раськину голову закружилась...
* * *
А Ниночка - вот она.
Был в уезде помещик Федор Белоклюцкий, деды его Белым Ключем владели,
большим селом, с мужиками оборотистыми. У самого Федора Михайловича от
прежних владений осталась только усадьба при селе и старинный дом в го-
роде. Остальное все было прожито и пропито. Хорошо жил Федор Михайлович
- со смаком: выезды, дамы, пиры, а когда война стукнула в дверь - глядь,
от прежних богатств одни дудоры остались да дочка Ниночка - глупенькая
немного, но хорошенькая, словно куколка. У Ниночки было одно очень цен-
ное достоинство: она умела отлично одеваться и причесываться. И между
уездными ленивыми воронами - она была как пава... Всю войну она с офице-
риками пробегала - летом в городском саду, а зимой на улице на Московс-
кой. Идет, бывало, по улице, каблучком четко постукивает, смеется, - ко-
локольчик звенит, - а офицерье гужем за ней и смотрят на нее жадно, как
коты на сметану. Лишь под утро возвращалась она в старый отцовский дом,
пьяная и от вина и от угара любовного; прикрикивала на няньку ворчунью и
ложилась спать вплоть до вечера, чтобы с вечера начать все снова... А
отцу... Не дело было пьяному отцу смотреть за Ниночкой. Нянька бывало
ему:
- Внуши ты ей, Федор Михайлович. Непорядки ведь, люди смеются.
А он:
- Цыц, хамка. Не твое дело.
Пойдет нянька - старая старуха (лет сорок у Белоклюцких жила), пойдет
в свою комнату, станет перед иконой "Утоли моя печали" и начнет поклоны
бить. Все выложит, все свои горести. Начнет просить и Богородицу, и Ни-
колу, и все святых - и гуртом и по одиночке - чтобы внушили они разум
глупенькой девочке Ниночке...
Да нет уж, где уж...
Вся жизнь не только в городе одном, а в мире целом с панталыку сби-
лась, все стали с ума сходить, так где же тут Ниночке справиться - неус-
тойчивой, листочку под ветром.
Стали поговаривать про Ниночку в городе - видали ее и на Песках на
Волге ночью, будто она с офицериками... купалась будто...
Подруги от нее, как овечки от волка, смотрят испуганно и жалостливо и
брезгливо, а пересудов-то, пересудов горы.
Но густым басом залаяла революция, и сразу смолкли пискливые голосиш-
ки. Встрепенулось все, закружилось, словно вихрь, и жизнь помчалась,
будто молодая кобылица, - хвост трубой. Офицеры, солдаты, мещане, рабо-
чие с заводов ходили гурьбами по улицам - под руку - угарно пьяные от
радости и выкрикивали непривычными голосами непривычные песни:
- Вперед, вперед, вперед...
Ниночка уже в этой толпе, тоже под руку, грудь колесом, прямая, голо-
ву вверх, вся задор, горячая. Ох, умела она ходить! Вот есть такие:
пройдет по улице, кто увидит, до другого года помнить будет.
И, поглядывая на нее, толпа серых солдат и истомленных рабочих задор-
нее и громче пела привычные песни.
Где-то по углам бабы толкали одна другую в бока и, показывая на Ни-
ночку, говорили:
- Гляди-ка, она уже тут.
- Ах, чтоб ее.
Но в шуме радостном, в песнях задорных голоса эти проходили неслышным
шопотом.
А дни - гужем, гужем непрерывным, и скоро унесли с собою радость пер-
вых дней. Все лето праздный город грыз семячки. И томился от праздности.
Чего-то ждали люди, на что-то надеялись. А чего - никто не понимал. Ну,
вот как есть никто.
Потом пришла осень, и задорным конем жизнь вздыбилась, заупрямилась,
закружилась на месте.
Конечно, Ниночка была против этих, новых-то законодателей. Офицерики
еще кружились возле нее, пристально посматривая, как колышатся ее бока
при походке, но уже были они новые, порой испуганные, порой теряли свой
блеск и неотразимость, и шипели часто, а Ниночка смотрела на них расте-
рянно, и даже ей почему-то не хотелось в эти дни слышать о любви.
Потом через немного месяцев в городе - в тихом, благочестивом - была
стрельба прямо на улицах, и люди убивали друг друга. Две недели Ниночка
высидела в старом доме безвыходно, с пьяным отцом, одряхлевшим, словно
заплесневатый пень.
