учил отец, "без вреда для барабанных перепонок", взялся за ложечку и,
взглянув прямо на отца, румяный и умытый прогулкой, сказал: "Как выез-
жать, мы видели Негаратова знакомого. Знаешь?" - "Эванса?" рассеянно
уронил отец. "Мы не знаем этого человека", горячо выпалила Женя. "Вика",
послышалось из спальни. Отец встал и ушел на зов. В дверях Женя столкну-
лась с Ульяшей, несшей к ней зажженную лампу. Вскоре рядом хлопнула со-
седняя. Это прошел к себе Сережа. Он был превосходен сегодня, сестра лю-
била, когда друг Ахмедьяновых становился мальчиком, когда про него можно
было сказать, что он в гимназическом костюмчике.
Ходили двери. Топали в ботах. Наконец, сами уехали. Письмо извещало,
что она "дононь не была недотыкой и чтоб, как и допрежь, просили, чего
надоть"; а когда милая сестрица, увешанная поклонами и заверениями в па-
мяти пошла по родне распределять их поименно, Ульяша, оказавшаяся на
этот раз Ульяной, поблагодарила барышню, прикрутила лампу и ушла, захва-
тив письмо, пузырек с чернилами и остаток промасленной осьмушки.
Тогда она опять принялась за задачу. Она не заключила периода в скоб-
ки. Она продолжала деление, выписывая период за периодом. Этому не пред-
виделось конца. Дробь в частном росла и росла. "А вдруг корь повторяет-
ся, - мелькнуло у ней в голове. - Сегодня Диких говорил что-то про бес-
конечность". Она перестала понимать, что делает. Она чувствовала, что
нынче днем с ней уже было что-то такое, и тоже хотелось спать или пла-
кать, но сообразить, когда это было и что именно - не могла, потому что
соображать была не в силах. Шум за окном утихал. Метель постепенно уни-
малась. Десятичные дроби были ей в полную новинку. Справа не хватало по-
лей. Она решила начать сызнова, писать мельче и поверять каждое звено.
На улице стало совсем тихо. Она боялась, что забудет занятое у соседней
цифры и не удержит произведения в уме. "Окно не убежит, - подумала она,
продолжая лить тройки и семерки в бездонное частное, - а их я во-время
услышу; кругом тишина; подымутся не скоро; в шубах, и мама беременна; но
вот в чем штука, 3773 повторяется, можно просто переписывать или сво-
дить". Вдруг она припомнила, что Диких ведь и впрямь говорил ей нынче,
что их "не надо делать, а просто бросать прочь". Она встала и подошла к
окну.
На дворе прояснилось. Редкие хлопья приплывали из черной ночи. Они
подплывали к уличному фонарю, оплывали его и, вильнув, пропадали из
глаз. На их место подплывали новые. Улица блистала, устланная снежным,
санным ковром. Он был бел, сиятелен и сладостен, как пряники в сказках.
Женя постояла у окна, заглядевшись на те кольца и фигуры, которые выде-
лывали у фонаря андерсеновские серебристые снежинки. Постояла-постояла и
пошла в мамину комнату за "Котом". Она вошла без огня. Было видно и так.
Кровля сарая обдавала комнату движущимся сверканием. Кровати леденели
под вздохом этой громадной крыши и поблескивали. Здесь лежал в беспоряд-
ке разбросанный дымчатый шелк. Крошечные блузки издавали гнетущий и тес-
нящий запах подмышников и коленкора. Пахло фиалкой и шкап был иссиня че-
рен, как ночь на дворе и как тот сухой и теплый мрак, в котором двига-
лись эти леденеющие блистания. Одинокою бусой сверкал металлический шар
кровати. Другой был угашен наброшенной рубашкой. Женя прищурила глаза,
буса отделилась от полу и поплыла к гардеробу. Женя вспомнила, за чем
пришла. С книжкой в руках она подошла к одному из окон спальни. Ночь бы-
ла звездная. В Екатеринбурге наступила зима. Она взглянула во двор и
стала думать о Пушкине. Она решила попросить репетитора, чтобы он ей за-
дал сочинение об Онегине.
Сереже хотелось поболтать. Он спросил: "Ты надушилась? Дай и мне". Он
был очень мил весь день. Очень румян. Она же подумала, что другого тако-
го вечера может не будет. Ей хотелось остаться одной.
