ветской властью - властью ваших братьев-крестьян и рабочих. Оно должно
помочь нам сообща выполнить трудную задачу. Поэтому, граждане, будьте
деятельными и называйте в состав нашего собрания тех, кому доверяете.
Понятно?
Тишина.
Гантман, покусывая губы, цепко обшаривал глазами народ и вдруг,
взглянув в небо, увидел коршуна: он снизился, плавно совершая круг, втя-
гивая в себя голову.
- Ну?
И в тишине заблеял елейный голос:
- Игната Маркелова можно.
Народ двинулся еще ближе. Головы поворачивались в ленивом любо-
пытстве.
Маркелов - прямой в линейку, - тонколицый, вышел, молча поднялся по
ступенькам, сел к столу, опустив глаза.
- Одного недостаточно, - крикнул Гантман. - Еще двоих назовите.
Тишина.
И в тишине десятки глаз смешливо вонзились в Игната Маркелова. Гант-
ман выбил по столу дробь.
Второй голос отдал гулом:
- Будя... Неча рассусоливать.
Через площадь перебежали смешки и потонули в кривых проулках.
- "Почему я не вижу, кто говорит", - подумал Гантман и свел брови в
одну черную линию.
- Граждане, нельзя так! - В голосе его почувствовалась обида. - Новое
правительство не может справиться с делом без вашей помощи, как вы не
понимаете? Закон о земле - необходимый и важнейший - не может пройти без
вашего участия.
Тишина.
И снова Гантман выбивает по столу дробь, а за столом одинокий Марке-
лов крутит ус, уйдя в небо глазами, и в тишине опять блеет невидимый го-
лос:
- Что ж. Сам говоришь, что крестьянская ноне власть: аль самим не уп-
равиться с землицей? Стыд, хе-хе!
- Хо-хо...
Гантман пробежал глазами конспект, низко склоняясь над столом, выпря-
мился и начал речь.
---------------
А день уходил, одеваясь в золото. У Спаса перед воротами взвилась
винтовыми столбиками пыль, встревоженная стадом.
И над покоем странной музыкой звучали слова человека. И человек гово-
рил о свободе, о далеких, бесславных смертях, о подвигах, которые отме-
тит история, неизвестных сейчас. И еще человек говорил о России - прек-
расной стране, сдавленной порывом миллионных воль, о жизни, что смело,
широко вошла в города, в сталь, гранит и, захлестнув океанским размахом
незыблемое, подарила новые дни, налитые соком крови всеочищающей.
День плыл, крался вором к небу, пугаясь близких сумерек.
А другой человек - юродивый Алеша - жаркой щекой прижался к петушкам
на перилах, плакал и думал мучительно: что он говорит?... Что он гово-
рит?... И было Алеше радостно и радость его пугливо жалась к губам, су-
хим и недвижным.
И вдруг крикнул коршун с неба, и Игнат Маркелов опустил волосатый,
страшный кулак на стол, проломив середину:
- Ты жид?
Товарищ Гантман оборвал на полу-слове. Вздрогнул, удерживая улыбку.
За правым ухом синим ручейком вздулась на шее артерия.
Гантман повернулся к Игнату.
- Я - еврей, - спокойно ответил он. - Стыдно, Маркелов!
Народ подвинулся, сковываясь тишиной.
Игнат дернул усы, поднялся тяжко.
- Сказывают, вы в немецкой шкуре работаете, а?
Гантман сжал кулаки. К лицу бросилась кровь. Повернувшись спиной к
Игнату, он крикнул в толпу:
- Это ложь!... Как вы можете верить, граждане! Вы клевещете сами на
себя.
Тот же невидимый, блеющий голос спросил:
- Это поп врет, выходит?
Вспыхнули злые молнии мужичьих глаз. Заговорили, задвигались, наметая
пыль и пыль плыла к солнцу - доброму, пригревающему, последнему в лето.
Подняв кулак, Игнат Маркелов медлил с минуту, метнул глазами в сторо-
ну Спаса и разжал пальцы.
- Зовите попа: узнаем доподлинно!
- Верно.
- Тяни его к ответу!
- Поп правде служит.
Гантман сел, сгорбившись.
Пылающее солнце ложилось за селом на поля, таящие тишину.
Когда Гантман поднял голову и перед собой увидел о. Александра, его
охватило жгучее омерзение: священник был бледен, глаза его смотрели та-
инственно-скрытно. Ворот серой рясы был загнут за шею и шею охватывала
серебряными квадратами толстая цепь.
