ты. ТвоЯ увеличеннаЯ тень.
Нас было восемь теней, и самой страшной (у персонала С ТОсторожней с
ним. Мордатый такой. Беззубый...У С шепнула мне сестра Маруся) считалась
тень с фамилией Диров. Наемный убийца, он стрелял людей в их квартирах
без разбора, детей тоже, и был прислан сюда на предмет последней экспер-
тизы, уже Тс вышкой в карманеУ. Признание психом С единственный шанс
жить. Но и багровый Диров в этих стенах не гляделсЯ злодеем, ни даже уг-
рюмцем С Я представил, сколько (и каких!) кубиков плавало в его венах,
чтобы придать его лицу банально человеческий облик. (Величие нейролепти-
ков лишний раз восхищало.)
Диров тем и отличался, что, беззубый, ел дольше всех С плямкал и
плямкал поРстариковски деснами. Был еще насильник Вася, без фамилии, и
тоже весь заплаканный, но неугрюмый. Были два солдата с правонарушениями
С в когоРто стреляли то ли сами стрелялись. Оба проходили теперь принуд-
лечение. А страшным, на мой взгляд, был лишь сосед справа Сережа С Сесе-
ша (так он шепелявил). Он был молод и Явно слабоумен. Он тоже чтоРто со-
деял. Не знаю, каким он виделсЯ там, в миру, вне препаратов, но здесь он
был самой страдающей и несчастной тенью.
Невыносимы были его серые глаза (два слизнячка в глазных провалах) С
они умоляли. Не зная, как выразить муку иначе, Сесеша неотрывно смотрел
на менЯ с соседней кровати (смотрел в упор, близко). Он уже не отдавал
себе отчета. Он только хотел, чтобы ему помогли. Губы его вдруг беззвуч-
но шлепали, это он меня, полуседого мужика, пыталсЯ позвать: ТПаРпа...У
С одна и та же, повторяющаясЯ детскаЯ ошибка: ТПаРпа. ПаРпа...У С вот
чей взгляд страшил. А неприятные белесые глаза Дирова вряд ли кого пуга-
ли. Бельмы. (Могло быть и от лекарств С глаза выпучиваются.) Волк с опу-
щенной головой.
Я наткнулсЯ на него, проходЯ вдоль кроватей. Я вдруг ему кивнул. И
Диров кивнул, чуть слышно обронив:
С Здоруво.
Поначалу каждого из нас буквально распирало желание поговорить и об-
наружить (чуть ли не обнародовать) себя, свои чувства. ДелитьсЯ хотелось
с каждым. С Сесешей, страдальчески и немо смотрящим. С Дировым. И даже с
исчирканной сортирной стеной, особенно с этой стеной С мы возле нее ку-
рим и скрытно, поРтихому, водянисто плачем. (Стена плача, это Я после
подумал.) Но уже с очередной серией уколов активные жизненные центры
блокируются, а чувства подавлены. Теперь рот замыкается. Рта у тебЯ нет.
Наступает мука отчуждения, мука молчания, но уже с сильно запоздавшей
жаждой выговориться. Эта новаЯ одержимость молчанием (и самим собой) пе-
реходит в невероятную тоску. Плакать, вот чего хочется. Дтоб глаза были
поминутно мокры и чтоб расслабленное сердце обтаивало, как обмылок.
Дувство вины давит. В этой твоей вине нет ни сколькоРнибудь интуитивного
смысла, нет ей и разумного объяснения. Но все равно ты виноват. Глаза
полны слез. Все мы ходим придавленные. Врачи ждут. Как именно человек в
таком состоянии в ближайшие дни себЯ выдаст С уже не вопрос. КакРто его
прорвет.
И, конечно, больные знали, что препараты нацелены и подталкивают каж-
дого из нас к раскаянию. К разговору со сладкой слезой. К тому, чтобы
рассказать все как было и тем самым переложить хоть на когоРто (на вра-
чишку Пыляева, на Ивана, на медбратьев) свою раздувшуюсЯ боль и вину. Но
своЯ ли боль стучалась и просилась наружу? Дто было и не было в нас сво-
им, если химиЯ в крови подменяла чувства, затем мысли, а с какогоРто не-
объявленного момента и самого тебЯ С твое ТяУ? Зато врачам воочию, как
бы божьим перстом показывалась та сторона твоей души, которой они (и ты
сам тоже) не видели и не знали, как не знали люди до поры обратной сто-
роны Луны.
Все мы питались здесь же, невыпускаемые в общую столовую.
