Рассказы 20-х годов разных авторов
Василий Андреев. ВОЛКИ.
Артем Веселый. МЫ.
М. Стронин. ВАСКА.
Николай Ларионов. ТИШИНА.
Александр ЯКОВЛЕВ ПОВОЛЬНИКИ
БОР. ПИЛЬНЯК МАТЬ СЫРА-ЗЕМЛЯ
Бор. ПИЛЬНЯК ТРЕТЬЯ СТОЛИЦА
Бор. ПИЛЬНЯК ЗАВОЛОЧЬЕ
А. УСПЕНСКИЙ ПЕРЕПОДГОТОВКА
БОРИС ПАСТЕРНАК ДЕТСТВО ЛЮВЕРС.
Н. ЛЯШКО. СТРЕМЕНА.
Вл. ЛИДИН ПОВЕСТЬ О МНОГИХ ДНЯХ
Адриан Пиотровский. ПАДЕНИЕ ЕЛЕНЫ ЛЭЙ.
Борис Лавренев. РАССКАЗ О ПРОСТОЙ ВЕЩИ.
Владимир Ветров. КЕДРОВЫЙ ДУХ.
С. А. СЕМЕНОВ ГОЛОД
Н. Никандров. ПРОКЛЯТЫЕ ЗАЖИГАЛКИ!
Николай Огнев. ЕВРАЗИЯ.
Н. БОГДАНОВ ВРАГ
Константин ФЕДИН БАКУНИН В ДРЕЗДЕНЕ
В. ДОБРОВОЛЬСКИЙ СОБАЧИЙ ЛАЗ
Вяч. Шишков. ВИХРЬ.
Н. ОГНЕВ КРУШЕНИЕ АНТЕННЫ.
Вс. Иванов ВОЗВРАЩЕНИЕ БУДДЫ
Всев. Иванов. БРОНЕПОЕЗД N 14.69.
К. ФЕДИН АННА ТИМОФЕВНА
Ив. Соколов-Микитов. ЧИЖИКОВА ЛАВРА
Н. Каратыгина. ЧЕРЕЗ БОРОЗДЫ.
В. КАВЕРИН ПЯТЫЙ СТРАННИК
Василий Андреев.
ВОЛКИ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Ваньки Глазастого отцу, Костьке-Щенку, не нужно было с женой своей, с
Олимпиадою, венчаться.
Жили же двенадцать лет невенчанные, а тут, вдруг, фасон показал.
Граф какой выискался!
Впрочем, это все Лешка-Прохвост, нищий тоже с Таракановки, поднатчик
первый, виноват:
- Слабо, - говорит, - тебе, Костька, свадьбу сыграть!
Выпить Прохвосту хотелось, ясно.
Ну, а Щенок "за слабо в Сибирь пойдет", а тут еще на взводе был.
- Чего - слабо? Возьму, да обвенчаюсь. Вот машинку женкину продам и
готово!
А Прохвост:
- Надо честь-честью. В церкви, с шаферами. И угощение чтобы.
Олимпиады дома не было. Забрал Щенок ее машинку швейную ручную, вмес-
те с Прохвостом и загнали на Александровском.
Пришла Олимпиада, а машинку "Митькою звали"! Затеяла было бузу, да
Костька ей харю расхлестал по всем статьям и объявил о своем твердом на-
мерении венчаться, как и все прочие люди.
- А нет - так катись, сука, колбасой!
Смех и горе! Дома ни стола ни стула, на себе барахло, спали на нарах,
в изголовьи - поленья-шестерка, как в песне:
На осиновых дровах
Два полена в головах
и вдруг - венчаться!
Но делать нечего. У мужа - сила, у него, значит, и право. Да и самой
Олимпиаде выпить смерть захотелось. И машинка все равно уж улыбнулась.
Купили водки две четверти, пирога лавочного с грибами и луком, колба-
сы собачьей, огурцов. Невеста жениху перед венцом брюки на заду белыми
нитками зашила (черных не оказалось) и отправились к Михаилу архангелу.
А за ними таракановская шпана потопала.
Во время венчания шафер, Сенька-Чорт, одной рукою венец держал, а
другой брюки поддерживал - пуговица одна была и та оторвалась.
Гости на паперти стреляли - милостыню просили.
А домой как пришли - волынка.
Из-за Прохвоста, понятно.
Пока молодые в церкви крутились, Прохвост, оставшийся с Олимпиадиной
маткою, Глашкой-Жабою, накачались в доску: почти четверть водки вылокали
и все свадебное угощение подшибли. Горбушка пирога осталась, да огурцов
пара.
Молодые с гостями - в дверь, а Прохвост навстречу, с пением:
Где ж тебя черти носили?
Что же тебя дома не женили?
А старуха Жаба на полу кувыркается: и плачет и блюет.
Невеста - в слезы. Жених Прохвосту - в сопатку, тот - его. Шпана - за
жениха, потому он угощает. Избили Прохвоста и послали настрелять на пи-
рог.
