На щеках румяна. Сбежал с подмостков театра и играет в витрине нищего. И
на него глядят: на него можно глядеть: у него не настоящая кожа, под ко-
жей нет крови.
- Чорт знает что...
Глазеющие перевели глаза на Пимена. Рядом прошуршало:
- Похоже, тифозный, - и перед оперным нищим стало пусто.
- Подайте, граждане, - донеслось...
Пимен пошел на голос и забормотал в худое лицо:
- Нарисованный им ближе, чем ты... Его они купят, повесят, понимаешь?
повесят над ковром и под его взглядом будут целоваться, нюхать цветы,
есть шоколадные паровозы, бисквитную башню. И нарисованный вынесет, а ты
вместо фальшивой сукровицы брызнешь огнем. Ведь брызгало же, помнишь? Я
сейчас схожу к нему. Погоди, или этого еще не было? 1917 год был?
- Отойди к дьяволу. Граждане, подайте!
- Гражданин, вы не видели нарисованного нищего? Его обманули: ему да-
ли жалкие глаза. Их надо выцарапать...
- Кого? глаза?
- Да, глаза... и вставить настоящие, нефальшивые...
- Ну, ну, идите, пожалуйста.
...Встречу плыл бред со страниц 1800 и 1900 каких-то годов. И тогда
вот так же кричало все:
- Надо холста? Купи. Надо красок? Купи. Учиться? Заплати. На выстав-
ку? Купи. Бегай на завод, иди в агенты, в статисты, в репортеры, но ку-
пи, купи.
Метет, кружит, воет, лепит. Холодное, мокрое, а сквозь него черные,
синие, лиловые слова:
- Продается! купи!
Через всю улицу протянулось полотнище и хлопает в метель:
- Помоги голодающему.
Опять со стены выпирает из ночи в белой кайме старик, пронизанный
одиноким ржаным колосом. Руки его ко всем:
- Помоги!
Чего он кричит? Разве не видит: шляпы, шелка, шинели, звезды, сумоч-
ки, собаки на цепочках, ридикюли, сани, - все мимо, все льнет не к нему,
ходоку от голодных, а к банкам, к бутылкам, к горам масла и хлеба...
XVI.
- Да нет... что это я?
Пимен протер глаза и свернул на площадь, в белое, в вой. С огромного
дома его увидела каменная женщина, взметнулась в снег на вздыбленном ко-
не и грянула в трубу:
- Не-э-т?
Пимен обрадованно заспешил к ней:
- Вот, вот.
Едкое синее облако скрыло женщину и коня. На плечо легла тяжелая ру-
ка, о голову разбилась брань. Из облака выплыло лицо шоффера. Блеснуло
лакированное крыло автомобиля в слезах снежинок, стекло, а за ним
фальшиволицая женщина. Заплывшие глаза ее в такт машине сверлили стужу:
- Хрр-хрр.
- Чего стоишь?! Несет тебя чорт под колеса!
Шоффер толкнул Пимена и исчез. В щелочках, на размалеванном лице за-
хоркало неистовей. Опять взмыло облако. Налетевший ветер смыл его и ав-
томобиль. Сквозь вихрь, как в 1800 и 1900 каких-то годах, со вздыбленно-
го коня глядела женщина и крякала уткой, свистала, хрипела.
Пимену вдруг все стало ясным: вспомнились долетавшие с коек разгово-
ры, жалобы Фели, читанные до болезни статьи... Но каменная женщина вновь
затрубила:
- Не-э-э!..
И он заспешил к ней:
- Вот, вот. Иди сюда. Или хочешь, чтоб с тебя еще сотни лет рисовали
головы, руки, ноги и бедра? Ведь, устала заслонять наших живых женщин?
Пойдем со мной к одной из них...
По Москве, в метель, шли каменная женщина с дома и Пимен Моренец в
жару. Он лихорадочно говорил ей:
- Ты, вероятно, очень наивна... Ведь, мы старше тебя на три тысячи
лет... Что ты знаешь? Ты сгорала над небывшими? Как? Не знаешь, что
это?.. А вот вообрази: дети должны были родиться, а чахотка выглодала
матерей, голод влил в них яд страха. Разве не страшно носить под сердцем
чахоточного, хилого? От этого у наших женщин мутится в голове, и они
идут под нож акушера... Да... А потом, за едой, им чудится, что они едят
тех, небывших, убитых операционным ножом, своих, для кого в грудях моло-
ко. Сквозь сон слышат, как детские губы ищут груди. Вскакивают, вспоми-
нают все, но ищут, ищут... Это ночью, во тьме, понимаешь? Ощущать на
груди тепло губ ребенка и не находить... Матери кусают губы, руки, бьют-
ся о стены. И с них нельзя рисовать рук, ног, бедер... Страдания скручи-
вают их в веревки. Лица их в значках. Да... Это у женщин... У мужчин
другое...
