- Ты, ежели хотишь вместе, - молчок. Айда!
Арестованные под конвоем прошли станцию. Дул холодный западный ветер.
Невдалеке у пакгаузов грузили эшелон, тихо посвистывал одинокий паровоз.
Мелкий, шелестящий дождь падал с неба.
Солдаты ушли, загнав арестованных в теплушку. Остался один, обмотан-
ный башлыком, в рыжей папахе.
Приставив к вагону винтовку, часовой свернул цыгарку и подтолкнул Ла-
пицкого в спину:
- Ну?
- Я не пойду в вагон. Расстреливайте здесь, около. Мы не стадо.
- Н-да!. - вздохнул часовой и замолчал, покручивая ус.
А тот помер?
Лапицкий громко глотнул воздух.
- Помер.. - и, став на шпалы, втянул голову в плечи.
Часовой забарабанил по сапогу шашкой.
- Э-эх, товарищи, товарищи!. Что за кутья у вас деется - не разбери
поймешь, ей-пра! Дело такое, что истинную вещь не угадаешь: вы на нас, а
мы на вас, а оба все - мужики. Так, что-ль?
Лапицкий быстро заглянул ему в глаза.
- Ты почему говоришь со мной? Ты не хитри, товарищ, не к чему.
- Не бойсь, - махнул тот рукой, - по нутру ежели сказать, то и нам
тоже не пирог выходит. В роде и енструкция есть нащет вообще нового уст-
ройства, а только дерьма много у нас, так сказать, пьянствие и тоже... в
карман...
Лапицкий вдруг резко схватил часового за руку и, оглянувшись, загово-
рил тихо и горячо:
- Слушай, товарищ! Вы обмануты. Вот в этой клетке, - он указал на ва-
гон, - горсточка борцов за народ. Они знают, что с рассветом - конец, а
может, и раньше. (Лапицкий захлебнулся словом, перевел дух.) - Мы везде,
мы из недр. Мы зубами вырвем Россию из омута, весь мир!
Из ста мы теряем девяносто, но идут новые сотни... Слушай! Он остано-
вился, с минуту смотрел на гигантскую тень от фонаря.
- Ты знаешь о коммуне?
... И в пахнувшей прелью тишине странной музыкой звучали его слова о
свободе, о далеких смертях, подвигах, о жизни, что смело, широко вошла в
сталь, гранит...
- ... Не сегодня, так завтра вы поймете, станете, как мы. Через
кровь, через железо идет новая жизнь. Ну, прощай, товарищ!
Обнял голову солдата, нагнулся, поцеловал в мокрые усы, вскочил в ва-
гон.
- А ты будешь стрелять в нас?
И с грохотом задвинул дверь.
---------------
Серый дождевой рассвет. Мутный оскал теплушки, - двери настежь, -
свисает, болтаясь под ветром, обшарканный рукав забытой шинели. У пакга-
узов, где ночью грузили эшелон - десять трупов. К фонарному столбу под-
вешен голый человек.
Только по жилистым, вздувшимся рукам и папахе, надвинутой по-шею,
можно было признать часового, охранявшего теплушку.
---------------
XVI.
Последняя, о корме.
- В Люблинке собрали, - докладывает начальник продотряда, - в Тырхове
собрали с гулькин нос, а в Жеребьеве мужики прямо говорят: дадим, мол,
народной армии генерала Копытовского, а вам - когда на вербе груши вы-
растут. И вообще, товарищ Гантман, я ничего не беру в толк. От тишины от
этой жуть прохватывает, как угодно. Ну, стань на дыбы, бей, сукин сын, -
нет! Он-те-сволочной ухмылкой оскалится и спину повернет.
Гантман слушает, хмурясь. Безусое лицо начотряда возбуждено, весь он
забрызган грязью, взлохмачен, словно битюг.
Третьи сутки в Корму не приезжал курьер с почтой и третьи сутки прер-
вана с городом всякая связь, а по ночам дымные пожары обволакивают поля.
- Мы не можем действовать силой, - металлически произносит Гантман, -
это вопреки тактики. К тому-же бесцельно: наш авторитет утверждается в
муках. Наша обязанность убеждать, открыть глаза, но не лупить кулаком по
темени. Мы не народная армия Копытовского. К дьяволу! - неожиданно вска-
кивает он. Можете итти убеждать, да не разводить мне кисель!
Начотряда, поджимая обидчиво губы, забирает со стола бурку и уходит.
Гантман остается наедине с самим собой, и будто мыслей нет, а один лишь
вопрос вбит в голову, как крюк в потолок: что такое?
