дом и полок, широко кренясь, подвигался шагом и задевал за тумбы. А над
всем каркающим лоскутом носилось мокрое и свинцовое слово: город, порож-
дая в голове у девочки множество представлений, которые были мимолетны,
как летавший по улице и падавший в воду октябрьский холодный блеск.
"Он простудится, только разложит вещи", - подумала она про неизвест-
ного владельца. И она представила себе человека, - человека вообще, вал-
кой, на шаги разрозненной походкой расставляющего свои пожитки по углам.
Она живо представила себе его ухватки и движения, в особенности то, как
он возьмет тряпку и, ковыляя вокруг кадки, станет обтирать затуманенные
изморосью листья фикуса. А потом схватит насморк, озноб и жар. Непремен-
но схватит. Женя и это представила очень живо себе. Очень живо. Воз заг-
ромыхал под гору к Исети. Жене было налево.
---------------
Это происходило, верно, от чьих-то тяжелых шагов за дверью. Подымался
и опускался чай в стакане, на столике у кровати. Подымался и опускался
ломтик лимона в чаю. Качались солнечные полосы на обоях. Они качались
столбами, как колонки с сиропом в лавках за вывесками, на которых турок
курит трубку.
На которых турка... курит... трубку. Курит... трубку.
Это происходило, верно, от чьих-то шагов. Больная опять заснула.
Женя слегла на другой день после от'езда Негарата; в тот самый день,
когда узнала после прогулки, что ночью Аксинья родила мальчика; в тот
день, когда при виде воза с мебелью, она решила, что собственника подс-
терегает ревматизм. Она провела две недели в жару, густо по поту обсы-
панная трудным красным перцем, который жег, и слипал ей веки и краешки
губ. Ее донимала испарина, и чувство безобразной толстоты мешалось с
ощущеньем укуса. Будто пламя, раздувшее ее, было в нее влито летней
осой. Будто тонкое, в седой волосок, ее жальце осталось в ней и его хо-
телось вынуть, не раз и по-разному. То из лиловой скулы, то из охавшего
под рубашкой воспламененного плеча, то еще откуда. Теперь она выздорав-
ливала. Чувство слабости сказывалось во всем.
Чувство слабости, например, предавалось, на свой риск и страх, ка-
кой-то страной, своей геометрии. От нее слегка кружило и поташнивало.
Начав, например, с какого-нибудь эпизода на одеяле, чувство слабости
принималось наслаивать на него ряды постепенно росших пустот, скоро ста-
новившихся неимоверными в стремлении сумерек принять форму площади, ло-
жащейся в основанье этого помешательства пространства. Или, отделясь от
узора на обоях, оно, полосу к полосе, прогоняло перед девочкой широты
плавно, как на масле, сменявшие друг друга, и тоже, как все эти ощуще-
ния, истомлявшие правильным, постепенным приростом в размерах. Или оно
мучило больную глубинами, которые спускались без конца, выдав с самого
же начала, с первой штуки в паркете свою бездонность, и пускало кровать
ко дну тихо, тихо; и с кроватью - девочку. Ее голова попадала в положе-
ние куска сахара, брошенного в пучину пресного, потрясающе-пустого хао-
са, и растворялась, и расструивалась в нем.
Это происходило от повышенной чувствительности ушных лабиринтов.
Это происходило от чьих-то шагов. Опускался и подымался лимон. Поды-
малось и опускалось солнце на обоях. Наконец, она проснулась. Вошла мать
и, поздравив ее с выздоровлением, произвела на девочку впечатление чита-
ющего в чужих мыслях. Просыпаясь, она уже слышала что-то подобное. Это
было поздравление ее собственных рук и ног, локтей и коленок, которое
она от них, потягиваясь, принимала. Их-то приветствие и разбудило ее.
Вот и мама тоже. Совпадение было странно.
Домашние входили и выходили, садились и подымались. Она задавала воп-
росы и получала ответы. Были вещи, переменившиеся за ее болезнь, были
оставшиеся без перемены. Этих она не трогала, тех не оставляла в покое.
Повидимому не изменилась мама. Совсем не изменился отец. Изменились: она
сама, Сережа, распределение света по комнате, тишина всех остальных, еще
что-то, много чего. Выпал ли снег? Нет, перепадал, таял, подмораживало,
не разберешь что, голо, бесснежье. Она едва замечала, кого о чем
расспрашивает. Ответы бросались наперебой. Здоровые приходили и уходили.
