ность. Его шутливые вопросы пугали и смущали ее. Это он ощупывал
впотьмах душу дочкиной подруги, словно спрашивала у ее сердца, сколько
ему лет. Он вознамерился, уловив безошибочно одну какую-нибудь Женину
черту, сыграть на подмеченном и помочь ребенку забыть о доме, и своими
поисками напоминал ей, что она у чужих.
Вдруг она не выдержала и, встав, по-детски смущаясь, пробормотала:
"Спасибо. Я, правда, сыта. Можно посмотреть картинки?" И, густо краснея
при виде всеобщего недоумения, прибавила, мотнув головой в сторону смеж-
ной комнаты: "Вальтер Скотта. Можно?"
- Ступай, ступай, душенька! - зажевала бабушка, бровями приковывая
Лизу к месту. - Жалко дитя, - обратилась она к сыну, когда половинки
бордовой портьеры сошлись за Женею.
Суровый комплект "Севера" кренил этажерку и внизу тускло золотился
полный Карамзин. С потолка спускался розовый фонарь, оставлявший неосве-
щенною пару потертых креслиц, и коврик, пропадавший в совершенном мраке,
был неожиданностью для ступни.
Жене казалось, что она войдет, сядет и разрыдается. Но слезы наверты-
вались на глаза, а печали не прорывали. Как отвалить ей эту со вчерашне-
го дня балкой залегшую тоску? Слезы неймут ее и поднять запруды не в си-
лах. В помощь им она стала думать о матери.
В первый раз в жизни, готовясь заночевать у чужих, она измерила глу-
бину своей привязанности к этому дорогому, драгоценнейшему в мире су-
ществу.
Вдруг она услышала за портьерой хохот Лизы. "У, егоза, пострел те-
бя...", кашляя, колыхала бабушка. Женя поразилась, как могла она раньше
думать, что любит девочку, смех которой раздается рядом и так далек, так
ненужен ей. И что-то в ней перевернулось, дав волю слезам в тот самый
миг, как мать вышла у ней в воспоминаниях: страдающей, оставшейся стоять
в веренице вчерашних фактов, как в толпе провожающих и крутимой там, по-
зади, поездом времени, уносящим Женю.
Но совершенно, совершенно несносен был тот проникновенный взгляд, ко-
торый остановила на ней госпожа Люверс вчера в классной. Он врезался в
память и из нее не шел. С ним соединялось все, что теперь испытывала Же-
ня. Будто это была вещь, которую следовало взять, дорожа ей, и которую
забыли, ею пренебрегнув.
Можно было голову потерять от этого чувства, до такой степени кружила
пьяная шалая его горечь и безысходность. Женя стояла у окна и плакала
беззвучно; слезы текли, и она их не утирала: руки у ней были заняты, хо-
тя она ничего в них не держала. Они были у ней выпрямлены, энергически,
порывисто и упрямо.
Внезапная мысль осенила ее. Она вдруг почувствовала, что страшно по-
хожа на маму. Это чувство соединилось с ощущением живой безошибочности,
властной сделать домысел фактом, если этого нет еще на-лицо, уподобить
ее матери одною силой потрясающе-сладкого состояния. Чувство это было
пронизывающее, острое до стона. Это было ощущение женщины, изнутри или
внутренне видящей свою внешность и прелесть. Женя не могла отдать себе в
нем отчета. Она его испытывала впервые. В одном она не ошиблась. Так,
взволнованная, отвернувшись от дочери и гувернантки, стояла однажды у
окна госпожа Люверс и кусала губы, ударяя лорнеткою по лайковой ладони.
Она вышла к Дефендовым пьяная от слез и просветленная, и вошла не
своей, изменившейся походкой, широкой, мечтательно разбросанной и новой.
При виде вошедшей Дефендов почувствовал, что то понятие о девочке, кото-
рое у него составилось в ее отсутствие, никуда не годно. И он занялся бы
составлением нового, если бы не самовар.
Дефендова пошла на кухню за подносом, оставив его на полу, и взоры
всех сошлись на пыхавшей меди, будто это была живая вещь, бедовое своен-
равие которой кончалось в ту самую минуту, как ее переставляли на стол.