Игнат Маркелов снова выступил вперед, усмехнулся.
- У нас тут, батя, спор вышел с товарищем. "Мы, - грит, - не немцы.
Кто так говорит, врет!" Это про тебя, батя, выходит.
Священник задрожал, посмотрел Гантману в глаза: они жгли, впиваясь в
сердце. Правда, прекрасная правда была в глазах человека, а выше правды
было голубое бездонье и в нем колдовал коршун.
О. Александр усилием отвел глаза.
- Ну как же, батя, а?
И тишине, покою осеннему, ответил священник глухо, мучительно медлен-
но:
- Я говорил неправду. - И схватился рукой за сердце, побледнев вне-
запно.
Гантман вздохнул. Маркелов угрожающе шагнул вперед и круг человечий
замкнулся перед священником.
Подойдя вплотную, Маркелов лениво поднял руку. Гантман увидел, как о.
Александр откинулся назад, все еще держась за сердце. Кто-то из толпы с
силой оттолкнул вперед. Священник упал на грудь Игната.
- Так ты мутить тут приставлен?... Ты... божья пешка... Ух! Маркелов
размахнулся.
- Стойте! - повелительно крикнул Гантман. - Он... прав. Оставьте его!
О. Александр поднял голову, глаза стали сумасшедшими. Смешно захлеб-
нувшись, он взмахнул широкими рукавами рясы и упал замертво.
---------------
Прилетел сумеречный ветер, поиграл пылью: взбросил ее серым дождем.
Человечьи спины пригнулись к земле в уровень, как на молитве. Человечьи
уши слушали, как звенит тишина.
Никто не двинулся. Только Игнат Маркелов обернулся к крыльцу: Гантман
исчез.
Сдвигая брови, Маркелов долго смотрел на пустой стол, на шапку свою,
прикрытую листом бумаги.
В потемневшем небе кружил коршун, вытягиваясь сладострастно в ожида-
нии.
---------------
V.
Творожнички.
Всю ночь, не выпуская из рук нагана, Гантман просидел на стуле против
окна, не зажигая лампы, а ночью была буря.
В этом краю всегда ранние весны, веселые, в солнечных пятнах. Приле-
тают журавли: ими всегда полны соломенные крыши. И, когда солнце, журав-
ли хлопотливо копошатся в соломе и без конца кричат от тепла и радости.
А когда солнца нет, прячут клювы в широкие крылья глубоко, зябко и втя-
гивают лапки свои в оперенья, согревая их по очередно. Так, прокричав,
положенное время, улетают журавли - бездомные странники - в одну из ран-
них зорь туда, где доброе солнце, где дольше лето и можно без конца кри-
чать от тепла и радости.
А здесь осень уходит сразу. Вчера огненный шар солнца еще ложился за
поля, а сегодня - утро пришло, налитое свинцом и вымостило небо в ас-
фальт.
И серо-сырое лицо было у хозяйки.
Войдя, она поставила на стол миску с молочной кашей, тарелку с пирож-
ками, и в комнате сразу запахло постно.
- Ишь, удумали что... Дурь-то какая...
- Вы о чем? - спросил Гантман, садясь к столу.
Хозяйка вздохнула, утерла передником сальные руки.
- Вчерась-то... Хулиганы. Босотва. К человеку пристали, а человек хо-
рошее к ним замыслил.
Гантман молча ел кашу. Ел впервые за сутки. Хозяйка стояла у стола и
на столе забытый лежал револьвер.
- Я этого шуму как боюсь...
- Какого шума?
Ткнув пальцем в наган:
- От орудий.
Гантман внимательно посмотрел на женщину: лет тридцать, лицо рыхли-
лось от сливок и масла и рот был купеческий, широкогубый, сочный.
"Кулачье" подумал Гантман, вонзил ложку в кашу и каша стала невкус-
ной.
- Слобода... Палку нужно. Бесштанные. Царя нету и - хорошо. Слу-
шать-бы, что умные скажут... Жид, жид. Ну и что? Какое дело? Повсегда
жиды царя бывшего допекали народу на пользу. Я жидов знаю.
Задумалась, раскачивая плечи.
За окном шумел ветер, бил в стекло мокрыми ветвями ракитника.
- Покушайте творожничков: хороши...
За дверью в хозяйской половине что-то передвигают и, кашляя, зовет
хозяин:
- Паша, а Па-ашь!
И Паша - Пелагея - берет со стола миску с недоеденной кашей, отходит
чуть и смотрит на Гантмана.
