- А, ненаглядный ты мой, Петюшечка.
- Не вой, дьявол.
- Выпить бы.
- Ребя, в Клейменом конце казенку громят.
- Бей казенки!..
- Ар-ря! Ва-а! Бей!
И потоками в разные концы - к казенкам, к пивным, к трактирам.
- Водки, пива!..
Казенки - вдрызг, кабаки - настежь, и пошла гульба.
Четверти, бутылки, полбутылки, шкалики, мерзавчики... В руках, карма-
нах, шапках, в мешках.
- Пей!..
Против воинского присутствия - архиерейский сад за забором - большой,
тенистый. У архиерея высокая беседка там, все на балконе он виднелся,
издали благословлял шумящую толпу мужичья. Но кто-то забрался на забор,
глянул: дорожки, лавочки, желтый песочек на дорожках...
- Ребя, вот где водку-то пить...
Раз-раз-раз! - забор в сторону - новый забор - саженный и гужом в
проломы, под деревья уселись в кружок.
- Пей!
Архиерей в испуге в дом убежал - и не видал, как пьяное непобедимое
российское мужичье пиры пировало и в бесчувствии валялось на тех самых
местах, где архиерей молитвы читал...
А полиция - ни гу-гу. Носа ее не видать. Сами хозяева - все пьяные,
все плачущие, все печальные и все воинственные.
- Немца? Немцу пить дадим.
- Урр-ра!
- Дело было под Полтавой...
- А, милый ты мой...
- Не зяви, тетка. Душу не тревожь.
- Ребята, не безобразь.
- Ваше благородие...
- Стой, офицер идет. Ваше благородие, вместе на войну?
- Вместе, ребята.
- Ур-ра!..
- Качать офицера!..
- Урра! Ур-ра!..
- Неси на руках.
- Вместе на войну. Бей немцев!
- Православный русский воин не боится ничего...
- Ур-ра!..
- А, милый ты мой.
- Да молчи ты, стерва, аль не видишь - все идем?..
- Пей, братцы...
Ка-ак за ре-ечкой, за Куба-анкой...
Там песня - мужичья, тягучая, там крик яростный, бессмысленный, там
прямо в пыли валяется пьяный, здесь...
Весь город, как котел кипучий. Бьет все через край. Весь день бьет.
К вечеру - от города ленточками обозы:
- Через два дня уходят поезда.
В деревни, проститься с полями в последний раз, с избами прокопченны-
ми, родными...
А солдаты из казарм уже уходят. Медные трубы гремят грустный марш...
и вой тяжкий виснет над толпой провожатых и слезы на всех лицах. Все,
все застучало по новому.
А Боков Павел ходит пьяный - со всеми напился.
- Ты идешь?
- Не, я не иду. А у меня брат в Преображенском полку. Он, чай, уже
бьет немца.
- Пей!..
- Ур-ра!..
И пьет, и поет, и плачет. А голос труба, рявкнет - всех перебьет, ло-
шади пугаются, - вот какой голос у Павла Бокова. И полон двор у него
дружков-приятелей и родных-знакомых. Всех собрал - пьют, поют, плачут.
В крутяге пошло все...
И дни за днями чередом, чередом безостановным, тянут, тянут, тянут...
Поезд за поездом с музыкой и плачем уходит из города куда-то в даль
страшную...
И слез на вокзалах - моря и реки. И рев, и визг, и отчаяние.
А в церквах - и день и ночь молебны.
- Подай, Господи. Спаси, Господи.
Полиция носу на улицу не кажет, а все идет своим порядком - странным,
как жизнь...
Двух недель не прошло, Боков приспособился: арбузы-то на его бакче
как раз во-время поспели. Чуть утро - с возом к воинскому присутствию.
- Православные воины, вот арбузы красные.
И чередом идет православный воин за арбузами красными.
- Сколько?
- Пятак.
- Дорого.
- Да для тебя-то? Сколько дашь?
- Три копейки.
- Бери... Для воина, чтоб не уступить! Для защитничка?.. А будь ты...
- Го-го-го... Вот это наш.
- Бери. Уступлю. Бей немца...
- Ур-ра!
Крик, будто погром какой.
Деньга - самокатом в карман...
Стал город жить странной жизнью. Будто этап. Через него из уезда -
тысячи народа шли под немца, а немного после - под турку. Мобилизации
одна за другой хлестали край и рвали сердца на части.
Идут, едут, плачут, поют, стонут; сеном и навозом мусорят улицы и
дворы, будто это не город, а постоялый двор.
