Он знал, что в нем все те же и сила и ловкость, но они точно ослепли.
И когда он схватил штангу, чтобы делать очередное упражнение, штанга
дернулась в бок, качнулась и, сорвавшись, чуть его не похоронила. Пусть
зал попрежнему обрушился громом, но он... нет, он не принимает подачек,
хотя бы и щедрых.
- Погоди ж ты, сука, испробуешь теперь Кляву! - застегнулся он на все
пуговицы и, нахлобучив крепко фуражку, завернул на набережную.
Лоскут ветра одним махом перемахнул через квартал и в ожидании повис
над рекой. Увидев появившегося из-за угла парнишку, он набрал в каждое
крыло по целой туче сыпучего, мелкого дождя и начал им жестоко обхлесты-
вать парнишку со всех сторон. Но тот только разбойнее вскинул голову.
- Вали, вали-и! Не то еще будет! - еще крепче нахлобучил он фуражку.
Злость заострила его лицо. - Пусть Васка в бутылку лезет. А я-то вино-
ват? Они, суки, в шабар примут, а чем мне отыгрываться? Удохают и все. А
тут, прошу улыбаться - раздери рот. Вода те-о-плая...
И вдруг, не докончив свои оправдания, парнишка побежал к тому месту
набережной, где обвалившиеся перила обнажили реку. Все, и дождь, и ве-
тер, и ночь пропали для него, остались только осторожные, но торопливые
шаги нескольких ног сзади.
Вот ноги совсем близко. Спутались, притихли. Что-то шевельнулось сов-
сем рядом. Что-то цокнуло вдали...
- Са-а-ва! Са-а... - разодрал ночь отчаянный женский крик и лопнул
тупым и жарким звоном в затылке парнишки. Руки его кинулись удержать ле-
тящую в пропасть голову со страшным и все объясняющим словом "булыжник",
но голова с уничтожающей безнадежностью, хихикнув назад, исчезла.
И увидел взвывший ветер, как трое подростков сгрудились около отсяда-
ющего парнишки и столкнули его в реку.
И еще увидел ветер, что откуда-то вылетела легкая, как вихрь, девуш-
ка, сорвала с ног самого крупного из подростков, кулаком раздавила нос у
другого и тоже кинулась в реку.
---------------
Маленькая комната с узенькой белой, как сугроб, кроватью, была исси-
ня-яркая от пятидесятисвечовой лампы. Около печки прижимался к стене ма-
ленький столик. Он храбро выносил тяжесть целого вороха чайной и разной
посуды. За окном, блестевшим полированной мглой, слышалось чавканье и
плеск дождевых струй. И от этого беспрерывного чавканья особенно приятен
был треск огня в печке.
В комнате две босые девушки.
Одна - коротко остриженная, худощавая, с усиками, греясь у печки,
азартно тянула "Смычку". Другая - с распущенными мокрыми волосами - по-
лоскала и развешивала у печки мужское и женское платье. Работая, она
иногда искоса взглядывала на коротковолосую, точно проверяла на ней свои
мысли. С такими же, только чуть смеющимися взглядами обращалась она и к
зеркалу, которое висело как раз против нее. Видно было, что ее занимал
сейчас немножко трудноватый, но интересный вопрос.
Коротковолосая же, ловко счиркнув в огонь стрелку слюны сквозь зубы и
послав туда же окурок, заговорила басом:
- Он знал, что здешние не пошли бы, и позвал "сименцев", трех парни-
шек. Они и в клубе свистели. А Фильке сказал другое: "Я, грит, этово ба-
рахло из клеша евоного вытряхну, а клеш, грит, Васке на щи, грит, на
ероплане пошлю. Так, грит, и передай ему, что пусть лучше один не идет,
а комса со всего района соберет за собой".
- Ну, а ты, конечно, съежился, точно с тебя шкуру сдирали, - оторва-
лась от своего вопроса девушка, - оплевал все стенки, "даешь" сказал, и
"похрял" один. А если бы Волгарь сказал, что пусть лучше не идет
кверх-ногами, ты бы кверх-ногами пошел.
- А что же, по-твоему и верно с районом итти? Чтобы потом... чтобы
потом... сама бы смеялась...
Васка, чуть прищурившись, взглянула на Кляву. И живо отвернув прож-
женное вдруг румянцем лицо, изо всей силы (что было вовсе не нужно) на-
чала отжимать мокрую рубашку. Так что румянец мог сойти за счет ее уси-
лий.