Пришла Лиза. Препирались. Потом вспомнили, что корь не повторяется, и
впустили. Побывал Диких. Она едва замечала, от кого какие идут ответы.
Когда все вышли обедать и она осталась одна с Ульяшей, она вспомнила,
как рассмеялись все тогда на кухне глупому ее вопросу. Теперь она осте-
реглась задавать подобный. Она задала умный и дельный, тоном взрослой.
Она спросила, не беременна ли опять Аксинья. Девушка звякнула ложечкой,
убирая стакан и отвернулась. "Ми-ил..! Дай отдохнуть. Не завсе ж ей, Же-
нечка, в один уповод..." и выбежала, плохо притворив дверь, и кухня гря-
нула вся, будто там обвалились полки с посудой, и за хохотом последовало
голошенье, и бросилось в руки поденщице и Галиму, и загорелось под рука-
ми у них, и забрякало, проворно и с задором, будто с побранок бросились
драться, а потом кто-то подошел и притворил забытую дверь.
Этого спрашивать не следовало. Это было еще глупее.
VII.
Что это, никак опять тает? Значит и сегодня выедут на колесах и в са-
ни все еще нельзя закладать? С холодеющим носом и зябнущими руками Женя
часами простаивала у окошка. Недавно ушел Диких. Нынче он остался недо-
волен ею. Изволь учиться тут, когда по дворам поют петухи и небо гудет,
а когда сдает звон, петухи опять за свое берутся. Облака облезлые и
грязные, как плешивая полость. День тычется рылом в стекло, как телок в
парном стойле. Чем бы не весна? Но с обеда воздух как обручем перехваты-
вает сизою стужей, небо вбирается и впадает, слышно, как, с присвистом,
дышат облака; как стремя к зимним сумеркам, на север, обрывают пролетаю-
щие часы последний лист с деревьев, выстригают газоны, колют сквозь ще-
ли, режут грудь. Дула северных недр чернеются за домами; они наведены на
их двор, заряженные огромным ноябрем. Но все октябрь еще только.
Но все еще только октябрь. Такой зимы не запомнят. Говорят, погибли
озими и боятся голодов. Будто кто взмахнул и обвел жезлом трубы и кровли
и скворешницы. Там будет дым, там - снег, здесь - иней. Но нет еще ни
того, ни другого. Пустынные, осунувшиеся сумерки тоскуют по них. Они
напрягают глаза, землю ломит от ранних фонарей и огня в домах, как ломит
голову при долгих ожиданиях от тоскливого вперенья глаз. Все напряглось
и ждет, дрова разнесены уже по кухням, снегом уже вторую неделю полны
тучи через край, мраком чреват воздух. Когда же он, чародей, обведший
все, что видит глаз, колдовскими кругами, произнесет свое заклятие и вы-
зовет зиму, дух которой уже при дверях?
Как же, однако, они его запустили! Правда, на календарь в классной не
обращалось внимания. Отрывался ее, детский. Но все же! Двадцать девятое
августа! Ловко! - как сказал бы Сережа. Красная цифра. Усекновение Гл.
Иоанна Предтечи. Он снимался легко с гвоздя. От нечего делать она заня-
лась отрыванием листков. Она производила эти движения скучая и вскоре
перестала понимать, что делает, но от поры до поры повторяла про себя:
тридцатое; завтра - тридцать первое.
"Она уж третий день никуда из дому!.." Эти слова, раздавшиеся из ко-
ридора, вывели ее из задумчивости, она увидала, как далеко зашла в своем
занятии. За самое Введение. Мать дотронулась до ее руки. "Скажи на ми-
лость, Женя...", дальнейшее пропало, как не сказанное. Матери вперебой,
словно со сна, дочь попросила госпожу Люверс произнести: "Усекновение
Главы Иоанна Предтечи". Мать повторила, недоумевая. Она не сказала:
"Предтеича". Так говорила Аксинья.
В следующую же минуту Женю взяло диво на самое себя. Что это было та-
кое? Кто подтолкнул? Откуда взялось? Это она, Женя, спросила? Или могла
она подумать, чтоб мама?.. Как сказочно и неправдоподобно! Кто сочи-
нил?..