Пимена вдруг поразило: на доме женщина вздыбливала коня, трубила в
трубу, теперь же идет, как все. Но мысли вспыхнули, и он захлебнулся:
- И у меня, у всех... у многих. Те, для кого я рисую, не видят моих
картин. Им нужны хлеб, сапоги. Они могут жить без картин, без книг. А
ведь, пока они живут без картин и книг, дело земли не в их руках. Вот
как сделать, чтоб картины и книги были им нужнее хлеба? как воздух? Не
знаешь? А что если все наделять глазами? Вот смотри?
Пимен подбежал к книжной лавке:
- Видишь: книги мертвы, и люди идут мимо. Они могут итти мимо них, ты
понимаешь? А если наделить эти книги глазами, чтоб они глядели, приковы-
вали, кричали о том, что в них? пройдут ли мимо?
Захлопнутая дверь выстрелила. Пимен вздрогнул и вместо женщины рядом
увидел юношу. Злоба смочила его губы и трепала их:
- Надо убивать подлецов!
- Кого? - спросил Пимен.
- Их! - указал юноша на книжную лавку: - за два учебника просят пять
миллионов. А где, ну, где я возьму их?!
Молодые глаза осветили Пимена и рассеяли бред. Он схватил юношу за
рукав и привлек к себе:
- Слушай, моя жена продала одну вещь. Пойдем, я дам тебе на книги...
Дрожащий, желтозеленый, с яркими больными глазами, он казался пьяным.
Юноша отстранился от него, вырвал руку и пошел. Дорогу к нему, Пимену,
преградила голова в знакомой шапочке, и в лицо с синью родных глаз плес-
нуло:
- Пим, что ты делаешь?! Зачем из больницы ушел?!
Маленькая рука повлекла его к лошадиной морде и властно толкнула за
синюю гору извозчичьей спины:
- Скорее, прямо!.. Ты сумасшедший!..
Улица дрогнула и ринулась под Пименом.
XVII.
Видеть глазам мешали газетные простыни. По грядам строчек прыгала
тень Фели. А в постели, в стеклянной трубочке, прижатой к горячему Пиме-
ну, за красной чертою, металась ртуть.
Луною, звездами, солнцем и хмурью заглядывал сквозь прозревшие окна
февраль. По вечерам с далеких бульваров доносились всплески вороньих
граев. В стены и окна бил ветер. В его песню тонкими визгами падали жа-
лобы прибитого к макушкам домов железа.
С темени Пимена, как стеарин от горящего фитиля, на глаза, на руки и
ноги плыла муть. Газетные простыни расплывались в облака. Готовым вста-
вало бередившее мозг полотно с фонарями глаз на лицах. Пальцам было зуд-
ко, - будто они только что уронили кисть. Суставы затопляла радость, с
них струилась на предметы и стены. Стирал ее очкастый, высокий, с бурой
шерстью вокруг шеи... Словно из стены выходил, ронял шерсть и утоньшал-
ся, светлел. Сверкая стеклами, потирал руки. Студеными, как свечки,
пальцами бегал по груди Пимена и кому-то стучал в нее. Пропадал - и
опять. И всегда неожиданно.
От этого вечеров и ночей, будто, не было: был один, на миги окутывае-
мый тьмою, разрываемый снопами электричества, бесконечный день.
Мела и выла метель. Барабанил дождь. Опять шел снег. Подмораживало,
распускало. И все, будто, в один день... Когда он кончился, Пимен ощутил
себя усталым и легким.
Об окна терлась влажная хмурь. На горящую печку через форточку дышал
день... Было хорошо, но из-за двери вынырнул очкастый, замутил свежесть,
ощупал Пимена и засмеялся:
- Во-о-от, поздравляю. Теперь вас только корми, пальцы пооткусывае-
те... Всего...
Пятился к двери, кивал, рассыпая с очков блестки, и Пимен увидел
вместо него худенькую Фелю. Под его взглядом к щекам ее прилила кровь и
затопила испуг в глазах. Губы раскрылись, ноги ринулись к Пимену и зас-
пешили прочь. Феля боялась, что расплачется, шепнула:
- Молчи, - и засуетилась у стола.
Глаза ее прорвались сквозь улыбку Пимена и прикипели к сердцу. И не
для того, чтоб он нарисовал их. Таких не нарисуешь.
