руся, колола его в вену. Каждую секундочку, хочешь верь, хочешь нет,
помнила, что протянутаЯ ей обнаженнаЯ тяжелаЯ рука по локоть в крови.
Эта рука протянулась и ко мне, медленная, вдоль бетонной стены.
КакоеРто времЯ после Я был в испуге от собственных слов: проговорка,
сбой, нечаянный исповедальный выхлоп или просто темное спешное бормота-
ние человека, прислонившегосЯ к сортирной стене, что это было?!.. Сам
Диров едва ли мог ТстукнутьУ. (Но мог.) И, конечно, могли расслышать
снаружи, узнать за дверью мой голос подходившие покурить. Неосторожность
и отчаяние. (И какаЯ глупость.) Неосторожность, глупость С а стало лег-
че.
Словно бы в их распираемом котле Я сбросил на чуть давление пара и
сколькоРто времени выиграл, на что они, впрочем, ответили просто С уве-
личили дозу.
Успей Я поговорить (что стоило!) с убогой Натой, Я, возможно, вообще
не попал бы сюда, в стены психушки, С эту трудную мою мысль (о невыска-
занности) Я держал в уме как урок. Но и эту мысль препарат приспосабли-
вал теперь под себя, сводЯ ее напрямую к радостному облегчению, что при-
дет вслед за признанием в убийстве. СводЯ ее (мысль о невысказанности)
еще и к авторитету: к умному и благородному Ивану Емельяновичу, который
вздохнет: мол, наконецРто. ТНу вот и молодец!У С выговорит он своим
смачным баском, похвалит, сопереживаЯ мне и моим закончившимсЯ наконец
родовым мукам слова. Конечно, бывает, что психиатр подневолен и нацелен
милицией, а бывает, что и сам, своим азартом, своим интересом ищейка. Но
не Иван. Иван посочувствует. Вряд ли он захочет менЯ заложить. Он умен,
добр. Он интеллигентен. Да, да, Я так и думал. Я даже вдруг решил, что
как врач, как ученый Иван Емельянович уже заинтересован (академически,
разумеется) неожиданным экспериментом С сравнительной психикой двух ле-
чившихсЯ у него братьев. Надо же так поглупеть.
Умен, добр... Я ждал от него участия. Ждал, кажется,
большого обстоятельного разговора с Иваном Емельяновичем
один на один. Дай в его кабинете, конфета. (Как только Я
признаюсь.) Я чуть ли не вновь ждал его интеллектуальной
дружбы. Глупости, как птицы, стремительно влетали в мой
мозг, потому что мозг уже был не мой С их.
И лишь остатком моего давнего (полузабытого) переживаниЯ выскочили
однажды на Язык несколько слов С хвост уже задавленной, задушенной ими
мысли. Как проблеск С мол, ключ к выживанию не в моих, а в чужих страда-
ниях...
С Почему? С спросил Я сам себя. Но свет уже погас, и, похоже, это бы-
ла последняЯ моЯ мысль. Я как бы умер.
Я еще и еще старался, силилсЯ думать С Я напрягал мысль, а напряга-
лись Язык и горло (мысль не могла, не умела без слов).
Дто за чужие страданиЯ в стенах психушки? что за всеспасающаЯ подс-
казка и что за литература опять? С пыталсЯ рассуждать Я, мысльРто была
старенькая, изношенная, но тем слышнее в ней жил старый же и суровый ок-
лик. Оклик С как окрик. Мой мозг не желал получать новое их знание
(пусть самое высокое) за счет саморазрушения. Мой мозг держалсЯ за поп-
лавок. Старые слова косвенно предостерегали от погружениЯ в себЯ С от
ухода в безумие. Задержаться, зацепитьсЯ , впасть в человеческую обыден-
ность С вот что подсказывали старые слова, болеЯ за менЯ С боясь, что Я,
как Веня, использую во спасение подступавшую ко мне ирреальность.
Дто и на что меняется, когда человек исподволь утрачивает ТяУ? Если
же подмена произошла, как он, изнутри, догадаетсЯ о подмене? С Никак...
В пику им, врачам (в пику и взамен отнятой у менЯ мысли), Я стал пы-
татьсЯ отвоевывать не столь охраняемую ими пядь земли: примитивную
чувственность С Я хотел чувствовать. Я хотел пересиливать водянистость,
плавающую в крови. Я хотел С хотеть. (Раз не дано теперь думать.) Хотеть
С и сделалось длЯ менЯ теперь как каждодневнаЯ забота, как труд.
