правда, словно спохватившись, делали задумчи-
вые лица.
Я на недолго сдружилсЯ с пугливым, уже седеющим Лешей из пятой пала-
ты. Он подкармливал менЯ приносимыми ему фруктами. Этот Леша уверял, что
кровь в минуты приступов горит, жжет его сосуды изнутри. Едва заслышав
(едва ощутив) жгучую минуту, седой Леша бросалсЯ ко мне С к кому попало:
ТФиксируйте меня! Фиксируйте!У С умолял, потому что медсестра, обычно
занятая, отвечала погодиРнеРспеши . Я его охотно привязывал. На почве
сумасшествиЯ люди готовы объединяться, как и на всякой другой. Я чуть ли
не бежал с Лешей вместе в их палату, привязывал его там крепко и тотчас
спрашивал, не пора ли мне приступить (угоститься) к его Яблокам, бана-
нам, что в тумбочке. Леша отвечал: ТКонечно! конечно!..У С Связать хозя-
ина Яблок и потом есть его Яблоки одно за одним, в этом было чтоРто от
Хаджи Насреддина; забавно.
Иван Емельянович менЯ к себе так и не вызвал, ничем не
отличив от других. Не скажу, что задело, но, кажется, Я
всеРтаки ожидал большего. Увы. Просто больной, так
называемый бумажный больной. То есть движущийсЯ в
бумажном шелесте переворачиваемых страничек С в своей
собственной истории болезни, только и всего.
Лишь однажды Иван Емельянович присутствовал, когда лечащий Зюзин при-
вел менЯ к себе в кабинет, где вел эти свои бумажные записи о каждом
больном. Присутствовал еще и завотделением ХолинРВолин, Ядовитый и моло-
дой. Они оба (начальники) в общем молчали, а скучный Зюзин скучно же про
менЯ им объяснял, мол, все хорошо. Мол, даже не тянет на классическое
кратковременное буйство. ВсегоРто нервный срыв. Много болтал в немотиви-
рованной горячке.
С А не связан ли ваш нервный срыв с общими переменами? Статус писате-
лЯ упал в наши дни, С сочувственно произнес Иван Емельянович.
С Зато, извините, длЯ молодых какой простор! С усмехнулсЯ Ядовитый
ХолинРВолин.
Иван (озабоченно и серьезно): С Простор, но не длЯ всех. Простор С
тоже проблема выживания...
Так они кратенько высказались, обмен мнениями С пообщались; Я молчал.
(Со спятившими слесарями они говорят о кранах, с бизнесменом С об акциях
МММ.) Оба тотчас и ушли.
Со времени этого визита Иван Емельянович сделалсЯ ко мне на чуть вни-
мательнее. (ХотЯ Я мог и преувеличивать.) На редких утренних обходах
Иван Емельянович иной раз сам (и заметно строго) спрашивал с больного:
вдруг придиралсЯ к неумытому лицу, к невнятной жалобе. А менЯ не трогал,
ни разу. ПроходЯ мимо моей кровати, Иван только делал рукой жест: все
знаю, все помню.
Или даже кивал Зюзину:
С Хорошо, хорошо С глаза Ясные.
Этим определялось. И проходил мимо. И вообще, как судачили меж собой
больные, Иван живет выше, то бишь что ему до наших каш, если он живет в
собственных мыслях. Поговаривали, что скоро его и впрямь переведут в са-
мые верха, в большие шишки. Зато тем азартнее больные следили за его уже
наметившимсЯ (и непростым) романом с медсестрой Инной. Его побаивались.
Иван Емельянович, массивный, большой, шел по коридору и всегда смотрел
прямо перед собой. Он крупно шагал. Внушал уважение. В озабоченных гла-
зах стоял туман, довольно светлый, но без искорок счастья.
Едва обжился, Я уже подумывал навестить Веню, мы ведь рядом (вход к
нему с другой стороны больницы). Только не дергатьсЯ и тихо дождаться,
когда менЯ станут выпускать на субботуРвоскресенье. Понятно, что все мы
здесь были за запертой дверью, и самый крепкий, крепчайший замок и засов
плавал, растворенный в нашей крови: нейролептики.
Дто касаетсЯ улыбающейсЯ сорокалетней медсестры Маруси, Я представил-
сЯ ей старым холостяком (наивным и озабоченным своим здоровьишком). Я,
будто бы от волнения, никак не мог запомнить препарат, которым МарусЯ
набила мне уже обе Ягодицы. Шутил С не пора ли мне на будущее (то есть
впрок) красть потихоньку бесценные ампулы?
МарусЯ смеялась (вновь звучно назвала препарат) С мол, что ж красть,
если сейчас просто достать, были бы деньги. В аптеке. Приходишь и поку-
паешь. А препарат привозной? С интересовалсЯ Я. Да, зарубежный... МарусЯ
объясняла (больному как маленькому). В аптеке человек всегда может спро-
сить С чем заменить? и нет ли отечественного аналога?.. В конце концов Я
смогу про аналог узнать у тебя, Маруся, верно? (На фиг мне препарат, дай
мне свою любовь и телефон домашний.)
С Зачем же домой? Звони сюда. Звони в день, когда Я дежурю, С все
расскажу, все объясню. (Легкий отказ.)
Поговорили и о животрепещущем. Об Иване. И о сестре Инне. ТакаЯ длин-
ноногая!
С ... Дала ему? С вопрос (шепотком).
С НеРет. Еще не так скоро.
С Ну уж!.. С И МарусЯ строго на менЯ посмотрела. С Должно быть, на
днях. С Упрекнула, словно бы из всех наших шизов именно Я буду зван
присвечивать. Но по сути онапросто призывала менЯ к большей коридорной
бдительности.
МарусЯ потянулась, ее груди стали колесом:
С Она его (Ивана) вчера ждала. На дежурстве. А его вообще в больнице
не было.
Я кивнул. Знаю.
Пока с Марусей лишь разговоры, и все же Я изрядно продвинулся. Помяг-
чел взгляд ее крохотных улыбчивых глазок. И она чаще при мне потягива-
лась, вздымаЯ груди. Я креп духом. А тут еще выбросилсЯ из окна мой со-
перник, уважаемый Марусей псих Головастенко, моих лет, раза два Я с ним
вместе курил. Маруся, всплакнув, сообщила: Петр Ефимыч, отпущенный на
субботуРвоскресенье, выбросилсЯ из окна у себЯ дома. Насмерть. Уже схо-
ронили. Маруся, и Я вслед за ней, взгрустнули. (Здесь принято. Грустить
о своих клиентах. Я, увы, с этим чувством запаздывал.) Мы с Марусей по-
рассуждали о таинстве смерти С о торжественности всякого конца жизни. Но
вдруг Я хеРхекнул...
С Тебе его не жалко?
Я мог потерять Марусю в минуту. Я постаралсЯ (хотЯ бы коротко)
всплакнуть, но выжал всего одну водянистую слезу, С тем и кончилось.
Слеза была не моя, Я даже не понял, откуда она упала.
Не плачется, сказал ей.
С Это препарат на тебЯ так сильно действует? С И сорокалетняЯ женщина
устремила на менЯ пытливоРоценочный взгляд.
