циев подал ему руку тем же жестом, каким прежде важные персоны подавали
два пальца людям мелким, и продолжал читать газету.
Азбукин взял газету. На первой странице, на видном месте, был бюлле-
тень о здоровьи Ленина. Всегда с волнением читал его Азбукин. Его ма-
ленького, забитого, робкого, нерешительного привлекал к себе образ выда-
ющегося борца-титана, подобно тому, как его пасмурную меланхолическую
душу привлекала солнечная поэзия Пушкина.
И сейчас, читая бюллетень, Азбукин подумал нежно:
- Вождь!
И припомнились, кстати, стихи Пушкина о Петре Великом, которые Азбу-
кин отнес к Ленину:
- Так тяжкий млат
Дробя стекло, кует булат.
Этот молот выкует русское счастье! Даже мировое счастье выкует! Ведь,
сиянье будущего отразилось в блеске этих, известных всему миру, ленинс-
ких глаз; пренебрежение к разлагающемуся заживо старому миру и дерзнове-
ние идти новыми, еще неизведанными историческими дорогами в его ленинс-
кой гримасе лица; огромная сила мысли, отметающая всякие дурманы психо-
логические и социальные в его большом выпуклом лбу. Азбукину часто
представлялся памятник, который по его мнению, следовало бы поставить
Ленину: фигура Ленина в железном энергическом порыве вперед, а за ним -
не уездные комиссары и комиссарики во френчах и галифэ, а крестьяне -
бородачи с косами, вилами, бабы. Их увлек порыв вождя, они идут за ним
беззаветно, слепо. Куда? В землю обетованную, в светлое царство свободы.
И эта земля обетованная уже близко: она уже сияет в знающей ее ленинской
улыбке, живет в тех его порывистых движениях, которые свойственны только
вождю, знающему дорогу.
- Рабоче-крестьянский вождь, - еще нежнее восклицает в шкрабьем серд-
це своем Азбукин. Новый титан. - Прометей, прикованный болезнью за то,
что принес миру огонь возмущенья против общественной неправды, эксплоа-
тации, угнетенья.
Он бегло просмотрел ноту Комиссариата Иностранных Дел и - погрузился
было в статью о театре, да в это время заговорили.
- Подобные вещи я бы запретил под страхом расстрела, - неодобрительно
отбрасывая в сторону "Крокодил", сказал Лбов. - Теперь еще не время сме-
яться. Всем надо работать. Вот этих всех насмешников заставить бы писать
статьи по улучшению сельского хозяйства.
- Да! - кратко согласился Мочальник, точно поставил знак восклицания
за словами Лбова.
- Легко смеяться над провинциальными работниками. А каково им рабо-
тать, а? Не на автомобилях, а на собственных ногах.
- Лошаденки то есть, - размашисто зачеркнул слова Лбова Молчальник, у
которого была самая лучшая лошадь в Головотяпске.
- Ну, а сено? Сена сейчас только полтора пуда на пуд хлеба дают.
- И сено есть.
О сене не приходилось Молчальнику беспокоиться: еще с осени призапас-
ся он им вдоволь.
- Так-то так. А всетаки смех недопустим, - сказал Лбов, серьезно уст-
ремив глаза в пространство, словно пытаясь прочесть необходимую ему
мысль. И, наконец, действительно прочел:
- На следующем партийном собрании я потребую, чтобы закрыли местный
теревьюм. Театр революционного юмора у нас в Головотяпске?! Это прямо
недопустимо. Какой у нас может быть юмор?
- Вот это дело, - согласился Молчальник, и в глазах его пробежал даже
враждебный огонек. - Это я поддержу.
Бедный антрепренер теревьюма, незадачливый головотяпский поэт! И под-
толкнула же его нечистая сила в последнем сеансе теревьюма задеть обоих
комиссаров сразу: и Лбова, и Молчальника. Лбова он повесил. Вернее, Лбов
сам повесился, и даже не Лбов, а кто-то другой, под другой фамилией, но
весьма схожий с Лбовым. Повесился в отчаянии, что пропустил день памяти
Либкнехта и Розы Люксембург. В теревьюме действие происходило где-то в
тридевятом государстве, с неизвестным героем, но почему то все при-
сутствующие признали в этом герое Лбова, у которого был подобный же неп-
риятный казус. Молчальника поэт совсем не вывел на сцену, не вывел даже
человека - по образу и подобию Молчальника, но зато на сцене подвизалась
неизвестная шуба, очень похожая на шубу Молчальника. Шуба была так похо-
жа на шубу Молчальника, что все присутствующие в теревьюме отнесли ее
действия к нему, а сам Молчальник, далеко не отличавшийся выдержкой Лбо-
ва, налетел на бедного поэта и чуть его не избил.
