возчик выбрался из череды подскакивавших спереди корзин и задков и стал
обгонять их. Они издали узнали полок со своим багажом; поровнялись;
Ульяша что-то громко кричала барыне с возу, но гогот колес ее покрывал,
и она тряслась и подскакивала, и подскакивал ее голос.
Девочка не замечала печали за новизной всех этих ночных шумов и чер-
нот и свежести. Далеко-далеко, что-то загадочно чернелось. За пристанс-
кими бараками болтались огоньки, город полоскал их в воде, с бережка и с
лодок. Потом их стало много и они густо и жирно зароились, слепые, как
черви. На Любимовской пристани трезво голубели трубы, крыши пакгаузов,
палубы. Лежали, глядя на звезды - баржи. "Здесь - крысятник" - подумала
Женя. Их окружили белые артельщики. Сережа соскочил первый. Он оглянулся
и очень удивился, увидав, что ломовик с их поклажей тоже тут уже, - ло-
шадь задрала морду, хомут вырос, встал торчмя, петухом, она уперлась в
задок и стала осаживать. А его занимало всю дорогу, насколько те от них
отстанут.
Мальчик стоял, упиваясь близостью поездки, в беленькой гимназической
рубашке. Путешествие было обоим в новинку, но он знал и любил уже слова:
депо, паровозы, запасные пути, беспересадочный, и звукосочетание: класс
- казалось ему на вкус кислосладким. Всем этим увлекалась и сестра, но
по-своему, без мальчишеской систематичности, которая отличала увлечения
брата.
Внезапно рядом, как из-под земли, выросла мать. Было приказано повес-
ти детей в буфет. Оттуда, пробираясь павой через толпу, пошла она прямо
к тому, что было названо в первый раз на воле громко и угрожающе "на-
чальником станции" и часто упоминалось затем в различных местах, с вари-
яциями, среди разнообразия давки.
Их одолевала зевота. Они сидели у одного из окон, которые были так
пыльны, так чопорны и так огромны, что казались какими-то учреждениями
из бутылочного стекла, где нельзя оставаться в шапке. Девочка видела: за
окном не улица, а тоже комната, только серьезнее и угрюмее, чем эта - в
графине; и в ту комнату медленно в'езжают паровозы и останавливаются,
наведя мраку; а когда они уезжают и очищают комнату, то оказывается, что
это не комната, потому что там есть небо, за столбиками, и на той сторо-
не - горка, и деревянные дома, и туда идут, удаляясь, люди; там, может
быть, поют петухи сейчас и недавно был и наслякотил водовоз...
Это был вокзал провинциальный, без столичной сутолоки и зарев, с заб-
лаговременно стягивавшимися из ночного города уезжающими, с долгим ожи-
данием; с тишиной и переселенцами, спавшими на полу среди охотничьих со-
бак, сундуков, зашитых в рогожу машин и незашитых велосипедов.
Дети улеглись на верхних местах. Мальчик тотчас заснул. Поезд стоял
еще. Светало, и постепенно девочке уяснялось, что вагон синий, чистый и
прохладный. И постепенно уяснялось ей - но спала уже и она.
---------------
Это был очень полный человек. Он читал газету и колыхался. При взгля-
де на него становилось явным то колыханье, которым, как и солнцем, было
пропитано и залито все в купэ. Женя разглядывала его сверху с той лени-
вой аккуратностью, с какой думает о чем-нибудь, или на что-нибудь смот-
рит, вполне проспавшийся, свежий человек, оставаясь лежать только отто-
го, что ждет, чтобы решение встать пришло само-собой, без его помощи,
ясное и непринужденное, как остальные его мысли. Она разглядывала его и
думала, откуда он взялся к ним в купэ, и когда это успел он одеться и
умыться? Она понятия не имела об истинном часе дня. Она только просну-
лась, следовательно - утро. Она его разглядывала, а он не мог видеть ее;
полати шли наклоном вглубь к стене. Он не видел ее, потому что и он пог-
лядывал изредка из-за ведомостей вверх, вкось, вбок, - и когда он поды-
мал глаза на ее койку, их взгляды не встречались, он либо видел один
матрац, либо же.., но она быстро подобрала их под себя и натянула ослаб-
нувшие чулочки. Мама - в этом углу. Она убралась уже и читает книжку,
отраженно решила Женя, изучая взгляды толстяка. А Сережи нет и внизу.