Два дня пропивали машинку. На третий Олимпиада опилась. В Обуховской
и умерла. Только-только доставить успели.
Щенок дом бросил и ушел к царь-бабе, в тринадцатую чайную. А с ним и
Ванька.
---------------
Тринадцатая чайная всем вертепам вертеп, шалман настоящий: воры всех
категорий, шмары, коты, бродяги и мелкая шпанка любого пола и возраста.
Хозяин чайной - Федосеич такой, но управляла всем женка его, царь-ба-
ба Анисья Петровна, из копорок, здоровенная, что заводская кобыла.
Весь шалман держала в повиновении, а Федосеич перед нею, что перед
богородицей, на задних лапках.
С утра до вечера, бедняга, крутится, а женка из-за стойки командует,
да чай с вареньем дует без передышки, - только харя толстая светит, что
медная сковородка.
И не над одним только Федосеичем царь-баба властвовала.
Если у кого из шпаны или из фартовых деньги завелись, лучше пропей на
стороне или затырь так, чтобы не нашла, а то отберет.
- Пропьешь, - говорит, - все равно. А у меня они целее будут, захо-
чешь чего, у меня и заказывай. Хочешь, пей!
Водку она продавала тайно, копейкою дороже, чем в казенках.
Ванька-Селезень ширмач, один раз с большого фарту не хотел сдать
царь-бабе деньги - насильно отобрала.
Он даже - в драку, но ничего не вышло. Да и где ж выйти-то? Сила у
него пропита, здоровье тюрьмою убито, а бабища в кожу не вмещается.
Набила ему харю, только и всего.
Так царь-баба царствовала.
Одинокие буйства прекращала силою своих тяжелых кулаков или пускала в
ход кнут, всегда хранящийся под буфетом.
Если же эти меры не помогали - на сцену являлся повар Харитон,
сильный, жилистый мужик, трезвый и жестокий, как старовер.
Вдвоем они как примутся чесать шпану: куда - куски, куда - милостыня!
Завсегдатаи тринадцатой почти сплошь - рвань немыслимая, беспаспорт-
ная, беспарточная; на гопе у Макокина и то таких франтов вряд ли встре-
тишь.
У иного только стыд прикрыт кое-как.
Ванька-Глазастый, родившийся и росший со шпаною, не предполагал, что
еще рванее таракановских нищих бывают люди.
В тринадцатой - рвань форменная.
Например - Ванька-Туруру.
Вместо фуражки - тулейка одна; на ногах зимою - портянки, летом - ни-
чего; ни одной заплатки, все - в клочьях, будто собаки рвали.
А ведь первый альфонс! Трех баб имел одновременно: Груньку-Ошпырка,
Дуньку-Молочную и Шурку-Хабалку. Перед зеркалом причесывается, не иначе.
Или, вот, "святое семейство": Федор Султанов с сыновьями: Трошкою,
Федькою и Мишкою-Цыганенком.
Эти так: двое стреляют, а двое в чайной сидят - выйти не в чем. Те
придут, эти уходят. Так, посменно и стреляли. А один раз - обход. "Свя-
тое семейство" разодралось - кому одеваться?
Вся шпана задним ходом ухряла, а они дерутся из-за барахла. Рвут друг
у дружки. Всю четверку и замели.
Или еще, король стрелков, Шурка-Белорожий. В одних подштанниках и бо-
сой стрелял в любое время года. В Рождество и Крещенье даже. "Накаливал"
шикарно.
Другой вор позавидует его заработку. Еще бы не заработать! Красивый,
молодой и в таком ужасном виде. Гибнет же человек! В белье одном. Дальше
нижнего белья уж ехать некуда. Не помочь такому - преступление.
А стрелял как!
Плачет в голос, дрожит, молит спасти от явной гибели:
- Царевна! Красавица! Именем Христа-спасителя умоляю: не дайте погиб-
нуть! Фея моя добрая! Только на вас вся надежда!
Каменное сердце не выдержит, не только женское, да если еще перед
праздником.
А ночью к Белорожему идет на поклон шпана.
Поит всех, как какой-нибудь Ванька-Селезень, первый ширмач с фарту.
Костька-Щенок Ваньку своего отдал Белорожему на обучение.
Пришлось мальчугану босиком стрелять, или, как выражался красноречи-
вый его учитель: "симулировать последнюю марку нищенства".
- Ты плачь! По-настоящему плачь! - учил Белорожий, - и проси, не отс-
тавай! Ругать будут - все равно проси! Как я! Я у мертвого выпрошу.
Действительно Белорожий у мертвого не у мертвого, а у переодетого го-
родового (специально переодевались городовые для ловли нищих), три ко-
пейки на пирог выпросил.
Переодетый его заметает, а он ему:
- Купи, дорогой, пирога и бери меня. Голодный! Не могу итти.