- Так вы так-то... Да я вас за это к суду.
- Да не про вас же я, не про вас, - уверял поэт, стараясь как-нибудь
улизнуть от возможной, расправы.
- А как же там моя шуба?
- Да не ваша же, не ваша!
- Моя... знаю, негодяй... под суд... в тюрьму.
Поэт побледнел от страха. Тут он прибег для успокоения Молчальника к
самому героическому средству, к которому он намеревался обратиться лишь
в случае действительного привлечения к суду.
- Такая же шуба есть у одного продкомовского служащего. А он раньше
приставом был. Все изображенное не может относиться к кому-нибудь друго-
му, например, к вам, потому что театр революционного юмора не может и не
смеет осмеивать таких почетных деятелей, как вы.
Молчальник увидел, как ловко выскользнул из опасного положения поэт,
и как опростоволосился он сам. Он только плюнул и отошел прочь. Но
чувство неприязни, даже ненависти у него осталось. Теперь он необыкно-
венно обрадовался предложению Лбова.
Этакого человека, - отчеканил он твердо, - надо бы из пределов уезда
выслать.
- Вот это хорошо, - поддержал на этот раз и Секциев. - А то на следу-
ющий раз он собирается высмеять наш марксистский кружок. Ведь Маркс -
это святыня. А мы изучаем Маркса. Как же можно смеяться над нашим круж-
ком?
Здесь Секциев немного соврал или, как принято выражаться, ошибся.
Кружок Маркса еще не изучал. Было всего два кружковых собрания. Одно бы-
ло организационное: на нем только распределили между пятью членами круж-
ка административные должности - председателя, двух товарищей председате-
ля и двух секретарей. Один из членов напомнил было, что, например, на
уездных учительских собраниях президиум состоит из 7 человек и это го-
раздо эффектнее, но ему резонно возразили что сейчас такой президиум не-
осуществим, в виду недостатка членов. Внесший предложение попросил, что-
бы оно всетаки было занесено в протокол для руководства, когда количест-
во членов кружка увеличится. На втором собрании постановили приобрести
сочинения Маркса, истребовав необходимые для этого средства из отдела
образования. Кроме того решили исходатайствовать небольшую субсидию для
организации во время собраний товарищеского чая... Обо всем этом и стало
известно теревьюму, - искоренителю всего смешного в Головотяпске.
Но теперь решена участь теревьюма и решена также и твоя участь, злос-
частный поэт, заведующий отделом головотяпского смеха! Единственный за-
ведующий, который не является с портфелем на заседания пленума и прези-
диума и с видом государственного деятеля не извлекает оттуда бумаги, пе-
ред которым не заискивают и не подхолимничают служащие, который не шест-
вует в первомайской процессии, подобно римскому и греческому воена-
чальнику, впереди когорты своих подчиненных, который, чтобы "зашибить
деньгу" должен головотяпскому ценителю искусства такие остроты преподно-
сить, чтобы в нос садануло, который и теревьюм свой превратил в балаган
и сам нацепил на себя костюм клоуна и в этом непотребном одеянии распе-
вает на потеху гогочущей головотяпской толпы сочиненные им на злобу дня
стишки, где, впрочем, осмеливается задевать только шубы или носы, а не
их обладателей; которого за эти шубы и носы, пропущенные кстати, цензур-
ной комиссией при отделе образования, тащат к уполномоченному политбюро,
который... Но, боже мой, какая бесконечная вереница и куда она может
привести! Может быть, в такие места, где смех вовсе неуместен! И зачем
ты, головотяпский поэт, не ограничился тем, что читал со сцены чеховские
рассказы, выражая в своем лице и пьяного рассуждающего человека и лающую
на него собаку, что рассказывал анекдоты из ученической, еврейской и ар-
мянской жизни? Лбов и Молчальник смеялись тогда от души, называли тебя
остроумным, рукоплескали тебе. Тебе мало этого: ты захотел быть обличи-
телем, ты слишком высоко стал думать о теревьюме, ты стал говорить, что
тебя и комиссары головотяпские побаиваются, что ты - общественная сила.