Женя заняла свое место. Она решила вступить в беседу со всеми. Она смут-
но чувствовала, что теперь выбор разговора за ней. А то ее будут утверж-
дать в ее прежнем одиночестве, не видя, что ее мама тут, с нею и в ней
самой. А эта близорукость причинит боль ей, а главное - маме. И словно
подбодряемая последней, - "Васса Васильевна", - обратилась она к Дефен-
довой, тяжело опустившей самовар на краешек подноса...
---------------
"Можешь ты рожать?" - Лиза не сразу ответила Жене. - "Тсс, тише, не
кричи. Ну да, как все девочки". Она говорила прерывистым шопотом. Женя
не видела лица подруги. Лиза шарила по столу и не находила спичек.
Она знала многим больше Жени насчет этого; она знала все; как знают
дети, узнавая это с чужих слов. В таких случаях те натуры, которые облю-
бованы Творцом, восстают, возмущаются и дичают. Без патологии им через
это испытание не пройти. Было бы противоестественно обратное, и детское
сумасшествие в эту пору только печать глубокой исправности.
Однажды Лизе наговорили разных страстей и гадостей шопотом, в уголку.
Она не поперхнулась слышанным, пронесла все в своем мозгу по улице и
принесла домой. Дорогой она не обронила ничего из сказанного, и весь
этот хлам сохранила. Она узнала все. Ее организм не запылал, сердце не
забило тревоги и душа не нанесла побоев мозгу за то, что он осмелился
что-то узнать на стороне, мимо ее, не из ее собственных уст, ее, души,
не спросясь.
- Я знаю ("ничего ты не знаешь", подумала Лиза). "Я знаю, - повторила
Женя, - я не про то спрашиваю. А про то, чувствуешь ли ты, что вот сде-
лаешь шаг и родишь вдруг, ну вот..." - "Да войди ты", - прохрипела Лиза,
превозмогая смех. - Нашла где орать. Ведь с порога слыхать им!"
Этот разговор происходил у Лизы в комнате. Лиза говорила так тихо,
что было слышно, как каплет с рукомойника. Она нашла уже спички, но еще
медлила зажигать, не будучи в силах придать серьезность расходившимся
щекам. Ей не хотелось обижать подругу. А ее неведение она пощадила пото-
му, что и не подозревала, чтобы об этом можно было рассказать иначе, чем
в тех выражениях, которые тут, дома, перед знакомой, не ходившей в шко-
лу, были не произносимы. Она зажгла лампу. По счастью, ведро оказалось
переполнено, и Лиза бросилась подтирать пол, пряча новый приступ хохота
в передник, в шлепанье тряпки, и, наконец, расхохоталась открыто, нашед-
ши повод. Она уронила гребенку в ведро.
---------------
Все эти дни она только и знала, что думала о своих и ждала часа, ког-
да за ней пришлют. А за этим делом, днем, когда Лиза уходила в гимназию,
а в доме оставалась одна бабушка, Женя тоже одевалась и одна выходила на
улицу, в проходку.
Жизнь слободы мало чем походила на жизнь тех мест, где проживали Лю-
версы. Большую часть дня здесь было голо и скучно. Не на чем было разгу-
ляться глазу. Все, что ни встречал он, ни на что, кроме разве как на
розгу или на помело, не годилось. Валялся уголь. Черные помои выливались
на улицу и разом обелялись, обледенев. В известные часы улица наполня-
лась простым народом. Фабричные расползались по снегу, как тараканы. Хо-
дили на блоках двери чайных и оттуда валом валил мыльный пар, как из
прачечной. Странно, будто теплей становилось на улице, будто к весне
оборачивалось дело, когда по ней сутуло пробегали пареные рубахи и
мелькали валенки на жиденьких портах. Голуби не пугались этих толп. Они
перелетали на дорогу, где тоже был корм. Мало ли сорено было по снегу
просом, овсом и навозцем? Ларек пирожницы лоснился от сала и тепла. Этот
лоск и жар попадал в сивухою сполоснутые рты. Сало разгорячало гортани.
И потом вырывалось дорогой из часто дышавших грудей. Не это ли согревало
улицу?
Так же внезапно она пустела. Наступали сумерки. Проезжали дровни по-
рожняком, пробегали розвальни с бородачами, тонувшими в шубах, которые,
шаля, валили их на спину, облапив по-медвежьи. От них на дороге остава-
лись клоки тоскливого сена и медленное, сладкое таянье удаляющегося ко-
локольца. Купцы пропадали на повороте, за березками, отсюда походившими
на раздерганный частокол.
