открытием их в себе, а взяты напрямую из тех самых людей, которые шли и
шли, неостановимые, по этим землям С из них взяли, из крови, из тел, из
их душ, взяли, сколько смогли, а больше там уже ничего нет: бледный ос-
таток. В них уже нет русского. Пространства высосали их длЯ себя, длЯ
своего размаха С длЯ своей шири. А люди, как оболочки, пусты и продувае-
мы, и чтобы хоть сколькоРто помнить себЯ (помнить свое прошлое), они
должны беспрерывно и молча курить, курить, курить, держась, как за пос-
леднее, за сизую ниточку дыма. (Не упустить бы и ее.) ВтискиватьсЯ в
троллейбус им невыносимо трудно; работать трудно; жить трудно; курить
трудно ... Смотрю вниз. Дасть втиснулась, другаЯ С ждет следующий трол-
лейбус, сколько покорности, сколько щемящей жалкости в некрасивом устав-
шем народце.
Отец мне в детстве пел С несжатаЯ полоса , так она называлась, мучи-
тельная, протяжная, слегка воющая, царапавшаЯ нежную мякоть детских
сердчишек.
...Знал длЯ чегоРоо и пахал
он и сеял,
Да не по сиРииилам работу
затеял,
С тянул и вынимал душу из менЯ и из брата (и из мамы, Я думаю, тоже)
голос отца. Мы с братом сидели рядом, присмирев под гнетом песни С при-
жавшись и невольно слепившись в одно, два мальчика. Отец уже тогда пел о
них: о тех, испитых и серых, кто никак не может поутру сесть в перепол-
ненный троллейбус. Дервь сосет их больное сердце. ДервьРпространство С
это уж Я после сообразил; пространство, которого никому из них (никому
из всех нас) не досталось ни пяди. Уже с детства Я знал этого червЯ С
хотЯ еще ничего не знал. У прадедов ни пяди, даже если помещики, могли
отнять , в любой день, хоть завтра, сломав над головой сословную шпагу.
У дедов ни пяди. У дядей и теток ни пяди. Ноль. Голые победители прост-
ранств. Дервь выжрал и у меня. Сделал менЯ бледным и общинным, как моль;
Я других не лучше. И только к пятидесяти годам (к сорока, начал в сорок)
Я избавился: лишь теперь сумел, вытравил, изгнал жрущего мое нутро чер-
вя, Я сожну свою полосу. На жалость менЯ больше не подцепить С на бесс-
мысленную, слезящую там и тут жалость. МенЯ не втиснуть в тот утренний
троллейбус. И уже не вызвать сострадательного желаниЯ растворитьсЯ нав-
сегда, навеки в тех, стоящих на остановке троллейбуса и курящих одну за
одной С в тех, кто лезет в потрескивающие троллейбусные двери и никак, с
натугой, не может влезть.
Вот и последствиЯ трудоустройства, то бишь попойки у господина Дуло-
ва. Очередной гастрит. Лечусь. Третий день ем сухарики, жиденький рис.
КакРто Я пожаловалсЯ врачу, он, бедный, тоже стоял, томился, мучи-
тельно долго курил и курил на троллейбусной остановке С оказалось, врач!
Разговорились. Мне по случаю многое было интересно спросить (по врачам
давно не хожу), но Я только пожаловалсЯ на желудок. Он засмеялся:
С Вам есть полста?.. Так чего вы хотите!
Я сказал, чего: чтобы не болел желудок после выпивки.
Он смеялся.
Вспомнил о жене, о первой, конечно, С забытаЯ и потому сохраненнаЯ от
времени, она (ее лицо) все еще удерживала в себе сколькоРто моих чувств.
Наверное, она сдала: тоже за пятьдесят.
Да и чувства пережиты С лучше сказать, прожиты ; отработанный пар.
ПыталсЯ представить ее полуседой (как и Я) С никак не удавалось. Лицо
ее (длЯ меня) уже без перемен. Молодые губы и глаза слишком врезаны в
память. Выбита в камне. Узнаю ли Я ее, скажем, на улице?.. Я тоже потре-
пан времечком, но держусь. У менЯ нет живота. Жив и импульсивен. У менЯ
С руки. У менЯ твердый шаг и хороший свитер; несколько чистых рубашек.
(Если б еще ботинки!..)
СведениЯ (слухи) о приватизации приносил в основном Сем Иваныч Сур-
ков, с пятого, когдаРто мелкий работник Моссовета, а сейчас просто ста-
реющий паникер с мутным взглядом.
