торнулся, было, к своей новой знакомой Шуре.
Но, взглянув на Васку, шибко захлопнул свой рот ладонью и уставился
на ее протянутую руку.
Да и верно, что это она. Вот Волгарь уже вышел на панель. Вот он уже
подобрал с дороги чинария и закурил. Вот он уже завернул за угол, а Вас-
ка все еще ведет за ним протянутую руку. Одурела, что ли?
- Теперь видели его? - спросила всех Васка, держа попрежнему руку.
И вдруг все разом задвигались, заговорили, захохотали, указывая на
Васку.
Никакого, оказывается, бобика у Васки и не было. Просто она все время
указывала на Волгаря пальцем. И все.
А в темноте показалось, что она бобиком ему грозит.
---------------
- Ну, а как же потом было?
Это комса у Митьки Пирожка спрашивала.
Пирожок сдунул пылинку с бюста Ильича, потом подтолкнул пальцем сви-
сившийся со стола журнал в обложке с мавзолеем и поддернул клеш.
- Волгарь запоролся. Сходил он раз на чердак, бельишко себе сменить.
А хозяйка жабра была и за милюками. Милюки: "Слезай!" говорят. А он кир-
пичом в одного: "Не ваше, грит, дело в мою внутреннюю политику ка-
саться". Тут мильтон ему рукояткой шпайки в рыло. А Волгарь - в бутылку.
- Я, - грит, - на вас, лярвы, прокурору касацию вынесу. Нет вашего
права чужой рыльник портить. Не вор я вам какой.
Ну, его в дежурке и спрашивают: "Как же ты не вор? А узел?"
- Дык очень просто. На октябринах я был. Известно, не выдержал, вы-
пил. А утром, отчего и не знаю, спать захотел. Вот я пошел искать, где
покимарить бы. Да и позвонился в одну квартиру.
- Кого дьявол сунул?! - заорал мне кто-то.
Вижу, горловить может, а думаю, мне бы твою плевательницу увидеть,
может и сплантуем.
- Дайте, - говорю, - попить, гражданин. Страсть хочу.
- Сейчас дам, подожди.
Гляжу выносит он целое ведро, даже плещется сверху.
- Пей.
Я пригубил глоточек и в сторону.
А он:
- Пей все, коли пить хочешь.
Я было пятиться, а он забежал за меня и ни в какую.
- Пей, - грит, - все! - и только.
Почти полведра выкачал.
- Хватит, - говорю, - гражданин, напился теперь. Дай, - говорю, - вам
и вашей распромамаше вечной памяти.
Опрокинул тогда он мне на голову ведро с остатками, хряснул кулачищем
по донцу и захлопнул за собой дверь.
Отряхнулся я и по лестнице выше. Иду, иду, вижу чердак. Ну и лег.
- А узел зачем?
- Чево узел? Я его под головы сделал.
- Тогда для чего же ты милиционера-то кирпичом резнул?
- А спросонья! Думал, что налетчики какие.
Засмеялись милиционеры и заперли его. А потом оказалось, что он с
мокрого дела смылся тогда. Не иначе "налево" поведут. Семью вырезал.
Этим, видно, и кончит.
А с Ваской так было.
Когда она пальцем-то Волгаря прогнала, гамазухе хошь не хошь, а смеш-
но, да и Васка фортач. (Ведь заметь тогда Волгарь, что только с пальцем
она, убил бы.) Обступили, значит, Васку а самим все же завидно: не сог-
лашаются, что она такая.
- Я видел, что палец, не говорил только.
- А я не видел? - это Дворняжка обиделся. - Бобик блеснул бы, а тут
сразу видно.
Комса же только поддакивает. Потому ведь все по Васкиному плану было.
Она так и сказала на собрании.
- Комсома виновата, что у нас еще хулиганов много. Одни на пару с ни-
ми, другие же наоборот, воротятся, презирают их, гордятся, а их же
только и ищут, милюкам сдать. Вот и вся борьба. А к чему она приводит?
Только разозлит и все. Давайте-ка, ребята, вспомним, что они дети таких
же, как и мы, да пойдем вот прямо с собрания в сквер и перезнакомимся с
ними. А когда они начнут выделывать всякие штуки, то не кислить рожи, но
и не ржать на это, а молчать пока. Конечно, они начнут, может, подкусы-
вать да разводить нас, а мы мимо ушей. По несознательности же. А глав-
ное, самим примером быть. Хорошие примеры куда заразительнее худых.
