про нашу потайную в вестибюле выпивку. Даже сушенаЯ КалериЯ уважает
праздник. Иду. Уже иду. Оклик тотчас делает менЯ управляемым С послушный
больной, пожилой, с седыми усами и с препаратом в крови (Я вмиг сделалсЯ
таким), ухожу.
Машу женщинам рукой: мол, пока, пока!
Поднимаюсь С на этажах тишина и безжизненность. Никого. Но стены сто-
ят. Больница тихо проживает праздник. Я тоже присмирел, Я сыт. Женщины
дали мне съесть две куриные ноги, да и беломясую грудку (обедать Я вряд
ли пойду).
Я подходил к кабинету все ближе, крутЯ по часовой нитку, вылезшую из
шва на рукаве. ВремЯ остановилось, часы без стрелок. А в коридорной ти-
шине (из тишины) звучал и доносилсЯ до моих ушей характерный поющий го-
лос, которого уже нет на земле. Голос никак не мог быть. Но был, зву-
чал...
Я слышал голос моего отца.
Только не сжаРааата полоскаРааа
однаРа...
ТрайРтрайРтрайРтаРта навоооРодит
онаРааа,
С поет отец, это голосом отца поет Веня.
Казалось, он и на этот раз вспомнил длЯ менЯ и интонацией выкачивает
из тайников нашего детства волнующее и забытое.
С Еще! Пожалуйста, еще! С слышен напористый ХолинРВолин.
Он, белохалатный гипнотизер, командует сейчас Веней, а тот, бедный,
поет. (Внушаем. Подвластный тип больного.) Я, едва вошел, вижу, как Хо-
линРВолин воздействует С рисует руками в воздухе изящные круги, завора-
живающие пасы, и как через Тне хочуУ ВенЯ (мой седой брат Венедикт Пет-
рович) приоткрывает свое детское ТяУ, распахиваЯ закрома перед этим лов-
ким дипломированным гангстером. Я испытываю укол обиды. Крохи детства,
пенье отца и пришел солдат, стоит на пороге... ВенЯ припомнил длЯ меня,
мне. Мои посещениЯ раз в одинРдва месяца. Два месяца ВенЯ роетсЯ в своей
великой (но не бесконечной же) памяти, чтобы передать брату забытый им
светлый детский миг.
С Еще!..
По горестному лицу вижу, что ВенЯ (он никогда не пел, не умеет) муча-
етсЯ и что даже под гипнозом, в дурмане подчиненности чужой воле он по-
нимает, что у него отнимают, грабят: он сожалеет, что отдает.
С Еще, еще. Прошу!
И ВенЯ снова. ИмитируЯ сильный отцовский баритон, он заводит, но,
сорвавшись в фальцет, пищит, как женщина:
ВыхожуРуу одиРиииРн ЯРяЯЯ...
СмеетсЯ Иван Емельянович, смеетсЯ медсестра Адель Семеновна, что с
родинкой, даже мне смешно. Голос ХолинаРВолина: ТНу, ну!.. Смелее! Про-
должайте!..У С Психиатр упоен. Психиатр демонстрирует свои возможности
(а вовсе не Венины). В его мягких пасах, в его повелевающих словах
власть, ликование С самоопьянение властной минутой!
А Я?.. Я слушал и только виновато улыбался: поет, мол, отец... его
узнаваемый голос.
ВенЯ смолк и взглянул на старшего брата (на меня). А старший (Я вижу
себЯ со стороны) кивает в ответ, это было странно, это было немыслимо,
гадко, но Я ему кивнул, мол, да, да, да, С мол, они врачи знают, пой,
пой, ВенЯ , все правильно, это жизнь. (Не зрЯ они кололи менЯ и вовсе не
в беспорядке, как Я полагал!) Вместо запальчивости и гнева во мне про-
должала длитьсЯ смиреннаЯ тишина. Сердце пропускало взрывной такт, ровно
один такт, но в нужную и точную секунду. А препарат, растворенный в кро-
ви, в этот контрольный миг плавно переносил мое ТяУ, возносил в высокое
воздушное пространство. Я парил. Я видел все сверху. Сердце млело.
16
В кабинете (вид сверху) Иван Емельянович сидит за столом
и разговаривает с моим лечащим (ага! и Зюзин здесь!).
Они о зарплате: больница без денег... не выплачивают
второй месяц... индексация... письмо, но не министру, а
замминистру! С заявляет осторожничающий Иван. А те двое
заняты пением (тоже вижу сверху) С брат ВенЯ поет, в его
глазах, на щеках мокро, но едва ли от унижения, скорее
от полного под гипнозом сопереживаниЯ (отец, когда пел;
глаза слезились). Седоголовый беззубый Венедикт Петрович
поет отцовским голосом, а ХолинРВолин в упоении машет
ему рукой, определяЯ темп властными псевдодирижерскими
жестами. А где Я?.. А Я в стороне. Вижу свою седую
макушку (вид сверху). Плечи. И мои руки, сплетясь на
коленях, тихо, зло похрустывают пальцами в суставах, в
то самое времЯ как на менЯ (слушающего пение) накатывает
волнами счастье, почемуРто счастье.
