мягкой улыбкой шепнула: ТНуРну, милый. Нам же не семнадцать лет...У С и
Я согласился, мне ведь не нужен был повтор ее унижения.
В те же дни Я наведывалсЯ в бомжатник, чтобы отыскать свою машинку.
(Я не сразу зашел к Нате.) Вьетнамцы подняли писк, мелочный гвалт, оспа-
ривали, кричали, что у них не ломбард и что машинка была продана им
окончательно, но с тем большей настырностью Я упрямо спрашивал: ТГде?..У
С Из комнаты в комнату, не пропуская, Я искал по всему их пропахшему ма-
ринадом этажу С в конце концов нашел, выложил деньги и выкупил. Я дал
чуть больше денег, это их примирило. К тому же еще свежо было в памяти,
как в приступе безумиЯ Я разбрасывал их, вежливых, по кроватям.
Заглянул к Нате; сколькоРто мы с ней посидели за чаем. Флейта после
долгого перерыва показалась визгливой. Но само времЯ (мысленно) все еще
делилось С на до и на после психушки. Сейчас Я жил после. И тем стара-
тельней восстанавливал, выцарапывал частицы живой жизни из прошлого.
Дастицей была и Ната. Я помнил о ней. Не скажу, что мне хотелось ее ви-
деть. Нет: Я просто забегал мыслью вперед, в набегающее будущее: мол,
кто знает... Подумать только! С Я не попал бы в психушку, ни в Первую
палату, расскажи Я коеРчто этой кроткой дурочке, даже не в постели, как
водится, а просто сидЯ за столом. За чаем С за ее привычным вечерним за-
вываньем в дудку, Я сказал бы, отложиРка флейту, послушай теперь мой
вой.
Кто знает, думал Я, шел улицей, хватаЯ свежий, уже слышный осенний
ветер. Я был в свитере, продувало, в руке обретеннаЯ ненужнаЯ мне машин-
ка...
Вторым рейсом Я забрал из бомжатника свой скарб: чемодан с бельем,
пальтецо на зиму, связку книг. Заглянул к Нате С там стол. Кругом ар-
мянскаЯ родня. МенЯ тоже посадили, поешь и выпей. РусскаЯ тетка, висло-
пузаЯ ОхоРхонюшка, сделала длЯ гостей две сотни пельменей, старалась!..
Говорили об отце и матери Наты, давно умерших, хорошие, мол, были люди.
Ната улыбалась. Армянские родственники звали ее Анаит.
Они пытались ее выдать замуж за когоРто из своих, но не сумели. Рано
или поздно в мужчине проснетсЯ восточный (да и какой угодно) муж, обыч-
ный муж, который хочет, чтобы постели с утра были убраны, а в доме уют и
манящие запахи еды. А что Ната? С детский умишко, никудышние руки и вы-
зубренные пятьРшесть печальных мелодий на флейте. Но армянские родствен-
ники хотЯ бы сумели выкупить и приватизировать ей квартирку, великое де-
ло; окажись Ната со своей флейтой и без отдельного жильЯ С это беда.
Правда, ее не тянуло к мужчинам. Но слабенькая, как долго могла бы она
сопротивляться? С не знаю, не представляю себе. Ребенок, которого угово-
рили.
Родственники бежали из Баку во времЯ известных жестокостью событий, а
теперь большой и разветвленной семьей, человек пятнадцать, все уезжали
во Францию. Уже с визами, уже на чемоданах. Они рассказали, с каким тру-
дом списались с французскими армянами, получили вызов и, плюс, сумели
доказать, что они люди искусства, которых в цивилизованной стране прию-
тить необходимо (во Францию пробитьсЯ непросто! С объясняли). К Нате в
этот вечер они как бы на прощанье принесли домашнее рассыпное печенье и
много шоколада. Было тесно и шумно. Со мной были приветливы, искренни,
не просто вежливы. Сидели долго, много пили, ели пельмени, и Я, забыв
про Нату, глазел на пышную сорокалетнюю армянку. Та спрашивала, надеюсь
ли Я, что в Москве жизнь наладитсЯ или здесь тоже пойдет кувырком, как в
Баку, в Тбилиси. А Я, знай, ел пельмени и пожимал плечами: будет как бу-
дет. (Я никого из отъезжающих не успокаиваю. И ехать не отговариваю.) Я
пил водку и поглядывал на ее Яркие губы. (Без соблазна. Просто красивые
губы.) А залившаясЯ румянцем Ната уже вынула по их просьбе из чехла
флейту. Волновалась, как и положено волноватьсЯ артистке.