Только надо от них отодрать Волгаря. Его уже не исправить нам. Но за это
я берусь.
Тут Клява в азарт.
- Я его! Дай мне его!
Васка как глянет на него. Но смолчала.
- Ты, Клява, в резерве будешь.
Так и вышло.
Сначала парнишки было бузить перед комсомолками. Без этого у них счи-
талось, что и силы в тебе никакой нет. А девчонки ихние нет-нет да для
отчаянности и отхватят мата. Только видят, что нет того жиганства в
этом, худо как-то, барахлисто получается. Потому не принимала этого ком-
са и виду не говорит. А кто виду никогда не дает - еще понятнее все де-
лается. И сошли.
Тут Васка и билеты в клуб стала раздавать комсе, да как бы заодно и
гамазухе раздает. Что значит - все одинаковы.
Так и задрыгало все в парнишках и девчонках.
- Благодарствуйте, - заговорили они с тихостью.
Конечно, прихряли.
А через два-три месяца почти вся гамазуха прикрепилась к Клявинскому
коллективу.
Васка-то сошла. Через полгода по декрету пойдет. Ведь она так и заре-
гистрировала на себе Кляву. А пока она на рабфаке.
Вот и все.
Николай Ларионов.
ТИШИНА.
I.
Тишина...
Раньше было:
С волостей наезжали шумными стаями господа - охотники на рябчика, в
резиновых, или зеленого брезента сапогах по пояс, в ремнях, сумках. Иные
- круглопузые, с мясистыми лицами, с одышкой. Иные - молодежь, сынки,
племяннички из военных, либо статских, - белые, выхоленные пуховой, сы-
той благодатью дядюшкиных, либо тетушкиных усадеб.
Переправившись плотами и лодками (фыркавшие лягаши бесновались, норо-
вили в воду) на лесную полосу, за которой начиналось бугристое, дымное
поле, шли к лесничему в избенку, там опорожняли баулы, плетушки с едой,
вкусной всячиной, щелкали пробками, шумно и много говорили, икая, швыряя
объедки собакам, бившим хвостами упруго, хлестко, как нагайками.
Насытившись, господа шли под липы, в тени расстилали плащи, пледы,
ложились в приятном спокойствии вздремнуть до заката, до слета.
---------------
Бывает время, когда над землей плывет тишина. Тогда каждая щелка в
лесных, вьющихся сплетениях, пятнисто-выпуклых в заре, в закате, каждый
клочок поля, ямка в бурой воде бугристого болота, гнездышки сочного моха
- покрываются безмолвием. Ни жизни. Ни биения. Ни вздоха.
Сож - река-лента синяя, колеблющаяся на ветру в косе девичьей. Река
неторопливая, леностью своей медленная, ныряет, скрываясь, рождаясь
вновь, в неустанном борении с жаркой, жадно пьющей землей - опоясывает
все местечко.
Называется оно Корма.
И потому, что сытно на земле, травы наливаются крепким соком, потому,
что скоту привольно и людям радостно, - называется село так.
Август и сентябрь лучшие в Корме. Большое солнце с утра обжигает зем-
лю. У лесных озер нежатся лягушки, лупоглазые, брюхатые, и блестящим
мгновением возникают и в блестящем мгновении исчезают хвостатые ящерицы.
И весь мир кажется Кормой и Корма кажется всем миром; там, в беско-
нечно-далеком, неизмеримо-глубоком соприкосновении земли и неба, за
гранью убаюканного туманом торжественного безмолвия, строятся города из
стали, камня и железа, взрывают дымную пустоту хрипы огромных машин, пи-
шутся книги о бессмертном слове ВПЕРЕД, рождаются и умирают, не кончив
пути, тысячи тысяч живых существ. Там жизнь смерти заключена в холодном
стекле профессорской реторты и смерть жизни несет, непреложная в зако-
нах, история, в перегораниях, бунтах тысячи тысяч.
И только вечно, только едино - начало мужа и начало женщины, соверша-
ющих оплодотворение земли.
... И ныне:
Так же река изогнутым кольцом сжимает село, так же приветствует новое
солнце широкий переклич дроздов по утрам, так же сгорает цветущее покры-
вало тумана в бесконечно-далеком соприкосновении земли и неба, когда ти-
хо померкнет последняя светящаяся капля последней звезды.
Но - тревожен воздух: в нем как бы живые отзвуки той жизни, что сме-
ло, широко вошла в сталь, гранит, что захлестнула океанским размахом не-
зыблемое, подарила новый день, новые книги, преобразилась вторым лицом -
оскаленным, но неизбежным.
