Тут же пояснение (и как бы меж строк выговор) моему лечащему С Зюзи-
ну:
С И никаких больше посещений. Ни баб, ни пьянок. Дом отдыха себе уст-
роил! (Донесли, разумеется, про Зинаиду с ее подругой.)
Зюзин кивнул.
С ... Ни баб, ни пьянок. Праздник кончился. Дозу Пыляев увеличит, но
не сразу... И объясни этому бомжу (мне), что он у нас на игле.
ДтоРто еще, ироничное, стрекочет ему (подсказывает) ХолинРВолин. МенЯ
уводят. Точка. И ведь иду С Я даже не помнил, как Зюзин взял менЯ под
руку, безнажимно взял и не понукаЯ повел. Я только чувствую С что иду,
ведомый. Вероятно, как Венедикт Петрович, когда Я вел его по коридору,
меж вспыхивающих по обе стороны огнистых кустов электросварки.
В ушах еще звучат последние слова Ивана:
С ... Гнусь какая. И ведь правда, ударить хотел. Лечишь их, лечишь!
Приходят за помощью и еще готовы гадить тебе на голову...
ХолинРВолин ему чтоРто замечает С Иван разводит руками:
С Да разве на такой сучьей работе сдержишься!
Зюзин ведет. Держит менЯ под руку. Недалекий, простецкий, исполни-
тельный и, надо признать, отважный врачишко Зюзин. Я еще в палате его
оценил. Психи С не сахар, и тоже встают не с той ноги, страшна и пустяч-
наЯ ссора. Придавленные плавающими в крови нейролептиками, они вроде бы
ладят. Но вот буйный заворчал С в ответ ему заворчал другой дебил, пле-
чистый, как комод. Вопят. А вот и третий, бесноватый заика (пресечь их
сразу, пресечь до драки, иначе не дай бог!) С Зюзин в белом халате, с
болтающимисЯ тесемками, бросаетсЯ в самую их гущу. Разнимает и уговари-
вает. Расталкивает! (СудьЯ среди осатаневших хоккеистов.) Медсестра, ах-
РахРах, спешит, бежит, зовет санитаров, кличет, но к их приходу Зюзин
уже развел, растолкал больных по кроватям. Рассредоточил. Один. Обычный
врачишко. Среднего росточка. С фальцетным голосом.
Когда уводили, раздалсЯ телефонный звонок, и Я еще успел увидеть, как
Иван Емельянович взял трубку. Исполнительный Зюзин застыл, уже было
прихватив менЯ рукой под локоть. Звонок приостановил. Может, какие пере-
мены? (Иные распоряжения?) Стоит Зюзин С стою Я с ним рядом.
Иван Емельянович берет трубку (длЯ него Зюзин и Я, застывшие у две-
рей, С уже никто, запятая, секунднаЯ помеха) С слушает. Его щеки розове-
ют. Большой и теплый коровий Язык облизывает главврачу его крупное серд-
це. Иван все же успевает указать Зюзину глазами (и рукой), мол, идите,
идите! С но жест не вполне удался, и лечащий Зюзин, не будучи уверен,
каменно стоит на полпути к дверям. Ждет. Жду и Я. И тут мы С все мы С
понимаем, Ивану Емельяновичу сообщили, что пришла, пришла, пришла поде-
журить длинноногаЯ медсестра; Инна, наконец, на работе.
С А?
И еще он говорит в трубку (тоже нехотя):
С Да. Слышу.
Листает наугад какиеРто бумаги С толщь бумаг, шелестящих в его круп-
ных руках. (В бумагах больные, много больных, сотни. Мог бы там зате-
рятьсЯ и Я, больной, как все, смолчи Я сегодня.) Иван Емельянович доста-
ет сигарету. Медленно закуривает, не отпускаЯ ухом телефонную трубку С
продолжаЯ слушать. Возможно и так, что медсестра Инна еще не Явилась. И
вообще звонок мог быть сторонний (чтоРнибудь Минздрав, увольнение Срез-
невского). Но и ХолинРВолин, и насторожившийсЯ Зюзин, и Я, в кабинете
случайный, все мы знаем, помним об Инне (как помнит всЯ больница) С и
потому этот звонок все равно о ней.
Лечащий ведет менЯ по коридору.
СчитаЯ менЯ совершившим ошибку (с Иваном надо ладить, умничать можно
с кем другим), Зюзин выговаривает мне, как нянька нашалившему мальчишке:
С Вы же на препарате. Вы под защитой. Но вы ведь как неосторожны!..
А Я смотрю вниз, на коридорные холодные кв метры, на
свои выношенные тапки и на то, как развеваетсЯ белый
халат врача при ровном шаге.