- Ты, Савка, ба-лда! Я тебе говорила, что другой раз, чтобы не под-
раться, надо больше иметь силы, чем подраться.
- А я забыл это. Ну, иду, значит, и все по дороге. Они, вишь ли, в
"рядах" затырились и, кабы я по панели шел, ясно, булыжником бы достали.
А тут пока хряют до меня, я бы уже смерил, что делать.
- А что бы ты сделал, если бы их сотня была? - упрямо нахмурилась
Васка. - Все равно удирать бы пришлось.
- Ну и что ж? А я-то что сделал? Я так и сделал. Только куда я побе-
жал? На набережную побежал, как раз туда, где перила обломаны.
- Так что ж из этого? - окончательно раскипятилась Васка.
- А то, что тронь меня там пальцем - и полетишь в воду. Хоть всю бы
шпану перешвырял. А если бы и гамазом насели, все равно с собой бы пяток
захватил. А в воде ты не знаешь меня...
---------------
Клява зябко запустил руки в рукава напяленной на него Васкиной коф-
точки и, облокотившись на колени, уставился в печь.
- А потом что было - прямо холодно, как вспомнишь, делается. Когда
меня, значит, сковырнули в реку, я сразу и очухался. Фуражка спасла. И,
значит, хотел наверх всплыть. Вот взмахнул руками... и ни с места. Ухва-
тил меня кто-то за ногу и не пускает. Я рваться, биться, - еще крепче
держит. И будто и когти выпустил мне в ногу. Завыл я тут, Васка. Крышка,
думаю, задыхаюсь... Тут нога моя и вырвалась. А там ведь топляки кругом.
Выскочил я наверх, набрал духу и к берегу. А темно. И вместо бере-
га-то, к барке. Я от нее, а барка под себя будто тянет. Зашумело в голо-
ве, вот усну, кажется. Уж и руками двигать не охота. "Тону" - подумалось
совсем даже без горя... Тут ты меня как раз и достала.
Клява рассказал это тихо и как будто бы с трудом. И замолчал.
На дворе еще чавкает вода, а от печки тепло. И показалось Кляве, что
он устал или хочет спать. Но нет, ему не охота спать, и не устал он ни
капельки. Просто ему не хочется говорить. И шевелиться не хочется и ду-
мать. Хорошо вот так сидеть и чувствовать. Чувствовать свое тело теплым
на все, на все легким и готовым, только захотеть. И потом чувствовать во
всем своем смелом теле "ее". Ее, Васку... Одну Васку.
И в этой чуткой дремоте он ощутил на своей левой щеке словно теплую
тень. И с той же стороны к нему тянуло запахом теплой земляники. Обер-
нулся в предчувствии чего-то хорошего и встретил розовое лицо Васки.
Она, облокотившись на спинку стула, широко глядела в огонь синими,
непривычно синими глазами. Крупные губы, немного вкось, расщемляла
узенькая полоска зубов. Казалось, она хотела, было, улыбнуться и забыла
об этом, услыхав где-то далеко-далеко занимательный звук. Этот звук был
тот самый вопрос, который все время ее занимал. И к этому звуку прислу-
шивались даже ее глаза.
Но вот, видно, занимательный звук был расслышан. Васка искоса взгля-
нула на Кляву, улыбнулась ему, словно в полусне, и опустила лицо на ру-
кав, положив горячую руку на плечо Клявы.
- Знаешь что, Сава? - покусывая кофточку, сказала тихо она, ловя ру-
кой нос Клявы.
- А что? - стесненно, одной грудью, спросил он.
Васка поймала его нос, легонько вздернула кверху, потом тряхнула в
бок головой, отчего ее распущенные волосы, упав на Савку, густо закрыли
его до пояса, и еще тише спросила, засовывая свои волосы ему за пазуху:
- Ты согласен?
- Да что же... Васа? - прошептал он.
Обхватила она его шею обеими руками и губами, щекоча его ухо, прогу-
дела как в рупор:
- Да-вай за-ре-гис-три-ру-ем-ся.
Савка не ответил. Он и не мог ответить. Уронить сейчас хотя бы один
звук, - это все равно, что на струны, поющие нежную и глубокую мелодию,
уронить кирпич.