И до Кормы надвинулся чудовищный хаос двух потрясений. И в этих двух
зажглись леса, усадьбы охотников на рябчика, что под липами ложились не-
когда, в приятном спокойствии.
Зажглись таинственные белорусские сады, вытаптывались заповедные тро-
пы, величественные аллеи - до боли близкие, по крови родные, жаркие.
Хаос, пришедший оттуда лишь отзвуком, опрокинул безмолвие здесь, выр-
вал из его цепких объятий сельчан. Они сотнеголовым Адамом учуяли звери-
ную радость бытия, влекущий захлест вихря: единым воплем обрушились на
барские дворы, крошили все, забыв о добром солнце, которому поклонялись,
выходя в поле с ядреным скотом, о сумеречном плеске ленивой реки, поя-
щей, как добрая мать, скот и землю, забыв о зыбучих мхах болотных, где
красным горохом рассыпалась клюква...
И в глухие багровые ночи (багровые от тлевших развалин, от съедаемых
пламенем скирдов) весело прыгали языки зажженных лучин по мужичьим спи-
нам, склонившимся над добром, схваченным без разбора в страшный час.
... Ураган прошел. Умер взлет огненной волны. Стерся в синей глубине
последний столб дыма - стало тихо.
По утрам люди сходились, нечесаные, недоспавшие (не спавшие вовсе),
сами на себя не похожие, словно схимники, сдавленные жизнью, переборов-
шие в себе борьбу двух начал - природы и духа. В глазах отражалась пус-
тота, недосказанная жалоба и тоска. (Так тоскует добрый, старый пес,
выгнанный в непогоду любимым хозяином.)
Расходились по хатам к заполдню, слепой походкой, беззвучно.
Порой, как снегирь, пущенный из клетки, вылетал вздох из чьей-нибудь
груди, и босая черная нога, развихлявшийся лапоть, или сапог, сморщенный
старичком, растирали тот вздох в глубоком песке.
Снова пустели проулки, кривые, кажущиеся нескончаемыми в границах,
люди укрывались в садах плащами зелени. Только куцые стада коров глу-
по-равнодушных ко всему, шли, запыляясь к пастбищам, взревывая пароход-
ными гудками, останавливались на перекрестках, взревывали снова и снова
двигались туда, к шепчущему плеску ленивой реки, поящей, как добрая
мать, скот и землю.
Только колокол Спаса, охрипший от набатов, звал в воскресные дни, и
голос его дробился множеством звуков, звенящих разно, разлетавшихся
стрекозами в проулки, улочки, в притаившиеся хаты с притаившимися
людьми, сочился в дверные неприкрытые щели, просеивался сквозь соломен-
ные настилы крыш, словно мука сквозь сито, тысячью невидимых, жужжащих
стрел впивался в уши, ширился в черепе, поднимаясь к мозгу и там - зас-
тывал, как расплавленные гвозди: что же дальше?.. Что же дальше?..
И не было сил не слышать страшного голоса Спаса на Соже-реке нетороп-
ливой, что рябит синью, как лента в косе девичьей на ветру в праздничном
хороводе.
---------------
Обветшала церковь.
Молчаливым укором смотрится на село накренившаяся колокольня.
С нее, как с древнего маяка огонек, вел сельчан колокольным звоном
юродивый человек Алеша, скаля зубы, опрокидывая упорно свисавшие, потные
отрепья волос. Вел сильными взмахами крепких рук, и мускулы свинцовыми
шарами катались по его спине. Вел тогда, в хаос.
Как постигнуть эту жизнь? Какими нитями связать наезжавших с волос-
тей, шумливых господ - охотников на рябчика, наезжавших на луга, призна-
ваемые своими, в леса, завещанные им уже истлевшими мертвецами, наезжав-
ших в мягких, баржеобразных тарантасах, перешедших от отцов, - какими
нитями связать их с играющим в пламенном окружении рассыпанным бисером
искромсанного стекла барских построек, с зияющими впадинами на месте
когда-то заморской резьбой испещренных ворот?
Обветшала церковь. Голубая краска осыпалась яблочным цветом, и вечер-
ний прилет речного ветра развеивает ее, словно скорлупу с пасхальных
яиц. Порыжело железо на крыше, выцвело, встопорщившись под напором солн-
ца, а зимой - под сдавливающими прессами снежных мятелей.
