пьяным шумом кличут дали и близи - сиять, кудрявиться, петь с ветрами
солнцу и синеве...
Крыши сыпали в золотые мрежи дня чиликавшими алмазами и хрусталем. По
трубам с грохотом сползали льдинки, и все влажнело, искрилось...
Пимен снимал со стен газетные простыни. Строчки косились, ползли к
полу, и из-под них выплывали глаза:
- Это ты? Все такой же? О-о-о!
Пимен оглядел их и встревожился... Одной пары глаз, самых нужных, са-
мых дорогих, не было. С трудом вспомнил чьих, покраснел и глянул в угол.
Там было пусто... Метнулся к шкафу, под кровать и почти крикнул:
- Да где же он? Разве я отвез его?
- Кого?
- Где Кандальник?
- Да я же продала его...
- Ты? Его?
- Конечно... Еще в больнице говорила тебе. И ты согласился, даже то-
ропил меня. Успокойся, сядь...
- А как же фабрика? И кому продала?
Пимен хмуро выслушал Фелю, и Кандальник представился ему среди розо-
вых, упитанных, как в тюрьме, скованным коврами, блеском и холодом чужо-
ты...
- Да разве для них я его писал?.. Дьяволы...
Зубы скрипнули.
Вечер, потухая, окровавил мольберт и натянутое на раму свежее полот-
но. На грунте серели контуры решетки, надзирателей и напруженной гневом
руки Кандальника, - чтоб на ветру повседневных забот, печалей, тоски и
радостей звала фабричные корпуса к неугасимому.
XXIII.
Надзиратели, дверь карцера, кандалы, решетки и полоса света ожили. А
Кандальник был слепым. Вскинутой рукою, тьмою глазниц рвался в жизнь, а
когда на лице его вспыхивал свет, деревянел. Кисть мутью задергивала его
глаза. Тогда по нем пробегал трепет. Он бил веками в мазки, силился
сбросить их, и увидеть.
Не раз, не два было так, и Пимен отделывал ожившее, улыбался порыву
Кандальника увидеть и в волнении представлял его на окраине. Этого не
перехватят ковры и глаза розовых, упитанных. Этот в сотни, в тысячи
плеснет холодом кандального железа и дребезгом суставов под ударами мо-
лотков. И сотни, тысячи руками и спинами услышат его хруст, его веру в
их огромность, силу и рост. Слышно же весенними зорями, как растут тра-
вы, - слышна будет и его вера. Толпы вместе с ним обожгутся о кандалы,
вместе с ним их унизят руки тюремщиков. Они зазвенят и до выпрямляющих
вспышек в груди будут глядеть на него и слушать.
Он всем и каждому скажет, всех и каждого спросит... И не словами, -
гневом, верой. Порывом - разбить или разбиться, - потом муки спаяет об-
реченных итти. Дрожь их спайки пройдет по толпе и толпам ветром уп-
рямства и жажды мерзнуть, ошибаться, голодать, побеждать, строить, рас-
ти, но не быть заковываемыми. Его глаза, его напруженные руки и ноги в
кандалах, как знамя, возьмут они в свою кровь для себя, для детей своих
и для детей детей... И его глазами взглянут на жизнь.
...Такой вставала перед Пименом встреча Кандальника с толпою, с тол-
пами.
XXIV.
Прозреть Кандальник должен был в туманный день. Пимен поправлял ре-
шетку, темноту в углу, лица надзирателей и похрустывал. Оставшись один,
прислушался к себе и приник к полотну. В виски стучало. Руки пружи-
лись... Кистью разрезал в глазницах Кандальника муть и раздвинул ее ве-
ками. В веки замкнул два неба белков и пустил по ним зрачки в радужных
кольцах.
Был полон сдерживаемой радости. Пронизал зрачки огнем, отошел и до
крика прикусил губу: в глазах Кандальника не было ни гнева, ни веры, -
они брезжили удивлением. Раскрытый рот не трубил, не покрывал криком
звона кандалов и стука молотков. Старший надзиратель глядел на него и
кривил губы.
Эта усмешка, такая знакомая, знобящая, как на врага толкнула Пимена к
полотну. Он шире раздвинул Кандальнику веки, притушил в зрачках его
свет, углубил провалы щек и отошел. Из сердца его в голову и ноги брыз-
нуло болью: в глазах Кандальника теплились укор и мука. Он как-будто
стыдил надзирателей. Его заковывали, били молотками по ногам, даже день
каторжанина глядел на него, а он стыдил...
