известное, толькоРтолько проникшее к нашим интеллектуалам. Применительно
к автору другой было лестным наградным отличием С было как орден, пусть
маленький. Уже не медаль. Я вышел из издательства с улыбкой. Хотелось
даже взять за правило С уходя, улыбаться, раз уж Я другой.
Полтора десятилетиЯ Я мог бы теперь в будущем улыбаться,
пятнадцать лет тотальных отказов, год за годом. Заодно Я
пережил тогда отчаянное безденежье, уход из семьи. Не
скажу, что, как Зыков, Я тоже в той полосе непризнаниЯ
пережил попытку самоубийства в метро С это не было
попыткой, это было лишь мыслью о нем. (Мысль о
самоубийстве.) А метро с той поры стало местом, где мне
особенно спокойно.
Отдельный (от моего ТяУ) истеричный всполох, вот что это было, когда
Я вдруг почувствовал зябкое бесстрашие (и одновременно желание) кинутьсЯ
под колеса приближающегосЯ поезда. Подумалось, что просто, потрясающе
просто, как озарение С и полный вперед! С Я почти не сомневался, что
бросок станет длЯ менЯ как некое преддверие и что под колесами еще не
финал, а там посмотрим...
С НуРну!.. Отвали в сторону! С грубо оттолкнула баба в красной фураж-
ке и с жезлом. Приняла менЯ за пьяного. Рука ли у нее была литая, плечо
ли увесистое (рука сильна плечом), менЯ отбросило шага на полтораРдва. А
дальше уже сам, инстинктивно, сделал еще и третий шаг ближе к толпе,
сторонясь от рельсовой беды.
Просто миг, случай, запятая, поехали дальше С Я даже не успевал ду-
мать...
Отказов (из редакций, издательств) собралось уже много, не круглая,
но симметричнаЯ цифра С 121. Отказы были по большей части примитивно
лестные, то вежливые, то хамские, издевательские, смешные, тупые, натуж-
ные, остроумные, почвенные, либеральные , какие угодно С и всеРтаки в
них свыше торжествовала симметрия, 121!.. Я вдруг решился. Я снес их все
разом женщине, торговавшей у метро (давно просила бумагу, заворачивала
пирожки). Мешок.
Но перед действом выноса Я положил их, отказы, один на один. Вместе с
черновиками повестей получилась кипа бумаги в мой рост. Мы в ту минуту
как бы общались: автор, повести и отказы. ТЯ С другойУ, С сообщил Я бас-
ком рослой кипе бумаг. ТЯ антиконцептуаленУ, С сообщил Я. Кипа бумаг,
покачиваясь в предуличном (в предпирожковом) волнении, смотрела на меня.
Кипа хотела остаться.
А в одном из самых либеральных журналов еще лежала последняЯ моЯ по-
весть, надо забрать! К тому времени прошел уж год, срок длЯ прочтениЯ
более чем достаточный, однако в редакции, вместо того чтобы выдать оче-
редной отказ, мне сказали: рукопись на отзыве.
Я засомневался. ДтоРто тут нечисто. (Такое затяжное чтение. У ко-
го?..) Нет, назвать имЯ они не могли. РедакционнаЯ тайна. Автор не мо-
жет, да и не должен знать. Иначе на рецензентов давят. АРа, иначе им
взятки дают, сказал Я улыбаясь и, конечно, с иронией. (Я бы сто раз дал
взятку, если бы взятка значила.) В том и тайна необъяснимой, тупой, ме-
тафизической непробиваемости брежневских времен С взятки в редакциях не
значили! деньги не значили, подарки не значили, талант не значил и даже
вечнаЯ валюта, женскаЯ красота поэтесс почти не значила... Все было де-
шевкой. Пять копеек. Хорошо, сказал Я, фамилию рецензента вы мне назвать
не можете (понимаю), но назовите, подскажите мне число или хоть месяц,
когда рукопись отправлена рецензенту на отзыв. Дисло С дело конкретное.
Дисло С дело чистое. Почему бы вам не назвать число?.. Да, сказали они.
Разумеется, сказали. Сейчас назовем. Теперь им пришлось поискать на сто-
лах уже всерьез. И выяснилось, что рукописи нет.
Ее не существовало. То есть числитьсяРто она числилась С вот дата,
вот название, автор принес, зарегистрирована, но живьем рукописи нет.
Даже и с какимРникаким отказом вернуть автору было нечего.