В палате празднично пусто. Только Юрий Несторович, он спит. Зюзин и
менЯ подтолкнул к кровати, спать, спать, С Я лег. Я лег сразу и очень
точно, в самую середину, словно Зюзин, прицелившись, попал мной в кро-
вать.
Он отряхнул руки, как от пыли. И ушел.
Палаты наполнялись больными. После праздников и какойРникакой домаш-
ней пищи все они в обед казались вялы, жевали нехотя. Но зато разговор-
чивы. Мне сочувствовали. (Уже знали, что Я угодил в Первую.) Сойдясь
возле Маруси и заголив задницы под ее шприц, спрашивали:
С Так ты чо? Теперь уже не наш?
Маруся, когда остались вдвоем, перекладывала коробки с ампулами, а Я
стоял с уже захолодавшей левой Ягодицей.
Шепнула, что доза препарата мне увеличена.
Я спросил: правда ли, что в Первой палате так жутко? говорят, черну-
ха? совсем другие больные?..
С Больные как больные. Конечно, не такие одуванчики...
Я сделалсЯ небрежен:
С Мне нужно лечение. Мне все равно С где.
УбираЯ шприцы, МарусЯ скороговоркой сообщает, чтобы на всякий случай
Я сторонилсЯ там некоего Дирова, убийца, мордатый такой, лобастый, по
локти в крови. Кажется, даже ребенок десяти лет на его совести...
В процедурную (длЯ знакомства со мной) вошел вразвалку врач С мой но-
вый лечащий. Доктор Пыляев С такой же бесцветный, как Зюзин. Немножко
скучный. Немножко оранг. (С очень длинными, до колен руками.) Но тоже,
вероятно, храбр. Тоже на своем месте. И неспособен продвинутьсЯ выше.
С Скоро увидимся, С сказал. И ушел.
Вечером... да, часов в девять (после ужина).
Я не слишком корил себЯ за срыв с Иваном и с ХолинымРВолиным С душа
переворачивалась, душа болела за Веню, и как тут смолчать. Ищи теперь
ветра в поле! Виновато время, эпоха, идеология, а все они только держали
шприцы, только кололи . Люди как люди. Просты душой...
Пока Я таким образом раздумывал, в нашу палату вошли еще два проста-
ка, два медбрата и стали в дверях. (Досужие, они болтали с пропустившим
сегоднЯ укол шизом.) А Я попросил дебила Алика выставить проклятую тум-
бочку подальше к двери, хоть в коридор. Куда угодно, Алик, зачем она?
Сам же натыкаешьсЯ на нее ночью.
Я о тумбочке, а санитар, здоровенный, похожий на быка, тем временем
подошел ко мне совсем близко: ТЗаткнись!..У С и вдруг стал менЯ выталки-
вать С мол, пора, кажется, тебЯ переводить в другую палату. (Не знаю,
насколько у них было сговорено с врачами. Когда больной в немилости, са-
нитары узнают сами и тотчас.) А Я не дался. ТПривык выталкивать слабых,
сука!У С Я увернулсЯ и не без ловкости, коленом отправил его (быка) на
койку, после чего ко мне кинулсЯ второй. Тот был наготове. Стоял поо-
даль. Они уже вполне одолели меня, но, как у них водится, били и били
еще. Несколько раз ударили лежачего (Я все пыталсЯ хотЯ бы сесть на по-
лу). Наконец, подняли менЯ за руки за ноги с пола и, оба разом, бросили
на кровать. МоЯ кровать, привинченная, не шелохнулась С приняла жестко.
ТХак!..У С со звуком вышел воздух, из глотки, из ушей, и, секундой поз-
же, сзади: ТХак!..У С вот так они менЯ бросили.
Лежал отключенный, но словно бы вдалеке мне мерцало: да... нет...
да... нет, нет, нет... да... нет... сознание было лишь перемигиваньем
света и тени. С погружением все больше и больше в тень. С тихим припля-
сом сердца...
Они, двое, тогда же ТзафиксировалиУ меня, привязали к кровати, как
это делают с белогорячечными, которые мечутсЯ и мешают всем жить. А в
Первую они, мол, переведут менЯ попозже.
Утром пришел сам Иван Емельянович, строгим голосом (и, возможно, чуть
совестясь) мне выговорил:
С Друг милый. Ну разве так можно!..
Я постаралсЯ улыбнутьсЯ разбитыми губами.
Он отвел мне веки, заглядываЯ в зрачки.
С Это ж санитары, С корил он с сожалением. С Это ж тебе не у палатки
пивко пить.
Я выговорил с трудом:
С Я хам не хахил Хвеню. (Я вам не простил Веню.)
Он понял. И кивнул С мол, да; это остается.