- Не были вы раньше: что тута натворили... Пожары по ночам, во-
ровство... Страх. Все от Паскевичевой усадьбы поживились (она усмехну-
лась). Богатыми стали. А посмотреть - мужик мужиком, необразованность,
страм. Позабрать чужое, си...
- Паша, Па-ашь, - зовет голос за дверью.
Пелагея морщится.
- Да иду-у... А попа нашего жалко. Маркелова Игнашку взять да пове-
сить-бы, убийцу.
- Как... убийцу...
Гантман встает. Он ниже Пелагеи. Она снова ставит миску на стол и,
наклоняя грудь, улыбается озорно:
- Ну да! Кулак у него урожайный, спаси господи.
Гантман опускает глаза: в них отчаяние и бессилие. Ими не убедить в
неправоте, а слова мертвы вдруг.
Значит, все видели только поднятую руку. Только. И когда священник
упал, эта рука стала рукой убийцы...
- Что вы... Помолчите.
И вдруг темнеет комната: рот Гантмана смыкается с силой ртом Пелагеи
- сочным, раскрытым жадно и слышен в мгновении скрежет зубов.
Под тяжестью скрипнул стол - Гантман дернулся назад, ошеломленный, а
Пелагея вздыхает, выпрямившись:
- Молчу-у.
---------------
VI.
Пистолет-с.
На дворе хозяйский работник, натужившись, ладил хомут, прижимаясь к
кобыле. Хозяин, запахнувшись в шубу, стоял на крыльце и приказывал:
- Им, сукиным сынам скажи, чтоб мололи чисто. А ежели уворуют... Сам
перевешаю, не доверю.
Гантман вышел в пальто. Хозяин метнул бородкой.
- Раненько нынче, хе-хе... Кушали?
- Спасибо!
Подняв воротник, Гантман быстро пошел через площадь и площадь была,
как ржаная лепешка, отсыревшая в воде, а утро застывшим свинцом свисало.
Улицы были пусты. По ним удало шагал ветер, взбрасывая в небо рваные
кафтаньи полы человека Алеши. Он устало передвигал ногами, спеленутыми
желтыми обмотками. Прилаженный к плечам мешок смешно телепался по спине,
сморщившись от пустоты: это недоброе утро замкнуло все двери и хлеб
превратился в камень. Люди были злы, встревожены чем-то, совали в Алеши-
ну руку корки наспех, косясь враждебно.
И бродил Алеша по улицам, где все знакомо, ворочая во рту языком кор-
ки, а от желудка шла тошнота.
Алеша зяб тоскливо, голова ныла от ветра, а ветер рвал небо в клочья
и падали тучи кусками шерсти...
... Не согревает больше Алешу крапивная заросль у реки: ушло солнце.
Которую осень уходит оно так, и берег пуст, как Алешин мешок. Сож не ря-
бит больше синью, как лента в косе девичьей: река, как и утро, свинцовой
окрасилась краской, движется от берега к берегу, за валом мутным рождая
вал.
И на новую зиму, глубокую, нудную, нужен приют человеку - доска под
крышей - тепло запаклеванного теса, чтобы вьюга казалась далекой музыкой
там, на просторе, чтобы под музыку снега на теплой печи танцевали старые
тараканы...
---------------
А через площадь - так приказал упродком - идут уныло первые снаряжен-
ные подводы, первая гужевая повинность. Идут в город, один из тех, куда
смело, широко вошла новая жизнь, где мозг человеческий пляшет нестерпи-
мо-бешеный галоп.
И Гантман, зло искривляя рот, смотрит в окно на подводы, и сельские
старосты, - от квартала по одному, - став полукругом, слушают слова его,
простые как гвозди:
- Завтра выгнать восемнадцать. Чтоб каждый из вас работал, а не ки-
сель разводил. Город не спросит, хотим или нет. Восемнадцать - так во-
семнадцать, тридцать - тридцать, а не пять. Нажать на имущих, чтоб виде-
ли, гады! Нарядить не медля, чтобы в семь часов утра все восемнадцать!
Старосты поворачиваются молча. Гантман идет к столу.
- Позвать ко мне Маркелова!
Ушли мужики и - снова пусто. За окном стучит болт по бревнам. С пла-
ката на стене ползет задорная улыбка красноармейца, штыком проткнувшего
вошь.
Село вымерло будто, и старосты - каждый в свой квартал - подпрыгивая
на ветру, пошли наряжать подводы.
И каждая хата приплюснута злобой, и ненависть скалится в оконца, пла-
