не дошло, мои вечные.) Но вскоре ЛД совсем обеднела, и сюжетец иссякал.
ДенегРто нет. Так что едой, застольной сменой блюд она только и покая-
лась недели три, пожалуй что месяц. МаловатоРс! За два десятилетиЯ бреж-
невщины могла бы и побольше расстараться. Борщи и варенье со стола уже
как сдуло, картошка да супчик бледный. Она и сама понимала, что малова-
то. Только и осталось тепло женских рук, уютец вечерний, постель.
Стиральной машины у нее не оказалось; эти ТбывшиеУ, если вне своих
связей, нищают вмиг, не умеЯ держатьсЯ стойкой середины. Они как прова-
ливаются. Постельное белье было лишь немногим лучше, чем мое в крыле К.
Вот тутРто, приглядываясь, Я и отметил, что в минуты близости ЛесЯ Дмит-
риевна (ЛесЯ С так Я ее звал, вырос, дорос до краткого имени) тоже вела
себЯ теперь как кающаясЯ. Она плакала. И какРто уж слишком она стара-
лась, торопилась угодить. ОгромнаЯ женщина с белым телом, да ведь и воз-
раст, не пылкаЯ же девочка! Всхлипывала С и поначалу это еще могло быть
какРто истолковано: как затаенное продление пережитого в постели, как
чувственность или неумелый, скажем, сексуальный восторг. Однако и длЯ
чувственности отстояние во времени становилось уже неправдоподобно
большим. Уже полчасаРчас спустЯ (в полудреме, устало лежал с ней рядом)
ее тело подрагивало, а всхлипы обретали клокотание и затем слышный звук:
сдавленный непонятный плач.
С Плохо? Тебе плохо, Леся? С спрашивал Я, мало что понимаЯ и мало со-
чувствуя. Хорошо жалеть маленьких.
Крупность женщины и точно мешает понять в ней происходящее. Белое те-
ло, как гора, занимало всю постель со мной рядом, а ведь горы спокойны.
Лишь гдеРто вверху (далеко и высоко) плакало отдельно от тела ее лицо С
плакало, взываЯ негромкими (и пытающимисЯ затаиться) всхлипами.
С ... Тебе плохо? С спрашивал Я уже настойчивее. Она (шепот) оправды-
валась. Пожалуйста... Не обращай внимания... И тут же вырвавшийсЯ стон,
она тоненько, плачуще завывала.
Я не ночевал у нее, уезжал в общагу. Но перед уходом успевал заснуть
(как всякий мужчина, наскоро набирающийсЯ сил). В тишине и в темноте,
вероятно, около двенадцати ночи, ее рыдания... и Я просыпался.
Хоть и не сразу, Я догадался, что женщине хотелось вроде как выва-
лятьсЯ в земле и в дерьме: облепитьсЯ грязью, как покаянием. (Дувство,
почти не поддававшеесЯ на просвет. Из потаенных.)
Сложность в том С еще и в том, что покаяние, хотЯ бы и самое искрен-
нее, у мирского человека редко бывает стопроцентным. Мы С люди, с нами
жизнь. Так и у Леси. Был у нее, помимо покаяния, также и крохотный, еле
ощутимый расчетец. Она покается, она унизитсЯ С и тогда, ей в ответ,
ктоРто или чтоРто (высшее в нашей жизни, Судьба, Бог) поймет ее и прос-
тит. И (тонкий момент!) даст шанс опять поднятьсЯ в жизни и благо-
денствовать. Самобичевание искреннее, с болью, с мукой, но и с житейски
нацеленной мыслью вперед и впрок. Так ли замаливают грех, не берусь су-
дить. За полста лет своей жизни Я впервые видел кающуюсЯ женщину.
Речь не о признании вины С не о горьком сожалении о том
или ином проступке (таких сожалеющих женщин и мужчин
предостаточно). Она сожалела о целых десятилетиях жизни.
Неужели же полжизни своей хотела выбросить?
(перечеркнуть?) С неудивительно, что ЛД в те дни
казалась мне отчасти ненормальной. ГромаднаЯ кающаясЯ
женщина. Там и тут висели складки лишнего веса. Лицо уже
худое, голодное, в морщинах, а бока висят. Напомнила мне
саму империю. Глупо сравнивать; но Я и не сравнивал.
Просто вдруг напомнила. Бывает.
Денег нет; и продавать нечего. Тогда на что жить?.. Она потеряет се-
минар (последний тонкий сосудик, по которому пульсирует жизнь), после
чего с ее репутацией нет ходу нигде. В черном списке... Она не слышала,
где кончаетсЯ ее жалоба и начинаетсЯ отчаянное нытье, обращенное уже не
ко мне С к небу.