Искали вновь С призвали в помощь секретаршу, младшего редактора, при-
бежал взмокший курьер, а затем (моЯ минута!) появилась умнаЯ и влия-
тельнаЯ Н., известнаЯ своим свободомыслием в московских литературных
кругах, С приятнаЯ лицом и манерами женщина. Та самаЯ Н., теперь она ра-
ботала в этом всем известном журнале и была уж немолода. (Мы оба стали
немолоды, пятнадцать лет отказов!) Под ее бдительным приглядом были
просмотрены шкаф за шкафом, Ящик за Ящиком.
Н. времЯ от времени мне повторяла:
С Не волнуйтесь. Присядьте. Мы найдем... С Обыскали решительно все.
Рукописи не было. Посовещались. Я ждал.
ВлиятельнаЯ Н. наконец объявила мне, что рукопись, конечно же, на ре-
цензии и она, пожалуй, даже припомнила, у кого именно (но назвать, ко-
нечно, не может, на рецензентов давят ) С так что мне следует еще чуть
подождать и позвонить лично ей через две, скажем, недели. Я кивнул С
ладно. Я повернулся, чтобы уйти, уже двинулсЯ к дверям, как вдруг один
из младших редакторов, вдохновленный несомненно свыше, сказал неожидан-
ные слова. Он произнес медленно, в меланхоличном раздумье: ТВ шкафах
нет. За шкафами нет. А на шкафах смотрели?..У С принес стремянку, сам же
с ловкостью юнца взобралсЯ и достал из десятка залежавшихсЯ там рукопи-
сей мою в немыслимой паутине. Паутина лежала слоем, мощная, густая. А
сбоку, где завязаны тесемки, слой лег совсем недавний: паутинка нежная,
меленькаЯ и кудрявенькая. И С никогда не забыть! С там, в кудрявенькой,
притаилсЯ встревоженный маленький паучок, живое существо, кого заинтере-
совали тексты.
Я машинально обмел, обтер папку рукой. Оглаживал края. И, помню, за-
мер ладонью, не зная, как быть с паучком.
Сотрудники тем временем выясняли, почему и как случились неотрецензи-
рованные нашкафные рукописи С ктоРто винил, ктоРто припоминал, ктоРто
оправдывался. А сама Н., милаЯ лицом и в гневе, строго распекала млад-
ших. Я сказал Н., что забираю рукопись. Нет, ждать не стану. Нет, ника-
ких отзывов не надо. Они все, чуть не греческим хором, менЯ уговаривали,
но Я уже не слушал С Я бережно снял паучка, отторг вместе с частью его
теплой паутины и на ладони, осторожно поднимаясь шаг за шагом по стре-
мянке, перенес его на шкаф, место постоянного пребывания. Когда Я спус-
тился, Н. мне объясняла:
С ... Убеждена. Я убеждена, Я помню, что рукопись была на рецензии.
Она как раз вернулась от рецензента.
С Не верю, С Я покачал головой.
С Да, да. Рукопись вернулась. И рецензент отметил, что повесть совсем
неплоха. Но автору надо...
Я коротко повторил С нет, уже не верю. И, снимаЯ с рукописи последние
паутинки, пошел к выходу.
Я уходил по коридору. Вслед, в спину мне (Н. за мной поспешила, но не
догнала) неслись ее вещие слова. Она кричала:
С Верьте мне. Верьте!..
Не забыть ее голос. Искренний, взволнованный, готовый менЯ и мои
тексты любить, бессмысленный крик из пустоты в пустоту.
Мне сто раз отказывали, но этот раз был последний и особенный, благо-
дарЯ удивительному ее крику. Сам мир людей, наш огромный человечий мир,
кричал и умолял ее голосом, просил менЯ поверить, что не пришел мой час,
не пришло времЯ моим текстам. Они, люди, просили. Они, люди, винились С
они пока что ничего не могли.
Не стоило и носить рукописи С ни эту, ни другие. К
каждому человеку однажды приходит понимание
бессмысленности тех или иных оценок как формы признания.
Мир оценок прекратил свое существование. Как
просветление. Как час ликования. Душа вдруг запела.
Казалось, человек все еще шел по коридору (Я шел по долгому коридору
жизни) С шел к свету, который узнал издалека. Ни носить рукописи, ни
создавать тексты уже необязательно. А сзади (чтобы Я не забыл свое отк-
рытиеРоткровение) мне кричали. Все длился, звучал в ушах крик:
С Верьте мне...
Следовало знать и верить, что жизнь моЯ не неудачна. Следовало пове-
рить , что длЯ какихРто особых целей и высшего замысла необходимо, чтобы
сейчас (в это времЯ и в этой России) жили такие, как Я, вне признания,
вне имени и с умением творить тексты. Андеграунд. Попробовать жить без
Слова, живут же другие, риск или не риск жить молчащим, вот в чем воп-
рос, и Я С один из первых. Я увидел свое непризнание не как поражение,
не как даже ничью С как победу. Как факт, что мое ТяУ переросло тексты.
