банку с солеными огурцами. Надо же, сколько нес, какой путь огурцы про-
делали!..
Спрашиваю С свое нес?.. Нет, конечно: прикупил. К художникам шел, не
с пустыми же руками!.. Да их, недопивших художников, разве теперь дого-
нишь? С говорю. Догоним! С и Дуб резонно замечает: что ж, их закутки, их
любимые гостевые места мы разве не знаем?! как, мол, нам не знать, где
могут дать (а могут и не дать) выпить. Дуб прав. Так что давай, брат, по
огурчику, слюна бежит!..
Мы жуем; входит Краснушкин, водка и полбуханки черного в руках, при-
том такого свежего, аж запах бьет в нос от самых дверей.
С Ну, делаРа! С вскричали разом. Не ждали так быстро и такого чудес-
ного приноса: летом снег выпал!
Тут же разлили бутылку, выпиваем и С опять за огурцы! Банку всю, как
есть, сожрали вприкус с ломтями черного хлеба. Хлеба оказалось даже ма-
ло, знай огурцы похрустывали. Но тут Краснушкина, такого осторожного в
старости и велеречивого, подводит жадность. Он пьет рассол. Мы тоже не
прочь (огурцов уже нет), но Краснушкин припал к банке первый. Спешит,
вкусно глотает, всасывает (Я еще подумал, так ли алчно в молодости он
воровал?) С и... вдруг давится. Попало в дыхательное. Сразу. Сильно.
Возможно, залепило горло кусочком листа. (Смородинный лист, покрошенный
в рассол.) Мы хлопали его по спине, били по щекам. Заставляли ходить на
четвереньках и мычать. И опять, опять по спине!
Краснушкин хрипел. В какуюРто минуту, казалось, он уже готов, начал
синеть. Конец фильма. Дыши носом! Носом! С кричали мы, трясли его, дер-
гали тудаРсюда за руки. ЕлеРеле пришел в себя. Миновало. Лежит, стонет.
С Не уходи, С это он мне говорил.
Но нам хотелось выпить.
Я и Дуб, подхватив под руки, отводим Краснушкина в его квартиру на
четвертом. С хорошей мебелью. С добром. Свежие обои. (Уже приготовившие-
сЯ к женщине сытые холостяцкие кв метры.) Нам всЯ эта благость сейчас ни
к чему С хмель взыграл, как ударил! и гонит, гонит по телу силу,
чувственность, даже молодость, изумительный самообман! И, конечно, на
улицу потянуло: багрянаЯ осень...
А наладчик АТКР6, бывший вор, совсем сник. Ему страшно. (Едва не зах-
лебнулсЯ рассолом!) В своей сыто пахнущей квартире, с непротертой пылью,
он был бы сейчас рад кому угодно. Он даже малознакомому Дубу говорил,
останься, чай пить будем.
С Но Я ж обещал, С Дубик отказывается.
С Погоди.
С Обещал! С Это Дубик мне пообещал выпивку, мы оставили, бросили его,
ненужного, говорливого стареющего вора С и пошли. Пить значит пить. Уже
смеркалось.
ПерваЯ попытка (вокруг общаги) у женщин в северном крыле: текстильщи-
цы? может, и наши художники там?! С волнуетсЯ Дубисов. ПочемуРто и Я
волнуюсь тоже. (Осень, читаю из Тютчева.) А Дуб уверяет, что после текс-
тильщиц мы так или иначе отыщем и нагоним художников, загулявших в ка-
койРнибудь расшикарной квартире в центре города, а вот увидишь! С у Дуба
друзей полРМосквы, уж сегодняРто он длЯ менЯ расстараетсЯ и выпить най-
дет. А Я подумал С пусть.
Нехорошо было бросить Краснушкина, Я и про него подумал С тогда же
подумал, что нехорошо, но жажда и на улицах осень победили. ПьянЯщий
(вдогон спирту) сладкий осенний дух уверил меня, что Краснушкин сам нас
нагонит, не может он не нагнать и не поспешить за нами в такой вечер
(Краснушкин не нагнал, уснул и всю ночь мучилсЯ чаем после рассола) С
да, да, нагонит, куда он на хер денется, говорим мы с Дубиком друг дру-
гу, идем, смеемся. Текстильщицы дали нам выпить кисленькой бурды, нев-
кусно, да и мало С притом уже полураздетые, одна в бигудях, одна в спор-
тивных штанах, ложились байРбай, делать там нечего. Так что мы опять
оказались двое на улице, с пьяной легкостью в сердце. Небо уже темнело.
На менЯ нашло С в возбуждении Я заговорил о нас, об агэшниках, оставших-
сЯ верными себе и своему честному, Я нажимал на слово, подполью...