Так, где же он? И она сладко зевнула и потянулась. Страшно жарко, - по-
няла она только теперь и с голов заглянула за полуспущенное окошко. "А
где же земля?" ахнуло у ней в душе.
То, что она увидала, не поддается описанию. Шумный орешник, в который
вливался, змеясь, их поезд, стал морем, миром, чем угодно, всем. Он сбе-
гал, яркий и ропщущий вниз, широко и отлого, и, измельчав, сгустившись и
замглясь, круто обрывался, совсем уже черный. А то, что высилось там, по
ту сторону срыва, походило на громадную какую-то, всю в кудрях и в ко-
лечках, зелено-палевую грозовую тучу, задумавшуюся и остолбеневшую. Женя
затаила дыханье и сразу же ощутила быстроту этого безбрежного, забывше-
гося воздуха, и сразу же поняла, что та грозовая туча - какой-то край,
какая-то местность, что у ней есть громкое, горное имя, раскатившееся
кругом, с камнями и с песком сброшенное вниз в долину; что орешник
только и знает, что шепчет и шепчет его; тут и там и та-аам вон; только
его.
"Это - Урал?" - спросила она у всего купэ, перевесясь.
---------------
Весь остаток пути она, не отрываясь, провела у коридорного окна. Она
приросла к нему и поминутно высовывалась. Она жадничала. Она открыла,
что назад глядеть приятней, чем вперед. Величественные знакомцы туманят-
ся и отходят вдаль. После краткой разлуки с ними, в течение которой с
отвесным грохотом, на гремящих цепях, обдавая затылок холодом подают пе-
ред самым носом новое диво, опять их разыскиваешь. Горная панорама раз-
далась, и все растет и ширится. Одни стали черны, другие освежены, те
помрачены, эти помрачают. Они сходятся и расходятся, спускаются и совер-
шают восхожденья. Все это производится по какому-то медлительному кругу,
как вращенье звезд, с бережной сдержанностью гигантов, на волосок от ка-
тастрофы, с заботою о целости земли. Этими сложными передвижениями зап-
равляет ровный, великий гул, недоступный человеческому уху и всевидящий.
Он окидывает их орлиным оком, немой и темный, он делает им смотр. Так
строится, строится и перестраивается Урал.
Она зашла на мгновенье в купэ, сощурив глаза от резкого света. Мама
беседовала с незнакомым господином и смеялась. Сережа ерзал по пунцовому
плюшу, держась за какой-то ременной настенный рубнзок. Мама сплюнула в
кулачок последнюю косточку, сбила оброненные с платья и, гибко и стреми-
тельно наклонясь, зашвырнула весь сор под лавку. У толстяка, против ожи-
даний, был сиплый надтреснутый голосок. Он, видимо, страдал одышкой.
Мать представила ему Женю, и протянула ей мандаринку. Он был смешной и,
вероятно, добрый и, разговаривая, поминутно подносил пухлую руку ко рту.
Его речь пучилась и, вдруг спираемая, часто прерывалась. Оказалось, он
сам из Екатеринбурга, из'ездил Урал вкривь и вкось и прекрасно знает, а
когда, вынув золотые часы из жилетного кармана, он поднес их к самому
носу и стал совать обратно, Женя заметила, какие у него добродушные
пальцы. Как это в натуре полных, он брал движением дающего, и рука у не-
го все время вздыхала, словно поданная для целования, и мягко прыгала,
будто била мячом об пол. "Теперь скоро", кося глаза, криво протянул он в
бок от мальчика, хотя обращался именно к нему, и вытянул губы.
- Знаешь, столб, вот они говорят, на границе Азии и Европы, - и напи-
сано: "Азия" - выпалил Сережа, с'езжая с дивана и побежал в коридор.
Женя ничего не поняла, а когда толстяк растолковал ей, в чем дело,
она тоже побежала на тот бок ждать столба, боясь, что его уже пропусти-
ла. В очарованной ее голове "граница Азии" встала в виде фантасмагори-
ческого какого-то рубежа, вроде тех, что ли, железных брусьев, которые
полагают между публикой и клеткой с пумами полосу грозной, черной, как
ночь, и вонючей опасности. Она ждала этого столба, как поднятия занавеса
над первым актом географической трагедии, о которой наслышалась сказок
от видевших, торжественно волнуясь тем, что и она попала, и вот скоро
увидит сама.
