нятна та страница в ее любимой книжке, которая тупо сплывалась перед
ней, как учебник после обеда.
Тот день тянулся страшно долго. Матери не было в тот день. Женя об
этом не жалела. Ей казалось даже, что она ее отсутствию рада.
Вскоре долгий день был предан забвенью среди форм passe и futur
anterieur, поливки гиацинтов и прогулок по Сибирской и Оханской. Он был
позабыт настолько, что долготу другого, второго по счету в ее жизни, она
заметила и ощутила только к вечеру, за чтением при лампе, когда лениво
подвигавшаяся повесть навела ее на сотни самых праздных размышлений.
Когда впоследствии она припоминала тот дом на Осинской, где они тогда
жили, он представлялся ей всегда таким, каким она видела его в тот вто-
рой долгий день, на его исходе. Он был действительно долог. На дворе бы-
ла весна. Трудно назревающая и больная, весна на Урале прорывается затем
широко и бурно, в срок одной какой-нибудь ночи, и бурно и широко проте-
кает затем. Лампы только оттеняли пустоту вечернего воздуха. Они не да-
вали света, но набухли изнутри, как больные плоды, от той мутной и свет-
лой водянки, которая раздувала их одутловатые колпаки. Они отсутствова-
ли. Они попадались, где надо, на своих местах, на столах и спускались с
лепных потолков в комнатах, где девочка привыкла их видеть. Между тем до
комнат у ламп было касательства куда меньше, чем до весеннего неба, к
которому они казались пододвинутыми вплотную, как к постели больного -
питье. Душой своей они были на улице, где в мокрой земле копошился говор
дворни и где, леденея, застывала на ночь редеющая капель. Вот где вече-
рами пропадали лампы. Родители были в от'езде. Впрочем, мать ожидалась,
кажется, в этот день. В этот долгий, или в ближайшие. Да, вероятно. Или,
может быть, она нагрянула ненароком. Может быть и те.
Женя стала укладываться в постель и увидала, что день долог от того
же, что и тот, и сначала подумала было достать ножницы и выстричь эти
места в рубашке и на простыне, но потом решила взять пудры у француженки
и затереть белым, и уже схватилась за пудреницу, как вошла француженка и
ударила ее. Весь грех сосредоточился в пудре. "Она пудрится. Только это-
го недоставало. Теперь она поняла наконец. Она давно замечала!" - Женя
расплакалась от побоев, от крика и от обиды; от того, что, чувствуя себя
неповинною в том, в чем ее подозревала француженка, знала за собой
что-то такое, что было - она это чувствовала - куда сквернее ее подозре-
ний. Надо было - это чувствовалось до отупенья настоятельно, чувствова-
лось в икрах и в висках - надо было неведомо отчего и зачем скрыть это,
как угодно и во что бы то ни стало. Суставы, ноя, плыли слитным гипноти-
ческим внушением. Томящее и измождающее, внушение это было делом орга-
низма, который таил смысл всего от девочки и, ведя себя преступником,
заставлял ее полагать в этом кровотечении какое-то тошнотворное, гнусное
зло. "Menteuse!" - Приходилось только отрицать, упорно заперевшись в
том, что было гаже всего и находилось где-то в середине между срамом
безграмотности и позором уличного происшествия. Приходилось вздрагивать,
стиснув зубы, и, давясь слезами, жаться к стене. В Каму нельзя было бро-
ситься, потому что было еще холодно и по реке шли последние урывни.
Ни она, ни француженка не услышали во-время звонка. Поднявшаяся ку-
терьма ушла в глухоту черно-бурых шкур, и когда вошла мать, то было уже
поздно. Она застала дочь в слезах, француженку - в краске. Она потребо-
вала об'яснения. Француженка напрямик об'явила ей, что - не Женя, нет -
votre enfant, сказала она, что ее дочь пудрится и что она замечала и до-
гадывалась уже раньше - мать не дала договорить ей - ужас ее был неприт-
ворен - девочке не исполнилось еще и тринадцати - "Женя - ты? - Господи,
до чего дошло (матери в эту минуту казалось, что слово это имеет смысл,
будто уже и раньше она знала, что дочка деградирует и опускается, и она
только не распорядилась во-время - и вот застает ее на такой низкой сте-
пени паденья) - Женя, говори всю правду - будет хуже - что ты делала - с
пудреницей, хотела, вероятно, сказать госпожа Люверс, но сказала - с
этой вещью - и схватила "эту вещь" и взмахнула ею в воздухе. - "Мама, не
верь m-lle, я никогда" - и она разрыдалась. Но матери слышались злобные
ноты в этом плаче, которых не было в нем; и она чувствовала виноватой
себя, и внутренно себя ужасалась; надо было, по ее мненью, исправить
все, надо было, пускай и против материнской природы, "возвыситься до пе-
дагогичных и благоразумных мер": она решила не поддаваться состраданью.