И какой острой ненавистью пылала она к этой бунтующей солдатне...
Вспомнит, как тогда, весной, она ходила под руку, и вся вспыхнет:
- Уф...
Но странными путями жизнь скачет по российским просторам.
Они, эти серые, резкие, крикливые - они стали у власти.
Пропали офицерики. Выйдет Ниночка на Московскую, а там, то-есть, ни
одного приятного лица, ни одних закрученных душистых усов.
Но во все времена Ниночка - Ниночка. Она чувствовала, как со всех
сторон жадно смотрели на нее эти серые, эти с резкими лицами - смотрели
откровенно, как кривились толстогубые большие рты в улыбках. Взгляды
впивались остро в каждую частицу ее тела. И крик порой:
- Э-эх, малина!..
А подземное, звериное уже бьется в сердце, привычно трепетом проходит
и брызжет в смехе, глядит в улыбке, в походке... Ниночка-Ниночка.
* * *
Но дорога направо, дорога налево, дорога вперед. В этой кутерьме во-
истину никто не знает, где он будет завтра.
Дума. Старинное здание. Те же двери, окна, полы, надписи, сторожа. Но
не дума это - совет. И новых барышень в нем тьма.
- Товарищ Ефимова, вы занесли в книгу эту повестку?
- Занесла, товарищ Высоцкая.
- Товарищ Белоклюцкая, вы куда?..
Здесь уже, здесь Ниночка. Шашки передвинулись. Служит, пишет что-то.
Никому не нужное, в ненужных книгах. Ниночка, писавшая до этого только
любовные записочки, да прежде задачи в тетрадках.
В этой массе новых служащих она, как канарейка среди воробьев, потому
что у Ниночки было одно великое достоинство: она умела прекрасно со вку-
сом одеться и причесаться к лицу.
И всяк, кто войдет в совет, всяк глазами зирк на канарейку. Это же
закон - к хорошему тянуться. Комиссары ли там, солдаты царапают взгляда-
ми Ниночку, воровскими, острыми...
И месяца не прошло, еще раз передвинулись шашки - Ниночка стала сек-
ретарем, знаете ли, секретарем у самого Бокова, о котором и в совете, и
в городе, и в уезде говорили со странным смешанным чувством ненависти и
страха.
* * *
День. Товарищ Боков - за большим резным столом, где прежде городской
голова. Товарищ Белоклюцкая - сбоку, за столом маленьким. На лице - де-
ловитость и важность. Боков толстыми негнущимися пальцами перебирает во-
рох бумаг.
- А это вот что?
Ниночка словно пружина.
- Это просят сообщить.
- А это?
- Это нам сообщают...
Все об'яснит точно и понятно, повернется и пойдет к своему столику, а
Боков воровским взглядом поверх вороха бумаг - трах! - так и пронизает
Ниночку всю, всю...
В голове разом кавардак.
И через минуту опять.
- А здесь про что?
Ниночка к его столу.
От нее духами. Ноздри у Бокова ходенем ходят. Вот бы всю втянул ее...
Угрюмым взглядом он подолгу смотрел на нее, откровенно смотрел, как
двигались ее круглые плечи, вздрагивала грудь, и вздыхал, и пыхтел, как
запаленная лошадь, и лицо становилось шафранным...
* * *
Время было темное, полным-полно было тревоги кругом.
Горели восставшие села и деревни.
Боков ураганом носился по уезду, - там, здесь, везде.
Как острая игла в кисель, врезывался он в эту бунтующую, безалабер-
ную, нестройную жизнь. С ним были люди, для которых было ясно все.
- Вот как надо, Боков.
И Боков делал быстро и решительно, потому что он был на самом деле
человек храбрый и решительный. Прадедова кровь, старая повольная бурли-
ла.
В город он возвращался победителем, будто уставший, как гончая собака
после охоты, но готовый хоть сейчас в новый поход.
- А, контреволюция? Я-а им... Вот они у меня где.
И показывал широкую, будто доска, ладонь, и сгибал ее в кулак, похо-
жий на арбуз.
А Ниночка - хи-хи-хи да ха-ха-ха, серебряным колокольчиком рассыпает-
ся.
- Ах, какой вы храбрый, Герасим Максимович!
Боков рад похвале.
А вокруг него закружились разные люди - ловкие да юркие - советники.
- Товарищ Боков, как вы думаете, не надо ли этого сделать?
Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал:
- Обязательно. В двадцать четыре часа.