Тот было заругался, а Белорожий на колени встал и панель поцеловал:
- Небом и землею клянусь и гробом родимой матери - два дня не ел!
Переодетый три копейки ему дал и отпустил. Старый был фараон; у само-
го, поди, дети нищие или воры, греха побоялся, отпустил.
Ванька следовал примерам учителя: клянчил, плакал от стыда и холода.
Подавали хорошо. Отца содержал и себе на гостинцы отначивал.
Обитатели тринадцатой почти все и жили в чайной.
Ночевали в темной, без окон, комнате. На нарах - взрослые, под нарами
- плашкетня и те, кто позже прибыл. Комната - битком, все в повалку.
Грязь невыразимая. Вошь темная, клопы, тараканы. В сенях кадка с квасом
и та с тараканами. В нее же, пьяные, ночью, по ошибке, мочились.
Только "фартовые" - воры, в кухне помещались с поваром.
Им, известно, привилегия.
"Четырнадцатый класс" - так их и звали.
Выдающимися из них были: Ванька-Селезень, Петька-Кобыла и Маркизов
Андрюшка.
Ванька-Селезень ширмач, совершавший в иной день по двадцати краж. Че-
ловек, не могущий равнодушно пройти мимо чужого кармана. Случалось, за-
катывался в ширму, забыв предварительно "потрекать", т.-е. ощупать кар-
маны - так велико было желание украсть.
- Ширма - жизнь моя! Любую шмару на ширму променяю! - философствовал
по вечерам Селезень, напаивая, с фарта, шпану: кажется, отруби мне руки
- ногами "втыкать" стану, ног не будет - зубами задуюсь.
Селезень - естественный вор.
Хлебом не корми, а дай украсть.
"Брал" где угодно, не соображаясь со стремой и шухером.
На глазах у фигарей и фараонов залезал в карман одинокого прохожего.
Идет по пятам, слипшись с человеком. Ребенок и тот застремит.
А где "людка" - толпа - будет втыкать и втыкать пока публика не ра-
зойдется или пока за руки не схватят.
Однажды он "сгорел с делом", запустив одну руку в карман мужчины, а
другую в карман женщины. Так с двумя кошельками: со "шмелем" и с "порти-
ком" в руках повели в участок.
У Знаменья это было, на литургии преждеосвященных даров.
Петька-Кобыла ширмач тоже, но другого покроя. Осторожен. Зря не вору-
ет - не лезет в густую, как Селезень. Загуливать не любит. С фарта и то
наровит на чужое пить. Из себя кобел коблом. Волосы - под горшок, но
костюм немецкий. И с зонтиком всегда. Фуражка фаевая, купеческая.
Трусоват, смирен. Богомол усердный. С фарта свечки ставил Николаю
угоднику. В именины не воровал.
Маркизов Андрюшка - домушник. Хорошие дельцы, в роде Ломтева Кости и
Миньки-Зуба с Маркизовым охотно на дела идут. Сами приглашают - не он
их.
Маркизов человек жуткий.
Не пьет, а компанию пьяную любит; не курит, а папиросы и спички всег-
да при себе. Первое дело его, в юности еще: мать родную обокрал, по-миру
пустил. "Шмар", случалось, брал "на малинку".
Вор безжалостный, бесстыдный.
На дело всегда с пером, с финкою, как Колька-Журавль из-за Нарвской.
"Засыпается" Маркизов с боем. Связанного в участок и в сыскное водят.
---------------
В тринадцатую перебрались новые лица: Ганька-Калуга и Яшка-Младенец.
Не то нищие, не то воры или разбойники - не понять.
Слава о них шла, что хамы первой марки и волынщики.
Перекочевали они из живопырки "Манджурия".
Калуга "Манджурию" эту почти единолично (при некотором участии Мла-
денца) в пух и прах разнес. Остались от "Манджурии" стены, дверь, окна
без рам и стул, что под боченком для кипяченой воды у дверей стоял.
Остальное - каша.
Матвей Гурьевич, хозяин трактира, избитый, больше месяца в больнице
провалялся, а жена его - на сносях она была - от страха до времени ски-
нула.
И волынка-то из-за пустяков вышла.
Выпивала манджурская шпана. Взяли на закуску салаки, а хозяин одну
рыбку не додал.
Калуга ему:
- Эй ты, сволочь! Гони еще рыбинку. Чего отначиваешь?
Тот - в амбицию:
- А ты чего лаешься? Спроси, как человек. Сожрал, поди, а требуешь.
Знаем вашего брата!
Калуга вообще много не разговаривает.
Схватил тарелку с рыбою и Гурьевичу в физию.
Тот заблажил. Калуга его - стулом.
И пошел крошить.
Весь закусон смешал, что карты: огурцы с вареньем, салаку с сахаром и
т. д.
Чайниками - в стены. Чай с лимоном - в граммофон.
Товарищи его на что ко всему привычные - хрять.
Один Младенец остался.
Вдвоем они и перекрошили все на свете.
