замеряльщиками!), тараторил, вот и жизнь, вот и жизнь наша идетРпрохо-
дит...
А на этажах и в коридорах потревоженный инстинкт собственности дал
себЯ знать прежде всего у женщин: женщины обрели подчеркнуто агрессив-
ные, резкие, вдруг визгливые голоса.
С оттягивающими руку авоськами они, чтобы общаться, останавливались
теперь у самого входа. Возле вахтера. Их было далеко слышно:
С ... ХрымакоРоовы?! Будут делиться?
С А как, если из двух комнат С одна проходная! Эти Хрымаковы (такие и
разэтакие) бранятсЯ втихую по ночам, едва детей спать уложат...
С А днем?! Днем тоже грызутся, как собаки! С Женщины судили Хрымако-
вых, Петровых, Сидоровых, кого угодно, и тем заметнее было, что их оз-
лобленность С это их собственный страх перед завтрашним днем.
Едва одна замолкала, другаЯ женщина должна была тотчас вступить, не
то успеет влезть со своим злым захлебом третья. На какойРто миг женскаЯ
Ярость захватывала и меня. (Изысканный словарь их нацеленного зла.)
Здесь же С и вахтер. Встречи женщин как раз у входа, и вахтер, как при-
вязанный, был вынужден слушать, Одиссей и сирены. Их исподтишковое зло,
их гнуснаЯ и поРсвоему талантливаЯ ожесточенность вогнали старого служа-
ку в транс. Он все ниже опускал голову, словно бы клевал лежащую перед
ним на столе связку белых ключей.
И вдруг как заорет (Я вздрогнул, услышав немыслимой тональности свое
имя):
С ПетроРооРвиРччч! Гони их на ... . Я их поубиваю!
И на той же высокой ноте:
С СуРуууРуки!..
Дерез день его уволили. Формально: за коротенькое слово в три буквы.
Обычное дело: когда люди занервничали, когоРто уже надо, уже пора
выгнать С изгнать. (ХотЯ бы когоРто.) Общага потеряла честнейшего на мо-
ем веку вахтераРслужаку. Он не был со мной дружен. И ни с кем другим. Он
просто следил за входомРвыходом.
Если женщины, припозднившись, возвращались с работы, а Я (вечерний
обход) еще не лег и слонялсЯ коридором С им становилось не по душе. Мое
коридорное бдение, руки в карманы, теперь тоже выводило женщин из себя.
А Я всегоРто и шел в сортир покурить. Сортиры, как и положено, в кварти-
рах, но на этаже есть и оставшийсЯ от старых времен, общий. (ДлЯ курениЯ
в конце коридора. Тихо, чисто; жаль, всегда темно.)
Приблизилась. Поджала в нитку губы:
С Иди работать. Иди трудиться, бездельник, С шипит ни с того, ни с
сего мне в лицо, проходЯ мимо и не ждЯ ответа.
Мощна, толста С из тех, кто полагает, что они сильны духом (сильны
жизнью) только потому, что запросто дают оплеухи своим мужьям.
Науськала еще и мужа: ТПоди. Поди, вправь ему мозги...У С и тот уже
идет, вышагивает коридором, тоже сунув руки в карманы, С идет в сторону
сортира, где Я курю и откуда (из темноты) выползает облако моего дыма.
Но муж, понятное дело, разговаривает со мной куда мягче, чем жена, а
то и сам, солидарный со мной, честит свою бабу. Мужики знают, что Я не
зол. И что взрывной, знают. И что в этих тусклых коридорах Я не имею
своего жилого угла, но тем трепетнее защищаю свое ТяУ; оно и есть мое
жилье, пахучий жилой угол.
С Иди работай! Дто ты здесь слонов слоняешь! С всеРтаки напустилсЯ на
менЯ один из них, науськанный.
Я стоял и молчал. Ни слова.
С Тунеядец. Седой, а не заработал и рваного рубля? на что ты жи-
вешь?!.
Кричал, накручивал сам себя.
Он ушел, так и не поняв, какое чувство на менЯ нагнал: страха в моих
глазах он какРникак не увидел. А может, и увидел? (Не уверен, не знаю,
как мимикрировало мое лицо, когда Я так сдерживалсЯ и старалсЯ не дать
ему в лоб.) Он уходил, топоча ногами и даже рыкаЯ (довольно громко) С и
сплевываЯ свое остаточное зло под ноги. Он тоже не зол. Он просто хотел,
чтобы Я отсюда ушел и рыл траншею от Урала до Байкала.