---------------
Погода в тот день была теплая. Маленький, вихрастый, но мирный скве-
рик в тот день казался особенно беззаботным и мирным. Да и о чем забо-
титься, если солнце греет достаточно, а ветви вымыты вчерашним дождем до
последнего листочка. Значит, пользуйся моментом, да тихонько посасывай
солоноватый сок земли и с наслаждением чувствуй, как он расходится по
всем ветвям.
А что под этими ветвями делается, так и пусть делается. Потому что,
конечно, там все хорошее и обязательное делается. Правда, немного суро-
вое и другой раз неожиданное, но...
...как тепло на солнце... Словно таешь в нем... И вздремнуть клонит.
Канавские же парнишки, собравшись в скверике, принимали теплый день
как должное и настоящее. Настоящее потому, что такой день давал им воз-
можность всецело заняться своим делом. А дело это:
Клеш, шмары и буза.
Но сегодня было еще и другое дело, очень интересное дело, которое
заставляло пощупывать в карманах шабар и вслух злиться, что не захватил
с собой бобика.
- А то бы, возьми меня!..
- У меня был "кольта"...
- Плешь! кольта - пулемет!
- Брось-ка ты кирпичами брызгаться. Кольта - маузер... автомат.
- А я не взял нарочно, потому что он лепит горбатого. Не придут они.
- Говорю - знаю! Увидишь, будут.
- Пусть сунутся!
Но эти разговоры тут же и прекращались. Еще светло, и парнишки отда-
вались текущему, основному интересу. Тому интересу, взамен которого им
ничего не открыто. Тому интересу, который бывает противен, как сивуха
пьянице. Противен, но и сладок.
Клеш, шмары и буза.
Собственно, самое-то главное - это шмары. Но раз шмары, то нужен и
клеш и буза. Правда, можно и на одной бузе отыграться, но то-то и оно,
что шмар здорово на клеш тянет. Даже у кого клеш на зекс, то и бузить
много не надо. Клеш покроет. Но опять же и без бузы долго нельзя, хоть
ты и при клеше. Шмарам скука. А с клешем и бузить легче и как бы гордее.
Вот почему парнишки и делали вид, что клеш для них самая настоящая
вещь, и они к нему, ну, совсем без всякого внимания. Тут уж так выходи-
ло. Примерно, приглянулась Суфлеру Катька Заводная, делай вид, что она
для тебя самая задрыга, подкусывай, разводи ее, даже наверни слегка, и
Катька уже знает, что в цвет пришлась. Да и парнишки это знают. И если
Суфлер слинял куда, то и Катьку не ищи, ясно, что с ним смылась.
Но бывали дни, а особенно праздники, когда парнишки никакого виду на
себя не наводили и были откровенны. Тогда шмары обувались в высокие, на-
чищенные сапоги, обязательно выпустив шнурки в виде кисточек, и повязы-
вались в нарядные косынки. Парнишки же, насмолив штаны утюгом до хвоста,
осторожненько, чтобы не сломать шва, натягивали их, потом надевали, у
кого есть, чистые рубахи (обязательно без ворота) и шли в сквер.
Тут уж штаны выступали в полном своем значении и даже порабощали пар-
нишек.
Вот и сейчас: Симка Суфлер, Блин Володька, Дворняжка, а сзади и еще
несколько делашей и шкетов из канавской гамазухи ходили по скверику,
слегка барахлясь со шмарами, но не подходя еще к ним.
Ходили они, подавшись чуть вперед, каждый шаг плавно закругляя во
внутрь и слегка согнув колени, чтобы плеснуть клешем. Все это делалось с
целью показать свой клеш во всей его гордости.
Когда же они останавливались, то колени сгибали побольше и опять же
повернув ногу во внутрь. В то же время они незаметно или откровенно сле-
дили за положением клеша. И если положение его невыгодное, то клеш неза-
метно накидывался на носок сапога, выравнивался. Если же клеш натянут во
все свои сорок восемь сантиметров, только кончик сапога виден, то пар-
нишка замирал и весь гордился, осторожно ловя завистливые взгляды пора-
женных зрителей.
В это время закатись в скверик чужой и даже фрайер с "кис-кис" или с
"удавленником", то-есть с галстуками, то и им это простится. Ну, разве
обложут слегка матом или, загнув ногу, произведут протяжный звук.
И все.
Но вот где-то засверлил тоненький огонек. Там второй. И вдруг, совсем
рядом, неожиданно, но нужно выскочил яркий фонарь.
В сквере сразу стало словно темней, и парнишки оторвались от штанов.
Клеша уже все равно никто не видит, о нем осталось только знать самому,
