нами. Дружно. Без сострадания.
После завершающего толчка в спину он вылетел на мраморный пол и под
своды С на простор станции. Двери за ним сползлись, закрылись, а мы все
поехали дальше. (И вагон сделалсЯ чист.) Торжество эстетики. Однако на
следующей станции Я не вынес и всеРтаки вышел из вагона, как бы вслед за
выброшенным бедолагой (хотЯ по расстоянию уже за километр от него). Не
смог ехать. На секунду подумалось, что все, кто ни есть, с запоздалой
солидарностью выскочат, спохватившись, из вагона вслед за мной. И вагон
покатит сам. Дистый. Торжественный. Как мечта истового социалиста.
В окультуренном, в щадящем варианте чувство (всякое сильное чувство,
вина тоже) уже по необходимости входит и втискивается, наконец, в ре-
альную жизнь С но сначала его очищение Словом. Дувство дышит Словом. Так
уж повелось. Деловек привык. Но что если в наши дни человек и впрямь
учитсЯ жить без литературы?
Дто, если в наши дни (и с каждым днем все больше) жизнь С самодоста-
точное действо. Дто, если нас только и заботит всеупреждающий страх са-
мосохранения? Живем и живем. Как живу сейчас Я. Без оглядки на возмож-
ный, параллельно возникающий о нас (и обо мне) текст С на его неодинако-
вое прочтение.
Дто нам даетсЯ (и что теряется), если мы отказались и если мысль наша
уже не замерцает, не сверкнет в счастливо гнущейсЯ строке, а переживание
наше С молча и длЯ себя?
ВыйдЯ из метро, едва не наступил на пса. Едва не споткнулся, как о
кочку. (Как о точку. Маленькая, но вечнаЯ и неустранимаЯ болеваЯ точка.)
С вислыми ушами и черноРбелой географией на беспородной спине.
Пес легко отскочил в сторону. ТИзвиниУ, С сказал Я. Один из сотен
бездомных псов, что часами сидят у входа (точнее, у выхода ) метро, по-
виливаЯ грязным хвостом и высматривая: ТНе мой ли Хозяин?У
Скользящий, но цепкий собачий глаз С и чуткий оттуда запрос в уже на-
тянутой нити взгляда. Сразу чувствуешь доверие, но и сразу же мысленно
уходишь, сторонишься, пугаясь этой невостребованной и немереной любви,
изначально заложенной во всякой брошенной московской собаке. Сидит, выс-
тавив торчащие ребра. Ждет. Побегает, утолит, чем придется, голод, и
вновь ждет у метро С у выхода.
Удивительно, как она следилаРпровожала (и малоРпомалу отпускала) менЯ
взглядом. Автономен, красивое слово. Автономность, то бишь моЯ вчерашняЯ
изгнанность (сколькоРто похожаЯ на их, собачью, брошенность), чувствова-
лась, вероятно, в моем неспешном шаге. Тем самым дал о себе знать. Соба-
ка поднялась с земли и пошла. Мы просто погуляли с ней. Я и она. Потом Я
постоял у метро и покурил, Я редко курю, экономлю. (Да и возраст. Жела-
ние уже не рвет кишки, как раньше.) Собака тоже постояла со мной. Мы как
бы провели вместе время.
Я ушел; она опять села (ждать хозяина) у дверей метро. Хозяин не по-
являлся, но ведь двери снова и снова хлопали, выпускаЯ десятки, сотни
людей навстречу цепкому собачьему взгляду и ожиданию.
Я видел, как их оставляют поздно ночью: мужчины С с оглядкой и поРво-
ровски, женщины С с нежностью, даже со слезой. Я давлю в себе скорую жа-
лость. (Бог, мол, не фраер, им попомнит.) В свой час каждый из них (из
нас) поймет, что собака его ждала С собака ждет возвращениЯ хозяина
вплоть до того дня, пока не попадет к крючникам. Это известно. Но и ког-
да попадет, она ждет. И когда визжит в собачьем Ящике, и когда уже
трансформировалась в кусок мыла С что поделать, умеет ждать.
Худеет; ребра (выпирающий каркас) видны уже за много шагов. Сидит где
оставили. Ночь, день и еще ночь. Собака вдруг пускаетсЯ наугад, бегает,
петляет в свободном поиске, почему ей не понадеятьсЯ на случай С на шум-
ную улицу с неожиданной встречей. Она долго бегает, ловЯ ветер в глаза.
Но в какойРто час собака возвращаетсЯ окончательно, уже ослабев и зная,
что силы на исходе. Туда, где ее оставили. Вот она Я, Хозяин. На том же
месте. Я здесь, Хозяин. Исполнив долг верности до конца, до точки, она
уползает подыхать к забору, что поблизости. Под самый забор, под трубы.
