Когда пронесся смерч, когда опустил долу уставший язык церковный ко-
локол, в первые месяцы безвластья никто не вспомнил о кресте над ворота-
ми: он, как головка ребенка, прорубленная топором от шеи, запрокинулся
на бок, сраженный в одну из ночей камнем.
Спас был забыт, и все, что было внутри, яркое когда-то, подъяремным
потом истекавшее, и одинокая фигура священника о. Александра, маячившая
в сумерках за искривленными прутьями железной ограды, и доносившаяся от-
куда-то, из-под темно-синей шапки заросшего дуба, песенка юродствующего
человека Алеши, понятная только ему, все - уходило мимо глаз и ушей, ми-
мо сельских хат, проулков, кажущихся нескончаемыми в границах, и таяло в
зовущей выси.
II.
О крапиве.
На второй месяц осени дни потускнели в долготе. Ночи стали выпуклыми,
такими широкими, что загораживали движение зари: она медленно сходила с
неба, задевая нежными запястьями острые шишаки дряхлеющих перелесков.
Они, омытые свежестью зари, сгибались, приветствуя и как-бы следя за ее
тихим спуском. Опускаясь, заря роняла в болотные ямки белые блики и они
зажигались в застывшей воде недвижными светляками.
Так, пядь за пядью, будто упорствуя, отдавала плотная тьма заре -
распростертую наложницей землю, и первый молние-острый луч солнца рож-
дался под тревожно-радостный переклич просыпавшихся дроздов.
---------------
Движение наступило с приездом трех коммунистов из города.
Боязливо переглянулись оконца, выглянули на площадь: захлестанный бо-
лотным илом, по-собачьему фыркал автомобиль, будто отплевывался от на-
севших слепнями детишек.
Товарищи, смущаясь, очевидно, новизной положения, долгое время стояли
молча. (Так туристы немотствуют восторженно перед величием собора Па-
рижской Богоматери, такие же испуганно-любопытные глаза иностранцев сле-
дили когда-то, как в Москве у Мартьяныча широкая русская натура давилась
четвертым десятком русских блинов.)
Потом прошли в бывшее присутствие, и в тишине резко хрустнуло стекло
под ногами. Молча кивнули друг другу на спящую мышь на столе, вышли об-
ратно и разбрелись в стороны.
Сидевший в передке машины шофер докурил папиросу, окатил толстой
струей дыма завизжавших ребят, ловко щелкнул пальцем по окурку, взлетев-
шему спиралью. Сказал, усмехнувшись, сам себе: - Чудно!
И, пересев в коляску, зарылся глубже в кожу, надвинув на глаза мохна-
тую кепку.
---------------
Вечер обернулся невидимкой, душистый, запахом напряженный...
И ветер шопотом рассказал, как сентябрьским вечером пахнет крапива -
при солнце неприглядная, сухая, жгучим ядом насыщенная. Ее сторонятся
люди, ее вытравливают с корнем, всосавшуюся в огороды.
Крапивная заросль у реки, прямо от Спаса, на берегу, приветливо нак-
лонившемся. Она густа своей ощетинившейся лавой, зеленой дремучестью,
ибо только она бережно сохраняет зелень почти до заморозков, разливая
вкруг себя опьянение.
В крапивной заросли у реки, словно крот в никому неведомой норке,
прячется тепло, подаренное дневным солнцем. Этим теплом тянется к жизни
крапива, этим теплом пышет каждый ее шершавый, страшный лист, словно ги-
гантский конь, разгоряченный безудержным бегом.
Гордой непреложностью, соединившей в себе мудрость полей и тихий шум
перелесков, вознеслась та заросль над опустевшим уже берегом Сожа.
В той заросли ночует все лето юродивый человек Алеша.
Длинной бечевой опоясал он гибкие, высокие стебли, отклонил их назад
полукругом, утоптал под ними податливую землю, укрыл ее настилом из сво-
его тряпьевого богатства и - Алеше тепло, мягко и радостно.
Никто не сыщет Алешу, если понадобится, в вечерний час. Да и кто его
искать будет?.. Живет человек - тихий, немой - что-ж: господь его бла-
гослови, юродивого!..
Днем, если пройдет по хатам, всякий свой кусок подаст. Алеша немо по-
молится за подавшего в церкви.