Что ж, у него - живо. Революция - все на парах, одним махом, в двад-
цать четыре часа.
Ниночка теперь - правая рука у него.
- А ну, прочтите, что вот здесь.
Ниночка читала. Боков на нее этак искоса - на ее тонкие руки, на
вздрагивающую грудь, на... на... вообще так глазами и шпынял.
- Подписывать?
- Непременно.
И Боков подписывал:
- Г. Бокав.
Каракульками. Пыхтя. И губами помогал, подписывая.
Неделька прошла, другая, третья... В уезде тихо, в городе - тихо.
- А-а, поняли?..
Так-то.
Прежде вот от утра до вечера бумаги, бумаги, бумаги. Строгость во
всем. Теперь нет. Ловкие советники пооткрыли отделы, все дело себе заб-
рали. По реквизициям ли там, по контролю, по уплотнению... К Бокову
только особо важные. И еще - по знакомству.
Раз пришла баба. Без бумаги. Ниночка ей:
- Изложите просьбу письменно.
А та:
- Неграмотна я. Да мне бы просто Гарасеньку повидать.
Ниночка сказала Бокову.
- Впустить.
Зашла баба в кабинет (теперь уже не в думе заседал, а в особняке куп-
ца Плигина), оглянулась на темные резные столы, этажерки, поискала гла-
зами икону, не нашла и перекрестилась на гардину крайнего окна.
- Еще здрасте.
- Что надо?
- Аль не узнал, Герасим? Ведь это я, Варвара Губарева.
Боков осклабился.
- А-а, тетка Варвара; ты зачем же?
- Да вот говорят, будто ты все могешь. Леску бы мне на баньку ссудил.
Все равно, лес-то вот со складов все зря тащут.
- У, это можно. Для тебя, тетка Варвара? Все можно.
И после этого попер свой народ к Бокову... Только вот мать... не при-
ходила мать-то... Заговорят с ней соседи, Варвара та же:
- Вот он, Герасим-то какой. Вот банька-то - из его лесу.
А Митревна угрюмо:
- А ты молчи-ка, девага. Я про него и слышать не хочу. Бусурман.
- Да ты гляди...
- Нет, нет, не хочу.
Вот ведь - радоваться бы, что сын - герой, так она не-ет.
* * *
Будни. У ворот плигинского дома часовой с красной лентой на рукаве.
Другой на углу, третий в саду, что по яру сбегает до самой Волги. Они
всегда маячат - часовые - и оттого дом глядит жутко, как тюрьма или кре-
пость. Но идут люди, хоть и мало, идут в дом, всяк за своим, скрываются
в белых каменных воротах, кружатся. И в городе, и в уезде клянут Бокова,
а в дому уже бродят улыбистые, угодливые люди, спрашивают почтительно:
- Принимает ли товарищ Боков?
И много их закружилось здесь.
Ходит по комнатам благообразный, волосатый с полупьяными наглыми гла-
зами - Лунев, адвокат, тот самый, что защищал на суде Павла Бокова.
Этот знает и жизнь, и пути к людскому сердцу...
А за столом в зале, со странной надписью на дверях: "политотдел", си-
дит чернявый, суетливый, с очень серьезным лицом, деловитый такой - то-
варищ Любович. Это - чужой, не белоярский.
И в других комнатах: в пятой, десятой, пятнадцатой - велик-превелик
купеческий дом, - в каждой люди: кто войдет, увидят деловитость, а де-
ла-то нет - зевают, слушают, лущат семячки; ждут четырех часов, чтобы
поскорее домой.
Только Ниночка - она вся деловитость. Каблучки тук-тук-тук. Платье на
ней из креп-де-шина, все в волнах, черное, ярко оттеняет белизну шеи и
рук.
Тяжелые Гараськины глаза, как магнитная стрелка - все на Ниночку, все
на Ниночку. А Лунев жулик, - знает, чем раки дышат, - Ниночка за дверь -
он к Бокову:
- Хороша девица?
Улыбка блудливая.
- Целовал бы такую девку, целовал, да укусил бы напоследок, - брякнул
Боков и рассмеялся скрипуче, с хрипотцой.
- Да дело-то за чем стало? Удивляюсь я.
- Чему?
- Раз, два и готово. Или вы женщин стали бояться?
Герасим лицом сунулся в бумаги. А Лунев на него с улыбкой так, из
уголка, с дивана.
- У-ди-вля-юсь вам.
И замолчал.