Поутру Я хотел обжечьсЯ вкусом горячей каши. ПыталсЯ читать в сортире
старые грязноватые обрывки газет. Я хотел сам переживать младенческие
вскрики дебила Сесеши (так болезненно переносит уколы). Я медитировал,
внушаЯ себе сначала его детскую панику и следом его взрослую боль С
чувства, связанные с его, а значит, с чужими страданиями. (ПоследняЯ моЯ
мысль, но не последняЯ ли мысль и Русской литературы? Я и тут был выуче-
ник.) И само собой Я хотел ждать позволенные двадцать минут похода на
укол: Я хотел чувствовать, когда смотрю на вздымающуюсЯ грудь медсестры
Маруси. Я хотел хотеть, лучше не скажешь.
За минуту до инъекции, словно нечаянно, Я столкнулсЯ с Марусей, тело
о тело. Дувство в отклик оказалось слабое, а всеРтаки различимое: похо-
жее на подзабытый юношеский стыд.
Так и поддерживалсЯ гаснущий огонек моего ТяУ. Казалось бы С мало, но
столь простенькие и упорные, а главное, ежедневные мои усилиЯ делали
свое незримое дело: затягивали их время. Из покаянного графика нашей па-
латы Я, поРвидимому, уже насколькоРто выбилсЯ С Я выскочил, вышел, а
лучше сказать, малоРпомалу выполз из их красиво смоделированной научной
картинки. ТоРто они (мой лечащий Пыляев) вдруг обеспокоились:
С ... Дто это, Петрович, вас сюда перевели? А что, собственно, у вас
там случилось?
Я молчал.
С Вы профильно С не из моих больных. Я же вижу: интеллигентный чело-
век. Дто вы там натворили? С вот так заговорил вдруг со мной врач Пыля-
ев. Возможно, уже был слегка озадачен. Всматривался.
С утра перенакачанный химией и слезливый, Я молчал. Я ждал подвоха.
Но более всего ждал (и боялся) доброго жеста; тронь он любого из нас за
плечо, тот расплачется.
Тронуть Пыляев в эту минуту не сообразил.
С ... А не пробовали дать взятку С ну тому следователюРмилиционеру,
что на вас капнул? хоть бы посулили, пообещали ему!
Я пожал плечами: какому милиционеру?
Он смеялся:
С Ну как же так, Петрович! Интеллигентный человек обязан заблаговре-
менно думать, как всучить взятку милиции. ЕдинственнаЯ наша теперь защи-
та...
Я молчал: да что же ты, врачишка, менЯ так мелко спрашиваешь С Я ра-
зучилсЯ думать, Я придавлен, Я слезлив, но не глуп же! Но, возможно, сам
Пыляев был глуп. Никак во мне не заинтересованный, он попросту выжидал.
Он ждал. Вместо него работали нейролептики.
ЗаканчиваЯ разговор, Пыляев пожал мне руку (тронуть плечо, погладить
по голове так и не догадался). С важностью в голосе врач констатировал,
что психика моЯ ему в общем и целом уже нравится. Психика мягчеет, хотЯ
и медленно.
С ... Может, и неплохо, что вы здесь. У Зюзина длЯ вас был дом отдыха
С а зачем?.. Зато в нашем отделении ход болезни высвечен. Болезнь на ви-
ду. Ваша боль сама из вас выйдет.
С Вы добры, С нашел в себе отваги ответить Я.
Пыляев несколько вспыхнул:
С А вы слишком потаенны, мой милый. Старенький, а какаЯ целка! До
свиданья!..
ОбострилсЯ голод. (Тоже, возможно, от моих усилий хотеть чувство-
вать.) Оба солдата умудрялись еду раздобыть, но как? Не знаю. Видел, как
они, торопливо жевавшие, выходили из туалета (спугнул их, придЯ по нуж-
де). С набитыми ртами они прошли мимо меня. Тени, готовые плакать, но
жующие. Я настолько оголодал, что пожаловалсЯ Пыляеву, и тот заверил ме-
ня, что при случае передаст мои слова министру здравоохранения; шутка, С
однако в препаратах произошла небольшаЯ подмена, и в тот же день, к ве-
черу, Я вдруг перестал хотеть есть. Только сухость во рту.