Крапиву и церковь любит Алеша и еще гусей. Крапиву за то, что излуча-
ет крепкий сон, оседает пьяным запахом в голове, церковь за сладость
тоски, за грусть, сочащуюся из золотых риз, гусей - за свободу.
Любит Алеша сентябрьский запах крапивы. Лежит в заросли на настиле,
руки за голову - костлявой подушкой - смотрит в реку: в ней прыгают бе-
лые звезды, играют в чехарду, плюются в огрызок смешного месяца. Глухо
кашляет в бессоннице дрозд и звук его кашля рассыпается по реке горстью
звонких монет.
И весь мир кажется Алеше Кормой и Корма кажется всем миром...
... Почему люди почитают человека Алешу за юродивого? Он в минуты,
когда сердце наполняется обидой, рад бы закричать всем, у кого не сходит
с губ жалостливая улыбка при встречах, всем, кто бросает в Алешин мешок
куски по утрам, отворачивая взгляд к солнцу, - что неправда это, ложь,
пиявками всосавшаяся в человечьи души.
Если бы крикнуть!..
Закрыв глаза, Алеша чувствует во рту кусок мяса: это язык. Алеша за-
пихивает пальцы в рот, давит ими язык со всей силой и кажется ему: увя-
зают пальцы в горячем мясе, как в болоте лапка коростеля. Острая боль
разливается во рту горчицей, сведенные судорогой пальцы впились в язык
гвоздями.
Алеша хочет крикнуть, отдергивает руку и слышит страшное мычание...
Огрызок месяца наливается кровью. В реке беснуются миллиарды звезд и на
них - тоже кровь...
Алешины ноги начинают подергиваться. Частая, жаркая дрожь охватывает
сдавленное тело: оно танцует, оно кривляется, как рыжий в балагане, и в
танце своем диком хочет перегнать беснующиеся звезды в реке...
---------------
Ночь обернулась невидимкой, душистая, запахом напряженная.
За искривленными прутьями церковной ограды маячит одинокая фигура
священника о. Александра.
По улице, убегающей через площадь в неизвестное, в оконцах притаив-
шихся хат мирно горят огоньки лампад, пропадая то в одном, то в другом -
словно подмигивая лукаво, переглядываясь любовно.
О. Александр смотрит на огоньки, мысленно ищет сравнений, образов,
олицетворений, думает: огни Ивановой ночи.
Ему неспокойно, он смотрит в небо, и все его существо наполняется же-
ланием иметь крылья.
Заложив руки за спину, о. Александр медленно выходит из палисада на
площадь. Над бывшим присутствием мутнеет вывеска, словно большая расп-
ростертая птица. Утром при солнце весело переливаются желтые буквы:
"Кормянский сельский Совет", сверху - "РСФСР", звезда, серп с молотом.
Когда установилась власть и в эту вывеску вбили последний гвоздь, о.
Александра вызвали в Совет.
Чужой человек, один из тех, что приезжали в автомобиле, захлестанном
болотным илом, слегка приподнялся из-за стола, усеянного планами, карта-
ми, газетами, протянул руку, вежливо попросил сесть.
О. Александр с тревожным любопытством разглядывал горбатый нос комму-
ниста, его огромную голову и толстые тупые пальцы на загорелых руках.
- Моя фамилия Гантман, - сказал коммунист, продолжая чертить по вос-
ковке.
На свеже-выбеленных стенах застыли белыми кляксами куски извести.
Шумно топорщились от ветра лубочные плакаты, изображавшие: человека в
остроконечной шапке со звездой, в солдатской шинели, протыкающего штыком
волосатую вошь, и - крестьянина с расползшимся лицом, указывающего
пальцем на трактор, более похожий на товарную железнодорожную платформу.
О. Александр сидел минут двадцать. Окончив чертить, товарищ Гантман
закурил, и между ними произошел разговор.
---------------
После припадка Алеша лежит на спине, устремив в небо остановившиеся
глаза, и по лицу его ползут слезы.
В реке прыгают веселые звезды, плюются в огрызок смешного месяца. На
оголенном берегу - крапивная заросль, таящая в шершавых листах своих
мудрость полей и тихий шум перелесков.
Уснул дрозд.
---------------
III.
Лирическое.
Туманное небо окрашивалось заревой кровью.