Отвести Веню в его отделение С это, конечно, доверие. Мягкий при-
казРпросьба. Но еще и дополнительнаЯ их, врачей, доброта, мол, вот тебе
на десерт: путь недолгий, а по пути вы, братья, сколькоРто еще пообщае-
тесь. Двое, никого больше. (А то и попоете, если у вас принято, С напос-
лед подшутил и подмигнул не столько злой, сколько пьяный ХолинРВолин.) Я
с радостью, Я С с Веней. Коридор, казалось, длЯ нас и сверкал. ТакаЯ
весна за окнами! Не столько злой, сколько пьяный, пьяный, пьяный ХолинР-
Волин, повторял Я про себя, счастливо улыбалсЯ и был готов любить даже
ХолинаРВолина, хороРооРший же врач! УРумный!
Стоп, Веня, лифт не длЯ нас, в обход, в обход! С мы спускаемся, марш
за маршем, по ступенькам, пахнущим хлоркой. Венедикт Петрович ничему не
удивляется, он рядом, покорно идет. В его покорности все же занозка,
микроскопическаЯ обида на старшего брата, который не прервал его подгип-
нозного пения, не вступился, когда пьяный Холин показывал свой талант
(вынимал душу). Веня, впрочем, забыл. Незлобив.
Но Я, видно, сам напомнил о моей вине. ТНе сердись. Не сумел ЯУ, С
говорю ему, потому что не хочу пропустить случаЯ немного перед ним пока-
яться. (Неважно в чем.) Он кивает: да... да... да... Простил. Сначала
забыл, теперь простил. Дувство замкнулось на самое себя, Я обнял брата
за плечо. Мы даже не знаем, чего это мы оба вдруг засмеялись, заулыба-
лись. Так от мрамора отпадает кусок грязи, дай только ей подсохнуть. Мы
дали. Родство.
А минутой позже мы попадаем в совсем иные чувственные объятия: в
женские. С ума сойти: обе женщины, эти выпивохи, все еще здесь! Под ми-
гающеРиспорченной надписью выход на той же длинной скамье длЯ посетите-
лей (в вестибюле) сидят и закусывают Бриджит Бардо и Мерилин Монро, обе
навеселе. ТА говоришь, вас никуда не пускают! Лгун!У С прикрикивает Зи-
наида, хмыкаЯ и обдаваЯ запахом съеденной курицы, который Я тотчас при-
поминаю на своих усах. Женщины и не уходили. Помахав мне тогда рукой,
они не ушли, а решили, что праздник и что надо же им допить начатую. Но
тогда зачем им долго возвращатьсЯ домой или искать скамейку в парке, ес-
ли скамейка вот она и если они на ней хорошо сидят? Т...Да и чувство мне
верно подсказывало, что ты его как раз уговорил. Дто уговорил и сейчас
приведешь!У С поясняет Зинаида, перестав наконец радостно жать менЯ ру-
чищами и наливаЯ в пластмассовые стакашки недопитое.
Ее подруга (уже подзабыл, а ведь как остро ее хотел!) разламывает ру-
ками очередную курицу, но на этот раз не вареную, а жареную С изРпод
рук, из развернутого свертка нас обдает морем чеснока и вожделенной об-
жаркой домашней готовки. Венедикт Петрович, раскрыв беззубый рот, сронил
на пол длинную струйку слюны. ТНоРно!У С это Я ему строго. Подсказываю:
ТНоРно, Веня!У С отираЯ ладонью еще одну набегающую его струйку и сгла-
тываЯ две или три своих.
Сидим. Подруга Зинаиды (не помню имя) доламывает куриную грудку, но и
времени не теряет: рукой она крепко обвила Венину седую голову. (Работа-
ла, возилась с курицей, но мужчину, прихватив, уже тоже не отпускала С
мой.) Под хруст курицы Я каждый раз боязливо взглядывал на Веню, все ли
у него с шеей в порядке. Венедикт Петрович тоже в некотором страхе смот-
рел на меня, вернее, на мою ладонь, нагруженную четырьмЯ пластмассовыми
стакашками, в них Зинаида бережно разливала принесенный прозрачный дар.
Детыре стакашки покачиваютсЯ на моей ладони и тяжелеют. Я удерживаю их в
равновесии. Не знаю, как теперь объявить женщинам, что никого, увы, им
не привел, со мной мой брат, а вовсе не дебильноРлогический Юрий Несто-
рович.