С Жить в андеграунде, остатьсЯ в андеграунде в самом конце века С
неплохо, а?!. С Это Я так восторгался. Но восторгаюсь ли Я или гневлюсь,
никому и никаких прощенческих скидок. Хмельной мой Язык, знай, стенал:
скольких нас сгноили! Зачем, зачем России столько талантов, если разбра-
сывает их по своим и чужим дорогам, как россыпи козьего дерьма?!
Да уж! свирепаЯ ночнаЯ похвальба: слышать слышу (со
стороны), что хорош, что уже лишнее, но все равно
говорю, изрыгаю, тащит меня. (Как чистенький луг,
лужайка с цветиками. Как не потоптать.) СужающийсЯ круг
ныне известных литераторов, ну, держись! С Я (злой Язык,
моЯ пьянаЯ беда) не хотел им беды или кары свыше С ни их
красивым книгам, ни их семьям, ни им самим лично Я не
хотел ничего плохого, но Я хотел топтать и пинать их
имена. Я хотел метить и выявлять житейской грязью тех,
кто состоялся: кто ушел из подпольЯ ради имени, славы,
сытной жизни. Желчь взыграла С Я говорил об отступниках.
Шли улицей; конечно, не вдруг и не впервые Я бездумно распускал Язык
в компании Дубика. Я знал, понимал. (Как все мы в общем знали, понима-
ли.) Но было до фени, что особого в пьяной моей болтовне? С ну, пусть
гдеРто и комуРто перескажет, да хрен с ним. (Пусть себе подрабатывает, С
смеялсЯ в свое времЯ Вик Викыч.)
С ... Где же твоЯ выпивка?
С Найдем, С уверял Дубик. А Я даже подрагивал, хотел выпить; вместе с
вспыхнувшей алкогольной жаждой, возможно, уже просилось войти пред-
чувствие. (Набежавшее будущее уже постукивало в дверь.)
Лакеи, мол, и сучье племя, С нес Я пишущую братию, писателейРотступ-
ников, С а за квартиры, а как за свои дачи литфондовские дрожат! Эти
бывшие секретари, мать их, кто левый, кто правый, купаютсЯ в зелени
(рублевоРдолларовой), издательства завели! А этот Н. и эта НН. выпендри-
ваютсЯ в посольствах, даже спят в иных, когда перепьют С там, в прихо-
жей, длЯ пьяных русских писателей диванчик бывалый, заблеванный диванчик
длЯ будущего музея! С Я исходил злостью, но ведь не злобой. Скорее
желчью и болью, не за себЯ С за них! за захарканную Словесность, IХd
like to love It, что мне их диванчики и их валюта! ПродаютсЯ и покупают-
сЯ С не там, так здесь. Валяйте и дальше, мужики! Вы на виду. Ваше говно
уже всплыло. ВсЯ ваша немощь и сучьЯ запроданность прежде всего вылезает
в ваших строчках, господа, в ваших непородистых текстах!..
Гнев как гнев; как раз Я оступилсЯ на мостовой (под гневливый свой
накат). Ступил ногой мимо. Но устоял. Стою...
И С тихая, поРночному уже замедленнаЯ минута, когда Я перевел дух
после длинной и Яростной фразы. Пауза. И Я поднимаю глаза, спохватив-
шись, словно бы к главному авторитету С к небу. Ищу там, в темном прост-
ранстве, не вечного судью, конечно, а знакомый вечный рисунок, созвез-
дие, и хорошо бы крупное, Медведицу или Кассиопею. (ОтметитьсЯ в небесах
среди такой тишины. Отвести душу. Может, и заодно простить.) И вот, в
эту уже незлую звездную паузу и тишину (так получилось) негромкий дело-
вой голос Дубика: это, мол, хорошо, что вы позвонили. Это хорошо, что вы
позвонили. Я хохотнул. Я решил, что Дуб пьян еще круче менЯ С совсем
заплелсЯ Языком, чушь мелет, как вдруг менЯ словно ужалило. Ах, ты...
Задним числом Я уже не в состоянии определить, человек вне оценок, С
определить ту мгновенную боль и ту скорость, с какой Я понял. Дыхание
перехватило. И перед глазами пугающее пятно, выползавшее оттуда, где са-
мые темные углы души (и где глагол не медлить ). Я протрезвел. Я начисто
протрезвел. Душа, в предчувствии, длЯ того и брала, быть может, алко-
гольный разгон, чтобы в этот подстереженный миг стать как белый и заново
чистый лист бумаги. Но только писать уже не пером. Его фраза (магнито-
фон) зафиксировалась заодно с моей расхристанной пьяной болтовней; как
поощрительная. Просто и как ловко вставил, вклинил, мол, вот вы и позво-
нили С мол, Дубисову некто начинающий (я) докладывает.