Левым глазом Я видел плохо, нетРнет и казалось, что в вагоне метропо-
езда (в твоем вагоне) вырубили свет. Но, сказали, глаз оживет С это ско-
ро. Ныли губы и скула. Лицо опухло. Хуже было, что ударили по почкам;
денек Я мочилсЯ красным; но прошло.
Ночь мне сделали спокойной. (Доза старого плюс доза нового С ерш ней-
ролептиков.) Я был бухой, как у них здесь говорилось. Бухих переводят из
палаты в палату с уважением, на каталке. Во времЯ сна. Я уснул, а очнул-
сЯ уже в Первой.
Увидел спину... спина спящего на соседней койке. Приподняв голову,
нахожу себЯ (обнаруживаю) в незнакомой больничной палате с восемью кой-
ками. Кроме спящей, мостом выставившейсЯ в мою сторону спины соседа, ни-
чего живого не вижу. Все курят, а Я тут. ЗаспалсЯ с побоев.
День начинался.
С МРмм... С Я застонал. Послал первый сигнал телу: моей стареющей те-
лесной оболочке. И тотчас на самом ее верху, ожила боль С похоже, голов-
наЯ (с побоев, как с похмелья).
Некоторое времЯ стонать было приятно, потом Я затих. Новый пасьянс
препаратов погружал менЯ в особую жизнь, вернее сказать, в особую не-
жизнь (в недожизнь), с еще более запаздывающим откликом химическиРпрепа-
ратных чувствишек С моих нынешних чувств. В лежачем положении Я хорошо
слышал эти нарзанные взрывчики в висках, в ушах, под кожей лба и щек С
взрывчики переохлажденной психики. Мое ТяУ растворяли (как в кислоте), а
Я не рычал, не бил кулаком в стену, не кусал соседа. Лежал себе на кой-
ке, с рукамиРногами, с несолеными слезами и нечувственными чувствами.
Услышал скрип. Больной (Я узнбю его имЯ после, Сесеша) повернулся, и
теперь он видел мою выгнутую мостом в его сторону спину. А Я вполоборота
смотрел вверх С больничный потолок был ровен, как белаЯ дорога, как
взлетнаЯ полоса. Как несколько параллельных высоких взлетных полос, раз-
меченных, разделенных кантами белых панелей.
Интеллект полууправляем (как полууправляема, скажем, потенция), и бу-
дет ли толк, если Я начну усилием заставлять себЯ думать? (Спохватился.)
Жить с желанием покурить, с желанием съесть две травянистые больничные
сосиски вместо одной С вот весь смысл. Жить с этими теплыми струйками,
готовыми политьсЯ из глаз вместо слез. А дернусь С забьют. Было понятно.
Но понятно как некий вариант. Без тотальной безнадежности. ЗабитаЯ кула-
ками жизнь С тоже жизнь человеческая, а не жизнь вши. Вот что Я понял.
(Забитому человеку, возможно, не все в жизни будет удаваться. Но кому
удаетсЯ все?..) Забьют С окажусь вдруг с тихими, гдеРто рядом с Веней С
переведитеРка его к Венедикту Петровичу, доктор Пыляев! И ведь переве-
дут, пойдут навстречу. Иван Емельянович велит, а доктор Пыляев, из доб-
роты, даст нам койки рядом... Почему нет? Я прямоРтаки увидел нашу сцену
встречи, ВенЯ и Я. Реальность будущего оборачивалась (обеспечивалась)
реальностью прошлого. Двое впавших в детство. Качающие головами, да, да,
да, да, на своих кроватях, и Я тоже кивну С да. На прогулках во внутрен-
нем дворе больницы С оба С будем смотреть на ручьи после дождя, как мно-
гоРмного весен назад. (Вернулись!) А отец и мать с небес cмогут увидеть
своих чад у ручьЯ вместе: двух старичков, седых и безмозглых, с бумажны-
ми корабликами.
Палата номер раз
Перенакачанные нейролептиками, мы двигались, как фигуры из сна: из
замедленного и тяжело припоминаемого ночного сновидения. Вялые и ника-
кие. Недообразы. Однако же мы, больные из Первой, были и оставались
людьми живыми.
Более того: оставались людьми опасными (в миру), хотЯ мы еле двига-
лись и спали (и даже спали) с лицами, готовыми вотРвот заплакать. Слез
нет, но готовность к слезе у всех. Врачебный эффект, похоже, в том и
состоял: в переживаниях, не соответствующих реальности С скорбь, мучав-
шаЯ тебя, была вечная, была ни о чем. Просто скорбь. Просто затянувшаясЯ
мука. Это как бы и не твои (по масштабу) скорбь и мука. Это вообще не
