зачерпывающее движение. Схватив, он только и успел измазать лицо, щеки.
(Собаки, вымазываясь в уличном дерьме, отбивают свой запах, чтобы их не
отличил зверь; инстинкт!) Возможно, Сесеша отбивал запах своего ТяУ. Ду-
мал, что не отыщут. Санитар ударил его кулаком по шее, и Сесеша то-
ненькоРтоненько заскулил:
С ОееейРоооейРоей... С даже не плач ребенка, плач щенка, вот что бы-
ло.
Его утерли.
С Говноед! С сказал в сердцах санитар и толчками вогнал Сесешу в его
кровать.
Я был немногим лучше. Как и другие, Я был вполне приготовлен к пока-
янноРрадостному признанию. Был уже загнан в исповедальный тупик и вскоре
бы раскололсЯ (ну пять, ну шесть бы дней еще мучилсЯ С две недели от си-
лы). Спасло чудо; и чудо называлось все тем же моим словом: удар.
Я вяло плелсЯ к Марусе, мои двадцать минут на укол. ЗарешеченнаЯ ар-
ка, и МарусЯ С как обычно С сделала изРза решетки мне знак доброй пухлой
рукой: проходи, уколю вперемежку с другими... Я прошел, спустившись (уг-
лубление) на несколько ступенек вниз.
Здесь уже кучковались, стояли, один к одному, мои бывшие знакомцы,
дебил Алик. Я стал рядом. Колени дрожали. Был изнурен поносом.
Кружилась голова, а впереди еще... пять человек. Среди них грохочущий
костылями (костылем и палкой) Кривошеин, этот всегда затягивает процеду-
ру, трусоват и много раз переспрашивает Марусю назначение укола С и
сколько кубиков, и нет ли ошибки!.. Но вот Я обратил внимание, что Мару-
сЯ не сразу поймала мой взгляд. Глупо, но Я думал об этом: вычислял, кто
из присутствующих здесь больных (взамен меня) решилсЯ претендовать на
Марусю? Ага, Шашин! Язвительные больные добиваютсЯ медсестер первыми.
Голова кружилась сильнее. Дто мне Шашин и что мне сама Маруся, если че-
рез пять или шесть дней Я...
Шум снаружи: по коридору два медбрата опять волокли Сударькова С в
палату, где его зафиксируют. Волокли медленно, за плечи и за волосы.
Вдруг вспомнив, Я затеял мой вялый ежедневный тренинг по сопереживанию:
внушал себе, что больно, что ему очень больно. Как же так? С корил Я се-
бя. С И почему Я С так?.. Почему столь бесчувственно (то есть не слыша
чувства) Я, человек Русской литературы, смотрю на насилие и созерцаю?
(Накачанному препаратами Сударькову едва ли было и больно. Он хихикал.
Волочимый, он начал вдруг брыкаться.) А надо бы ему посострадать. Хоть
бы крикнуть, хоть бы сиплоРхрипло выматерить их! С упрекал и гневил Я
себя.
Сударьков тем временем, шут, раскинул ноги. Дурил. Медбратья, переру-
гиваясь и короткими криками согласовываЯ действия, ухватили его наконец
С уловили, как скользкую рыбу, прижали Сударькова к полу и повернули на
бок. (На боку не оченьРто раскинешь ноги.) Один из братьев сунул свой
кулак Сударькову в сплетение. Сунул незаметно, но ЯРто заметил, Я же
вглядывался, силясь сострадать, С уух! С Сударьков обмяк; потащили. И
вот тут мне удалось С удалось чувствовать. В сонных и мертвых моих глу-
бинах, как в забытых земных недрах, шевельнулся, дернулсЯ хвостик боли:
ТяУ было живо.
Волочимый Сударьков помалу исчезал из вида С голова его (седая) уже
скрылась за срезом стены. Но ноги еще ползли мимо нас, без тапок (сбро-
сил, когда брыкался). Старые белые ноги в дивных венозных кружевах, в
синюшном мраморе прожилок. ТркРтрк, пятки Сударькова терли, тыркали,
чуть скребли пол С там, на дощатом полу, доской Я и ощутил боль и свое
старое литературное сердце. Вот оно. Они менЯ тащили. Они менЯ (ткнув в
сплетение) проволокли за угол С и дальше в палату. И шершавый треск моих
седых волос Я расслышал под их пальцами.
Очередь продвинулась. Я тоже. Подставляли Марусе кто руку, кто ляжку.
А Я тихо радовался: был (в связи с Сударьковым) доволен собой, удавшейсЯ
медитацией. Боль была опосредованная, не вполне подлинная, но Я услышал,
как дважды стиснулось сердце, сопереживал, сочувствовал, сомнений нет!