Теперь, разумеется, она искренне ненавидела свое участие в обществен-
ных судах.
С А как же вы, Туров (Абрамов, Гуревич, Зимин, Дуриловский...), дума-
ли жить дальше? С задавала ЛесЯ Дмитриевна Воинова свой частый в те дни
вопрос. Спрашивая, она вскидывала столь многим памятные (редкой красоты)
глаза.
Все остальные С за судилищным столом С важно, почти ритуально, смол-
кали. Пока ктоРнибудь из них, охотливый, не подгонял бедолагу вновь:
С Вам задали вопрос. Как вы собирались жить дальше?
А менЯ (сейчас) Язвила мысль, что ЛесЯ Дмитриевна как раз и была нас-
тоящей в то фальшивое брежневское время, когда она со товарищи сидела за
судным столом и веским словом изгоняла людей с работы. Та демагогша,
красиваЯ и решительная, обожавшаЯ своего гладко выбритого мужа, партийца
и степенного карьериста, не позволявшаЯ себе амурных развлечений (ни ра-
зу за жизнь, сказала) С та ЛД была житейски настоящей и поРсвоему иск-
ренней. А эта, в плохонькой квартирке, однаРодинешенька, без копейки де-
нег, обнищавшаЯ и неприспособленная, виделась ноющей и тем сильнее
фальшивой, чем старательнее она унижалась. (ХотЯ каялась. ХотЯ как раз
сейчас, возможно, она становилась настоящей, а ее муки искренними.) В
каждой крупной женщине С маленькаЯ девочка, это известно, но девочка
оказалась совсем уж маленькая. Ее растерянность. Ее голосок! Куда делись
ее приятели? Не имела даже соседей в привычно житейском смысле. Дтобы
продать сервант, позвала людей с улицы. Где ты их нашла?.. Они видели,
как ЛД продала серьги, подошли к ней после в метро и спросили, не про-
даст ли она им шубу, котораЯ на ней. Она испугалась, а они все шли и шли
за ней до самого дома. Тогда она сказала С вот сервант, сервант она про-
даст, они сунули ей денег, к парадному тут же подрулила машина, и
стильный сервант птичкой выпорхнул в дверь. Она плачет. Денег мало. Дали
совсем мало. А что она могла? Звать милицию, кричать?.. она не умеет
кричать. (И никогда не умела. Умела выступать в общественном судилище.)
Плачет, но ведь агэшника жалостью не сразу проймешь; тем более белым
днем.
ПлачРто о мебельной погибели С плачет, а Я думаю о ее необыкновенных
габаритах, ах, жаль, не живописец! Вот ведь она лежит: большие и узкие
белые груди стекают с горы вниз, завершаясь огромными бутонами сосков,
налившихся, ах, эпитет С алым цветом. А белое тело дает линию и перерас-
тает (по линии взгляда) в еще большую, в ослепительноРбелую гору ее за-
да. КакРкаЯ линия. Ловлю себЯ на величественных мыслях: мне бы порабо-
тать, да, да, принести машинку и здесь поработать. Сию минуту. Это как
на пленэре. Поставить машинку прямо на гору ее задницы, и Я бы сейчас же
вернулсЯ к Литературе, вдохновившись на страничкуРдругую. Застрекотал
бы! (Какой там Мур! Здесь попытка сравнятьсЯ с богоравностью древнееги-
петской скульптуры...) Какое вдохновенное могло быть сочинительство С Я
бы себе стрекотал по клавишам, как в былые времена, тихоРтихо, никому в
мире не мешая, моЯ югославскаЯ машинка на этом русском айсберге была бы
неприметна, как эльф. Как мушка. Ну, сидит себе. Ну, маленькая. Ну,
пусть.
Плачет... Конечно, ее раскаяние вынужденное, отчасти головное, но
ведь кто и когда мог ее научить? Культура покаяниЯ не пустяк. Самообуче-
ние униженностью?.. Плачет, С но чтоРто же в этих всхлипах и от молитвы.
То есть с каждым унижением и последующим рыданием она вымаливала себе
поворот судьбы. Поворачиваюсь к ней, полный жалости, но вновь натыкаюсь
взглядом на громадное белое бедро. Да что ж такое?! А тут еще энергичнаЯ
загробнаЯ ревность С встречный взгляд выбритого партийца. Следит со сте-
ны. Тень мужа какРто особенно зорко устремляла глаза, когда Я, сбросив
ботинки, забиралсЯ в его спальное царство.
ПросыпаетсЯ желудок: чувство голода. (И с голодом С проблема еды.) Я
не могу себе позволить ее объедать, ЛД нища. Надо бы хоть чтоРто с собой
приносить, но что?.. Могу купить только гнусной колбасы. Я, правда, при-
нес свежайший батон хлеба.