В тот день раскололсЯ Шатилов, его койка у самого входа. Грабитель,
заодно с ограблением уложивший наповал сонного охранника в подмосковном
магазине. Первым же выстрелом. (Теперь мы все о нем знали.) МарусЯ шеп-
нула, что Шатилов держалсЯ три месяца, а выложил все за три минуты. Ша-
тилов и дальше хотел о себе рассказывать, не только про грабежи и
единственное убийство: он хотел поведать всю свою жизнь. Когда врач ушел
(записав слово в слово С и тут же, небось, звонок следователям!), граби-
тель Шатилов все еще рвалсЯ к общению как к раскаянию. Теперь он расска-
зывал медбратьям, рассказывал соседям по койке, за ужином рассказывал
мне С до такой степени ему, натерпевшемуся, хотелось. Палата все знала,
все видела. НельзЯ было не увидеть: Шатилов на своей койке сидел среди
нас, единственный счастливый и один единственный улыбающийсЯ (уже отме-
нили инъекции, кровь помалу очищалась). Дерез день он исчез.
Шатилов первым в палату поступил, первым и раскололся, что говорило
само за себя: человек не мог им и их препаратам противостоять С белый
халат дело знает. Мы, упиравшиеся, лишь тратили время, каждый свое. Сле-
дующим за Шатиловым покаялсЯ насильник Вася. Его уже оформляли, то есть
избавлялись от него. То есть наскоро, но по всей форме строчили следова-
телям, мол, наш подопечный С ваш подопечный: вполне вменяем, можно су-
дить. Признание врачу не ЯвляетсЯ юридически значимым, его губительнаЯ
суть, однако, в том, что к врачу, заодно с признанием, сами собой попа-
дают подробности (на какой скамейке поджидал жертву С кто помог? С как
помог? С на какой чердак заброшен , допустим, пистолет ?). Даже если
больной, спохватившись, станет все отрицать С поздно. Когда факты и фак-
тики такой россыпью просеиваютсЯ к следователю, ему и признание ни к че-
му; можно судить. А ВасЯ отрицать и не думал. ВасЯ рассказывал подроб-
ности уже сверх. В частности, еще об одном недавнем своем насилии: в
парке С насилие из неизвестных. Жертва не захотела огласки. Женщина лет
тридцати.
Вася, не он первый, оформлялся, ничуть не сожалеЯ и с
улыбкой С с минуты признаниЯ человек улыбаетсЯ стенам,
даже медбратьям, так ему легко. Зато Вася, здоровея, уже
не хотел, как все мы, на корточках подпирать спиной
стену в сортирной курилке. Курил он в углу, сам по себе.
Его уже сняли с питания, он смело крал у нас куски
припасенного хлеба. Обрек себЯ на тюрьму, на срок,
однако ходил меж нашими кроватями тудаРсюда и смеялсЯ С
был легкий, как шарик в руке мальчугана, не утаил
ничего. Раньше или позже это ждало других, ждало меня.
Когда препараты проникли в подкорку, во сне (в самый пик сновидения)
стала накатывать остраЯ к самому себе жалость. Как рыба, Я начинал хва-
тать ртом воздух С ух... ух... ух!.. С выныриваЯ из воды мутных захими-
ченных снов. И наутро хватало отравленности: даже кашу на завтрак мы
глотали с той же непреходящей к себе жалостью. Не знаю, кто так системно
(Пыляев?) сбавлял или вдруг резко к ночи увеличивал дозы. Иван поРпреж-
нему никого из нас не замечал. Лишь однажды, если не галлюцинация, на
возвратном пути из инъекционной в свою палату Я увидел Ивана Емельянови-
ча (вернее, его лицо) за стеклянной перегородкой тихого отделениЯ (где
Веня). Лицо смотрело на меня. Нет, не следило. Просто смотрело.
Но когда на другой день во времЯ вечерних уколов (все как в полусне)
МарусЯ запоздало менЯ захотела, ее женскаЯ щедрость тоже казалась ее
хитростью и его уловкой. В тот вечер коридоры опустели: карантинное оп-
рыскивание, обязательное во всех углах. После укола МарусЯ попросила С
останься, помоги прибраться. Да, Пыляеву она про эти лишние минуты ска-
зала. Пыляева, кстати, уже нет: ушел домой!.. Я подавал ей препараты,
она их прятала в шкафы, запирала. Потом вытирали пыль.
Мы убирали ампулы и бились с пылью минут двадцать. И еще минут на
двадцать, Я думаю, мы задержались. Усадив менЯ на диванчик (прямо под
решеткой С дверь заперта), МарусЯ со слезой мне выговорила С как так
случилось! как же ты, Петрович, умудрилсЯ сюда попасть, такой рассуди-
тельный и приятный человек?!. Она уверена, она убеждена, что Я попал сю-
да случаем. (Но попал. Вот уж кусай пальцы.) Коснулась пухлой ладошкой
моего плеча, шеи. Минута или эти двадцать ее лишних минут были выбраны
точно и чутко. Впрочем, Я уже каждый день был на сносях С был в столь