Гнев взбурлил кровь, и кисть хрустнула в руках. Пимен, как ножом, вы-
резал ею укоряющие глаза, вытянул скулы и долго не отрывался от глазниц.
Заглушал зыбь тревоги и от полотна отступил тихо, нагнув голову, будто
ждал удара.
И глаза Кандальника ударили его: в них расцвела страдальческая улыб-
ка. Рука казалась вскинутой придушенными слезами. Рот бредово лепетал:
- Как же? Меня, в кандалы? И закуют?
- Да, такого закуют и сгноят, - жарко шепнул Пимен и, словно струпья,
снял кистью с глаз улыбки.
Преодолевая судорогу, гневно переносил волнующее из груди на полотно
и верил: Кандальник прозреет, станет волною, посланной разбить или раз-
биться. Но Кандальник вновь глянул на него одинокой каплей: потерял силу
размаха океана и всхлипами заглушал свои, только свои, муки.
С головы Пимена на спину хлынули ледяные капли. Он вперил взгляд в
ненужные ни ему, ни толпам выцветшие глаза и стал оглядывать окно, ноги
мольберта и пространство между собою и полотном. Сам воздух восстал про-
тив него, бывшего батрака, рабочего, арестанта... Сам воздух дергал руки
и порошил глаза, чтоб желанное не ожило на полотне.
Бросил кисть и метнулся к двери, к окну, к двери и обратно. Пол загу-
дел под ногами. Со стен сто тридцать зрачков крест-накрест прострелили
его тревогой: опять он вздыблен, опять мечется и стонет в стременах?
Опять неудача гонит его на новые дороги? А они, глаза, останутся на сте-
нах набросками, не оживут на полотне, не будут бороздить криками лиц,
глаз и сладкую одурь выставочек и затекающих слюною витрин? Когда же?..
Ведь, мастер их вот, здесь. И вдруг они сжались и замерли.
Пол смолк под ногами, тень мастера срослась с полотном. Шея его вытя-
нута. Жилы вздыблены. Глаза горели, росли. И глаза Кандальника росли.
Оба они, живой и нарисованный, близкие, родные, глазами кричали друг в
друга:
- Ты продал меня сытым!..
- Нет, нет! Ты мне дороже всего, не клевещи!
- А не ты просил продать что-нибудь из картин? Или я для тебя тоже
"что-нибудь"?
Стыд как бы обнажил череп Пимена, стегнул по нем ледяными крупинками,
и глаза его повлажнели:
- Да, да... я забыл, что и тебя могут продать... повинен...
С полотна:
- И еще: ты узнал, кто меня купил, вспыхнул, но не пошел искать меня.
Из глаз Пимена:
- Да... и это... да...
С полотна:
- И еще: ты радовался, что за меня дали много денег...
Из глаз Пимена:
- Нет, нет, я радовался возможности работать... Ты же знаешь: я ни-
щий...
С полотна:
- А на автопортрете ты нищий? Мне легче было на каторге, чем быть
проданным тобою и висеть пред глазами врагов.
Из глаз Пимена:
- Я не вешал тебя там, я не продавал тебя... Пойми ты: болезнь.
С полотна:
- Не оправдывайся! Ты к кисти шел от тюрьмы, от фабрики и завода. За-
был? Я, это - ты... А ты написал себя же в кандалах, продал врагам и
опять начал писать... Тысячи лепечут о нашей силе, о нашей борьбе, о не-
избежности нашей победы, но самые жгучие слова о нас, слова-орлы слетают
с их уст воронами, воробьями... И ты хочешь быть таким?
Из глаз Пимена:
- Ты не смеешь... я не продажный... я не стану таким...
С полотна:
- Ты был похож на такого...
...Грохот наружной двери и ворвавшиеся в коридор звуки шагов оборвали
спор. Пимен выпрямился, и глаза Кандальника погасли. Шаги вот, вот...
Минута - и войдет Феля, а с нею еще кто-нибудь... и увидят позор Пимена,
услышат с полотна крик об его измене... Он схватил кисть, краски, черно-
тою лихорадочно затянул глаза Кандальника и отошел.
Шаги прокатились мимо. Волнение схлынуло, и глаза потянулись к полот-
ну. Кандальник бил веками о муть мазков, силился сорвать ее и увидеть.
Пимен накинул на него занавеску, отошел к окну и прислушался к себе.
В груди щемило тлеющей горечью. Глаза вновь поползли с подоконника на
пол, к ногам мольберта и замерли на занавеске против глазниц...