Я так и сказал:
С Свежайший. (Мол, только потому и принес. От свежести. А не от ее
безденежья.)
Но не могу же носить только хлеб. Каждый день приходить и доклады-
вать:
С Свежайший.
Поужинай со мной, говорит ЛД. Отказываюсь: Я, мол, плотно пообедал.
Ну, хоть чай. СегоднЯ нет, говорю решительно. Пора уходить. ЛесЯ Дмитри-
евна стоит у зеркала, наскоро приглаживаЯ волосы и оглядываЯ себЯ длЯ
последнего (на сегодня) объятия, взгляда глаза в глаза С у самых дверей.
Общественный суд нашего НИИ Являл собой типичное заседание тех давних
лет, спрос за столом, а одним из семи судей была красиваЯ ЛесЯ Воинова
(мне 27 С значит, ей было 24С25, всегоРто!). ЛесЯ Воинова произнесла
тогда энергическую краткую речь, глаза ее лучились. Она еще и одернула
сидящих за столом мужчин:
С ... Скучно ваше препирательство. Пора голосовать С виновен он? или
не виновен?
Как и многие в НИИ, Я не раз слышал ее имя, знал в лицо (она менЯ
нет). Возможно, был влюблен. Она еще не защитила диссертацию, но уже за-
вершала ее С никто не сомневалсЯ в успехе. Общественной карьеры ЛесЯ Во-
инова не делала, именно и только научную, но ведь красивой женщине хоте-
лось быть на виду С быть на людях. Какой из молодых женщин не хочется,
чтобы сказали, мол, ах, ах, выступила с блеском! И чтобы еще на ушко
шепнули Ти красивая, и умная!У С и ей, разумеется, сказали и шепнули, с
тем сладким придыханием, что так женщине льстит. Ее уже тогда нетРнет и
звали ЛесЯ Дмитриевна. ИмЯ ей шло. Она мне нравилась. И, если честно,
женскаЯ красота ее взволновала менЯ за тем столом куда больше, чем то,
что после ее краткой речи и голосованиЯ менЯ выгнали из НИИ. Я и сам со-
биралсЯ слинять; уже лепил первую повесть.
Теперь гнали ее. Двадцать (и семь) лет спустя.
15
Из отчаяниЯ и последних сил (и на последние деньги) ЛесЯ
Дмитриевна зазвала к себе на ужин с бутылкой вина троих
влиятельных дядей. ТОдин с именем. Другой у демократов
на хорошем счетуУ, С возбужденно шептала она, выставляЯ
менЯ из теплой постели и начинаЯ готовить стол. Я еще не
понимал, что она менЯ стесняется. То есть внешне
понимал. Но не понимал степени ее стеснения. Она дважды
отсылала менЯ в магазин, чтобы купить то и прикупить
это. И вот на собранные копейки, на наши общие С на
столе какРникак чтоРто было, стояло, лежало в тарелках.
А на кухне дымилось: ЛД готовила, засучив рукава.
(Правило известно: денег нет С стой у плиты.) Но менЯ
вновь отослали, и приготовленного стола в его полной и
зрелой красе Я не увидел. Я увидел уже измазанную посуду
(в полночь). И грязные их вилки. Зато, вернувшись, Я
опять нырнул в ее теплую постель.
Трое, пришедшие к ней в тот вечер, вели долгий разговор о политике. О
науке. О ведомственных дотациях, грантах и прочей своей застольной чепу-
хе. Повздыхали о том, как времЯ идет. Один из них даже решилсЯ на тост С
мол, ЛесЯ Дмитриевна не стареет. Они, конечно, записали день, когда Уче-
ный совет будет заседать и в числе прочего решать вопрос о ее семинаре.
Но ни один из них туда не пришел. И не по какойРто там сложной
нравственной причине. Просто забыли.
Зато из НИИ ей позвонили С интеллигентно, приватно, но с мягкой угро-
зой сказали, пусть ЛесЯ Дмитриевна не приходит на разговор о закрытии ее
семинара, так лучше. Мол, что уж тут. Пусть не цепляется.
Я не поверил: С Леся. Не преувеличивай!.. Кто это мог так звонить?
Но, поразмыслив, Я нехотЯ согласился, что так, пожалуй, оно и есть:
нашлись и всегда найдутсЯ люди, готовые толкать падающего. Они очень хо-
рошо толкали в брежневскую эру диссидентов или сочувствующих им. Сейчас
с затаенным, с уже заждавшимсЯ удовольствием они толкали и топтали Тбыв-
шихУ. Те же самые люди. Троечники, посмеивалсЯ в молодости Веня.
А поздним вечером раздалсЯ еще один звонок, ЛесЯ спала С Я взял труб-