Старый С он только и напугал стариков. Им, еще вчера строптивым и
вздорным, ничто не шло на ум. Ни осень. Ни партиЯ в домино. Ни пивко из
горла. Они словно прощались с миром. За всю нынешнюю новизну (за все го-
ры бананов) они, казалось, всеРтаки не отдадут и не выменяют общинноРсо-
вейскую труху, что угнездилась в их седых головах. Как это приватизиро-
вать и жить без прописки?.. Старухи прятали глаза, старики подозревали
сговор. (Дтобы сын да обездолил родного отца?!.) Назывались, нашептыва-
лись баснословные суммы за каждый пахучий кв метр. Старуха тотчас зате-
вала говорить по телефону, старик молчал и курил, а через пять минут, со
слезящимисЯ глазами, со стиснутыми челюстями старикан вдруг пробегал по
коридору, на ходу напяливаЯ кепку. Куда он бежал?.. (Ничего не имеющий,
Я мог себе позволить посмеиваться.)
Первопричиной обиды зачастую становилась их глухота. Старик Неялов,
деликатный алкоголик с высокого этажа, пришел ко мне с четвертинкой.
(ТМогу ли Я поговорить с интеллигентным человеком?..У С известный за-
чин.) Был уже под хмельком и говорил о людской жестокости. Выговаривал-
ся. Но и при обиде одинокий Неялов умел остатьсЯ честным стариком: жало-
ба была обща, он так и не назвал обидчиков, возможно, родных детей, не
захотевших помочь заплатить приватизационный взнос за его чистую квар-
тирку (но это уж Я домышляю!)
Когда Я спросил:
С Ну и как дальше?.. Сумеете выжить? С ему послышалось, Я спрашиваю,
сумеет ли он сегоднЯ выпить.
В ответ, как все глухари, он сузил глаза. И несколько небрежно махнул
рукой в сторону коридора С мол, порядок, мол, дома у него еще четвертин-
ка, родненькая, зябнет в холодильнике. Кондицию он доберет. Не такой он
человек, чтобы не оставить себе норму... В сузившихсЯ глазах стояла, не
уходила обида.
В конце разговора он вдруг поинтересовался, знаю ли Я, как дохнут та-
раканы, когда их морят. Как не знать. Конечно, знаю. Одурманенный химией
таракан бродит там и тут, наконец сдыхает С почемуРто как раз посредине
комнаты, под нашими ногами...
11
Старик не отрывал взгляда от моих губ (считывал с них).
На этот раз он все расслышал и понял и мне возразил С вы не правы, то
есть не правы про последний их час. НетРнет, заторопилсЯ глуховатый ста-
рик Неялов, Я не говорю, что тараканов не надо морить. Морить надо. Но
только измените свою точку зрениЯ на их последнее ползание и гибель пос-
реди пола: это вовсе не одурманенность. Они больше уже не хотят пря-
таться, последний час: это они прощаются. Это они прощаютсЯ с землей и с
жизнью.
Поздним вечером, проверив квартиры, Я проходил мимо его двери и нас-
торожился. Стариковские кв метры пахли ожившей пылью, что на подоконни-
ках, на столе, на зеркале и на старинном комоде С пылью, с которой ста-
рик Неялов билсЯ день за днем с тряпицей в руках. Дерез двери тянуло юж-
ным, как бы астраханским полынным настоем. СтарикуРалкоголику под во-
семьдесят; скоро умрет? С отметил Я машинально.
Зато молодые волки (экзистенциально) щелкали зубами куда ни глянь.
Мое ТяУ нетРнет и ощущало ревность. Я приглядывалсЯ к их силе, пружиня-
щей походке и почемуРто особенно к тому, как энергично они, молодые,
едят на ходу С жуют, играЯ скулами. Ешь, пока рот свеж. Жили свою жизнь,
а задевали мою. Их опьянЯла сама возможность покупатьРпродавать, да и
просто толкатьсЯ по улицам у бесчисленных прилавков. Они сторожили дачи,
особняки, банки С они могли стрелять, убивать за пустяк и сами столь же
легко расставатьсЯ с жизнью за вздорную плату. Я мог только приглядывать
за кв метрами.
Как и ожидалось, менЯ попросили вон из беленых стен. Там, в квартир-
ке, поселилсЯ нанятый мужчина лет тридцатиСсорока С то есть Явно помоло-
же меня, покряжистей, да и покруче челюстью. Утром Я шел обходом и
встречал его в коридоре, мордатого и крепкого, возвращавшегосЯ с ночного
сторожениЯ дачи господина Дулова. Профи. Он не здоровался, даже не ки-
вал. Дерез месяц его там ночью и застрелили.