...На перекрестках всех дорог Пимена стал Кандальник. Рука вскинута,
а слепые, зияющие чернотою, глазницы трубят:
- Когда я увижу фабрики и заводы?!.
1923 г.
Вл. ЛИДИН
ПОВЕСТЬ О МНОГИХ ДНЯХ
I.
Были годы метельные, были дни сизо-молочные; ночи пушистые, цыганс-
кие. Русская метель, исконная, все мотала, мотала жемчужными рукавами
над городом, над вокзалами, над путями дольними. В дольний путь уходили
экспрессы; на вокзалах, под сиренево-мутным светом, прощались у междуна-
родного: за зеркальными стеклами было светло, тепло, покойно; проходил
проводник; зимние розы в шелковой бумаге пахли слабо: меха, розы, запах
шипра. Молодожены ехали во Флоренцию; адвокат в Киссинген - отдыхать,
лечить желудок; представитель фирмы возвращался в Берлин; социал-демок-
раты - на с'езд; пока что бегали с чайником за кипятком.
Метель мела, поезд ревел, шел: путь ночной, инейный. В вагоне-ресто-
ране пили кофе, вино; пахло сигарами, жарким; кофе плескалось; в купэ
уже спускали на ночь синие чепчики на фонари. Молодые стояли у окна, на
полутемной площадке, щека касалась щеки; смуглая парча искр лилась в му-
ти за окном. Проводник стелил свежие, холодные простыни; представитель
фирмы играл с адвокатом за маленьким столиком в безик; поезд шел, шел,
качался, ревел; зимние полустанки, станции с жидким светом, с киосками с
веерами газет, с пожарскими котлетами, над которыми склонился котелок
коммивояжера. За станцией - город, черный, затерянный; голодные извозчи-
ки в саночках расписных; два-три огня. Кто жил в этом городе, чем жил,
кого любил, кому молился? Люди утром просыпались в провинциальном горо-
де, видели иней, мохнатые проволоки; крестились, зевали; ставили самова-
ры, пили чай; шли в церковь; шли на службы; стряпали; щелкали в клубе на
биллиардах; пили водку с тостами либеральными - за просвещенное земство;
возвращались, заваливались; одни петухи не спали, сторожили, переклика-
лись. По ночам ревели экспрессы, приходя, отходя; телеграфные столбы ны-
ли сыро. Поезд шел дальше: утром вдруг светлело солнце, снег бурел; про-
езжали ночью в каретке через Варшаву золотую, бессонную - через спящую
Вислу. Потом были: Берлин, серокаменный, двуглавый, императорский - па-
ноптикумы светились, такси крякали; Генуя, крикливая, синяя Адриатика -
три ступеньки в фьезоде, где терпкое вино, запах лука; горбоносый Рим и
лавочки антикваров за Тибром: куски тканей, эмаль, стертая драхма Юсти-
ниана; стеклянно-синяя Венеция со своей стоячей водой, лагунами, зелено-
ватыми на закате, - у окна гостиницы смотрели молодожены на зеленый ве-
нецианский закат - и жизнь вставала долгими годами любви, содружества,
счастья...
Адвокат утром ходил к источнику, пил горькую воду ракоччи, делал мо-
цион - пять раз вперед-назад по аллее, - на склонах темнели руины, замок
Боденлаубе, с Шварцвальда дул ветерок: Шварцвальд лежал позади отрогами
черно-зелеными, скатами, глушью, тенью Гейне. Представитель фирмы в Бер-
лине сидел в Винтергартене, поглаживал белый усик, на сцене проходили
солдатики, отдавая честь, с круглыми задами, косилась задорным глазом:
милая Мицци, которую ожидал за столиком; мотор вез их через город,
сквозь аллею Побед, где стояли каменные, каменновзорые императоры. Поли-
тический деятель в салоне двум дипломатам, одному патеру развивал теорию
экономического сближения, - патер качал головой, после ужина были: тан-
го-америкен, танго-аргентин, ту-степ.
В провинциальном городе гласные думы обсуждали в седьмой раз вопрос о
канализации; гласные разделились на партии: на одну встала бюджетная ко-
миссия - либералы, на другую - правые: жили без канализации испокон с
выгребными ямами - проживут еще сто: лучше деньги ассигновать на чи-
тальню трезвости. В городе строили читальню трезвости, в винных лавках
торговали, стояли очереди. В жандармском отделении сидел полковник в си-