(Дтоб не увидели. Дтоб не бросить на хозяина стыдную тень.) Уходит, с
той последней слабостью в лапах, когда уже не суметь вернуться.
Но и в полутьме подгулявшаЯ компаниЯ углядела ее под
забором: молодые люди погладили, а потом и взяли с
добрым словом собаку на руки. Однако тут же, меж собой
вдруг рассорившись, бранясь и матюкаясь, бросили ее. Но
бросили теперь на виду С посреди асфальта. Собака, не в
силах добратьсЯ до места, где можно честно сдохнуть,
умоляюще смотрела им вслед: зачем, мол, было трогать?..
Она заскулила, заныла, как только увидела меня:
признала! С обострившиесЯ ночью подземные (автономные)
биотоки подсказали собаке, что мы с ней одной крови. Она
подала голос, она мне подала голос, Я подобрал, поднял
ее и отнес к темным кубам контейнеров, в мусорный угол,
где ей не дадут пинка в последний час.
И как раз девица, блеклаЯ к ночи:
С Ты что туда отнес?
С Угадай. Труп спрятал.
С ХхеРхе. С Хохотнула и стала просить денег. Она просила требова-
тельно, поРцыгански и почемуРто не сводЯ глаз с моих рук. (Руки, легким
фокусом делающие из воздуха деньги.)
Я порылся, а чего там было рытьсЯ С и выдал ей из кармана жеваную пя-
тидесятку уже достаточно обесцененных, но еще не вполне ничтожных тогда
денег.
С ВсегоРто. Ну, ты даешь! С фыркнула она.
Она показалась мне никакой, но не отталкивающей. Еще чуть, и менЯ бы
к ней потянуло.
С Пока. Не скучай. С Сунув пятидесятку в карман, она пошла, неумело
виляЯ угловатым задом.
Такой зад не приукрасить, но, конечно, и не утаить. (В Москве такаЯ
женщина открыта, как рана.) Существует скрытаЯ и неистребимаЯ асиммет-
рия: за деньги и деньгами большой город может украсить свои улицы, кино-
театры, дома, машины, магазины и палатки, но не ночных людей, не ночных
женщин. Впрочем, Я мало знаю другие города. Ничего не знаю, не помню,
кроме Москвы, да и Москву толком не знаю С только ее подземность, метро,
несколько выходов...1
часть четвертаЯ
Зима и флейта
Бомжатник за Савеловским С сморщеннаЯ трехэтажнаЯ общажка С деревян-
ный насыпной дом, по которому давно скучает бульдозер.
Весь теплый низ (первый этаж) заполнен вьетнамцами. Маленькие люди,
мяукающаЯ речь царапает ухо, но привыкаешь, мяукает весь этаж. Квартир
как таковых нет. И, разумеется, присмотр милиции. Люди, если не вьетнам-
цы, хмурые и Явно временные. (Люди неспокойные.) КакиеРто их делишки, их
болезни, деньги, суета, полный чемодан рублей тут же обмениваетсЯ у ма-
леньких желтых мужчин на доллары. ТОни не держат рубли ни полдняУ, С со-
общил мне лысоголовый Сергеич. И опасливо оглянулся: мимо как раз идет
накурившийсЯ вьетнамец. Медленно идет. (Пахнет. Южный цветок.)
Но самый гнусный сброд на третьем С на моем этаже. Да еще погода: не
помню солнечного дня. КакойРто холод и склизь. Замерзшие, зябкие лица.
Мне подсказывают: вот убийца, застрелил когоРто из своих склочных род-
ных. Убийца это не характеристика. Это просто добрый совет, сигнал. На
предмет большей осторожности. Однако же человек не живет начеку: он в
этом смысле как растение, куда ни пересади, пускает корешки, забываЯ об
опасности. Жизнь как жизнь. И какРникак крыша над головой! А снегопад,
воющаЯ третьи сутки кряду метель сделали менЯ и вовсе к окружающим рав-
нодушным. Я занят собой. Я хожу присогнутый. Вялый. Мне все без разницы.
Я похож на осла, которого узбек так нагрузил, что тот подгибает ноги.
(Мой узбек кудаРто ушел. Нагрузил и ушел.) Когда ночью Я подхожу к об-
щажке, Я даже не могу ее найти С такой снег. Но вот белаЯ пелена рассту-
пилась, поредела, общажкаРдом кружитсЯ в снегу С возникают углы, стены,
сам дом. Кусты в ледяной изморози у входа. Наконец двери. Здесь Я живу.
Все вдруг наново обретается. И вот С нижний этаж, с мелкосеменящими
вьетнамками, крохотными женщинами, которые ходят тудаРсюда не подымаЯ
глаз и каждые полчаса чтоРто варят.