Сюда слеталось то воронье, которое, раздольно каркая, проносилось над
их домом. Только тут они не каркали. Тут, подняв крик и задрав крылья,
они вприпрыжку рассаживались по заборам и потом, вдруг, словно по знаку,
тучею кидались разбирать деревья и, толкаясь, размещались по опростанным
сукам. Ах, как чувствовалось тогда, какой поздний, поздний час на всем
белом свете! Так, - ах так, как этого не выразить никаким часам!
---------------
Так прошла неделя и к концу другой, в четверг на рассвете она опять
его увидала. Лизина постель была пуста. Просыпаясь, Женя слышала, как за
ней брякнула калитка. Она встала и, не зажигая огня, подошла к окошку.
Было еще совершенно темно. Но чувствовалось, что в небе, в ветках де-
ревьев и в движениях собак та же тяжесть, что и накануне. Эта пасмурная
погода стояла уже третьи сутки и не было сил стащить ее с обрыхлевшей
улицы, как чугун с корявой половицы.
В окошке через дорогу горела лампа. Две яркие полосы, упав под ло-
шадь, ложились на мохнатые бабки. Двигались тени по снегу, двигались ру-
кава призрака, запахивавшего шубу, двигался свет в занавешенном окне.
Лошадка же стояла неподвижно и дремала.
Тогда она увидала его. Она сразу его узнала по силуэту. Хромой поднял
лампу и стал удаляться с ней. За ним двинулись, перекашиваясь и удлиня-
ясь, обе яркие полосы, а за полосами и сани, которые быстро вспыхнули и
еще быстрее метнулись во мрак, медленно заезжая за дом к крыльцу.
Было странно, что Цветков продолжает попадаться ей на глаза и здесь,
в слободе. Но Женю это не удивило. Он ее мало занимал. Вскоре лампа
опять показалась и, плавно пройдясь по всем занавескам, стала-было снова
пятиться назад, как вдруг очутилась за самой занавеской, на подоконнике,
откуда ее взяли.
Это было в четверг. А в пятницу за ней, наконец, прислали.
IX.
Когда на десятый день по возвращении домой, после более, чем трехне-
дельного перерыва были возобновлены занятия, Женя узнала от репетитора
все остальное. После обеда сложился и уехал доктор и она попросила его
кланяться дому, в котором он ее осматривал весной, и всем улицам и Каме.
Он выразил надежду, что больше его из Перми выписывать не придется. Она
проводила до ворот человека, который привел ее в такое содрогание в пер-
вое же утро ее переезда от Дефендовых, пока мама спала и к ней не пуска-
ли, когда на ее вопрос о том, чем она больна, он начал с напоминания,
что в ту ночь родители были в театре. А как по окончании спектакля стали
выходить, то их жеребец...
- Выкормыш?!.
- Да, если это его прозвище... так Выкормыш, стало-быть, стал биться,
вздыбился, сбил и подмял под себя случайного прохожего и...
- Как? На смерть?
- Увы!
- А мама?
- А мама заболела нервным расстройством, - и он улыбнулся, едва успев
приспособить в таком виде для девочки свое латинское "partus
praematurus".
- И тогда родился мертвый братец?!
- Кто вам сказал?.. Да.
- А когда? При них? Или они застали его уже бездыханным? Не отвечай-
те. Ах, какой ужас! Я теперь понимаю. Он был уже мертв, а то бы я его
услышала и без них. Ведь я читала. До поздней ночи. Я бы услышала. Но
когда же он жил? Доктор, разве бывают такие вещи? Я даже заходила в
спальню! Он был мертв. Несомненно!
Какое счастье, что это наблюдение от Дефендовых, на рассвете, было
только вчера, а ужасу у театра - третья неделя. Какое счастье, что она
его узнала. Ей смутно думалось, что, не попадись он ей на глаза за весь
этот срок, она теперь, после докторовых слов, непременно бы решила, что
у театра задавлен хромой.
И вот, прогостив у них столько времени и став совершенно своим, док-
тор уехал. А вечером пришел репетитор. Днем была стирка. На кухне катали
белье. Иней сошел с ее рам и сад стал вплотную к окнам и, запутавшись в
кружевных гардинах, подступил к самому столу. В разговор врывались ко-
роткие погромыхиванья валька. Диких тоже, как все, нашел ее изменившей-
