Солодовников поднял на Ломтева бессмысленное лицо; заикаясь, промы-
чал:
- По-о-верка? Есть!
Вскочил. Вытянул руки по швам.
- Так точно! Солодовников!.
- Тюрьмой бредит! - шопотом смеялся Славушка, толкая Ваньку. - Повер-
ка, слышишь? В тюрьме, ведь, поверка-то.
Солодовников очнулся. Прыгали челюсти.
- Пей, Ларя! - совал рюмку Ломтев.
- Не мо... гу... - застучал зубами. - Спа-ать...
Солодовникова уложили рядом с Ломтевым. Минька с Балабою пили, пока
не свалились.
Заснули на полу, рядом, неистово храпя.
- Слабые ребятишки. Еще время детское, а уж все свалились! - сказал
Славушка.
Подумал, засмеялся чему-то.
Уселся в головах у спящих.
- Ты чего, Славушка? - с беспокойством спросил Ванька.
- Шш!.. - пригрозил тот.
Наклонился над Минькою. Прислушался. Тихонько пошарил возле Миньки.
- Погаси свет! - шепнул Ваньке.
- Славушка, ты чего?
- Погаси, говорят! - зашептал Славушка и погрозил кулаком.
Ванька привернул огонь в лампе.
На полу кто-то забормотал, зашевелился.
Славушка бесшумно отполз.
Опять, на корточках, подсел.
Потом на цыпочках вышел из комнаты.
Ванька все сидел с полупогашенной лампой. Ждал, что проснется кто-ни-
будь.
"Ошманал", - догадался.
Славушка тихо пришел.
- Спать давай! Разуй!
Улеглись оба на кушетке.
- Ты смотри, не треплись ничего, а то во!
Славушка поднес к Ванькиному носу кулак.
- А чего я буду трепаться?
- То-то, смотри!
Славушка сердито повернулся спиною.
- Чеши спину! - приказал угрюмо. - Покудова не засну, будешь чесать.
Ваньку охватила тоска. Хотелось спать, голова кружилась от пьяного
воздуха. Было душно от широкой горячей славушкиной спины.
Утром проснувшиеся бузили.
У Миньки-Зуба пропали деньги.
Ломтев, сердитый с похмелья, кричал:
- У меня в доме? Ты с ума сошел? Пропил, подлец! Проиграл.
Минька что-то тихо говорил.
Ванька боялся, что будут бить. Почему-то так казалось.
Но все обошлось благополучно.
- Плашкеты не возьмут, - сказал Ломтев уверенно. - Моему не надо, а
этот еще не кумекает.
---------------
С лишним год прожил Ванька у Ломтева.
Костя приучил его к работе.
Брал с собою и оставлял "на стреме".
Сначала Ванька боялся, а потом привык. Просто: Костя в квартире "ра-
ботает", а ему только сидеть на лестнице, на окне. А если "стрема" -
идет кто-нибудь - позвонить три раза.
Из "заработка" Костя добросовестно откладывал часть на Ванькино имя.
- Сядешь если - пригодится. Хотя и в колонию только угадаешь - не
дальше, но и в колонии деньги нужны. Без сучки сидеть - могила.
Славушка за год еще больше разросся и раздобрел. Здоровее стал Яш-
ки-Младенца. Но подурнел, огрубел очень. Усы стали пробиваться. На вид
вполне можно дать двадцать лет.
Кости не боится, не уважает.
Ведет себя с ним нагло.
И со всеми также.
Силою хвастает. Дразнит всех.
- Мелочь! - иначе никого не зовет.
Озорничает больше, несмотря на то, что старше стал.
Костины гости как перепьются, Славушка их разыгрывать принимается.
Того за шею ухватит, другому руки выкручивает - силу показывает.
Особенно достается Балабе-Игнатке. Больной тот, припадочный. Как
расскипидарится - сейчас с ним припадок.
Славушка его всегда до припадка доводит.
Игнашка воды холодной боится.
Славушка начинает на него водой прыскать.
Орет, визжит Игнатка, будто его бьют. Рассердится, драться лезет. А
Славушка его все - водой.