Нас четверо. Лысоголовый Сергеич (моих лет) движется, через каждые
дваРтри шага вздергиваЯ задом, крестцом, у него чтоРто с позвонками, где
затаилась взрывающаясЯ боль. (Невидимка идет за ним следом и нетРнет да-
ет пинка в зад.) Не пьет. Не шумит. И ко мне расположен. Он С Сергеич, Я
С Петрович, можно поговорить. Работает он с савеловскими ханыгами, выню-
хиваЯ длЯ них товар на складах и в магазинах, С клянет их, но прожить
без них уже не может.
С нами еще два мужика: оба Сашки, молодые и заметно мрачные. Вчетве-
ром в комнате С четыре кровати. Так же, как делал в крыле К, Я привязы-
ваю цепочкой (с ключиком) пишущую машинку к кроватной ножке. (Так спо-
койнее.) Предусмотрительность нелишняЯ. Оба Сашки встают рано утром,
когда Я еще сплю.
Я возвращаюсь из ночного метро С и всегда в буран, весь белый. К ночи
метет. Сергеич, увидев, дружески кричит:
С АРа. Снежный человек!..
Нет денег. Я постоянно трезв, ни грамма. Трезв, но кажетсЯ (изРза ле-
тящего снега), что выпил лишнего и что подолгу кружитсЯ голова, а с ней
и земля, столбы.
Двое мрачных оживились: у них появились доллары. Сашки тут же пригла-
сили, привели снизу худенькую некрасивую вьетнамку, которую и имели
вдвоем в течение, Я думаю, двухРтрех часов. МенЯ они выставили, Я ходил
по коридору в зимней медитации. Ходил себе и размышлял, никуда не ушел С
к счастью, потому что вьетнамка вышмыгнула из комнаты, несЯ мою пишущую
машинку. Догнал и, пристыдив, буквально вырвал из ее хрупких рук. За два
шага от нее разило мужским духом моих сокомнатников.
Ублажившись и став чуток счастливее, мрачные Сашки сели играть в кар-
ты. Один из них на кровати, другой присел на корточки, поРэтапному. Меж
ними табурет. На табурете дамы, десятки, девятки. Лысоголовый Сергеич
тем временем в своей тумбочке ищет, не может найти паспорт, нервы разыг-
рались, дергаетсЯ (невидимка, знай, пинает его в крестец). Смотреть не-
выносимо. Я и не смотрю: лежу и слушаю сленг играющих Сашек С их мрачные
матьРперемать, если мало козырей или карта идет не в масть.
Они играют в дурака, сто, двести партий подряд. НетРнет и жуют, под-
датые, но Я так и не заметил, что и когда они пили. ПоРтихому пьют
дрянь. (ТравитьсЯ на виду им стыдно?) Политура. Лачок, как сказал один
из Сашек С он чуть помоложе и лицо в конопушках. (Я уже различаю.) Он
сидит на корточках, считает козырей и все жалуется, жопа мерзнет.
От комнатного пола и правда С волна холода. Слышно, едва протянешь
ладонь.
Я лежу в лежку и времЯ от времени думаю думу, Я ее называю С мой сю-
жет. Навязчиво, как болезнь. Можно уже и без ТкакУ С это болезнь, Я бо-
лен. (Сломал свою детскую игрушку.) Не отпускает менЯ убитый гебэшник
Дубисов. Убиенный. Уже, конечно, нашли его, завонял, разложилсЯ и только
тут жильцы с пятого, верхнего дружно спохватились. ТоРто переполох. Я (в
последнюю минуту) поискал документы в его емких карманах; не чтобы ими-
тировать ограбление или какРто схитрить С поискал просто так. Не было
их. Его не опознают. И вообще не станут им заниматься, в наши дни это
еще один труп, вот и все. Менты даже счастливы, что ни документов, ни
бумажек С меньше работы.
Дтобы заснуть, прием: Я вызываю в памяти лица женщин. Реальные, они
были бы недостаточны, были бы слабы мне помочь, да и любилиРто они в ме-
ру сил, ворчали, ныли. Но с годами их осветленные лица обрели силу обра-
зов и дают стойкое тепло. КаждаЯ женщина со своей лучшей минутой. Даже
Зинаида. Даже Галина Анатольевна, что науськивала на менЯ бравых акулов-
цев. Умиротворение, ночнаЯ чистка души (женскими лицами) С линька, нар-
котик, с которым мягко переползаешь в сон.
Вахтер на входе (при всем моем недоверии к служивым) С единственный
здесь человек, в ком Я нашел близкое. Это потому, что у него маленькаЯ