А мать все стояла. Она ушам не верила. Она глядела на нее широко
раскрытыми глазами. Эта выходка поставила ее втупик. Вопрос походил на
издевку; между тем в глазах у дочки стояли слезы.
---------------
Смутные ее предчувствия сбылись. На прогулке она ясно слышала, как
смягчается воздух, как мякнут тучи и мягчеет чок подков. Еще не зажига-
ли, когда в воздухе стали, виясь, блуждать сухие серенькие пушинки. Но
не успели они выехать за мост, как отдельных снежинок не стало и повалил
сплошной, сплывшийся лепень. Давлетша слез с козел и поднял кожаный
верх. Жене с Сережей стало темно и тесно. Ей захотелось бесноваться на
манер беснующейся вокруг непогоды. Они заметили, что Давлетша везет их
домой только потому, что опять услышали мост под Выкормышем. Улицы стали
неузнаваемы; улиц просто не стало. Сразу наступила ночь и город, обезу-
мев, зашевелил несметными тысячами толстых побелевших губ. Сережа подал-
ся наружу и, упершись в колено, приказал везти к ремесленному. Женя за-
мерла от восхищения, узнав все тайны и прелести зимы в том, как прозву-
чали на воздухе Сережины слова. Давлетша кричал в ответ, что домой ехать
надо, чтобы не замучить лошади, господа собираются в театр, придется пе-
рекладать в сани. Женя вспомнила, что родители уедут и они останутся од-
ни. Она решила усесться до поздней ночи поудобней за лампой с тем томом
"Сказок Кота-Мурлыки", что не для детей. Надо будет взять в маминой
спальне. И шоколаду. И читать, посасывая, и слушать, как будет заметать
улицы.
А мело уже, и не на шутку, и сейчас. Небо тряслось и с него валились
белые царства и края, им не было счета, и они были таинственны и ужасны.
Было ясно, что эти неведомо откуда падавшие страны никогда не слышали
про жизнь и про землю, и полуночные, слепые, засыпали ее, ее не видя и
не зная.
Они были упоительно ужасны, эти царства; совершенно сатанински восхи-
тительны. Женя захлебывалась, глядя на них. А воздух шатался, хватаясь
за что попадет, и далеко-далеко больно-пребольно взвывали будто плетьми
огретые поля. Все смешалось. Ночь ринулась на них, свирепея от низко
сбившегося седого волоса, засекавшего и слепившего ее. Все поехало
врозь, с визгом, не разбирая дороги. Окрик и отклик пропадали не встре-
тясь, гибли, занесенные вихрем на разные крыши. Мело.
Они долго топали в передней, сбивая снег с белых опухлых полушубков.
А сколько воды натекло с галош на клетчатый линолеум! На столе валялось
много яичной скорлупы и перечница, вынутая из судка, не была поставлена
на место, и много перцу было просыпано на скатерть, на вытекшие желтки и
в жестянку с недоеденными "серединками". Родители уже отужинали, но си-
дели еще в столовой, поторапливая замешкавшихся детей. Их не винили,
ужинали раньше времени, собираясь в театр. Мать колебалась, не зная,
ехать ли ей или нет, и сидела грустная, грустная. При взгляде на нее Же-
ня вспомнила, что и ей ведь, собственно говоря, вовсе не весело, - она
расстегнула, наконец, этот противный крючок, - а скорее грустно, и, вой-
дя в столовую, она спросила, куда убрали ореховый торт. А отец взглянул
на мать и сказал, что никто не неволит их и тогда лучше дома остаться.
"Нет, зачем же, поедем, - сказала мать, - надо рассеяться; ведь доктор
позволил". - Надо решить". "А где же торт?" опять ввязалась Женя и услы-
шала в ответ, что торт не убежит, что до торта тоже есть что кушать, что
не с торта же начинать, что он в шкапу; будто она только к ним приехала
и порядков их не знает - так сказал отец и, снова обратившись к матери,
повторил: "Надо решить". - "Решено, едем", и, грустно улыбнувшись Жене,
мать пошла одеваться. А Сережа, постукивая ложечкой по яйцу и глядя,
чтобы не попасть мимо, деловито, как занятый, предупредил отца, что по-
года переменилась - метель, чтобы он имел это в виду, и он рассмеялся; с
оттаивавшим носом у него творилось что-то неладное, он стал ерзать, дос-
тавая платок из кармана тесных форменных брюк; он высморкался, как его