Я стерпел. Я многое в те дни потому и стерпел, что Дубисов С Дубик
живьем С еще стоял перед моими глазами. НетРнет и возникало: живой Дубик
и та ночь. Особенно когда остановила милиция. Мент. Дубисов с ним заку-
рил: оба в полутьме. (А другой мент менЯ обыскал. Я помнил телом его
жесткие руки в скорый миг обыскивания.)
И ведь не десять, не двадцать минут С час за часом нацеленных ночных
хожений, шли с ним рядом, друзьЯ навек. Терпеливо же таскался, ходил,
обивал ноги вместе со мной настырный гебэшник Дубик, С нет, не их клич-
ка, там он какойРнибудь Алексеев или Иван Иваныч, совсем просто, не уце-
пить. Но Я уцепил. Я ходил с ним и за ним, тоже терпелив, С ходил из
сборища в сборище и из дома в дом, словно бы добавлявший там и тут по
полстакана алкаш, который все больше проговаривался. Есть, мол, знакомый
(кто?) С а тот самый, один мой знакомый, разве не слышал, за мзду подде-
лывает длЯ литераторов визы, С Дубик слушал вполуха, а все же он был на
крючке, онРто думал, что Я на крючке (бутылка водки, непочатая, в его
кармане)...
Годуновские мальчики, дети у гроба Дубисова (восьми и
пяти лет) С первое, что должно бы подсовывать русскому
писателю чувство вины, а с ним и малоРпомалу выползающаЯ
из норы совесть. Писатель слаб против детишек, против
испуганных и примолкших (тетка их подтолкнула на шаг
вперед, ближе к отцовскому гробу. Два мальчика...). Но Я
не давался: Я сказал себе, что у Дуба, скорее всего, уже
взрослые дети. Я их повзрослил: двадцать и семнадцать.
Парни снесут. Зарастет травой. И уж во всяком случае не
узнают однажды со стыдом и с негромким эхом позора, что
они дети стукача, взрослеющие и кормящиесЯ на доносы.
Так думалось той стороной моего ТяУ, котораЯ не
разъедалась ни при какой рефлексии и только твердела.
Но у ТяУ была и оборотнаЯ сторона, другой его бок помягче, бочок, как
говаривала моЯ мама. Стукач сгинул, обнаружили по вони, не смогут даже
опознать, С думалось о настырном и говорливом гебэшнике Дубисове, о Ду-
бике, о трупе воочию. О том, что он все еще лежит там неприбранный...
Кавказец в конце концов понятен и простим, какРникак ножи мы вынули
почти одновременно. Столь мгновенную развязку на скамейке в сквере можно
и впрямь счесть разборкой и видом поединка в наши дни. (Соотносилось с
дуэльными выстрелами на заснеженной опушке.) Но за гебэшника совесть
настаивала на моей вине С зарезал бедолагу! Мол, тутРто никакой засне-
женной дуэли и ренессансности. Просто взял и зарезал. И оставил валятьсЯ
труп. Ведь человек.
С той же, совестливой стороны еще и подсказывалось, гебэшники, мол,
предусмотрены современным обществом: необходимы. Как необходимы менты.
Как необходимы пожарники, разве нет?..
Более того: подползала нехорошаЯ и почти подлаЯ мысль (подлая, потому
что нечестно, в обход причин и следствий) С мысль, что даже эта нынешняЯ
и всеобщаЯ ко мне перемена (общажников, их жен, женщин), их вспыхнувшаЯ
нелюбовь инстинктивно связана у людей как раз с тем, что Я сам собой вы-
пал из их общинного гнезда. Сказать проще С Я опасен, чинил самосуд, за-
резал человека, оставил детей без отца...
Не пустили менЯ на поминки старичка Неялова.
С А чо тебеРто здесь делать? Мы тут сами отлично сидимРпоминаем, С И
беззубый наш гигантРпохоронщик (с первого этажа) плечом преградил мне
вход.
Я не ожидал. Старичок Неялов, глуховатый алкаш и чистюля, был уже в
земле сырой, а Я даже не выпью за столом стопку ему в память? С как же
так! (Или опасаются, что мечу на освободившеесЯ жилье?)
Но похоронщика поддержал и слесарь Кимясов. Вышел С дымит беломори-
ной. Не пускает... Возможно, будь у менЯ водка с собой, Я бы и в узкую
дверь прошел. Они бы не посмели. Но не было в тот день на водку.
Всю жизнь, как известно, люди ходят на поминки и пьют от души и зада-
ром. Однако беззубый похоронщик тотчас использовал мое замешательство.
Сука. Он Ядовито (и уже прикрываЯ дверь) заметил мне:
С Ничо. Выпьешь какРнибудь в другой раз.