Загонит в угол, скрутит беднягу в три погибели и воду - за воротник.
Тут Игнатка на пол. И забьется.
А Славушка рад. Удивляется!
- Вона что выделывает, а? Чисто таракан на плите на горячей.
Мучитель Славушка!
Коку Львова на тот свет отправил озорством тоже.
Кока был с похмелья, с лютого. Встретился на беду со Славушкою, в
Екатерингофе. И на похмелку попросил.
А тот и придумал:
- Вези меня домой на себе.
Кока стал отнекиваться:
- Лучше другое что. Не могу. Тяжелый ты очень.
- Пять пудов, вчерась вешался. Не так, чтобы чижолый, а все же. Ну,
не хочешь, не вези.
И пошел. Догнал его Кока.
- Валяй, садись! Один чорт!
Шагов двадцать сделал, что мышь стал мокрый!
- С похмелья тяжело. Боюсь - умру!
- Как хочешь тогда. Прощай.
Повез Кока. И верно - умер. Половины парка Екатерингофского не прота-
щил.
Славушка пришел домой и рассказывает:
- Коку "Митькою звали"! Калева задал - подох!
Не верили сначала. После оказалось верно.
- Экий ты, Славка, зверь! Не мог чего другого придумать! - укорял
Ломтев.
- Иттить не хотелось, а извозчиков нету, - спокойно говорил Славушка.
- Да и не знал я, что он подохнет. Такой уж чахлый.
- Так ты его и бросил?
- А что же мне его солить, что ли?
А спустя несколько времени разошелся Славушка с Костею.
Прежний его содержатель, Кулясов, с поселения бежал, на куклима жил.
К нему и ушел Славушка.
Пришел как-то вечером, объявил:
- Счастливо оставаться, Константин Мироныч.
- Куда? - встрепенулся Ломтев.
- На новую фатеру, - улыбнулся Славушка.
Фуражку на нос, ногу на ногу, посвистывает.
Ломтев сигару закуривает. Спичка запрыгала.
- К Андрияшке? - тихо, сквозь зубы.
- К ему, - кивнул Славушка.
- Тэ-эк.
Ломтев прищурился от дыма.
- К первому мужу, значит?
Улыбнулся нехорошо.
А Славушка ответил спокойно:
- К человеку к хорошему.
- А я, стало-быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.
- И спал - добавь, - перебил Славушка.
- Спал не задарма, - повысил голос Ломтев. - Чем ты обижен был когда?
Чего хотел - имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка, думаешь,
озолотит тебя? Не очень-то. Мяса столько не нагуляешь, не закормит. Вона
отъелся-то у меня!
- Откормил - это верно, - сказал Славушка. - Чтобы спать самому мяг-
че, откормил за это.
Подал руку Ломтеву:
- Ну, всех благ.
Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку, выбросил на стол.
Сказал с раздражением:
- Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!
Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол. Нахмурился.
- Не надо мне твоих денег.
Ломтев опять швырнул книжку.
- Чего - не надо? По правилу - твои. Имеешь получить.
Славушка взял книжку, спрятал в карман.
- Прощай, - сказал тихо и пошел к двери.
- Так и пошел? - крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.
Славушка не оглянулся.
---------------
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Люди бывают разные: один что нехорошее сделать подумает и то мучает-
ся, а другой отца родного пустит гулять нагишом, мать зарежет и глазом
не моргнет.
Человечину есть станет, да подхваливать, будто это антрекот какой с
гарниром.
Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.
Человечины, правда, не ели - не было в этом надобности, - ну, а жес-
токость первым делом считалась.
Все хорошее - позор, все бесстыдное - шик.
Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:
- Жизнь, что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться
будешь - пропадешь. Стыда никакого не существует - все это плешь. Надо
во всем быть шуллером - играть в верную. А на счастье только собаки друг
на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться.
Ежели карман у тебя пустой - всякий тебе в морду плюнуть может. И ут-
решься и словечка не скажешь - потому талия тебе не дозволяет.
Ванька усваивал Костину науку. До совершеннолетия сидел в колонии для
малолетних преступников четыре раза. Девятнадцати лет схватил первую су-
димость. Одного его задержали - Костя успел ухрять.