А меж тем то, что раньше понудило ее уйти в купэ к старшим, однооб-
разно продолжалось: серому ольшанику, которым полчаса назад пошла доро-
га, не предвиделось скончанья и природа к тому, что ее в скорости ожида-
ло, не готовилась. Женя досадовала на скучную, пыльную Европу, мешкотно
отдалявшую наступление чуда. Как же опешила она, когда, словно на Сере-
жин неистовый крик, мимо окна мелькнуло и стало боком к ним и побежало
прочь что-то вроде могильного памятника, унося на себе в ольху от гнав-
шейся за ним ольхи долгожданное сказочное название! В это мгновение мно-
жество голов, как по уговору, сунулось из окон всех классов и тучей пыли
несшийся под уклон поезд оживился. За Азией давно уже числился не один
десяток прогонов, а все еще трепетали платки на летевших головах, и пе-
реглядывались люди, и были гладкие и обросшие бородой, и летели все, в
облаках крутившегося песку, летели и летели мимо все той же пыльной, еще
недавно европейской, уже давно азиатской ольхи.
IV.
Жизнь пошла по-новому. Молоко не доставлялось на дом, на кухню, раз-
носчицей; его приносила по утрам Ульяша парами, и особенные, другие, не
пермские булки. Тротуары здесь были какие-то не то мраморные, не то але-
бастровые, с волнистым белым глянцем. Плиты и в тени слепили, как ледя-
ные солнца, жадно поглощая тени нарядных деревьев, которые растекались,
на них растопясь и разжидившись. Здесь совсем по-иному выходилось на
улицу, которая была широка и светла, с насаждениями, как в Париже, -
повторяла Женя вслед за отцом.
Он сказал это в первый же день их приезда. Было хорошо и просторно.
Отец закусил перед выездом на вокзал и не принимал участия в обеде. Его
прибор остался чистый и светлый, как Екатеринбург, и он только разложил
салфетку и сидел боком и что-то рассказывал. Он расстегнул жилет, и его
манишка выгнулась свежо и мощно. Он говорил, что это прекрасный евро-
пейский город и звонил, когда надо было убрать и подать еще что-то, и
звонил и рассказывал. И по неизвестным ходам из еще неизвестных комнат
входила бесшумная белая горничная, вся крахмально-сборчатая и чер-
ненькая, ей говорилось "вы" и, новая, - она, как знакомым, улыбалась ба-
рыне и детям. И ей отдавались какие-то приказания насчет Ульяши, которая
находилась там, в неизвестной и, вероятно, очень-очень темной кухне,
где, наверное, есть окно, из которого видно что-нибудь новое: колокольню
какую-нибудь или улицу, или птиц. И Ульяша, верно, расспрашивает сейчас
там эту барышню, надевая что похуже, чтобы потом заняться раскладкой ве-
щей; спрашивает и осваивается и смотрит, в каком углу печь, в том ли,
как в Перми или еще где.
Мальчик узнал от отца, что в гимназию ходить недалеко, - совсем поб-
лизости - и они должны были ее видеть, проезжая; отец выпил нарзану и,
глотнув, продолжал: "Неужели не показал? но отсюда ее не видать, вот из
кухни, может быть (он прикинул в уме), и то разве крышу одну" - он выпил
еще нарзану и позвонил.
Кухня оказалась свежая, светлая, точь-в-точь такая, - уже через мину-
ту казалось девочке, - какую она наперед загадала в столовой и предста-
вила, - плита, изразцовая, отливала белоголубым, окном было два, в том
порядке, в каком она того ждала, Ульяша накинула что-то на голые руки,
комната наполнилась детскими голосами, по крыше гимназии ходили люди и
торчали верхушки лесов. "Да, она ремонтируется", сказал отец, когда они
прошли все чередом, шумя и толкаясь, в столовую, по уже известному, но
еще неизведанному коридору, в который надо будет еще наведаться завтра,
когда она разложит тетрадки, повесит за ушко свою умывальную перчатку и,
словом, покончит с этой тысячей дел.
"Изумительное масло", сказала мать, садясь, а они прошли в классную,
которую ходили смотреть еще в шапках, только приехав. "Чем же это -