Я шагнул дальше.
И когда после горбачевских перемен люди андеграунда повыскакивали там
и тут из подпольЯ и стали, как спохватившись, брать, хватать, обретать
имена на дневном свету (и стали рабами этих имен, стали инвалидами прош-
лого), Я осталсЯ как Я. Мне не надо было чтоРто наверстывать. Искушение
издавать книгу за книгой, занять пост, руководить журналом стало лишь
соблазном, а затем и пошлостью. Мое непишущее ТяУ обрело свою собствен-
ную жизнь. Бог много дал мне в те минуты отказа. Он дал мне остаться.
Тысячи нынешних мелких и крупных (теперь вовсе бесцензурных) журналов
и издательств уже ничего длЯ менЯ не значили С отзвук длящегосЯ абсурд-
ноРпотустороннего крика: ТВерьте мне С верьте!..У
Даже в бомжатник, с вьетнамцами на первом этаже и с крысами на всех
остальных, менЯ пустили на одну только ночь. (Выбросили со своего воню-
чего склада мой чемодан. Отнесу на Курский.)
У Михаила зацепитьсЯ не удалось: в его квартире проживал целый выво-
док, кто раньше, кто позже, уезжавших в Израиль наших людей (на этот раз
даже отдаленно не похожих на евреев). Разумеется, помочь отъезжающим в
их хлопотах и бедах С дело благое. Иногда Михаил звал меня, мы оба помо-
гали им снести в Шереметьево чемоданы и малых детей.
С Не останешься? С спросил Михаил.
С Нет. С Если считать с детьми, этих перевозбужденных евреев, со сла-
вянскими и мордовскими физиономиями, крутилось в его двухкомнатной чело-
век десятьСпятнадцать. Как бы Михаилу самому вскоре не пришлось искать,
где ночевать. Отъезжающие С его крест.
К Зинаиде или к комуРто еще не смог даже заглянуть. На час и то в об-
щагуРдом менЯ не пустили. Не походил, не подышал даже пылью моих коридо-
ров, где так долго сторожил и жил.
Помимо прочего, там стали опасатьсЯ воров (веяние времени) С на входе
соорудили длинную дубовую стойку, а за ней посадили, плечо к плечу, сра-
зу двух вахтеров, бывших солдатРафганцев в грозной пятнистой форме.
Один из них мне и пригрозил кулаком С не пропущу, не суйся!..
Денег было совсем мало С копейки.
Я пробовал; Я искал. Курский вокзал, ничего иного длЯ жизни пока что
не нашлось. (Снес в камеру хранениЯ машинку, чемодан с бельем.)
Я проснулсЯ (в полувьетнамском бомжатнике) с нехорошей мыслью, что
времЯ вышло, что койка на одну только ночь и что надо теперь уходить.
Уходить в ничто и в никуда, когда тебе 55 лет, С не так просто. Когда
тебе 55, не хочетсЯ думать, что начинаешь опять с нуля. И мысль, что ты
антиконцептуален, не становится, увы, опорой и утешением.
В гнусном этом бомжатнике тоже сидел теперь на вахте бывший вояка С
бравый парень в пятнистом. Зевнув, он повторил, что мне была разрешена
всего лишь одна ночь: больше здесь не появляйся, понял?.. С Он еще разок
зевнул. (С ленцой возвращал мне паспорт.)
На столе перед ним темнела (краснела) стопка в пятьРшесть паспортов.
Он держал в руке мой паспорт, сличаЯ блеклое фото; и спросил С как фами-
лия?
А Я ответил с нечаянным утренним вздохом:
С Другой.
Он отшвырнул мой паспорт и стал рытьсЯ в стопке паспортов, заглядываЯ
в них поочередно.
С Нет, С сказал Я. С Паспорт как раз тот. Это Я С другой.
Он озлился.
С Я те щас пинка дам в зад. Старый козел!
Он думал, что Я провел ночь с женщиной. (ДлЯ того, мол, и рвалсЯ пе-
реночевать в бомжатнике холодной осенней ночью.) ТБабца захотелось?У С
съязвил он. Я кривенько улыбнулся. Вспомнил, как запоздало и бессмыслен-
но стояло горой поутру мое одеяло.
часть пятаЯ
Дерный ворон
В гастрономе заправляла маленькаЯ мафиознаЯ группа сибиряков. Дали