С повторным, уже взвинченным пониманием (включилось сознание) менЯ
прихватил сильный горловой спазм, Я едва не захлебнулсЯ собственной мок-
ротой в горле. Я стал кашлять, кашлять...
С Погоди, Дуб, С говорю и кашляю, чтобы сбить (а, возможно, чтобы уже
и скрыть) волнение. С Я сейчас. Я сейчас же вернусь.
С Куда ты?
С В общагу и обратно. (Дом недалеко, мы толькоРтолько отошли.)
Дубик с подозрением смотрел на менЯ (а Я кашлял, словно переняв у
Краснушкина его рассольный недуг):
С Дто это нынче вы все такие кашлюны?
С СыыРсейчас, С выговорил Я, давясь словами.С ЗРзы колбыыссРсой сбе-
гаю...
С Да ты не вернешься.
С ВернуууРусь.
Я метнулсЯ в сторону общаги, торопился, бежал, но и на бегу менЯ бо-
лезненно колотило. Дерез пять или десять, через сто лет (вон куда дотя-
гиваетсЯ тщеславие агэшника) Я окажусь осведомителем, как только подни-
мут архивы. По какому бы случаю их не подняли. Когда бы и где бы... не
оправдаться... беззащитен. Никого из поколениЯ уже ни в живых, ни в ста-
риках не будет, ни этой суки, ни меня, С будем в земле. В гробах или в
Ящичках. Мертвые беззащитны. Гниль или пепел, весь наш выбор. А пленка
гебистскаЯ с магнитной записью не умирает, вот уж какаЯ рукопись не го-
рит. Сто лет будет лежать никому не нужнаЯ (но живая), заброшеннаЯ в
угол ржавого, скрипучего от ржи сейфа и всЯ в пыли (но живая), С и од-
нажды она закрутится, зашипит. Кто тогда хоть полслова скажет в мою за-
щиту? кто?.. Если человек знаменит, если жизнь на виду, возможно, запись
припрячут. Упомянут вскользь, но пощадят. Пожалеют; глядишь, и не при-
липнет. (Стряхнут комочки грязи, как с брюк в осень, и живи в веках
дальше.) А если ты никто? если человечек, инженер , агэшник, кто угодно,
тварь живая, С кому ты, маленькое говно, нужен?
У агэшника ничего, кроме чести, С повторял, подымаясь по лестнице
вверх. ПрыгаЯ через две ступеньки, надсаживал сердце (пусть терпит,
пусть надорвется, пусть платит за болтливый Язык!). Вспомнил (наконецР-
то) и о текстах, о затерянных, затраханных моих повестях и рассказах С к
ним тоже прилипнет. ИмРто за что? Я, при моей обособленности, готов
слыть хоть подонком. Слыть драчливым, злобным, с чудовищной гордыней,
неудачником С слыть кем угодно, но не осведомителем. В беспристрастных
кагебэшных отчетах однажды отыщетсЯ не непризнанный писатель, не гений
литературного подземельЯ (как говорит обо мне добряк Михаил), ни даже
просто человек андеграундного искусства, а осведомитель, филер, стучав-
ший (из зависти) на писателей, имена которых хорошо известны и славны.
Вот, значит, как завершилсЯ многолетний, за машинкой, труд.
Я вбежал в квартиру в ознобе: как в малярийной лихорадке времен
детства.
Думал (Я все времЯ думал) С отнять у него кассету (вероятно, в груд-
ном кармане), но как отнять? Он из крепких. Оглушить? но Я слишком вы-
пил, а надо, чтобы удар наверняка. А мелькнула еще одна (из отягчающих)
мысль С свирепаЯ мысль, что отнять отниму, так ведь работа, поденный
трудяга, ведь он на зарплате, а значит змеинаЯ фраза вы позвонили не ис-
чезнет. ПоощрительнаЯ по интонации, а значит впервые, значит позвонил
(я) впервые, всеРтаки вы позвонили, подхвалил. Еще могу успеть...22
К любым и разным предыдущим записям (к чьимРто, а к моим
наверняка) все равно он однажды свою фразу прибавит,
смонтирует, подклеит С от нее не уйти, она навеки в
архивах, уже завтра С поздно. Завтра как рапорт,
донесение от филера филеру, завтра и убить его будет уже
мало, будет недостаточно, будет впустую... С Мысль
лихорадила, Я открывалРзакрывал Ящики на кухне
Соболевых. Я уже знал. Я не выбрал С Я просто взял нож.
ПопалсЯ хороший (хотЯ и в ознобистую руку), складной. Я
сунул его в ботинок, за носок. Идти можно, только не
прыгать. Лезвием вниз. Нет, закрыть, следует нож