Впереди (уже совсем близко) Маруся, улыбчивая, с шприцем в руках...
Шаги. Это вернувшиесЯ медбратья. Остановились С отдыхают, прислонившись
оба к решетке могучими спинами.
Оба они (с той стороны решетки) вполголоса чтоРто свое обсуждали, а
один из медбратьев стал отряхивать руки. Он отряхивал руки (после прово-
лоченного за волосы Сударькова), что менЯ вновь задело за больное. Заде-
ло С и куда острее, больнее при повторе вдруг оскорбило. Это мои наполо-
вину седые волосы сука отряхивал с рук, менЯ волокли по шершавому полу,
это после менЯ он отдыхает, привалясь спиной к решетке. НеожиданнаЯ сила
сорвала менЯ с места, Я схватил палку Кривошеина (костыль и палка возле
стула) и, с прыжка к ним подскочив, ударил одного, затем второго. Удар
за ударом, сколько успел, Я наносил им сквозь решетку увесистой этой
палкой по почкам, по спинам! по лопаткам! тычками!.. Сначала их вопли. А
уж затем С громкаЯ брань, мат. Топот их ног.
Счастливый (чувствующий!), Я стоял и смотрел им прямо в лица, когда,
обежав решетку, они ворвались и обрушили на менЯ огромные кулаки.
ВорвалсЯ на шум еще один санитар (мой, сопровождавший к Марусе) С
они, трое, били меня, пока Я не потерял сознание. Как тащили, как броси-
ли на койку С не помню. Поздно вечером в палату все трое зашли на минуту
и посмотрели, как Я?..
Я был жив. СинеРчерные пятна держались на теле, конечно же, долго.
Синяки на скулах. Выбиты три зуба.
Приметным, помимо синяков, был сломанный мне палец, когда выкручивали
руки. Пальчик, потому что мизинец. Его загипсовали, прибинтовав к нему
небольшой карандаш.
Но сверх всего не отпускала боль по ночам С час за часом Я мучилсЯ
без сна, скрипел зубами.
Тогда и обнаружилось, что сломаны два ребра; и трещина в руке.
Так получилось, что в больнице не имелось хирургического отделения.
(Дто было делать с моими ребрами? с рукой? С Я уже кричал по ночам.) По-
совещавшись, менЯ скоренько перевели в больницу, что специально придана
в помощь московским психушкам. Довольно далекая, автобусом четыре оста-
новки от метро ТПолежаевскаяУ. В этом переселении и затаилсЯ поворот
случая, а в нем и мой исключительный шанс. Так получилось.
Ребра и руку С менЯ подлечили за два неполных месяца.
За этиРто за неполные два месяца в психбольнице потеряли ко мне живой
интерес, менЯ еще числили, еще держали в уме, но уже подзабыли. Подумать
только! Я опять стал бумажный больной.
Строго говоря, уже в день моего вынужденного переезда Я был в психуш-
ке никому не нужен. Я уже был не их С Я был чейРто. (С каждой минутой Я
словно бы терял человеческий вес, становясь легчайшей и трепетной в сво-
ем существовании эманацией С бумагой.) Когда в ту пятницу, избитого и
мочащегосЯ кровью, менЯ сажали в фургон с решеткой, ни рожи того или
иного санитара, ни даже врачишки Пыляева рядом не оказалось. (Езжай,
мол, и живи теперь сам, бумага с тобой!) Я еще не понимал того, что само
собой выстроилось. Не мог объяснить. Как это они отступились? Как отпус-
тили?.. А как, каким образом мой задавленный препаратами, дохлый, еле
сопротивляющийсЯ ум решилсЯ на атаку?.. Тоже не объяснить. Так получи-
лось.
Перевезенный в хирургическое отделение, что у метро ТПолежаевскаяУ, Я
все еще был туп и тяжел мыслью, чтобы осознать происшедшее. Был перена-
качан, но зато с каждым вдохом и выдохом, с каждоразовой красной мочой
химиЯ выходила вон. И однажды поутру Я услышал настоящую острую боль в
висках: это была боль, и это была жизнь. ОбычнаЯ моЯ (от подголадывания)
живаЯ головнаЯ боль. Я застонал, мое ТяУ возвращалось к моему телу С
стонал и одновременно смеялся, догадавшись.
Лежу. На мягком. Вокруг менЯ там и тут на кроватях лежат, сидят пока-
леченные психи. Этакие большие дети. (Обычно калечат сами себя. Нечаян-
но.) Они жалки С и они смешны. Я слушал их многоэтажные жалобы, жалобы
обиженных клоунов С рукуРногу сломал, ахРох. Ребро. Сам выпрыгнул. Вот и
шейка бедра. Шуточки с няньками. Клизмы...