И слесарь Кимясов, пьяница, засмеялся:
С Не каждый же день.
Но, конечно, женщины и в нелюбви были первые. (Как и во многом другом
более чуткие и непосредственные.) Могли бы, мол, и приветить тебя, Пет-
рович, и щец дать в обед, и словцом утешить, сам знаешь! Но теперь С
нет. Точка...
И опять их упор был на то, что не они переменились С Я переменился, и
что раздражение и нелюбовь общажников только и объясняютсЯ моей, мол,
перед ними виной, чуть ли не кровью на моих руках, вот ведь как. Вино-
ватРс! Мной же придуманное чувство (чувство вины) становилось ре-
альностью. Смешно, но со мной даже не здоровались.
Не здоровались и грубо окрикивали в коридоре, а под спудом (Я
чувствовал) в их зажатых душах билсЯ тоненький голосок, исходил тоскли-
вый плебейский крик, что все равно, как с жильем, так и с собствен-
ностью, всех нас обманут. Родненькие, да нас же надуют. Да когда ж оно
было, чтоб нас не надули. Горькое знание уже давило, а чувство неизбеж-
ной (в будущем) обманутости загодЯ развязывало им защитные инстинкты.
От одной только мысли, что ты обманут, а другому задарма (и лишь не-
которой торопливостью) удалось обрести собственность С а с ней и новый,
с иголочки, смысл жизни! С от одной этой мысли общажный человек может
заболеть. Выгнали Фалеева: жил на третьем этаже у родичей, на птичьих
правах, лет уж пять. Клятвенно уверял Фалеев, что не собираетсЯ прописы-
ваться, не претендует (и в приватизации не участвует), но ему твердо
сказали С езжай в свой Ржев. Уехал.
Выгнали двух приживал, что с седьмого этажа.
На восьмом на непрописанного электрика Колю донесли всем миром в ми-
лицию.
Затем обнаружили и выперли старика Низовского, ютившегосЯ на втором
этаже, несчастного и беспамятного, старик зажилсЯ в гостях С да так в
комнатушке и остался, ан нет, уезжай! (К кому первоначально приехал,
старик даже не помнил. Уж много лет. Забыли и те, к кому он приехал.)
Обнаружив обострившимсЯ чутьем потенциальных претендентов на кв мет-
ры, выдавливали их из общаги, как из тюбика. (Меня, разумеется, не надо
было обнаруживать. Сторож. МенЯ знали.) Ловкий, мол, приживал, и опас-
ный, опасный! Они боялись общениЯ С боялись подобреть. Отводили при
встрече глаза: а вдруг он (я) возьмет да и тоже запретендует на какиеР-
нибудь общажные кв метры С мол, тоже ведь человек.
Особенно те, что сильно постарше, вспоминали теперь как манну небес-
ную советскую нищету, равную длЯ всех.
С Мы были другие! С восклицал старик Сундуков во дворе у столиков,
где шахматы и залапанное их домино. Всерьез был расстроен. Ностальгирую-
щий старик в мою сторону и не глянул, озлоблен. Не хотел менЯ видеть.
Правда, он трижды кряду проиграл в домино.
ВернулсЯ Ловянников, вернулись срочно Конобеевы С прервали отъезд,
чтобы тоже приватизировать свое жилье. Вернулись Соболевы (изРза грани-
цы). Осталась (из сторожимых мной) квартира Дерчасовых, вотРвот могли
объявитьсЯ и они.
Сам Струев черт бы с ним, но вот жена, злобнаЯ и тощая, выдубленная,
высосаннаЯ пятью детьми сука, к которой как раз приехал ее братан шах-
тер. Простой мужик С просто все и понял. Приехавший в отпуск погостить и
заодно (характер) покуражиться, он не давал мне пройти в коридоре, а
Струева подсказывала, мол, двиньРка его шахтерским плечом, братан. За-
деньРка его!..
Коридоры С это ж мое. А шахтер, с амбицией и с крепкой (по тем време-
нам) деньгой, двигался, как среднего размера танк, именно что средний С
мощно, ровно наезжающий. Я сторонился. Поближе к стене. КакРто прошли
совсем рядом, плечи коснулись, издав краткий шероховатый звук. Он, веро-
ятно, пересказывал каждый раз, как Я жмусь к стене, и баба Струева полу-
чала радость (и она, и ее муж, и сам геройРшахтер хохотали). В его кори-
дорном надвижении на менЯ выявлялась философия, не личная, конечно, а с
чужой подсказки С так легко им всем дающаясЯ общажная, общепитовскаЯ фи-