МенЯ (вероятно, как его предшественника в беленых стенах) и плюс вах-
тера Трофимыча С нас двоих вызвали в милицию длЯ опознания. Откинули
простынь и показали знакомое лицо в запеках крови. Выстрел в висок (ска-
зали, контрольный) разворотил его красивую крепкую голову. Губы оста-
лись. И челюсть знакомо торчала.
Высоколобый Анатолий и тут не хотел упустить С к выносу тела подос-
пев, он показал бумагу с печатью. Там документально оговаривалось, что в
случае смерти сторожа (бывает же, человек умирает) беленаЯ квартирка
706-а вновь отходит к высоколобому Толе: он может в ней заново поселить
очередного бомжа, готового ночами ходить вокруг дачи Дулова.
Однако общага в эти первые приватизационные дни боялась упустить хоть
самый плохонький кв метр. Соседствовавший с беленой квартиркой Сухинин
успел в один день сломать стенку, присоединил сомнительные кв метры к
своим и скоренько их оформил. У Сухинина двое детей. СудитьсЯ с ним
трудно, сложно С общага бы безусловно встала за ТсвоегоУ. Так что высо-
колобый Толя, взяв с Сухинина отступного (всю летнюю зарплату, так гово-
рили), оставил квартирку ему С живи и плодись дальше, хер с тобой!..
Упомянутый и точно был с ним С уже на будущий год у Сухинина, вернее, у
его жены, появилсЯ третий ребенок, дочка.
Когда Я шел мимо, оттуда (изРза двери) тянуло запахом новой мебели и
С уже совсем слабо С стенной побелкой, пылью моего недолгого там пребы-
вания.
Я встретил вас
... и все
былое.
Древко транспаранта, кренясь, ударило рядом мужика по спине, по кожа-
ну, и с отскоком менЯ С уже небольно. Притиснутых друг к другу людей
стало заносить влево к воротам магазина ТРоссийские винаУ (в те дни пус-
товавшего). Толпа гудела. Оттого что ворота, с высокой красивой решет-
кой, оказались полуоткрыты, нас вталкивало, впихивало, вдавливало в про-
ходной двор. Мы начали кричать. (Жертвы, всем известно, как раз возле
таких чугунных решеток. Из нас могли выдавить не только наш демократи-
ческий дух.) Милиционеры лишь теперь сообразили, что людей вдавило вов-
нутрь, в то самое времЯ как огромнаЯ демонстрациЯ продолжала продви-
гатьсЯ все дальше, минуЯ Манеж и к подъему на Красную площадь.
Закрыв с трудом первую створку ворот, а затем коеРкак и вторую, мили-
ционеры обезопасили нас, но и, конечно, отрезали. Деловек до ста, и Я с
ними.
С Ничего страшного: пройдете дворами! С кричали милиционеры. С Идите
домой!..
МилициЯ материла нас С мы их. Едва опасность чугунных ворот миновала,
изоляциЯ стала обидна: какого черта мы тут, а не там?! Гражданин с кра-
сивым российским флагом возмущался: он пришел на демонстрацию демокра-
тов, а не на встречу (в проходном дворе) с работниками милиции. ТОткрой-
те!У С требовал он. И нервно подергивал флагом.
С Да как теперь их откроешь?
С Обязаны открыть!
С Вот ты сам и открой! С огрызнулсЯ молодой милиционер.
Ворота с решеткой (неважно, открытые или нет) уже намертво придавило
проходящей толпой. Ни шанса. Мы поостыли. Видеть в прикрытых воротах
происк милиции, не допускавшей часть людской массы на демонстрацию, было
глупо. (ХотЯ поутру такие случаи отмечались.)
Гражданин с флагом возмущался, но уже вяло.
И тут Я ее увидел: крупнаЯ стареющаЯ женщина. На голове С перемежаю-
щиесЯ кольца черных и контрастно седых прядей.
ЛесЯ Дмитриевна Воинова. Не узнал бы ее, не сведи нас здесь лицом к
лицу. (Она тем более менЯ забыла.) Я назвал ее по имениРотчеству.
С Добрый день.
Она вгляделась.
С Простите... Никак вас не вспомню.
После столькихРто лет это было не удивительно. Мы (напомнил Я) рабо-
тали когдаРто вместе. Вы, скорее всего, менЯ не знали, но зато Я вас
знал. Да и кто же в стенах института (Я назвал тот НИИ) С кто же там не
знал Лесю Дмитриевну Воинову! С Я произнес с некоторой торжественностью,
мол, запоминаютсЯ же нам на жизненном пути Яркие люди.