Вот закрыть сейчас глаза - снова чувствуешь тишину. Она живая, хитрая
тишина в паутине и в мутном, как микстура, небе. Это она шевелит на сте-
не плакатом, приказывает ему подмигивать по-озорному: "крепись"...
Гантман смотрит на свои руки: врыться-бы ими в землю, чтобы из нее
пошел чернозем, и ничего тогда не будет, земля остановит тогда нестерпи-
мый галоп мысли.. Или закричать так, чтобы все стало ясно, чтобы пришли
люди и сказали: "мы знаем, мы чувствуем, мы верим".
---------------
Под вечер явились мужики и наполнилась изба шумом.
- Так не гоже.
- Как ты у нас хозяин - оберегать должон.
- Скажи, кто скот наш уводит?
- А кто на хуторе вчерась три двора спалил, а?
Румяный старик выступил вперед, застучал посошком об пол.
- Где такое видано, чтоб сучья жисть? Тягают жилы, еле душа треплет-
ся. Бьемся, ровно в горячке, до портков отдаем, - а где возмещение нам?
- Да, да, Климыч!
- Прямо в горячке!
- Вполне сурьезно.
Гантман смотрел молча сквозь мужичьи глаза и извнутри откуда-то под-
нималась волна горячей злобы и тяжелой медвежьей тоски. Что, если ска-
зать им, что не сегодня-завтра народная армия полковника Копытовского
зальет черной кровью анархии сытые амбары, а вот этого румяного старика,
если воспротивится, будут на площади сечь шомполами... Ф-фу, чорт! Нет,
он не коммунист, - ха-ха, он обыватель, хуже: он тряпка, брошенная в
омут... А книги? А молодость? А кровь, что стучит в мозг, жажда небыва-
лой земли?.. Движение! Тишина? К дьяволу тишину! Чугунногорлым ревом
фабрик, ослепительным потоком электрических солнц, стопятидесятимиллион-
ным сердцем, - мы убьем проклятую тишину!..
Вдруг чей-то истошный крик оборвал мысли:
- И... и... и... братцы!!
В окна лезло с неба огромное зарево. Мужики стадом кинулись в двери.
- Мать-твою раз... так!
- Горим!.. Горим!..
- Да не наше это, в роде в Жеребьеве полыхает!
Гантман распахнул окно: западная часть неба пылала. Мимо пробежал,
приплясывая, юродивый Алеша, увидал Гантмана, остановился, отчаянно за-
мотал руками и побежал дальше.
Тяжелый, будто подземный гул шел от полей.
---------------
У ворот дома Гантман столкнулся с Пелагеей.
- Я за тобой.
- Что такое? На вас лица нет.
Схватила за руки и жарко зашептала в губы:
- Схоронись, слышишь? Схоронись.
- Да говори толком, ну?
Вошли в кухню. Со стола испуганно шарахнулся кот и стал тереться о
сапог. Сбросив платок, Пелагея зажгла лампаду, прошла по комнатам, поти-
рая лоб.
- Ванька работник, - заговорила она отрывисто, подбирая слова, - из
Жеребьевой примчался... Там громят... Ваших всех перебили, и мой тоже
под руку попал, ну да бог с им! Да...
Она остановилась, сжав грудь, смотря в спальную.
- Ванька говорит, отряд большой и прямо сюда. Будто...
Снова замолчала.
- Ну?
- Сам Маркелов объявился. - Подошла к Гантману вплотную. - Смекаешь?
Ты люб мне, хочу, чтоб жил со мной. Аль, не хороша? (Она усмехнулась,
поводя плечом). Не хмурьсь, пошто боишься?
Опустилась на пол, обняла колени.
- Постой, постой, - заговорил Гантман, чувствуя нестерпимый жар ее
рук, - это после. Маркелов?.. Так, так... Понимаю. Пусть! А как же ты...
Бабьи щеки пылали, льняные волосы раскидались по плечам. Гантман,
стиснув ее плечи, впился в губы и задрожал: смех, звериный смех и цепкий
бил из глаз Пелагеи.
Гантман вскочил, отшвырнул Пелагею на пол.
В дверях спальной стоял Игнат Маркелов с черной нашивкой на кожухе и,
сдвигая брови, смотрел в упор.
- А!.. Вот оно что...
Быстро сунул руку в карман.
- Убью! - Взвел курок нагана и зажмурился. Пелагея, изогнувшись кош-
кой, прыгнула с пола, схватила руку, загораживая Игната. В окно ударил
набат и гул его, словно хлыстом, рассек выстрел. Маркелов зарычал, ки-
нулся вперед, споткнулся о тело Палагеи. Гантман вбежал к себе в комна-
ту, огляделся, швырнул стол в двери и, разбив головой окно, прыгнул в
сад.