Мы шумно елиРпили, обсуждали постсоветскую встревоженную жизнь, а На-
та, исполнив очередной номер, выходила и возвращалась (пила тайком ва-
лерьянку). И С снова за флейту. МилаЯ и дебильная, она не понимала в но-
вой российской жизни (не понимала и в прежней). ТихаЯ и ненавязчивая,
длЯ чего и длЯ кого она живет? Кому интересна? Неудивительно, что они,
пятнадцать отъезжающих человек, не увезли ее во Францию. Ее просто спу-
тали с вещью, с предметом. Из вещей ведь увозили только ценное, все про-
чее оставляли, бросали здесь.
Но Я тоже побаивался, что флейтовые жалкие звуки будут менЯ преследо-
вать всю оставшуюсЯ жизнь. (Будет с тобой, С подшептывал голос. С Она из
тех, кто не подымется. Вот кто никогда не поправит своих дел. Всегда
внизу и с тобой...) Единственный наш телесный контакт был, когда Ната
мыла чашки. Она перемывала после чаепития, разбила две чашки кряду, сле-
зы на глазах, неумеха. Продолжала однако мыть, а Я, покуривая, подошел
сзади и, чтоб успокоить, приобнял за плечи. Руки ее, дрожащие, были за-
няты клятыми чашками. (НебольшаЯ грудь легко доступна; да и всЯ Ната
беззащитна.) ШеЯ ее густо покраснела. Розовые ушки запылали. Но Я только
отложил сигарету в сторону, стал помогать мыть чашки, забираЯ их из ее
рук.
СтараЯ тетка, что из русской родни, приходила к Нате
разРдва в неделю. Тетка не давала Нате ни копейки (жила
на нищенскую пенсию), но зато убирала Нате жилье. Варила
на три днЯ суп и кашу. И поплакав с часок, уходила.
Плакала каждый раз с одними и теми же словами: мол, вот
умру, и Ната погибнет.
С И проследить некому. ОхРох. И в грязи зарастет, С стараЯ ОхоРхонюш-
ка роняла слезу, уставившись в осеннее окно. Похоже, она слегка пробова-
ла пристроить Нату ко мне, к интеллигентуРвдовцу; старуха упорно считала
менЯ вдовцом. (Так ей хотелось. Я даже прикрикнул на нее какРто.)
В бомжатнике в тот вечер ссора на первом этаже у вьетнамцев. За сте-
нами волна кошачьих взрыдов и стенаний (невыразимой тональности вскри-
ки). Может, какой праздник у них?.. ТБоюсь безобразийУ, С говорит с ис-
пугом тетка.
И спрашивает меня:
С А ты чо перестал к нам ходить?
Беседуем.
А Ната тихоРтихо дует во флейту. Среди шумного и пьяного бомжатника
она, казалось, только и живет, охраняемаЯ свыше своей настойчивой жалоб-
ной флейтовой молитвой. Ведь женщина, мила лицом, боюсь, С рассуждает
вслух тетка.
С МеняРто вам, может, больше других надо бояться, С засмеялсЯ Я.
Тетка испугалась:
С Да ты чо! ты чо!.. С перешла на шепот. С Ты проколешь ее, она ж
станет несчастной. Как узнает про это дело, уже не удержишь. День и ночь
будет хотеть С и что за жизнь длЯ нее начнется?
С В этом гадюшнике как уцелеть! КтоРнибудь да сумеет.
С ИРи, милый. А вот и не сумеет. Бог милостив.
Помолчали.
С Бог милостив, С повторила она. С Тридцать годков прожила. Еще де-
сять проживет, а там и заритьсЯ на нее не станут... Забрала бы ее к се-
бе, да больна уже хлопотать и съезжатьсЯ С сосудами болею. Больна! ста-
ра!
Она заплакала.
Ната вышла менЯ проводить. У самых дверей, у входа в бомжатник Я про-
вел ладонью по чуть вспыхнувшей ее щеке. Минута расставанья.
С Спокойной ночи.
Сказал ей, мол, больше вряд ли приду С и еще повторил, не приду, Ната
удивилась:
С Почему?..
Я только пожал плечами. Еще минута.
Заглянул гостем к медсестре Марусе. Мы оба обрадовались С зачем бу-
тылка? зачем принес? у менЯ же спирт! С бранила Маруся, толстенькаЯ бо-
чечка, такой она оказалась дома, без белого халата.
Однако радость радостью, а на стене, прикнопленная, уже висела фотог-
рафиЯ (с ладонь) С лицо знакомое. Я пригляделся: так и есть. Больной Ша-
шин! МенЯ сильно опередили, пока Я сращивал свои два ребра. Жаль. Приш-
лось и здесь смиритьсЯ С первый же мой приход к Марусе оказалсЯ расста-
ваньем, бывает.