Она положила выждать, когда прольется поток этих глубоко терзавших ее
слез.
И она села на кровать, устремив спокойный и пустой взгляд на краешек
книжной полки. От нее пахло дорогими духами. Когда дочь пришла в себя,
она снова приступила к ней с расспросами. Женя кинула заплаканными гла-
зами по окну и всхлипнула. Шел и, верно, шумел лед. Блистала звезда.
Ковко и студено, но без отлива, шершаво чернела пустынная ночь. Женя от-
вела глаза от окна. В голосе матери слышалась угроза нетерпенья. Францу-
женка стояла у стены, вся - серьезность и сосредоточенная педагогич-
ность. Ее рука по-ад'ютантски покоилась на часовом шнурке. Женя снова
глянула на звезды и на Каму. Она решилась. Несмотря ни на холод, ни на
урывни. И - бросилась. Она, путаясь в словах, непохоже и страшно расска-
зала матери про это. Мать дала договорить ей до конца только потому, что
ее поразило, сколько души вложил ребенок в это сообщение. Понять поня-
ла-то она все по первому слову. Нет, нет: по тому, как глубоко глотнула
девочка, приступая к рассказу. Мать слушала, радуясь, любя и изнывая от
нежности к этому худенькому тельцу. Ей хотелось броситься на шею к доче-
ри и заплакать. Но - педагогичность; она поднялась с кровати и сорвала с
постели одеяло. Она подозвала дочь и стала ее гладить по голове медлен-
но, медленно, ласково. "Хорошая де..." вырвалось у нее скороговоркой -
она шумно и широко отошла к окну и отвернулась от них. Женя не видела
француженки. Стояли слезы - стояла мать, - во всю комнату. - "Кто оправ-
ляет постель?" Вопрос не имел смысла. Девочка дрогнула. Ей стало жаль
Грушу. Потом на знакомом ей, французском языке, незнакомым языком было
что-то сказано: строгие выражения. А потом опять ей, совсем другим голо-
сом: "Женичка, ступай в столовую, детка, я сейчас тоже туда приду, и
расскажу тебе, какую мы чудную дачу на лето вам - нам на лето с папой
сняли".
Лампы были опять свои, как зимой, дома, с Люверсами, - горячие,
усердные, преданные. По синей шерстяной скатерти резвилась мамина куни-
ца. "Выиграно задержусь на Благодати жди концу Страстной если - ", ос-
тального нельзя было прочесть, депеша была загнута с уголка. Женя села
на край дивана, усталая и счастливая. Села скромно и хорошо, точь-в-точь
как села полгода спустя, в коридоре Екатеринбургской гимназии на край
желтой холодной лавки, когда, ответив на устном экзамене по русскому
языку на пятерку, узнала, что "может итти".
---------------
На другое утро мать сказала ей, что нужно будет делать в таких случа-
ях и что это ничего, не надо бояться, что это будет не раз еще. Она ни-
чего не назвала и ничего ей не об'яснила, но прибавила, что теперь она
сама займется предметами с дочерью, потому что больше уезжать не будет.
Француженка была разочтена за нераденье, пробыв немного месяцев в
семье. Когда ей наняли извозчика, и она стала спускаться по лестнице,
она встретилась на площадке с подымавшимся доктором. Он очень непривет-
ливо ответил на ее поклон и ничего не сказал ей на прощанье; она догада-
лась, что он уже знает все, нахмурилась и повела плечами.