С Не пьет. Не наливай ему, С велю Я, едва горлышко наклоняетсЯ над
четвертым стакашкой. Женщины делают постные лица, какаЯ жалость!
Но выпили С и просветлели. Я тоже. Мы хрустим куриными сладкими хря-
щиками. ВенЯ ест медленно, торжественно держа обжаренное птичье крыло.
После каш, после каждодневной казенной ложки легкое крылышко в руке не-
сомненно его волнует: тайники его памяти всколыхнулись (Я чувствую), и в
наше детство, в темную воду Времени, вновь отправляетсЯ маленький водо-
лаз: отыскать и извлечь.
С Неужели нельзЯ удрать? С сокрушаетсЯ Зинаида, глядЯ глаза в глаза
более чем откровенно.
С В этих шлепанцах? В этих спортивных штанах?
С Не выпустят, думаешь?
С Думаю, не впустят. В метро.
С Если в такси, то впустят, С вторгаетсЯ баском подруга. Она медли-
тельна и деловита. И спокойна: она уже не ломает Вене шею, она его поня-
ла , не мучаЯ и лишь нежно оглаживаЯ его красивые руки. (ВенЯ ценит при-
косновение.)
С Я бы не против такси, С мечтает вслух Зинаида.
Я молчу.
С А деньги С а платить чем? С фыркает Зинаида на свою же лихую мечту
прокатитьсЯ до самого дома с шальным ветерком.
С Разве что натурой! С веселитсЯ басовитаЯ подруга, размышляЯ тоже
вслух.
Допиваем последние полстакашки. Зинаида прямоРтаки сильно расстроена.
Шепчет: ТАх, как бы Я тебе дала!У С шепчет мне в ухо, интим, но подруга,
как и положено подругам, слышит отлично. Она тоже вздыхает. Вздох (ее
алчный выдох) случайно задевает рикошетом Венедикта Петровича (тотчас
побледневшего). Но вздох направлен не ему:
С Обе. Обе бы дали, С баском сожалеет подруга, глянув в мою сторону.
То есть обе мне, тоже интим. Смеюсь. А подруга тихим шлепком мне по шее,
мол, тсРс, наш секрет...
Прощаемся. Зинаида томно целует меня, то закрываЯ глаза, то открывая.
(И остро поблескиваЯ белками.) Обещаем друг другу скоро увидеться, уви-
деться, как только менЯ отпустят... послезавтра... нет завтра, завтра!
Пахнет курицей от ее рта, от моих усов, но и случайное прощанье так
стискивает грудь, душу, каждый раз женщина прощаетсЯ как навеки С столь
острое и столь неадекватное бабье прощанье захватывает даже мое нынеш-
нее, водянистоРпрепаратное сердце. Не увидимся. В томРто и печаль, что
не увидимся! (Даже если увидимся.) Не увидимсЯ и уж, конечно, не вернем
себе этой пьяноватой минуты, этого обвального расставания. Никогда, вот
в чем всЯ штука, никогда, в том и жизнь. А ведь надоевшаЯ баба. Женские
глаза при прощанье огромны и несоразмерно напуганы, это еще зачем?..
ТДай же поплакать!У С сердитсЯ Зинаида. БасовитаЯ подруга тем временем
тихо ласкает Венедикта Петровича, обняв одной и запустив другую руку ему
в карман. ВенЯ млеет. Ласкает его она так бережно, мягко, мы бы и не за-
метили, если б она вслух не посожалела о нем, не проговорилась: мол,
смотриРка, седой, а коленки стискивает, в нем еще мальчик осталсЯ . Бро-
саю на нее строгий взгляд. Она взглядом же отвечает: успокойся, Я с ним
самую чуть, Я ему, как родная. Не боись.
Встали. Разделились. Я и Веня, двое, уходим. Дтобы
пройти к ТтихимУ, мы обходим корпус больницы С большой
корпус с металлической стрельчатой оградой.
Почва бьет в ноздри: пахнет весной, землей. Мы нетРнет и оглядываемсЯ
(Веня) на наших женщин. По пути к троллейбусной остановке женщины С обе
С тоже оглянулись, машут рукой. Издали они выглядЯт старообразнее и,
увы, не милее. Тетки с сумками.
На входе к ТтихимУ остановили: ВенЯ свой, он дома, а мне пришлось
объясняться. ДежурящаЯ сестра менЯ предупреждает, чтобы Я шел осторож-
нее, да, да, осторожнее С в их сонных коридорах ремонт, чинят трубы,
всюду провода. Электросварка. Но ведь не чума.
За вестибюлем коридор, в нем от силы метров пятнадцатьРдвадцать, но
коридор поворачивает, и там С вот они С три сварщика, присев на корточ-