Женя воротилась к себе и взялась за "Сказки". Она прочла повесть и
принялась за другую, затая дыханье. Она увлеклась и не слыхала, как за
стеной укладывался брат. Странная игра овладела ее лицом. Она ее не соз-
навала. То оно у ней расплывалось по-рыбьему; она вешала губу и померт-
велые зрачки, прикованные ужасом к странице, отказывались подняться, бо-
ясь найти это самое за комодом. То вдруг принималась она кивать печати,
сочувственно, словно одобряя ее, как одобряют поступок и как радуются
обороту дел. Она замедляла чтение над описаниями озер и бросалась, сломя
голову, в гущу ночных сцен с куском обгорающего бенгальского огня, от
которого зависело их освещение. В одном месте заблудившийся кричал с пе-
рерывами, вслушиваясь, не будет ли отклика, и слышал отклик эхо. Жене
пришлось откашляться с немого надсада гортани. Нерусское имя "Мирры" вы-
вело ее из оцепенения. Она отложила книгу в сторону и задумалась. "Вот
какая зима в Азии. Что теперь делают китайцы в такую темную ночь?"
Взгляд Жени упал на часы. "Как, верно, жутко должно быть с китайцами в
такие потемки". Женя опять перевела взгляд на часы и ужаснулась. С мину-
ты на минуту могли явиться родители. Был уже двенадцатый час. Она расш-
нуровала ботинки и вспомнила, что надо отнести на место книжку.
---------------
Женя вскочила. Она присела на кровати, тараща глаза. Это - не вор. Их
много и они топочут и говорят громко, как днем. Вдруг, как зарезанный,
кто-то закричал на голос, и что-то поволокли, опрокидывая стулья. Это
кричала женщина. Женя понемногу признала всех; всех, кроме женщины. Под-
нялась неимоверная беготня. Стали хлопать двери. Когда захлопывалась од-
на дальняя, то казалось, что женщине затыкают рот. Но она снова распахи-
валась и дом ошпаривало жгучим полосующим визгом. Волосы встали дыбом у
Жени: женщина была мать; она догадалась. Причитала Ульяша, и, раз уловив
голос отца, она более не слыхала. Куда-то вталкивали Сережу и он орал:
"Не сметь на ключ". - "Все - свои"; и как была, Женя босиком, в одной
рубашонке бросилась в коридор. Отец чуть не опрокинул ее. Он был еще в
пальто и что-то, пробегая, кричал Ульяше. "Папа!" Она видела, как побе-
жал он назад с мраморным кувшином из ванной. "Папа!" - "Где Липа?" не
своим голосом крикнул он на бегу. Плеща на пол, он скрылся за дверью, и
когда через мгновенье высунулся в манжетах и без пиджака, Женя очутилась
на руках у Ульяши и не услышала слов, произнесенных тем отчаянно глубо-
ким, истошным шопотом.
"Что с мамой?" Вместо ответа Ульяша твердила в одно: "Нельзя, Женеч-
ка, нельзя, милая, спи, усни, укройся, ляжь на бочок, а-ах, о, Госпо-
ди!.. ми-ил!" Нельзя, нельзя, приговаривала она, укрывая ее, как ма-
ленькую, и собираясь уйти; нельзя, нельзя, а чего нельзя - не говорила и
лицо у ней было мокро, и волосы растрепались. В третьей двери за ней
щелкнул замок.
Женя зажгла спичку, чтобы посмотреть, скоро ли светать будет. Был
первый всего час. Это ее очень удивило. Неужто она и часу не спала? А
шум не унимался там, на родительской половине. Вопли лопались, вылупли-
вались, стреляли. Потом на короткое мгновение наступала широкая, веко-
вечная тишина. В нее упадали торопливые шаги и частый, осторожный говор.
Потом раздался звонок. Потом другой. Потом слов, споров и приказаний
стало так много, что стало казаться, будто комнаты отгорают там в голо-
сах, как столы под тысячей угасших канделябров.
Женя заснула. Она заснула в слезах. Ей снилось, что - гости. Она счи-
тает их и все обсчитывается. Всякий раз выходит, что одним больше. И
всякий раз при этой ошибке ее охватывает тот самый ужас, как когда она
поняла, что это не еще кто, а мама.