Сдвинулась жизнь со стержня, с тихого места сдвинулась, и пошло
что-то непривычное, беспокойное.
К зиме весь город заполнился солдатней; заняли училища, заняли казар-
мы, - чуждые, злые, жившие, как на вокзале, где вот-вот пожил и ушел; и,
может быть, никогда не вернешься.
- Эх, где ты, спокойное старинное житье?!.
И отчаяние пошло потихоньку капелька за капелькой в каждое сердце,
тревога в каждую душу. Пришло уныние, озлобленность, неуверенность в
завтрашнем дне... Дела стали сокращаться:
- Кончится война, тогда...
Штукатуры, маляры, плотники, каменщики, печники - их пруд пруди в го-
роде, а дела нет. Знамо, на войну ушли тучи, а все же... И ходили они по
городу, как неприкаянные, в черных пиджаках среди серых шинелей.
И месяц за месяцем пошли, год за годом, как богомолки в поле, - тем-
ные, с печалью в глазах, придавленные скорбью, приниженные.
- Когда же конец? Когда?
Только Павел Боков будто расцвел в эти годы. Арбуз, аль, допустим,
дыня... Проси за них двугривенный - и дадут. Потому, деньги об'явились
шалые...
Подойдет к боковскому возу солдат.
- Почем арбуз-то?
- Четвертачек.
- Да, что ты?..
- Ай дорого?.. Господи, да самому теперь дороже стоит. Теперь баба по
рублю на день берет. Разве я с тебя лишку прошу?
- Дорого.
- А, ну, сколько даешь?..
- Пятиалтынный.
- Давай. Разоряться, так разоряться.
- А може он не красный?
- Кто? Он?!
Боков разом багровел. И - хроп! - с наклески арбуз прямо о мостовую.
Вдребезги. Красные блестки во все стороны.
- Видал? Да разе Павел Боков обманет солдата? Гляди, народ честной,
вот арбузы.
И народ честной - гужом к боковскому возу. Улыбки, шум, - а четверта-
ки вереницей лезут в боковскую мошну.
На утро же опять на всех стенах красные афиши: мобилизация. И плач в
новых семьях, и новые чадные свечи в церквах, и еще слезы, и еще горе...
- Когда же, когда же конец?
И у солдат пошло недовольство: плохо кормят, заставляют много рабо-
тать. На базарах, на улицах говор:
- Вода одна, а в ней картошка нелупаная. Это - суп Сандецкий.
И добавляли слова. Волосы от них дыбом:
- Быть беде. Сорвутся, достанется начальству.
Но не срывались. На цепях сидели невидимых, крепко прикованные.
Однако беда на самом деле пришла в тихий город. И пришла совсем не
оттуда, откуда ее ждали. Раз как-то зимой, на втором году войны - трах!
- гром:
- Убили Вавилиху с дочерью.
Была такая купчиха в городе - мучника Вавилова вдова.
- Голову отрезали, все перевернули, все унесли...
- Батюшки, ведь последние времена...
- Кто убил?
- Не иначе, солдатня. Кому больше? Вон их сколько.
Загрешили на солдат: они...
Недели не прошло, - трах, - еще:
- Кузнеца Скрипкина задушили...
На этот раз и свидетели появились: видали, как солдаты к дому подхо-
дили.
На пятнадцать запоров стали все запираться. И калитку, и ворота, и
дверь в сени, и дверь в избу, и окна - и задвижками и кольями. Такие
страхи пошли - волосы на голове столбом встают.
Бывали в Белом Яру убийства в драке, по пьяному делу, но чтобы из-за
грабежа в таком тихом праведном городе? - забыли про это и думать.
А здесь, на-ка, пойди.
Двух месяцев не прошло, убили семью Потаповых в садах. Да как уби-
ли-то: с пытками, с муками... Привязали Потапова к скамье, жгли лицо,
бороду выщипали: пытали, где спрятал деньги. И только после пыток убили.
А потом... э, да и не перечислить. Заговорили: шайка действует. Пред-
водитель - большой чернобородый. Стали чернобородых бояться. Увидят ка-
кого:
- Не он ли?
Полиция с ног сбилась. Исправник Кузьма Дмитрич в отставку подал:
невмоготу стало - в городе ворчат, из губернии нахлобучки. Тяжело на
старости лет.
Приехали откуда-то сыщики - говорили в городе, будто гурьбой ходят.