Ни стола, ни стульев С сидящим на кроватях, нам давали в руки тарел-
ку, в нее наливали из черпака, вот и все. И хлеб с подноса. И кололи
большинство нас здесь же. Лишь трое из восьми (Я и оба принудлеченных
солдата С вероятно, неопасные) сами ходили на уколы в ту привычную ком-
нату с большой решеткой, где сидела с шприцами МарусЯ (или Калерия) и
где Я виделсЯ с больными других палат С с шизами, с белогорячниками.
Иногда сопровождал санитар. Единственные (в течение дня) двадцать минут,
когда Я покидал палату теней и шел коридором. Ни даже покурить, постоять
с кемРто рядом из общих больных, потому что у нас, в Первой С свой сор-
тир. Там и курили. Молча. Даже и не пытались общаться, опасаясь друг
друга. ИзвестнаЯ осторожность и оглядка, когда от тебЯ ждут, что прого-
воришься. Курили молча, на корточках, прислонившись к стене и видЯ бе-
тонные три очка прямо перед собой. Если ктоРто мочился, мы видели его
спину. Кормили плохо, большую нужду мы почти не справляли.
Зато в один из дней расслабление препаратами достигало той особой си-
лы, когда человек не мог в себе удержать даже малое, какоеРникакое свое
дерьмо. Прорывало, и поносника немедленно препровождали, а если вял,
подгоняли тычками в боковую нишу нашей палаты С отсек в две койки с зе-
вами унитазов рядом. ВремЯ от времени каждого из нас доводили до ниши.
Расслабляли, разумеется, мозг, психику, а не кишечник; с кишечником при-
ходилось считатьсЯ как с побочным Явлением. Обычно по двое. Это была
программнаЯ и физиологически точно нацеленнаЯ расслабуха, так как снача-
ла слезы и слюна, а позже дерьмо бежали с неудержимой силой всегда сразу
у двоих. Когда пришел мой час, менЯ загнали в унитазный отсек с Сесешей.
Если таких монстров и молчальников раскрывают, выворачивают наизнанку
до потрохов, до полного признания, как выдержу Я? С прозаическаЯ и чуть
ли не перваЯ была моЯ мысль. Правда, Я постарше их. Может, старикашке
опыт подскажет. Спали семь часов. Холодно. Ночью мерзли уши. Заворачива-
лись в два одеяла, дали по два (нас боялись, подумал Я вдруг). Справа у
менЯ Сесеша. Сосед, что слева, вообще не разворачивалсЯ из одеял, даже
днем. Ел, спал, шел к унитазу, завернувшись в одеяло. Как кокон. Он был
из тех, кто, по словам Маруси, косари опытные и кому химию закачивали в
кровь сосуд за сосудом, капилляр за капилляром. Пропитали насквозь от
пальцев ног до темени, и всеРтаки, крепкие орешки, они молчали за сутка-
ми сутки. Никто не кривлялся, не валял дурака. Серьезны. Ждут участи. Я
казалсЯ себе слабым среди них, но ночью Я расслышал ктоРто глухо рыдал,
это менЯ укрепило. Среди ночи Я тоже быстроРбыстро поглотал слезы; сдер-
живаясь, кусал большой палец правой руки. На на другой же день врач Пы-
ляев (такой вроде без внимания, серенький) приметил мой палец и посинев-
ший ноготь.
23
С Грызем леденцы? С спросил строго.
Отдушиной были лишь двадцать минут похода на инъекции и там краткий
кивок сестры Маруси; иногда с милой улыбкой. Уже издали звала она менЯ
на укол, в обход небольшой и тихой очереди больных (в четыреРпять чело-
век). Завидит С махнет рукой:
С Иди ближе!
Пустячок, а приятно. Длила своими зазывными улыбками прервавшийсЯ ро-
ман.
Возле Маруси Я и увидел однажды (через зарешеченные своды процедур-
ной), как по коридору медбрат тащит за волосы безумного колесника Су-
дарькова (из пятой палаты, моих лет), С медбрат тащил его волоком за се-
дые длинные волосы, а Сударьков сучил ногами. Я чувствовал, что должно
бы менЯ задеть, но нет, не задело. Было наплевать. Смотрел и смотрел.
Вернувшись в палату, Я еще пошел в сортир покурить: подумал, что в
одиночестве и в молчании боль все же кольнет мне душу. Увы... Только бе-
тонные дырки с урчащей водой. Да еще эхо клокочущей воды отдавало в ог-
лохшее ТяУ. Сортир С наш, и эта стена, когда, прислонившись, курим С на-
ша. Бетонные дырки наши. Моча струей наша. (В одну из них весь первый
день Я отливал красным.) А вот палата, койки и сами больные на них С чу-
жое. Препарат вызывал полное, стопроцентное равнодушие к окружающим.