---------------
Как было не порадоваться чистому и ясному утру. Сереже мерещились иг-
ры на дворе, снежки, сражения с дворовыми ребятами. Чай им подали в
классную. Сказали - в столовой полотеры. Вошел отец. Сразу стало видно,
что о полотерах он ничего не знает. Он и точно не знал о них ничего. Он
сказал им истинную причину перемещения. Мать захворала. Нуждается в ти-
шине. Над белой пеленой улицы с вольным разносчивым карканьем пролетели
вороны. Мимо пробежали санки, подталкивая лошадку. Она еще не свыклась с
новой упряжкой и сбивалась с шагу. "Ты поедешь к Дефендовым, я уже рас-
порядился. А ты..." - "Зачем?" перебила его Женя. Но Сережа догадался,
зачем, и предупредил отца: "чтоб не заразиться", вразумил он сестру; но
с улицы не дали ему кончить, он подбежал к окошку, будто его туда пома-
нули. Татарин, вышедший в обнове, был казист и наряден, как фазан. На
нем была баранья шапка, нагольная овчина горела жарче сафьяна, он шел с
перевалкой, покачиваясь, и оттого верно, что малиновая роспись его белых
пим ничего не ведала о строенье человеческой ступни; так вольно разбежа-
лись эти разводы, мало заботясь о том, ноги ли то или чайные чашки, или
крыльцовые кровельки. Но всего замечательнее, - в это время стоны, слабо
доносившиеся из спальни, усилились и отец вышел в коридор, запретив им
следовать за собою, - но всего замечательнее были следки, которые он
узенькой и чистой низкою вывел по углаженной полянке. От них, лепных и
опрятных, еще белей и атласней казался снег. "Вот письмецо. Ты отдашь
его Дефендову. Самому. Понимаешь? Ну, одевайтесь. Вам сейчас сюда прине-
сут. Вы выйдете с черного хода. А тебя Ахмедьяновы ждут".
- Уж и ждут? - насмешливо переспросил сын.
- Да. Вы оденетесь в кухне. Он говорил рассеянно, и неспеша проводил
их на кухню, где на табурете горой лежали их полушубки, шапки и варежки.
С лестницы подвевало зимним воздухом. "Эйиох!" остался в воздухе студе-
ный вскрик пронесшихся санков. Они торопились и не попадали в рукава. От
вещей пахло сундуками и сонным мехом. "Чего ты возишься!" - "Не ставь с
краю. Упанет. Ну, что?" - "Все стонет", - горничная подобрала передник
и, нагнувшись, подбросила поленьев под пламенем ахнувшую плиту. "Не мое
это дело", - возмутилась она и опять ушла в комнаты. В худом черном вед-
ре валялось битое стекло и желтелись рецепты. Полотенца были пропитаны
лохматой, комканой кровью. Они полыхали. Их хотелось затоптать, как пы-
хающее тление. В кастрюлях кипятилась пустая вода. Кругом стояли белые
чаши и ступы невиданных форм, как в аптеке. В сенях маленький Галим ко-
лол лед. "А много его с лета осталось?" расспрашивал Сережа. "Скоро но-
вый будет". - "Дай мне. Ты зря крошишь". - "Для ча зря? Талчи надо. В
бутылкам талчи".
- Ну! Ты готова?
Но Женя еще сбегала в комнаты. Сережа вышел на лестницу и в ожидании
сестры стал барабанить поленом по железным перилам.
VIII.
У Дефендовых садились ужинать. Бабушка, крестясь, колтыхнулась в
кресло. Лампа горела мутно и покачивала; ее то перекручивали, то черес-
чур отпускали. Сухая рука Дефендова часто тянулась к винту, и, когда
медленно отымая ее от лампы, он медленно опускался на место, рука у него
тряслась, маленько и не по старчески, будто он подымал налитую через
рюмку. Дрожали концы пальцев, к ногтям.
Он говорил отчетливым ровным голосом, словно не из звуков складывал
свою речь, а набирал ее из букв, и произносил все, вплоть до твердого
знака.
Припухлое горлышко лампы пылало, обложенное усиками герани и гелиот-
ропа. К жару стекла сбегались тараканы и осторожно тянулись часовые
стрелки. Время ползло по-зимнему. Здесь оно нарывало. На дворе - кочене-
ло, зловонное. За окном - сновало, семенило, двоясь и троясь в огоньках.
Дефендова поставила на стол печенку. Блюдо дымилось, заправленное лу-
ком. Дефендов что-то говорил, повторяя часто слово "рекомендую", и Лиза
трещала без умолку, но Женя их не слышала. Девочке хотелось плакать еще
со вчерашнего дня. А теперь ей этого жаждалось. В этой вот кофточке, ши-
той по материнским указаниям.
Дефендов понимал, что с ней. Он старался развлечь ее. Но то заговари-
вал он с ней как с малым дитятей, то ударялся в противоположную край-