В моем запоздании к ней было чтоРто пародийное, сколок, чтоРто от об-
манутого героя, вернувшегосЯ с войны. Можно сказать, честно сражался,
бился! (С санитарами С за всех за нас.) Воевал, бился, был в меру пока-
лечен. ГероРоой! С всплеснула руками Маруся. Мы вместе посмеялись. Жизнь
как жизнь. МарусЯ и не думала свое скрывать: ТЖду его!..У С и подмигну-
ла. То есть Шашина из больницы. Ждет и даже надеется: так хочется, чтоб
все хорошо!.. А Я, конечно, поддакнул: ТБог в помощь!У (Хоть бы повезло
ей. Хоть бы не наркота.)
МарусЯ выложила и все прочие интересные больничные новости: Иван уже
высоко, в верхах С перевели его; а главный в больнице теперь ХолинРВо-
лин. Это Ясно. Это предвиделось давно, разве нет? Да, ожидали. А что Ин-
на?.. А что ей! Она ТстаршаяУ, нос кверху, воображает, что красавица.
(Ноги стали еще длиннее!) А в общем больница и есть больница, все поР
прежнему... Порассуждали о том, что Иван Емельянович потому и забыл менЯ
так легко, потому и простил , согласилась Маруся, что ушел в верха. Ухо-
дЯ на хлеба, люди легче прощают. А ХолинРВолин, как все молодые и Ядови-
тые, в начальниках оказался, представь, прост. И такой легкий, общи-
тельный! Да, укусить любит. Укусит с удовольствием. Но не добивает, а
сразу делает шаг навстречу С и сам же, с тобой вместе посмеется. (Знаем
таких. Весь их Яд С Яд самоутверждения.) Мы с Марусей славно поговорили.
И славно выпилиРзакусили. Все, кроме постели.
Это Я вдруг впал в ступор, мой промах С едва обдало узнаваемой терп-
костью ее тела, как на менЯ хлынули парализующие запахи психушки. Я оде-
ревенел, даже пальцами шевелил плохо. НаходчиваЯ МарусЯ извлекла ампулу
с надписью вроде триРсульфатРпистон, сейчас, мол, жизнь станет, как и
прежде С не робей, родной. Она заколдовала над бычьей смесью, но при ви-
де знакомого огромного шприца у менЯ и вовсе упало все, что могло
упасть. Я даже слюну сронил. И, как дебил Алик, с приоткрытым ртом расс-
матривал обои на стене, их повторяющийсЯ рисунок. (Алик искал там линию
горизонта.)
МарусЯ совсем разделась. Удивленная, она походила, потерлась около
менЯ пышка пышкой и снова захлопотала: на этот раз не пожалела и вкатила
мне какойРто особый и очень дорогой триРсульфатРтриРпистон , но, увы, и
этот без пользы. Мы только и попили чайку с вареньем. Еще поговорили.
Еще посмеялись. И скоро простились. Когда Я уходил, МарусЯ недоуменно
качнула головой и даже сунулась посмотреть в холодильник к ампулам, про-
читала еще раз С то ли она мне вкатила?..
Она вкатила то. Ночью от перевозбуждениЯ Я долго не мог заснуть; Я
мог лежать только и исключительно на спине, так менЯ разнесло. Я ночевал
в бомжатнике (койРкак туда проник, выцыганил койку на ночь, ах, эти кой-
ки с облупленными белоэмальными спинками!), и всю ту долгую ночь едва-
Редва спал, а одеяло стояло горой. Там, правда, легкие общажные одеялки
(купленные у вьетнамцев). И утром без перемен: лежу на спине, одеяло го-
рой. Я не ценил и не ценю секс как таковой, милаЯ безделушка, но тут
вдруг прочелсЯ некий утренний знак. (Стояла горой моЯ жизнь. Жизнь обе-
щала.) МилаЯ чувственнаЯ безделушка, однако же Я в голос засмеялся: Я
жив.
Другой
ИзвестнаЯ Н., тогда еще молодаЯ и работавшаЯ в почвенном изда-
тельстве, возвращала мне в восьмой, что ли, раз мою рукопись с отрица-
тельными рецензиями С то бишь с отказом.
Н. сказала, что сочувствует мне. Она сказала больше: она понимает,
как и почему мне будет сложно опубликовать повести.
С Вы С другой, С сказала молоденькаЯ Н. Потому, мол, так тяжел и над-
рывен в вашем случае процесс признания.
Н. была умненькаЯ и чуткая. Дто, кстати, уже обещало ее переход как
критика от почвенников к либералам. (Дело житейское.) Ее глаза увлажни-
лись. Она была из тех, кто хотел чувствовать в писателе С человека. Сло-
ва ее звучали искренно, а увлажнившиесЯ глаза еще и заблистали.
Другой С было философское словцо, еще не модное, но с недавних пор