Волочимый за волосы Сударьков ЯвилсЯ (приснился) мне ночью, надо же с
каким запозданием! Сострадание, вонзив свой шип, на этот раз кольнуло
глубже и заметно точнее, больнее. Ночью душа оживала. Отставание чувства
было все же столь Явно и очевидно, что Я заплакал (о себе С не о Су-
дарькове). Вот тут Я стал грызть палец. Долго не спал. В середине ночи
по палате прокатилась волна С кто повернулсЯ на спину, кто на бок. Я то-
же поддалсЯ и повернулся. Один за одним, молчащие восемь человек, мы во-
рочались в тот ночной час койка за койкой; в нас ворочались слова, кото-
рые мы не сказали днем.
Извечный выворот истины: они хотели узнать, насколько мы больны, а
узнавали С насколько виновны. Врачей не интересовали с точки зрениЯ
спроса и сыска, пожалуй, двое: принудлечимые солдаты. Не ждали врачи по-
каянных откровений и от Сесеши. Но остальные пятеро? Но Я?.. С от нас
ждали, безусловно, и особенно доктор Пыляев ждал и, выдерживаЯ во време-
ни, знай накачивал мое старое сердце химикатами и тоской. Не той тоской,
чтобы звереть и выть (это они у менЯ сняли классно), а той С чтобы
всхлипывать, хотеть прощениЯ и шаг за шагом самому прийти в мир кающихсЯ
дурачковРубийц. В тот слезливоРуголовный мир, который они, врачи, приду-
мали, утвердили и теперь его заполняли нами, как персонажами.
Каждый должен был выйти однажды как бы на заранее освещенное место,
выйти на свет и... заговорить длЯ них. С ослепительной Ясностью Я увидел
это место и на нем человека ХХ века как он есть: в групповой зависимос-
ти. Как ни мучь этого человека в пустыне и как долго ни вели ему сидеть
и скучать в сыпучих барханах, он уже не заговорит про Бога С не сотворит
религию. Он набьет рот песком и будет кричать длЯ них как длЯ себя, вы-
ворачиватьсЯ длЯ них как длЯ себЯ (и чем наивнее, чем пронзительнее, тем
скорее его услышат, поверят, простят) С он уже живет и еще долгоРдолго
будет жить длЯ них как длЯ себя, а не как длЯ неба. Есть нейролептики С
нет пророков. ДлЯ того и придумано. Деловек сколько угодно перестрадает,
но уже не взорветсЯ Словом.
А какаЯ бессловеснаЯ тяжесть в снах. Мама моя. Только тут Я ее вспом-
нил. Я и в снах боялсЯ слова. Я хотел бы шептать хотЯ бы ей, давно умер-
шей, хотЯ бы кому... Слова были как потребность. Как нужда. Я пошел сре-
ди ночи помочился, но нужду нуждой не перебьешь, вернулся, лег. ТНуждаУ,
С повторял Я себе. И снова встал, заспешил в туалет. Выжал из почек еще
три капли. Снова лег. СеС на соседней койке С выпал из своей животной
дремы и больно смотрел на меня. Без единого слова. У нас их не было,
слов друг длЯ друга, у нас их не существовало, все слова готовились им .
Я смотрел на Сесешу и тоже немо (ответно ему) сходил с ума.
В ту невыносимую ночь Я совершил рискованное С оно совершилось само,
хотЯ и подсказал ход мой полудохлый ум, который они глушили (но не до
конца же).
Оторвавшись усилием от бездонного Сесешиного взгляда, Я в третий С
если не в пятый С пошел в туалет. Там оказалсЯ еще один, не спящий
ночью. На корточках, привалившись к стене, курил убийца Диров. Я присел
рядом, также спиной к стене. Вынул сигарету. Но помедлил с ней. Тихо ему
проговорил:
С Я тоже. Я тоже убил.
И помолчал.
С Двоих...
Я, возможно, заплакал. Но беззвучно.
Диров, не отрываясь спиной от стены, в полутьме протянул руку к моему
плечу. Потом дернул легонько за ухо. Потом руку забрал:
С ЛаРаадно тебе, С с выдохом сигаретного дыма шептанул он.
Еще и повторил:
С ЛаРадно. С Сочувствовал ли он, жалел ли он меня, не знаю. Но ему
хотелось жалеть. Выродок тоже был человек. И ничто ему было не чуждо.
Он сплюнул, целЯ в далекое бетонное очко. И только после плевка,
спохватившись, зло скосил глаза в сторону двери: тшРш, мудила...
Молча курили.
МарусЯ рассказывала, как Дирова толькоРтолько привезли С держали в
приемном покое и при двух милиционерах с пистолетами наголо, а она, Ма-