Так выпей же до дна чашу, которую преподнесут тебе Лбов и Молчальник -
ты ее заслужил!
VII
Заключив военное соглашение против теревьюма, комиссары скоро подня-
лись и ушли. По-вечернему гулко отдавался звук их шагов сначала в корри-
дорообразной комнате, потом на лестнице и - незаметно где-то окончился -
переплавился в тишину, настолько надвинувшуюся со всех углов, настолько
сгустившуюся, что резко запечатлевалось слухом шуршание газеты в руках
Секциева. Подкрадывались сумерки и Секциев отодвинул газету: он дорожил
зрением и нашел, что продолжать чтение будет вредно для глаз. Тут он,
собственно, и заметил скромного шкраба Азбукина с которым поздоровался
почти машинально.
Азбукин, погрузившись было в чтение театральной заметки, тем спосо-
бом, который понятен ему, Азбукину, и целым тысячам, а, может быть, и
миллионам людей, но всетаки не вполне еще доступен для науки - узнал,
что Секциев газеты читать не будет и хочет о чем-то поговорить с ним.
Азбукин тоже отодвинул газету, но не встал и не вышел. Продолжал он си-
деть молча до тех пор, как Секциев, немного снисходительно, спросил его:
- Ну, как там вы?
- Ничего.
- Так.
Это была увертюра. Надо было с чего-нибудь начать.
- Программы получили.
- Получили.
- К празднованию 1-го мая готовитесь?
- Да.
- Значит, на фронте все обстоит благополучно... на фронте просвеще-
ния, - констатировал Секциев, принимая соответствующую позу.
- Благополучно. Только вот переподготовка... - запнулся Азбукин.
- Да-да. Это дело очень и очень важное. Можно сказать, первостепенной
государственной важности. Понимаете, поставлена ставка на советского
учителя. Мы - именинники. Кто на нас раньше обращал внимание? Кто посе-
щал наши собрания, кроме нас, шкрабов? А сегодня собрание будет, - пос-
мотрите, придет к нам с десяток партийных. А это, знаете, обязывает, -
мы должны переподготовиться.
- В правлении союза, значит, есть уже инструкция относительно этого?
- осведомился, робея, Азбукин.
- Как же! Как же! За переподготовку взялся заведующий культурно-прос-
ветительным отделом Усерднов.
- Усерднов? - испуганно спросил Азбукин: он знал Усерднова.
- Да, он вчера в заседании правления три часа читал обращение цент-
рального комитета и другие циркуляры о переподготовке.
- Значит, и отдел, и правление?
- Да, с двух концов... поджаривать вашего брата будем.
Секциев сострил, но его острота походила на упражнение: кошке-игруш-
ки, а мышке-слезки.
- Вы, Иван Петрович, человек авторитетный в наших сферах, вы и на гу-
бернские съезды постоянно ездите, - скажите, что выйдет из всей этой пе-
реподготовки? - спрашивала бедная мышка.
- Дело серьезное. Страда. А осенью экзамены. И если кто... Понимаете?
Совсем обезкуражило Азбукина. Мысль о провале мелькнула у него. А
Секциев еще утемнял краски.
Азбукин подавленно молчал.
- Да, товарищ Азбукин, дело громаднейшее, можно сказать. Все должны
переподготовиться. Тут, брат, не увильнешь. Все.
- Да, товарищ Азбукин, во всем мире должна произойти переподготовка.
Самое мировоззрение человека должно измениться, должно стать марк-
систским. Вы слыхали о нашем кружке?
- Слышал.
- Так вот, этот кружок будет переподготовкой всему Головотяпску. Мы
головотяпца в марксиста превратим. Прочие переподготовки будут представ-
лять только отдельные струи в нашем марксистском устремлении.
- Значит, если записаться в кружок?
- То и переподготовка не нужна будет. Кого заставят плескаться в нез-