Товарищ Гантман отворил окно, подставил голову под свежую струю реч-
ного ветерка, подышал, потом потушил лампу и через окно, чтобы не будить
спящих хозяев, вылез в сад.
Его сразу охватил приятный холодок желтеющего, но все еще густого ра-
китника. Над скошенной травой чуть колыхалась прозрачная пелена росы.
Товарищ Гантман, тихо ступая, обошел вокруг дома. Около заросшего
мхом погреба, у конуры, всунув морду под соски, свернувшись клубком,
храпела черная сука, вздрагивая во сне. Рядом равнодушно крякала утка,
окруженная мохнатым выводком. У сараев расползалось душистое сено, сло-
женное в рыхлые стога. Было тихо, торжественно, как всегда в деревенское
предрассветье.
Сев на пенек, у которого валялся ржавый топор, товарищ Гантман думал
о том, что этот мир, скованный тишиной, нужно разрушить. И первым, дерз-
нувшим посягнуть на исконные ее мудрость и величие, был он - коммунист
Гантман, схоронивший эту ночь в ворохе газетных вырезок и секретных при-
казов.
Обернувшись на восток, скрытый розовой кисеей, товарищ Гантман смот-
рел, как по небу, суживаясь к востоку, бежала дорожка барашковых облач-
ков, и думал о том, что через несколько часов он должен покорить, подчи-
нить своему разуму, растворить в своей воле спящее сейчас село, которое
придет на площадь парой сотен ног: босых, в развихлявшихся лаптишках,
или сапогах, сморщенных старичками, которое при первом же слове взорвет-
ся в воздухе каиновой свистопляской, злыми молниями мужичьих глаз, хит-
рым хихиканьем мироедов.
И еще товарищ Гантман думал: как просты, понятны, непреложны формулы,
заключенные в книгах, созданных порывом, волей, человечьей вещей прони-
цательностью, и как эти простые, понятные, непреложные формулы разбивает
простая, непреложная жизнь, пролагающая путь грядущему кровью, скорбью
всей земли.
Товарищ Гантман не знал, что под Петербургом, далеким и снежным, сто-
тысячная армия рабочих, остановив биение заводского сердца, разбрелась
волчьими стаями грызть Юденича, голодная, замерзающая, а в самом Петер-
бурге на главной улице, старичок-профессор задушил ребенка из-за куска
гнилой щепки. Эта щепка, заключенная в тлеющий пепел, возгорелась, и по-
могла профессору дописать последнюю главу книги, очень умной и очень
нужной. А когда о невский гранит раздробился тяжкий орудийный вздох,
вдруг долетевший с фронта, этот вздох был услышан, и старичка-профессора
упрятали в подвал, как пособника капитала и контр-революции...
... А утро шло, золотом наливаясь, заражая движением округу, несло
радостное бытие в каждом шорохе приветливо-теплеющего ветра, в тугих,
высушенных корнях скошенных трав и по ним снова двигались, запыляясь,
куцые стада коров, глупо-равнодушных ко всему, останавливались на перек-
рестках, взревывали пароходными гудками и снова тянулись к берегам лени-
вой реки, как добрая мать поящей скот и землю.
---------------
IV.
Веселый разговор.
Высоко вскинулось солнце.
В синем бездонье реял большой коршун, вычерчивая крылами правильные
круги.
По площади в припрыжку бегал юродивый человек Алеша, крутился в тол-
пе, оживленно жестикулируя. Лицо его дергалось от возбуждения и любо-
пытства, глаза были лукавы.
Глухой говорок висел над площадью, потонувшей в солнце, и солнце было
доброе, пригревающее, последнее в лето.
Кучки народа лепились у Совета, а над вывеской колдовал коршун, хо-
лодный в своем полете и недоступный.
Товарищ Гантман сидел на перилах с прорезными петушками, курил. Он
удивлялся своему спокойствию, тому, что мысли его стали необыкновенно
четкими, что он нашел, наконец, слова и сейчас раскидает их щедро.
Юродивый Алеша вынырнул вдруг из-за чьей-то спины, увидел Гантмана и
застыл с приподнятой ногой, выпячивая глаза. Гантман улыбнулся.
Внесли стол, стулья, установили на крыльце. Гантман перешел к столу.
Кучки народа сомкнулись, двинулись ближе.
- Граждане! Это первое наше собрание. Оно должно подружить вас с Со-