За спиной услыхал хриплую, матерную ругань.
---------------
Гантман бежал, боясь оглянуться, чувствуя занесенный над головой тя-
желый, кованный кулак Маркелова. Окна Совета были освещены. Вспомнил,
что все дела остались там, и похолодел. Остановился, приподнялся на ру-
ках по обитому железом подоконнику: ящики стола лежали вверх дном, все
было перерыто. Двое вооруженных с черными нашивками на груди копались
шашками в ворохе бумаг.
Стиснув зубы, удерживаясь на одной руке, Гантман приставил наган к
стеклу и неожиданно дернулся назад. Железная рука сдавила шею.
- Пусти.. и.. и!
Задергался отчаянно, вонзая ногти в подоконник, сорвался, и в ту же
минуту тяжелое косматое тело навалилось на него.
- Теперь квит на квит!
Мелькнула в глазах черная нашивка и ледяным поцелуем коснулось виска
револьверное дуло...
---------------
На рассвете к западу от Кормы в направлении уездного города Энска
полным аллюром прошла красная кавдивизия.
Ее проход видело только стадо коров, глупо-равнодушных ко всему. Ста-
до шло на поля, таящие тишину. Чистый, сверкающий шар солнца вставал над
спящей еще землей.
Август 24 - июнь 25 г.г.
Александр ЯКОВЛЕВ
ПОВОЛЬНИКИ
(Рассказ).
Как раз там, где речка Малыковка впадает в Волгу - на самом яру - лет
двести назад стоял кабак "Разувай".
По Волге суденышки ходили - вниз сплавом или на веслах, а вверх - бе-
чевою, что тащили бурлаки, или, при попутном ветре, шли Христовыми сто-
лешниками - парусами. А на суденышках каждый бурлак знал про "Разувай".
Вниз ли судно идет, вверх ли - все равно: как завиднеется из-за белых
гор зеленый лесок малыковский, так бурлаки в один голос:
- Чаль к "Разуваю"!
А уж как причалят, дорвутся:
- Гуляй!..
И здесь спускали все: серебро и медь из кисетов, шапки, рубахи, бахи-
лы - все шло кабатчику. За вино хмельное, за брагу сычену, за девок за
угодливых, за жратву сытную... Пропивались вдрызг, до штанов.
И, пропившись, с хмельным туманом в голове, с горькой сивушьей отрыж-
кой в горле шли бечевником дальше, тащили косоушки, баржи, прорези...
Или веслами помахивали лениво.
Потом до самой Самары или до самого Саратова вспоминали:
- Вот так погуляли! Вот это каба-ак!
Так добрая слава ходила про "Разувай" по матушке-Волге.
А держал этот кабак Ванька Боков - верховой волжанин, ругатель, сам
пьяница, роста богатырского - в плечах косая сажень с четвертью, глаза
черные, лицо выразительное, смуглое, точь-в-точь как у святого Николая,
как его рисуют на древних новгородских иконах.
Откуда он пришел - этот Ванька Боков, - никто не мог бы сказать. А
сам он загадочно молчал. Лишь по-пьянке, разгулявшись с гостями, крутнет
головой бывало, махнет широко рукою и гаркнет:
- Где ты, мое времячко!..
А Ванькины гости - бурлаки, пьяницы, голытьба, пропойцы, - по ястре-
биному глянут на него и:
- Аль лучше прежде-то было?
Боков глаза в землю и, не отвечая, вдруг оглушительно, как труба, за-
поет старую разбойную песню.
Гости разом почувствуют, что здесь что-то свое говорит, родное, та-
инственное, разбойное, - растрогаются и спустят у кабатчика-певуна ос-
татние гроши.
А вот купцы и купеческие приказчики, господа приказные да их согляда-
таи - те косо поглядывали на кабак. Дурная слава между ними ходила и про
кабак, и про самого Ваньку Бокова. Говорили, будто у Ваньки были товари-
щи, что жили в лесах, в оврагах, вверх по Малыковке, куда пройти - надо
тропки знать, через болота, через трясь. И с этими товарищами Ванька но-
чами, а иногда и днем грабил купецкие суда. Будто умел Ванька хорошо
крикнуть:
- Сарынь на кичку!..
Да ведь на чужой роток не накинешь платок.
Правда, не всегда суда благополучно проплывали мимо "Разувая", - слу-
чалось, что на песках, пониже Малыковки, подолгу валялись человечьи тру-
пы, выброшенные волжскими волнами, распухшие, синие, с разбитыми кисте-