Все дело Ванька принял на себя, несмотря на то, что в сыскном били.
В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.
Ваньку уже знали, "торгашом" считали не последним.
Свое место на нарах имел.
Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло.
Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.
И видом брал: выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки,
белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее - все
честь-честью.
Сапоги сам не чистил. Старикашка такой, нищий Спирька, нанимался за
объедки. И сапоги. И за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан
нальет.
Каждый делаш холуя имел, без этого нельзя.
Мода такая. А не следовать моде - не иметь веса в глазах товарищей.
Модничали до смешного.
Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы "Бижу" или "Ка-
до". Во всей части их курить начинают.
Волынка, если не тех купят.
- Ты чего мне барахла принес? Жри сам! - кричит, бывало, деловой над-
зирателю.
- Да цена, ведь, одна. Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что-ли?
- Ничего не понимаю. Гони "Бижу".
Или, вот, пюре. Ломтев эту моду ввел. Сидел как-то до суда Костя в
Спасской, стал заказывать картофельное пюре. Повар ему готовил за от-
дельную плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
Пошло и у всех пюре.
Без всего, без мяса, без сосисок. Просто - пюре.
Долго эта мода держалась.
В трактирах, во время обходов из-за этого блюда засыпались.
Опытный фигарь придет с обходом - первым долгом - в тарелки посетите-
лей.
- Ага! Пюре!
И, заметает. И без ошибки - вор!
Так жили люди. Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
Дорого платили за эту игру, а играли.
Годами, другие, не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить.
И надежда не покидала.
Выйдет, другой, на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
Опять: сыскное, часть, тюрьма. Сон по свистку, кипяток, обед, "Бижу",
пюре.
А надежда не гаснет.
- Год разменяю - пустяки останется! - мечтает вслух какой-нибудь де-
лаш.
А пустяки - год с лишним.
Так играли. Мечтали о жизни.
А жизнь проходила. Разменивались года.
"Год разменяю!" - страшные слова.
А жизнь проходила.
И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись кого и втайне
завидовали кому эти мечтающие о жизни - жизнь проходила тоже.
Война. Всех под винтовку.
Кто-то воевал. Миллионы воевали.
А тут: свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре - модные папиросы,
модное блюдо.
Конец войны досиживал Ванька Глазастый в "Крестах". Третья судимость.
Второй год разменял.
И вдруг, освободили!
Ни по бумагам, ни через канцелярию, ни с выдачею вещей из цейхгауза.
А внезапно, как во сне, в сказке. Ночью. Гудом загудела тюрьма, точно
невиданный ураган налетел. Забегали по коридору "менты", гася по камерам
огни.
И незнакомый, пугающий шум-пение.
В тюрьме - пение!
Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.
И того, кричащего, на пороге распахнутой одиночки запомнил Ванька
навсегда.
Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами
- не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:
- Именем восставшего народа, выходи!
И толпилось в коридоре много. И серые и черные, с оружием и так. Хва-
тали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой - стены, казалось,
упадут.
И заплакал Ванька от радости. А потом - от стыда. Первый раз от ра-
дости и от стыда.
Отшатнулся к стене, отдернул руку от пожатий и сказал, потеряв гор-
дость арестантскую:
- Братцы. Домушник - я. Скокер!
Но не слушали.
Потащили - под руки. Кричали:
- Сюда! Сюда! Товарищ!.. Ура-а!
И музыка в глухих коридорах медно застучала.
---------------
Спервоначалу жилось весело. Ни фараонов, ни фигарей.
И на улицах, как в праздник, в Екатерингофе, бывало: толпами так и
шалаются, подсолнухи грызут.
В чайнушках битком.
А потом пост наступил.
Жрать нечего. За саватейкою, за хлебом, то-есть - в очередь.
Смешно даже!
А главное - воровать нельзя. На месте убивали.
А чем же Ваньке жить, если не воровать?
Советовался с Ломтевым.
У того тоже дела плохи. Жил на скудные заработки Верки-Векши, шмары -