А врач! К моей кровати подвалил носатый старик с затуманенным взгля-
дом С скучно спросил о стычке с медбратьями и о двух моих ребрах, об
обстоятельствах перевода из психушки. Я отвечал правдиво, про ребра то-
же.
Но, конечно, Я несколько выровнял подробности: Я настаивал, что медб-
ратьЯ с умыслом (варвары!) тащили Сударькова по коридору за волосы и что
исключительно поэтому Я кинулсЯ на них с палкой. Правдивый рассказ не
был точным отражением бытия. Да ведь и зачем удваивать реальность?
(Аристотель).
Я раскрылсЯ столько, сколько мог. А врач сидел и слушал, держа в гла-
зах свой скучный туман. Но, как после выяснилось, именно он настрочил
важную бумагу Ивану Емельяновичу, где заключалось, что Я психически здо-
ров, что в сдерживающих препаратах нужды не имел (и не имею) и что буде
его, старого врача, воля, он бы отпустил менЯ на все четыре.
Именно он, старый и скучный, срастив мои ребра, запросил психбольни-
цу: мол, ваш больной уже склеен и вполне здоров (и готов вновь сражатьсЯ
с санитарами) С как с ним быть? Возьмете ли опять его в психушку? (Или
нам самим выписать его на волю?) Маневр, которым Я ускользнул от Ивана.
Сам Иван Емельянович и ответил: выписывайте.
Иван Емельянович, возможно, вспомнил и тотчас мысленно отмахнулсЯ С
да ну его, драчливую мошку! Больница с десятками сложнейших больных, де-
ла, дела, дела, а еще этот Минздрав с интригами, а еще своЯ собственнаЯ
семья, а еще длинноногаЯ Инна... Вспомнил С и отмахнулся, как все они
это при случае отлично умеют. Он не больного имярек вспомнил, не болезнь
и не ход болезни С он удар вспомнил, тоРто.
Они сами хотели забыть. Забыть и вычеркнуть С не столько меня,
сколько мои два ребра.
Но возможно, что даже и в промельк (лестный мне) Иван Емельянович и
его врачи менЯ так и не вспомнили. Бывает. Я стал длЯ них обычный бумаж-
ный больной, а такие больные рано или поздно исчезают С двигалсЯ в Деле
от страницы к странице, с листа на лист, двигался, двигалсЯ и... нет.
А из хирургии менЯ выписали в первый же удобный понедельник.
Так остро, пряно пахла земля, трава, пригретый асфальт. Я пил пиво у
ларька. Сдувал пену. Держал на весу кружку, отставив в сторону загипсо-
ванный мизинец.
Триптих: расставание
Возможно, изначальный эстетический импульс всей вообще скульптуре да-
ла статика сломавшегосЯ человека, вынужденнаЯ его остановка С к примеру,
паралич или вдруг травма, рана, приковавшаЯ атлета к постели. Женский
вариант характерен. Большое тело Леси Дмитриевны стало в дни болезни
какРто особенно большим: белое и объемное (и рельефно красивое в непод-
вижности). Я ловил себЯ на том, что хочетсЯ обойти ее кругом (музейный
синдром, совершенно неуместный; как статую).
Лицо больное, изможденное С лицо утратило, а тело ничуть! Я ругал се-
бя, но не мог не думать об этом. Красота недвижного женского тела восхи-
щала: красота несмертельного паралича. Мрамор на постели.
Слезы набегали; Я их отирал, оглаживаЯ ей лицо. ЛД смотрела, левый ее
глазок мигал. Правый был прост и прям, ничего не выражаЯ С луч честно
застывшего прожектора (вероятно, видел только вперед).
С ... Теперь мы покуРуушаем! Теперь у нас кашка. С Я кормил ее с лож-
ки. Ухаживая, как за ребенком, и разговариваешь, как с ребенком. А левый
ее глаз все мигал, нацеливаЯ менЯ (мою мысль) на кольцо на ее недвижной
руке, пока Я не догадался. Пока кольцо не снял и не продал (и не нанял
ухаживать за больной толстуху Марь Ванну).
Скоро ЛесЯ стала двигать рукой. Затем С первые ее несколько шагов:
она уже ходила до туалета, до кухни. Но еду из магазина приносил, конеч-
но, Я. Было несложно. В Москве не стало длинных, изнуряющих очередей.
Речь восстановилась. Но тиха. ЛесЯ рассказывает. Сижу около. Поднато-