Свет их воскресил: его уход из больницы; странные улицы Москвы и ка-
менную женщину; предосенний день, когда умер сын; летний день, когда на
четвертом месяце был убит другой, ожидавшийся, - в клинике так и сказа-
ли: "Хороший мальчишка был бы"; и утро, когда его, Пимена, собирали в
больницу: все расплывалось, глаза на стенах плакали, рядом с Фелей стоял
ее брат, Вениамин: ехал в командировку, на голод, и волновался: к нему
пришел неведомо где скитавшийся оборванный... отец... бывший помещик,
тот, что 10 лет тому назад прогнал Фелю: без его ведома вышла за Пимена.
Феля кинулась к брату:
- Где же он? У тебя?..
- Да, но не ходи к нему: он и слышать о тебе не хочет...
Феля плакала тогда, как плакала после аборта, как плакала в день
смерти сына. И теперь в глазах ее стояла боль за кинутую в землю родную
кровь, за отца, за всех, за все, а под болью - судорожная радость: Пимен
жив, она не одинока.
XVIII.
Теплые ветры скачут по белой земле. Под их копытами, под их фырком
ноздревятся снега. У берез начинается праздник. Они дрожат от радости,
но, кроме земли, полной хмеля, кроме жажды впитать его, у них ничего нет
в дни первых теплых ветряных песен.
Пьют, пьют, и все мешают им пить. На песни и шумы отзываются жалобой.
Притворяются, будто до сердцевины еще скованы льдом, будто праздник да-
леко, за морями... Но раньте их, - вместо слез брызнут буйным земляным
вином.
Дон, Каспий и Волга осмуглили Вениамина. Жилистый, бородатый, улыбчи-
вый... Придвинулся к оживающему Пимену, с улыбкой расспросил о болезни и
начал рассказывать. Вскользь как-будто кинул:
- Без меня отец надумал мириться с Фелей, - и смутился...
Оглядел комнату, указал на газетные простыни и оживился:
- А вы хорошо сделали, что завесили свои глаза. Они часто вспомина-
лись мне... особенно на голоде, на Волге... Я и до сих пор не понимаю,
зачем вы рисовали их. Ведь, они усиливают смуту, раздражают, кричат чорт
знает о чем, вместо того, чтоб успокаивать. Вы вот и сами почувствовали:
теперь не такие глаза нужны... Всюду кипит работа... все оживает, под-
новляется...
Пимен насторожился и сел. Послушал, сдернул со стола газету и щелкнул
по ней:
- По-вашему, новые глаза нужны, чтоб глядеть на эти об'явления, на
лавочки и спекулянтов? Какие же нужны для этого глаза? Или вы вышли из
партии?
- Т.-е. как вышел?
- А если не вышли, так зачем закатываете к небу глаза: работа, ожив-
ление, обновление.
Вениамин отодвинулся и встал:
- Виноват, вы что-то слишком желчно...
- А вы не притворяйтесь...
- Я? Я не притворяюсь...
Глаза Пимена стали ярче, и, казалось, из них полыхнуло:
- Значит, вы довольны?.. Вам уже необходимо искусство, которое успо-
каивает, как валерьянка?!
- Мне некогда ковыряться в себе, доволен я или недоволен, - мрачно
ответил Вениамин. - Этим могут заниматься художники, поэты... Я завален
работой... И о чем тут говорить: и об'явления, и лавочки неизбежны.
- Допускаю, но только как печальную необходимость.
- Почему печальную?..
...Так перед завешенными глазами завязался спор о торговле, о спеку-
ляции, об Европе, о художниках и писателях, о коммунистах с большой бук-
вы, о коммунистах без 5 минут, о покойных митингах, о тенях жарких слов,
о понятиях и образах, о массах, об их доле, о море скуки, наползающей со
страниц газет...
И все в ком, по-русски... Часа два взметывались, перерывая друг дру-
га, голоса. И ком рос, лохматился, увязал; его толкали, и он вновь ка-
тился.
Остановил его голос вошедшей Фели. Пимен осекся и лег, а Вениамин
шепнул сестре, чтоб она зашла к отцу, и хмуро протянул руку:
- Мне некогда...
XIX.
Ветер, сутолока, цоканье, смех и звон вмешались в оборванный пред
закрытыми глазами спор. Пестрая, разноликая улица цвела пирожками, суха-
рями, пирожными и майонезами.
- Выпятила живот... вот, мол... Это легко... Нет, ты покажи главное,
покажи машины. Ведь, не можешь без окраин? - хотел отмахнуться от нее