В дверях стояла горничная, дожидавшаяся пропустить доктора, и потому
в передней, где находилась Женя, дольше, чем полагалось, стоял гул шагов
и гул отдающего камня. Так и запечатлелась у ней в памяти история ее
первой девичьей зрелости: полный отзвук щебечущей утренней улицы, медля-
щей на лестнице, свежо проникающей в дом; француженка, горничная и док-
тор, две преступницы и один посвященный, омытые, обеззараженные светом,
прохладой и звучностью шаркавших маршей.
---------------
Стоял теплый, солнечный апрель. "Ноги, ноги оботрите" из конца в ко-
нец носил голый, светлый коридор. Шкуры убирались на лето. Комнаты вста-
вали чистые, преображенные и вздыхали облегченно и сладко. Весь день,
весь томительно беззакатный, надолго увязавший день, по всем углам и се-
ред комнат, по прислоненным к стенке стеклам и в зеркалах, в рюмках с
водой и на синем садовом воздухе, ненасытно и неутолимо, щурясь и охора-
шиваясь, смеялась и неистовствовала черемуха и мылась, захлебываясь, жи-
молость. Круглые сутки стоял скучный говор дворов; они об'являли ночь
низложенной и твердили, мелко и дробно, день-деньской, с затеканьями,
действовавшими как сонный отвар, что вечера никогда больше не будет, и
они никому не дадут спать. - "Ноги, ноги!" - но им горелось, они прихо-
дили пьяные с воли, со звоном в ушах, за которым упускали понять толком
сказанное и рвались поживей отхлебать и отжеваться, чтобы, с дерущим шу-
мом сдвинув стулья, бежать снова назад, в этот навылет, за ужин ломящий-
ся день, где просыхающее дерево издавало свой короткий стук, где пронзи-
тельно щебетала синева и жирно, как топленая, блестела земля. Граница
между домом и двором стиралась. Тряпка не домывала наслеженого. Полы по-
волакивались сухой и светлой мазней и похрустывали.
Отец навез сластей и чудес. В доме стало чудно хорошо. Камни с влаж-
ным шелестом предупреждали о своем появлении из папиросной, постепенно
окрашивавшейся бумаги, которая становилась все более и более прозрачной
по мере того, как слой за слоем разворачивались эти белые, мягкие, как
газ, пакеты. Одни походили на капли миндального молока, другие - на
брызги голубой акварели, третьи - на затверделую сырную слезу. Те были
слепы, сонны и мечтательны, эти - с резвою искрой, как смерзшийся сок
корольков. Их не хотелось трогать. Они были хороши на пенившейся бумаге,
выделявшей их, как слива свою тусклую глень.
Отец был необычайно ласков с детьми и часто провожал мать в город.
Они возвращались вместе, и казались радостны. А главное, оба были спо-
койны, духом ровны и приветливы, и когда мать урывками, с шутливой уко-
ризной взглядывала на отца, то казалось, она черпает этот мир в его гла-
зах, некрупных и некрасивых, и изливает его потом своими, крупными и
красивыми на детей и окружающих.
Раз родители поднялись очень поздно. Потом, неизвестно с чего, решили
поехать завтракать на пароход, стоявший у пристани, и взяли с собой де-
тей. Сереже дали отведать холодного пива. Все это так понравилось им,
что завтракать на пароход ездили еще как-то. Дети не узнавали родителей.
Что с ними сталось? Девочка недоуменно блаженствовала и ей казалось, что
так будет теперь всегда. Они не опечалились, когда узнали, что на дачу
их в это лето не повезут. Скоро отец уехал. В доме появилось три дорож-
ных сундука, огромных, желтых, с прочными накладными ободьями.
III.
Поезд отходил поздно ночью. Люверс переехал месяцем раньше и писал,
что квартира готова. Несколько извозчиков трусцой спускались к вокзалу.
Его близость сказалась по цвету мостовой. Она стала черна, и уличные фо-
нари ударили по бурому чугуну. В это время с виадука открылся вид на Ка-
му, и под них грохнулась и выбежала черная, как сажа, яма, вся в тяжес-
тях и тревогах. Она стрелой побежала прочь и там, далеко-далеко, в том
конце, пугаясь, раскатилась и затряслась мигающими бусинами сигнализаци-
онных далей.
Было ветрено. С домков и заборов слетали их очертанья, как обечайки с
решет, и зыбились и трепались в рытом воздухе. Пахло картошкой. Их из-