А шайка, словно вызов: в одну ночь три семьи... При сыщиках. Дескать,
вот вы искать приехали? На-те же вам.
- Вот она война-то. Зверюет народ.
Раз на базаре этакий юркий противный человечишко подошел к боковским
саням и глядит на них, глядит. А Боков лошадьми торгует. Летом арбузы,
зимой лошади... На том и держался. Его крик до самого Саратова слыхать.
Человек руку под сено...
- Эй, миляк, тебе чего?
Отошел человек, как собака, ежели на нее крикнуть. Боков опять хайло
западней. А человечек с другим человечком, с третьим. Поглядели на сани,
поворошили сено. Ушли. Привели околоточного... И Бокова-то, Павла Боко-
ва, известного каждому мальчишке - повели в полицию.
Весь базар недоумевал.
- Не иначе, как краденая лошадь попала.
А на санях-то кровь была. В полиции Боков миллион слов сказал: и
свинью-то резал, и корову-то резал, и кур-то резал, и в пьяном виде
дрался с приятелями, носы им разбивал...
Чем больше говорили, тем веселее становились человечки:
- Нашли...
Собрали детей каких-то: не всех грабители убивали.
Одна девочка - лет пяти - увидала Бокова - ревку!
- Этот дяденька маме голову отрезал.
Охнул Боков, закрутился.
- Что ты, Господь с тобой? Ты погляди на меня.
Та еще пуще.
- Вот и кричал-то этак.
У Бокова обыск, и на сеновале в углу: шубы, золотые вещи, три самова-
ра, пятеро сапог... И Вавилихи, и кузнеца Скрипкина, и садовода Потапо-
ва...
* * *
Времена те были строгие. Полгода не прошло, раз в весенний погожий
день собиралась Аграфена Бокова спозаранку в церковь. В черном сарафане,
белые рукава, белый платок на голове - будто монашенка - соседки коров в
табун только погнали.
- Куда, Митревна?
- В церкву...
- Аль кто именинник?
- Суд нынче. Пашеньку судят.
Соседки головами качают, вздыхают.
И, отойдя, промеж себя:
- Па-шень-ку. Этого бы Пашеньку из поганого ружья пристрелить.
Тихими предутренними улицами пошла Митревна к Покрову, - пусть двери
пока заперты, - на паперти стала на колени, лбом к плитам каменным, и
лежала так долго, долго, вздрагивая плечами - старческими, костлявыми. А
когда подняла лицо и закрестилась, на каменных плитах осталась лужица
слез, будто кто водой из чашки плеснул.
Двери же были заперты. Большие, железные. И замок на них - весом с
полпуда...
На суде Павел Боков был все такой-же: суетливый, глаза круглые, голос
с хрипотцой, клялся, кричал, будто продавал арбузы, говорил неуемно, так
что солдаты-конвоиры порой дергали его за пиджак, унимали. И чем больше
говорил он, тем увереннее становились лица судей.
В зале все было отчетливо - говорили прокурор, свидетели, адвокаты,
плакали дети, показывая маленькими пальчиками на Павла Бокова.
- Вот этот дяденька.
Боков кричал:
- Вре-ет! Оно еще глупое. Оно коровы от гвоздя не отличит. Разве так
можно, чтобы дети? Я жаловаться буду.
Будто арбузы продавал.
Другие подсудимые молчали; их было шестеро, - угрюмо глядели вокруг.
А в уголке, вытирая глаза концами головного платка, сидела Митревна и
смотрела безмолвно то на Пашеньку, то на строгого седого судью, что си-
дел в середине за столом, то в угол на икону. И слезы бисером по щекам.
Ненадолго ушли судьи, - в зале была тишина, и Митревна подошла к Па-
шеньке, за руку взяла его, плакала.
- Сыночек, миленький.
Пашенька вырвал руку, сурово сказал:
- Ступай сядь, где сидела...
Вдруг - тишь. Только шаги: топ-топ-топ-топ... Судьи - трое, один за
другим - прошли в тиши, у переднего, седого, бумага.
Все в зале столбами.
- По указу... бул-бул-бул-бул-бул... через повешение.
Пашенька дернулся. Кто-то сдавленно охнул.
И тут только поняла Митревна, захрипела, качнулась и упала в тьму.
* * *
Дни кубарем, как веселые мальчишки, один за другим, один за другим.
Прыгнет, мелькнет и нет его. И нет.
Вечерами, когда солнце уходило за бугры, на которых четко чернела по-
роховушка, - Митревна садилась у окна и глядела туда, на пороховушку, на
